Текст книги "Иногда оно светится (СИ)"

Автор книги: Алиса Акай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Реппер попытался снова впиться, на этот раз во внутреннюю поверхность бедра, но я выставил навстречу нож. У меня не было времени, удар получился почти в пустоту – лезвие просто мягко отбросило его. Что-то коснулось правой ноги, я отпрянул назад, одновременно стараясь прикрыться этим небольшим куском резины, но икру пропороло болью и я понял, что не успел. Реппер не стал впиваться глубоко, прочертив черту, он метнулся выше, на уровень груди. Я совсем близко увидел его спокойные черные глаза и успел мысленно скривиться при виде окрашенных моей кровью мерзких иголочек в его пасти. Он тут же ударил еще – как и современный автомат, он умел функционировать до тех пор, пока поставленная задача не будет выполнена. Я рефлекторно выставил вперед руку, пытаясь его сбить, но он быстрым движением скользнул под нее и впился зубами в угол маски, повиснув на моем лице огромной желтой пиявкой. Второй реппер, которого я сбросил с ноги, тем временем атаковал со спины, гибкой молнией сверкнув между водорослями. Репперы не бросают добычу. Они или умирают или убивают ее. Они просто не умеют отказываться от задуманного. Полезная черта характера.

На этот раз боль вспыхнула в спине. Я вцепился рукой в того реппера, который висел у меня на маске, но от боли рука отклонилась и сбила загубник. Во рту тут же оказалась вода – соленая, резкая, отдающая морем и свежей кровью. А чем еще может пахнуть обычная морская вода?.. Он выпустил загубник и бросился к лицу, я перехватил его у самой щеки. Времени бить его ножом не было, я разорвал реппера как гнилую веревку, не глядя бросил.

Еще две полоски беззвучно пронеслись рядом с моей ногой. На ласту они не обратили внимания – они чувствовали кровь и они шли к ней. Я рванул разгрузочный пояс, понимая, единственный шанс уцелеть – выбраться к поверхности. Там они не смогут меня нащупать, там рядом стоит «Мурена», свисает канат… Вокруг меня была кровь, я плыл в багрово-красном смерче, который заворачивался вокруг меня, лип к маске. Загубник болтался где-то рядом, но я его не видел, да и не думал уже о нем. Успеть всплыть. Добраться до каната.

Боли я уже не чувствовал, только чьи-то дьявольски сильные черные руки стискивали меня поперек тела, все сильнее с каждой минутой, выдавливая из легких воздух и пытаясь растереть в пыль ребра. Рядом проскользнул реппер, я попытался дотянуться до него ножом, но рука обмякла, да так, что я едва не выронил его. Поверхность была все ближе, хотя я с трудом видел ее ртутный мерцающий глаз. Тело сдавалось. Голова наполнилась звоном, который отдавался везде, от пяток до плечей.

Я не видел репперов, да и самого себя видел с трудом. Ног я уже почти не чувствовал, уже начали неметь бедра и пах. Но я все рвался вперед, как будто глоток воздуха еще мог помочь мне. И каждый раз, когда казалось, что еще один взмах – и я вынырну, поверхность отдалялась, дробилась в глазах, превращалась в далекий едва различимый блик, скользящий все дальше и дальше от меня. Я захрипел, выжигая последние крохи воздуха в легких, заставил свое тело двигаться вперед. Или вверх. Я уже не чувствовал направлений, но где-то далеко болталась золотая клякса и я плыл к ней, с ужасом чувствуя, как все медленнее и медленнее двигаются руки. Еще несколько секунд – и они просто не шевельнутся, не выйдут вперед. Может, у меня будет еще время чтобы осознать, что случилось, прежде чем в легкие попадет вода. А может, и не будет.

На этой чертовой планете ни за что нельзя поручиться.

Страх липким гладким самосом проскользнул внутрь, шлепнул хвостом, отчего звон в голове стал окончательно невыносим. Вода перед глазами была черной, но врядли это было из-за шлейфа крови, который я оставлял за собой. Стиснув зубы, я одним коротким ударом сбил с себя маску, в лицо плеснуло соленым, до рези в глазах. Это помогло – из головы на секунду вымыло холодом проклятый звон. Но вернулась и боль – огненными крючьями пробила ноги, живот, спину, заворочалась шипастым червем в позвоночнике. Боль – это ерунда, вздор все это… «Мурена»…

Канат…

Что-то с грохотом ударило меня по голове, так, что я едва не лишился сознания, перед глазами запульсировали черные круги. Шнырек? Реппер? Ножа в руке уже не было, да и саму руку я почти не чувствовал, она торчала из плеча как сухая обломанная ветка на стволе дерева. Левой рукой я еще мог управлять и, кажется, еще двигались ноги. Я завертел каменой головой и не сразу сообразил, что серая тряпка, висящая надо мной – это небо, а кровавый круг у самой воды – солнце.

Подо мной прошли репперы, я уже не мог сказать, сколько их. Один слабо ткнулся мордой в ласту и камнем пошел вниз, другой попытался впиться под колено, но не смог зацепиться и тоже исчез.

«Мурена» стояла совсем недалеко, развернувшись ко мне острым носом, я видел свисающий с палубы канат. Обычно я залазил по нему не снимая ласт, просто подтягиваясь на руках, но сейчас сил на это не оставалось. Их было ровно столько чтоб удерживать каменеющее тело на воде и не давать ему уйти вниз. Легкие захлебывались, глотая вперемешку воздух с солеными брызгами, я чувствовал, как по лицу ползет струйка крови, где-то за правым ухом. Когда только успели…

Вода вокруг меня сразу же стала как будто вязкой и тем более отвратительной, сделалась похожей на густой кисель. Если не доберусь до палубы и не остановлю кровотечение – все. Уйду на дно. Туда, где все еще шныряют между камнями разочарованные хищники с вечно задумчивым взглядом и все еще сидит, закопав в песок морду, толстый самос. От бывшего графа уже через полчаса ничего не останется – море умеет прибирать за собой.

Котенок зря будет ждать до самого вечера, вслушиваясь в вечный рокот бесстрастных волн и стараясь расслышать урчание двигателя. Он будет ждать до позднего вечера и опять уснет на моем месте, всматриваясь в море до тех пор, пока не слипнутся глаза. Но утром рядом с ним никто не будет лежать и не для кого будет разогревать завтрак и писать смешные ругательства на бумажке. Котенок решит, что у «Мурены» поломка и запасется терпением. Он не сможет поверить в то, что Линуса ван-Ворта растерзали морские пиявки, так глупо и так быстро, когда он плавал за жемчужницами. Ведь он был такой сильный, такой бесстрашный… Скорее всего, он так и не поверит в мою смерть, даже когда разберется с радиостанцией и попытается вызвать катер. А что катер… «Мурена» будет памятником мне, она навечно пришвартована надо мной, огромное металлическое надгробие. Котенок решит, что я сбежал от него. Так, как и собирался раньше.

Сперва он обидится. А потом поймет. И уже не будет ждать, сидя на верхушке маяка, перестанет вглядываться вдаль.

У самого лица плескалась кровавая пена, я попытался плыть в сторону катера, руки едва шевельнулись. Я заставил их сделать еще несколько гребков, но толку от этого почти не было – эти жалкие рывки не могли сдвинуть ставшее неожиданно таким тяжелым и непослушным тело. Это был большой кусок мяса, который уже тянуло на дно. Проще всего было закрыть глаза и позволить ему уйти вниз. Это был бы самый простой и правильный выход.

Но даже здесь, вдали от Герхана, я так и не научился этому – иcкать простой и правильный выход.

Пахло пылью и спиртом. Под веками была алмазная крошка, как только я пытался их приоткрыть, боль начинала поедать глаза, проникая до самого мозга. Во рту было сухо, язык едва ворочался. Я лежал на спине, подо мной было что-то мягкое, теплое. Острые ледяные пилки проникли сперва в пальцы рук, потом дошли до кистей, локтей, плечей. Это была уже не та боль, она стала методичной, грызущей. Вместо костного мозга мои кости были заполнены студнем, который мешал поднять даже руку. Я попытался поднести ладонь к лицу, но она дохлой медузой шлепнулась на грудь. На груди обнаружилась повязка – полоса мягкой материи поперек. Под ней что-то горело, жарко, как уголь в уходящей далеко под землю шахте.

Кажется, я застонал.

Плеча коснулось что-то мягкое, невесомое. От неожиданности я попытался его сбросить и даже смог приподнять левую руку. Неизвестная сила сильно, но осторожно сдавила запястье, заставила руку опуститься обратно.

– Спи, Линус, – сказал голос сверху. Знакомый голос, кажется.

Я заснул.

Я падал сквозь черные облака. Подо мной не было земли, лишь бесконечные слои черно-багровых облаков. Это не было похоже на небо. Это было похоже на падение в ад. Ветер рвал кожу с лица, я задыхался, я горел. Я падал сквозь облака, они липли ко мне и только тогда я понимал, что это не облака, а кровяная взвесь. Кровь в воде.

Я летел сквозь них.

Огонь испепелял кожу, рвал своими гнилыми оранжевыми зубами мясо под ней, сушил глаза. А я все падал и чувствовал, что задыхаюсь. Я дышал дымом от собственного горящего тела и мое лицо было теплым от крови. Я срывался в бездну, у которой не было дна. Я кричал и собственный крик оглушал так, что зудели барабанные перепонки.

Я хотел упасть, хотя и понимал, что не переживу этого.

Я падал.

А потом, перебивая запах паленого мяса и дыма, появился запах спирта. Что-то влажное коснулось моей руки, потом туда же коротко ужалила сталь. Откуда-то издалека я услышал жужжание инъектора.

– Линус, не надо. Лежи.

В голове что-то взорвалось, кровавые облака брызнули каплями во все стороны.

Я заснул.

Я лежал на раскаленном песке. Сковородка. Он кипел и плавился подо мной. Миллионы раскаленных песчинок, врезающихся в кожу. Миллионы раскаленных дробинок.

Я попытался перекатиться на бок, но тело лишь едва шевельнулось. Жар проникал в кости, ломал их, они трескались и готовы были рассыпаться. Кровь текла загустевшей жижей, сердце давилось, пропуская ее.

Песок плавился. Я корчился на нем, хрипел, царапал его пальцами, загоняя под ногти раскаленные мелкие дробинки. Я наливался жаром. Гибельным, смертоносным, мертвым. Логгер, у меня был логгер… Я стал шарить вокруг себя, пытаясь нащупать его гладкую привычную рукоять. Космос, должно же быть что-то, способное облегчить этот кошмар…

К виску, приставить к виску… К черту… Логгер… Песок саднил под ногтями, мириадом горячим муравьев царапал язык и горло. Найти… где же…

Перед глазами крутились вереницы обжигающе-красного цвета солнц.

Обожженная почерневшая рука наткнулась на что-то большое, мягкое.

Что-то коснулось моего лба, прошло по щеке.

– Пожалуйста. Линус… Не надо.

Я заснул.

Я опять лежал на чем-то мягком, но влажном и горячем. Мне было жарко, но этот жар уже не был яростным и всепожирающим. В моем теле наступил ясный летний день, когда солнце томит, сушит, но не причиняет вреда. Где-то внутри меня засел этот кусочек лета, но кроме жары там было еще что-то. Умиротворение, тишина.

Я открыл глаза и оказалось, что в мире не так уж и много красок. Да и сам мир был невелик. Надо мной висело солнце, ровно горящий желтый шар. Облака. Бормотало невидимое море, перебирая мелкие камни.

Котенок сидел напротив меня, он положил руки на вычислительный блок, голова лежала сверху, отчего на одной щеке появилась маленькая ямка. Закрыв глаза, он тихо ритмично дышал, дрожал у самого рта опустившийся закрученный локон, билась на шее крошечная жилка. На нем были новые штаны, тоже узкие, но уже не из кожи, а из коричневого бархата, расклешенные к низу и со стразами на бедрах. Вероятно, предыдущая их обладательница все же была покрупнее в талии – на поясе штаны удерживал самодельный грубый ремень из куска веревки. Обуви не было, я видел загрубевшие коричневые ступни с неровными мозолями.

Прежде, чем я успел сказать хотя бы слово, я обнаружил, что на меня уставились два огромных глаза.

– Кх… Кхх-хх… – я осторожно прокашлялся, – Привет… Привет, Котенок.

Радость сверкнула маленькими искорками, крошечными осколками солнца. Глаза посветлели. Котенок вскочил со своего стула, задев вычислительный блок, который обижено загудел. Впрочем, он довольно быстро спохватился. На лицо набежала тень безразличия, но глаза остались такими же. Я смотрел в них, просто смотрел и ни о чем не думал. Все было далеко. Маяк… репперы… канат… В моем мире появился новый цвет.

Черт, я опять смутил его. Он заалел нахмурился, вздернул голову. Мой наивный и отважный Котенок.

– Ты пришел в себя, – сказал он нарочито бесстрастным тоном, – Как ты себя чувствуешь?

– Как и положено мерзкому герханцу… – проворчал я, ворочаясь на одеяле, – Паршиво. Это ничего. Это… ничего. Не волнуйся.

– Я не волнуюсь!

– Хорошо…

Он подошел вплотную, поколебавшись, положил ладонь на лоб. Рука у него была восхитительно прохладная. Если во мне сидел кусочек лета, то в нем – кусочек ранней весны.

– Ты горячий, – сказал он озабочено, – У тебя жар.

– Будь уверен, я себя и чувствовал так, как чувствует рыба в духовке, – я подмигнул, – Много дырок во мне?

– Дырок… Много.

– Репперы. Я всегда был дураком.

– Пустоголовый тупой герханец!

– Ты подучил язык, Котенок. Да, я действительно… кхх-х-х… пустоголовый… да. Их там оказалась целая стая. Подошли по дну… Я заметил слишком поздно.

– Безмозглый имперский дурак.

– Кхх-х-х…

– Лежи! – он встрепенулся, когда я приподнял голову чтобы прокашляться, – Ты не сойдешь отсюда. Лежи.

– Можешь быть спокоен… Чтобы сдвинуть меня с места тебе понадобится антиграв…

Я улыбнулся, но по его лицу понял, что улыбка у меня пока получается не очень.

– Что у меня с ногами?

– На месте.

Я рассмеялся, чувствуя, как в легкие вонзаются тупые деревянные гвозди. Но остановиться было нелегко.

– Ты прелесть.

Алеть дальше ему было некуда, он метнул в меня сердитый взгляд, колючий, как ветка акации. Весенняя, влажная еще ветка.

– Когда ты приплыл, ты выглядел как кусок дохлятины. Тьфу. Валялся… – Котенок попытался изобразить гримасу, вероятно копируя то выражение, которое видел у меня, получилось что-то злое, – Тьфу. Вся палуба в крови.

Я думать… думал. Думал, правильно?.. Думал, тебя на корм рыбам спустить.

– Ты всегда был очень милым. Я не помню даже того, как добрался до «Мурены». У меня хватило сил довести корабль до маяка?

– Он был на автопилоте. Ты успел включить его. И упал.

– Черт.

– Болит?

– Да. Видишь, мы не такие уж и железные ребята… Кххх… Чувствую себя инвалидом. Мерзко.

– Есть хочешь?

– Нет. Не хочу. И пить не хочу. Хочу отрубиться. Провалиться куда-нибудь. Кажется, я здорово устал.

– Ты спал трое суток.

– Трое? Ничего себе… – я почувствовал сильное головокружение и прикрыл глаза, позволив пестрым мошкам загудеть под веками, – Надеюсь, ты не позволял себе ничего лишнего, пока я лежал тут, беспомощный?.. Ну, знаешь, я просто подумал…

Алые пятна на щеках заиграли, приобрели зловещий темно-розовый винный цвет.

– Линус, ты последняя скотина, – отчеканил он так холодно, что я почти увидел пленку инея на его губах, – Ты похотливое животное. Ублюдок.

Он взял инъектор с пустой ампулой в гнезде и вышел, громко хлопнув дверью.

– Ну вот, – сказал я сам себе негромко, – Теперь все нормально.

Я заснул.

Опять горело…

Черные птицы бились в стеклянный купол, я пытался отогнать их, они топорщили острые перья, глядели пронзительными глазами и хрипло кричали. Я звал Котенка чтоб он принес мне ружье. Котенок сидел на стуле, почему-то в герханской военной форме, грыз семечки и сплевывал шелуху прямо на пол. Я тянул к нему руки. Пол бугрился, плыл кочками, расползался. Стекло трескалось, ползло трещинами. И жара. Жара душила меня как горячей удавкой. Пить, проклятье, пить дайте…

Черные птицы бились об стекло. Черные глаза Котенка. Шелуха на полу. На груди – алый ремень. Стоп. Почему… Почему? «Почему! – громыхнуло в мозгу, запрыгало стальными шариками по полу, – По-че-му, по-че-му. По-по.» Звенело, прыгало, закатывалось в щели пола.

– Стоп… – голос беспомощно звякнул медью, задребезжал, надтреснутый, – Это же не… Дьявол, опять пить…

Покатилось все, завертелось, пошло разноцветной ниткой, запахло паленым. Звон клюва по стеклу, резкий, обжигающий истончившиеся, проступившие под кожей нервы, эти обугленные тонкие волоконца. Скрип. Ужасно скрипит. Несмазанная дверь… Вздор, где тут дверь… Скрип… Котенок!..

Кожа горит. Не кожа – я горю. Кожа светится вишневым светом, это расплавленный металл, который вот-вот стечет.

– Курс рассчитан, – вдруг говорит мне кто-то, бухают устало ржавые колокольцы знакомого голоса, – На третьей позиции запустим реверс и там уже сманеврируем… Да-да… Скай-капитан ван-Ворт, следите за траекторией!

– Ка… ко… – давился я, – К-курс…

Вишневые угли в мозгу шипели, трещали. Кожа плавилась. Я стекал с раскаленных простыней, хватая легкими такой же раскаленный воздух.

Курс…

– Давай достанем лисенка! Смотри, какой рыженький…

– Лисенок… Да…

Что-то вилось вокруг меня, гудело, отползало и вновь появлялось. Черные ломанные птичьи тени бились о стекло.

Время от времени я приходил в себя. Я лежал на мокрой от пота постели, с онемевшими руками и непослушным лицом, все тело казалось сделанным из оплывшего старого воска. Под веками пульсировали все те же черные круги, в воздухе плыла отвратительная серая рябь. Горький воздух сочился в горло, наполнял легкие.

У меня бред. Это все жар, жар… Температура…

Я выживу. Выживу?..

Какие-то люди подходили ко мне, смотрели на меня темными невидящими глазами, но лица были незнакомыми. Я кричал на них, приказывал убраться, искал логгер. Они смеялись, обнажая такие же темные провалы ртов, ходили по комнате, разговаривали друг с другом. Жара была невыносима, она иссушила меня. Кажется, мой мозг уже сгорел.

– Фауна… фауна… – бормотал кто-то возле меня, – Очень агрессивна. Планета хороша, но опасно. Да-с.

– Писать стихи, по сути, ничем не проще, чем рубить дрова, – вторил кто-то из-под кровати утробным голосом, – Но уж с вашими-то привычками…

– Позвольте… На танец? Что вы, с удовольствием.

– Выравнивайте курс, чтоб вас! Смотрите на координаты!

– Знаете, даже воздух здесь похож на…

Тени окружали меня. Я сам становился тенью. Я заблудился.

Я сгорел.

ГЛАВА 15

– Очень большой жар, – сказал Котенок, – тридцать девять и один. Сейчас уже лучше. Как ты себя чувствуешь?

Глаза у него запеклись, стали меньше, вокруг них появилась траурная серая обводка. И губы показались мне сухими, истончившимися.

«Если так выглядит он, как же тогда должен смотреться я»…

– Как будто меня пытались разобрать при помощи паяльной лампы и садовой лопаты, – ответил я со смешком, – Ты сам-то как?

– Нормально, – сказал он серьезно, – Все хорошо.

– Все?..

– Угу.

– Я ничего тут не успел натворить, пока был не в себе?

– Нет, – он потер пальцем нос, – Только чуть-чуть.

– Бредил?

– Говорил… странные вещи. На разных языках. Я почти ничего не понял. Ты с кем-то говорил, Линус, долго. Потом искал свое оружие. Требовал вина. Пытался дойти до катера.

– Вот же… – я прикрыл глаза. Веки все еще казались нестерпимо горячими, – Устроил я тут, должно быть…

– Ты был сильно болен.

Он сидел на стуле рядом с кроватью, ссутулившийся, посеревший, вымотанный.

– Пойди отдохни, Котенок. У тебя нехороший вид.

Котенок мотнул головой.

– Нет. Я пока… пока здесь. На всякий случай.

Спорить с ним было бесполезно. С таким же успехом я мог бы прогонять пинками лезущую на берег океанскую волну.

– Ты всегда помогаешь врагам?

Котенок улыбнулся. Нет, не улыбнулся. Это было что-то другое. Как будто лунный свет на мгновенье позолотил его губы, упав сквозь стеклянную крышу. Он встал, подошел ко мне. Очень высокий, если смотреть снизу. Положил руку мне на голову и погладил. Это была не ласка, мой бедный звереныш не умел ласкать, это была неуклюжая попытка помочь, выказать участие. Тем более неуклюжая, что сам он отчаянно стыдился ее. Но руки не отнял.

– Ты хороший человек, Линус, – сказал он, касаясь моей щеки тонкими пальцами, – Выздоравливай. Я боялся за тебя.

Я хотел поймать его за руку, но он отдернул ее быстрее, чем я успел пошевелиться. Его глаза… Когда-то я называл их изумрудами. Это были застывшие ледяные капли того цвета, который бывает у свежего листка, если опустить его под воду. Или если заморозить его. И впервые, впервые в жизни, я подумал, что лед тоже может быть теплым…

– Ты хороший, – повторил Котенок, резко поднимаясь и опять глядя на меня сверху вниз, – Ты очень странный, Линус, очень запутанный. Непонятный. Глупый, упрямый, нахальный…

Я слушал его, не перебивая и думал только о том, когда же он, черт возьми, успел выучить столько новых слов.

– Ты боишься тех вещей, которых я не понимаю, но не боишься того, чего боюсь я.

– Мы разные.

– Слишком разные, – подтвердил он, – Мы никогда не поймем друг друга.

– Но почему… Космос, я…

– Потому что.

Ледяные капли. Изумрудного цвета. Светлые внутри. Два кусочка луны. Две росинки.

Дрогнули.

Котенок быстро вышел. Но на пороге он все-таки бросил взгляд на меня.

И я пожалел о том, что добрался до каната. Это был приговор нам обоим.

Через два дня я стал ходить по маяку. Ноги слушались неохотно, я шаркал как столетний старец, с кряхтеньем спускаясь по лестнице и цеплялся за косяки плечами. Котенок подыскал для меня тонкую стальную трубу, которую я использовал вместо трости, надо сказать, даже не без элегантности.

– Я похож на старого английского лорда, – заметил я как-то, – Трость есть, осталось приучиться курить трубку и читать газеты.

Котенок не знал, кто такие английские лорды. Я рассказывал ему. Про лордов. Про викингов. Про первые космические перелеты. Про кровавую грызню, которую привык называть политикой. Про художников Возрождения. Про музыку. Про то, как играть на сенсетте и делать вино. Я рассказывал ему сотни и тысячи вещей, перескакивая незаметно с одного на другое. Он слушал всегда внимательно, устремив глаза в невидимую точку, находящуюся на десять сантиметров в сторону от носков моих ботинок. Механическим жестом поправлял волосы, которые все норовили залезть в глаза, тер нос, щелкал пальцами. Почти никогда не переспрашивал, даже тогда, когда чего-то не понимал. С одинаковым выражением лица он слушал о строении атома и о картинах Сальвадора Дали. Он мог глотать сведения по устройству планетарных двигателей штурмовиков легкого класса и старинные герханские баллады.

После обеда мы поднимались наверх, я садился на стул почти вплотную к прозрачной стене, за которым рокотало вечное море, Котенок устраивался неподалеку, на моей лежанке или на карнизе. Здесь он освоился в совершенстве. Мог, к примеру, без труда обойти по карнизу весь маяк, даже не балансируя руками. Когда я в первый раз увидел, сердито отчитал его. Даже более сердито, чем стоило. Он тогда ничего не ответил, даже не огрызнулся по своему обыкновению. Кажется, я безнадежно утратил ставший уже привычным статус «герханской сволочи». Когда я отчитывал его, Котенок молча ковырял носком ботинка пол и молчал. Потом смотрел на меня и взгляд у него был чистый, полупрозрачный, не горящий, но тлеющий… Я знал такой взгляд. После этого ругать его у меня уже не получалось. Я махал рукой и буркал что-то вроде «Делай как знаешь, мне все равно». По карнизу ходить Котенок не перестал, но в остальном проявлял необычную для него покорность. Я ему рассказывал. Про изобретение акваланга. Про то, как появилась Галактика. Про то, как выглядит нож для рыбы и почему белое вино пьют из бокалов с толстой ножкой. Он слушал. Я говорил. Мы образовывали самую устойчивую систему во Вселенной. И оба знали, что катимся ко всем чертям. Я видел это в его глазах. А он, должно быть, в моих. Мы не делали вида, что не замечаем взглядов друг друга, наверно, мы уже слишком хорошо изучили сами себя чтоб понимать – этого нельзя не заметить. Это была бы уже слишком яркая, слишком выпуклая и заметная ложь. Поэтому мы просто смотрели друг на друга, сидели рядом. Мы установили стабильность в сумасшедшем хаосе. Мы учились делать вид, что это нормально. Хотя понимали друг друга – без слов. Как будто мысли передавались электрическими импульсами без всяких проводов. Взгляд – легкая щекотка в висках – и все понятно… Бытовая телепатия. Сумасшедший дом в замкнутом пространстве. Стабильный хаос.

– А поздней весной море начинает светиться, – говорил я, рассеянно изучая грязно-снежную шапку пепла на сигарете, – Потрясающая картина. Я серьезно. Не хмыкай. Да, действительно светится. Фосфоресцирование. Похоже на то, как будто по морю разливается зеленый огонь, который горит в его глубине. Огонь под водой… Смотришь – и не веришь своим глазам. Не представляешь? Нет, тут нет ничего такого, это все законы химии и пошлая, надоевшая биология. Про планктон же я тебе рассказывал?.. Ну вот. Планктон, несмотря на то, что сам мизерный, – я изображал пальцами с зажатой в них сигаретой что-то маленькое и колючее, – имеет своих паразитов. На Земле, насколько я помню, их называются ночесветками. По латыни… по латыни… к дьяволу латынь. На планктоне размножается мелочь, совсем уже крохотных размеров. Она обладает способностью светиться в темноте, фосфоресцировать, но обычно это незаметно, потому что ее мало. Но в определенный период времени, когда ночесветки размножаются до предела, их становится видно. То самое свечение. Здесь у нас не совсем те ночесветки, которые были на Земле, да и от герханских тоже отличаются, поэтому размножаются они не летом, а в конце весны. За пару недель до лета они накапливают в своем организме достаточно энергии чтоб заняться потомством, все остальное время в году они незаметны.

– Получается, это жуки светятся?

– Планктон. Его сложно отнести к жукам, но…

– И море из-за этого светится? – недоверчиво хмыкал Котенок. Он готов был без оговорок поверить во что угодно, но иногда самые простые вещи вызывали у него скептическое замешательство. Наверно, он просто не мог представить, как это – море светится.

– Ага. Это действительно потрясающе смотрится. Когда плывешь и вокруг тебя – все зеленым… Как искрится. Дно видно даже ночью. Плывешь – и оставляешь за собой зеленые светящиеся следы. Представляешь?

Он немного наклонил голову, что означало «Я в твои сказки не верю, но ты продолжай».

– Это длится недолго, обычно дней пять-шесть, потом все успокаивается. Но такая картина не забывается. Наверно, это самое красивое из того, что я тут видел.

– Я не люблю море.

– Ты просто не видел его таким. Обычно оно кажется хмурым, неприветливым, враждебным. Кажется огромным организмом, который позволяет тебе копошиться в нем, но постоянно наблюдает за тобой. У него такая глубина, что легче сойти с ума, чем представить его целиком. Оно опасно, оно может напугать, но раз в год – только раз – оно выглядит так, что хочется лишь сесть возле него, опустить руку и сидеть так всю вечность. Самое страшное, о чем не хочется и думать, может измениться. Может начать светиться. И тогда перестаешь его бояться. Страх уходит.

– Да, – подумав, сказал Котенок, – Иногда, если боишься чего-то сильно-сильно, достаточно бывает всмотреться получше. И в самом страшном страхе вдруг начинаешь видеть…

– Свечение.

– Угу.

– Иногда то, чего боялся всю жизнь, начинает светится. Неожиданно, непонятно отчего. Но это завораживает. И страх не возвращается обратно.

– Я бы хотел увидеть это. Посмотреть. Я успею?

– Да, успеешь, – сказал я и поймал его взгляд. И сразу захотелось заехать самому себе по зубам.

– Когда? – спросил он просто.

– Месяц, – слово пришлось выдавливать, как затвердевшую пасту из тюбика, – Еще месяц. Вчера пришло сообщение. В конце весны будет проходить почтовый курьер, он идет в Солнечную систему. Экипажу приказано забрать тебя.

– Месяц…

– Да, – я пытался добавить что-то, но слова костенели во рту, твердели, рассыпались пеплом на губах. Что я мог сказать? Ему не нужны были мои слова.

– Это еще много – месяц. Спасибо, Линус.

– Ну тебя к черту… За что спасибо?

– За этот месяц. За все остальное. Может, я еще успею увидеть, как светится море. Мне трудно это представить. Море – оно ведь такое… Я хочу это увидеть.

– Ты это увидишь. Я клянусь. Даже если мне придется перебить весь экипаж курьера. Я покажу тебе это. Потому что больше мне нечего тебе показывать, Котенок. У меня ничего больше нет. Я научился брать, но за столько лет… за столько лет я так и не научился что-то отдавать. Это море – все, что у меня есть. Он подсел ближе и положил руку мне на колено. Это было легко и естественно. Я мягко положил ладонь сверху, прижал.

– Ты сердишься, Линус?

– Отчего ты взял?

– Мне так показалось, – он заглянул мне в лицо, – Я что-то сделал? Почему?

– Потому что я идиот. Я мог ничего не сообщать. Сказать, что все на борту погибли. Но я отослал рапорт.

– Ты воин. Ты обязан был так сделать.

– Я слишком часто оправдывал свои глупости обязанностями и долгом.

– На твоем месте я сделал бы также. Все в порядке.

– Судьба воина – выбирать между долгом и жизнью? – я сжал его маленькую ладошку в своих руках, – Что ж, так и есть. Если бы не я – они не узнали бы про тебя. А теперь поздно. Пленный кайхиттен… Не удивлюсь, если они специально направили курьер в этот сектор. Вкусный кусок… Ублюдки. И самое паршивое – я ничего не могу сделать теперь. Я бессилен. Как обычно.

– Ничего.

– Я могу сказать, что тебя разорвали шнырьки или ты утонул. Или… Я могу придумать сотни отговорок. Но это все бесполезно. Они будут искать тебя. Наверняка у них на борту детекторы. Они найдут тебя и на тридцатиметровой глубине. Я могу придумывать отговорки, причины и сотни бесполезных вещей, но я никогда не смогу помочь. Ты всегда был прав, Котенок, я сволочь. Сволочь и идиот.

– Хватит! – он стукнул меня кулаком по колену, – Замолчи. Это мое дело. Ты сделал все, что мог. Теперь не надо… Все должно закончится. Это нормально.

Я не всегда понимал его. Несмотря на то, что его имперский стал беглым и куда более грамотным, иногда он странно употреблял обороты в предложении, вероятно, на свой кайхиттенский манер. «Все должно закончится» – к чему это? Оговорка?

– Воин лучше всего понимает неизбежность. Но ты уже близок к фатализму…

– Я не воин, – сказал Котенок, глядя на меня снизу вверх, – Уже нет. Поздно.

– Что? – я не понял, – Что ты имеешь в виду?

– У меня уже нет права быть воином. Но это хорошо. Это значит, что этот месяц я буду просто человеком.

– Нет права?.. – я растерялся, – В каком смысле?

Он приник вдруг щекой к моему колену, закрыл глаза, глубоко вздохнул. Потом резко встал.

– Это неважно.

Котенок вышел на карниз и стал там. Сегодня на нем была белая спортивная майка, оставлявшая открытыми живот и спину. Я видел узкое ущелье позвоночника и тонкие черточки проступающих ребер. Ветер недовольно шикнул на Котенка, но тот лишь подставил ему лицо. Он уже не боялся упасть.

Я встал, оставив прислоненную к стулу трость, с трудом сделал несколько шагов и вышел на карниз рядом с ним.

– Осторожно! Упадешь! – он схватил меня за руку.