Текст книги "Иногда оно светится (СИ)"

Автор книги: Алиса Акай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Табачная копоть оседала где-то на полпути к легким, я долго кашлял, плевал в море и чувствовал, что полон изнутри выпаренной морской солью, которая уже начинает разъедать меня. Тошнотворное, выворачивающее наизнанку чувство.

«Все правильно, – сказал я себе, – Ты знаешь, что надо сделать.»

Рассвет близился, солнце уже ползло из-под воды, медленно, но неотвратимо. Там, где оно поднималось, вода окрашивалась в желтый и алый цвет. «Мурена» работала на холостых, еле слышно. Если бы не тонкая вибрация под ногами да показания приборов, можно было бы подумать, что она еще не отошла от ночного сна. Я бросил сигарету, вернулся в рубку и положил руки на штурвал. От непривычки он казался влажным, холодным и неудобным. Но я знал, что это скоро пройдет. Вообще все скоро пройдет. Выйти на малых оборотах, чтоб двигатель работал лишь немногим громче шелеста волн, развернуть катер, взять курс. Котенок ничего не услышит. Даже если заметит – я уже буду далеко.

«Достаточно. Достаточно далеко».

Катер был намертво привязан к причалу силовым полем, я всегда крепил его перед штормом чтобы волны не разбили корпус о камни. Одно нажатие кнопки – и оно исчезает. «Мурена» свободна. Топлива – под завязку, хватит на то чтоб обойти планету два раза. Оставалось только отсоединить тонкий мост, нашу последнюю связь с землей. Я вышел на палубу, двумя быстрыми движениями отсоединил крепления и мост, зажужжав, стал медленно втягиваться в причал. Я мог идти обратно в рубку – задавать курс, выводить «Мурену» в море. Но я замешкался у трапа. Стоял и смотрел на маяк. На темные окна второго этажа. Возможно, они будут первым, что придет мне на память, когда я захочу вспомнить Котенка – темные круглые провалы, похожие на глядящие в лицо дула. Но наверно я вспомню и то чувство выпаренной соли внутри. И еще что-нибудь.

– Пока, – сказал я тихо, чтобы это не было слишком пафосно, – Бывай, малыш.

Я похлопал по перилам, «Мурена» любила такую грубоватую ласку, убедился, что мост ушел полностью, а силовые контакты разомкнуты. Передо мной было море. Похожее на Космос – бесконечное, огромное, непонятное. Оно ждало меня, играло на горизонте желтыми и белыми бликами. Что ж, я тоже этого долго ждал.

Движение на берегу я заметил, когда до рубки оставался один шаг. Я мог сделать этот шаг, просто один маленький шаг. И ничто не помешало бы мне вновь положить руки на штурвал. Двигатель «Мурены» мурлыкал, он был готов не теряя ни секунды повести нас вперед. Туда, откуда маяк не виден даже крошечным белым пятнышком. Но, кажется я оставил на берегу то, что держало куда крепче контактов силового поля. Я прикрыл глаза, глубоко вздохнул. Один шаг. Будь мужчиной. Ведь ты сделал выбор. Просто шагни и возьмись за штурвал. Нить рвется тем быстрее, чем резче рывок. Не надо тянуть из себя жилы, старый неуверенный Линус. Брось это. Шаг… Ты уже не увидишь ничего из рубки, только бесконечную плоскость вспарываемого острым носом моря да темные точки птиц высоко в небе. Ты опять будешь свободен.

И я не сделал этого шага. Вынул еще одну сигарету, сунул в рот не тем концом, потом и вовсе выронил в море.

Котенок шел быстро, глядя то на меня, то себе под ноги. Рубашку он не одел, розовато-серый отсвет солнца ложился на его худой торс и плоский живот, отчего кожа выглядела загоревшей.

В сердце засосало, я набрал полную грудь тяжелого морского воздуха, вытащил еще одну сигарету. Котенок шел к катеру, но не легко, как обычно, плывя над землей – он словно потяжелел, ноги оставляли глубокие отпечатки на бледном утреннем песке. Несколько раз мне удалось увидеть его лицо, но я опять не смог рассмотреть в нем ничего живого. Просто глаза, просто скулы, рот. Деревянная маска, надетая по случаю. Я махнул ему рукой, этот жест дался мне тяжело, все тело словно проржавело в суставах. Он не ответил, все также шел ко мне, ровно и тяжело. И глядя на цепочку его следов, тоже ровную и глубокую, я еще раз остро – как бритвой по запястью – пожалел, что не успел сделать тот самый последний шаг.

Он подошел почти вплотную, между нами было только полметра пустоты. Мне показалось, что он сейчас легко перепрыгнет с причала на палубу, но он не стал этого делать. Остановился напротив меня. Молча. Я тоже молчал. Со стороны это должно было походить на странный ритуал.

– Котенок… – я еще не знал, что собираюсь сказать. Но ощущение его имени, пусть даже не имени, а данного мною же прозвища на губах подействовало как глоток старого вина – я закашлялся, потерял дыхание.

– Линус… – его голос тоже дрогнул, но он справился с собой, продолжил сухо, – Я приношу извинения за… за вчера. Я не хотеть. Так получилось.

«Да, – подумал я, – Так всегда получается. Глупый, смелый, наивный зверек…»

– Понимаю. Ничего страшного не случилось, верно? Все в порядке, Котенок. Поверь, одним поцелуем ты старика Линуса не совратишь.

Я подмигнул ему и подмигивание это получилось каким-то двусмысленным, маслянистым. По крайней мере Котенок опустил лицо.

– Хорошо. Извини.

– Не стоит, – я махнул рукой, – Поцелуй не серьезнее рукопожатия. Не думай об этом. Если бы я стал переживать по поводу каждого поцелуя из прошлого, у меня не оставалось бы времени ни на что другое. И если честно, найти друга гораздо сложнее, чем найти любовника, пусть и на краю Галактики.

Я опять посмотрел ему в глаза. Но это уже были не изумруды, я даже удивился, почему раньше сравнивал их с камнями, это были как будто два ярчайших изумрудных цветка, таких огромных, что к ним хотелось прикоснуться пальцем. На меня давно, очень давно так не смотрели. Это было приятно.

– Тогда не уезжай, – попросил он, – Я хочу чтоб ты вернулся.

– «Уплывай», а не «уезжай», – автоматически поправил я и спохватился, – Ты думал, я не вернусь?

– Да.

– Что ты… С чего ты так решил? Глупости. Если ты про еду, я просто перетащил на борт припасы на случай дальнего рейса. Мне надо будет разобраться с зондами, это несколько часов хода.

– И ты вернешься?

Он никак не отметил эти слова интонацией, они звучали также сухо, как и прочие, но я внезапно почувствовал, как исчезает, растворяется в токе крови это посасывание в сердце. И сразу стало легче.

– Я вернусь, – сказал я серьезно, протягивая ему руку, – Обещаю. Я тебя не брошу.

– Здесь, – добавил он, на его губах появилась тень горькой улыбки, – Спасибо.

Я положил руку ему на плечо, он прикрыл ее сверху своей ладонью, я чувствовал его узкие прохладные пальцы на своем запястье.

А потом я вернулся в рубку и повел «Мурену» прочь от клочка суши и спицы маяка, туда, где в сверкающем зеркале моря отражались первые янтарные кусочки солнца. Но время от времени я бросал взгляд назад и видел крохотную фигурку, замершую на пирсе. Она становилась все меньше и меньше, скоро ее уже можно было принять за невысокое деревце или швартовочную тумбу, но я смотрел на нее до тех пор, пока не начали слезиться глаза. А потом, стоило мне на секунду отвести взгляд, она пропала. Слилась с серым пятном косы, лишь белоснежный шпиль маяка по-прежнему был различим.

– Я вернусь, – сказал я сам себе, – Жди меня.

И я вернулся. «Мурена» нащупала причал, когда солнце давно утонуло в море, не оставив даже алой полосы, море сонно плескалось, его обсидиановая поверхность ничего не отражала, она впитывала в себя все, как огромная черная дыра. Я зачерпнул ее в ладонь, когда сошел с пирса, плеснул в лицо. Знакомый соленый вкус придал сил, я пришвартовал катер и снял ящик с записями. День выдался тяжелый, не такой тяжелый, как мог быть, но повозиться пришлось немало. Сперва пропал один из зондов – то ли фиксирующий трос оборвало штормом, то ли его решил попробовать на зуб тритон. Примитивная аппаратура не имела выхода на спутник, пришлось искать ее по старинке. Как капитан древнего китобойца, я пол дня шнырял по морю, вглядываясь в воду и то и дело меняя курс. Весьма утомительная работа, особенно когда на борту ты единственный человек. Я все же нашел его – в двадцати километрах к югу. Запасного троса на борту не было, пришлось вытаскивать эту тушу на палубу, это стоило мне синяков на коленях и растянутой связки на руке.

Потом появились шнырьки, две черные кляксы, парящие под днищем «Мурены». На катер они не нападали, но я, вспомнив наши недавние злоключения, мстительно угостил их брикетом взрывчатки. Одного шнырька разорвало в лоскуты, другой, то ли контуженный, то ли напуганный, поспешил уйти на глубину. Преследовать его я не стал. На полпути к дому обнаружил залежи жемчужниц на дне, скорей всего свежую, этого года, колонию. Жемчужницы тут были редкостью, хотя заниматься их промыслом было некому, я пометил место на карте. Многие из них содержали в себе небольшие жемчужинки, уступающие своих братьям с других планет по размеру, но имеющие очень красивый синевато-фиолетовый оттенок. Может, Котенку будет интересно… Набрать бы ему десяток, он, конечно, и виду не подаст, но, уверен, ему понравится.

На обратном пути катер влетел на блуждающий риф, пришлось натягивать акваланг и спускаться чтоб осмотреть повреждения. К счастью, старушка «Мурена» была еще более чем крепка, я нашел несколько вмятин и полос – будто огромная когтистая лапа прошлась, но обошлось без пробоин.

Дверь маяка была не заблокирована. Ужасно хотелось есть – за все время я так и не нашел времени перекусить – но сперва надо было переписать данные зондов, запустить обработку, отослать пакеты на спутник. Работа не сложная, но кропотливая и долгая. У закрытой двери Котенка я замешкался, но открывать ее не стал. Он уже спит, к чему его будить. Как настоящий жаворонок, он ложился спать сразу после заката. А завтра специально выйду в море, нарву ему жемчужниц. Только непременно рано, чтоб успеть до того, как проснется…

Я представил, как он обрадуется, когда я насыплю ему полную горсть раковин. Не подаст виду, разумеется, но обрадуется. Жемчуг ничего здесь не стоит, но мне почему-то показалось, что Котенок с удовольствием будет с ним возиться. Жаль, резак так и остался в желудке шнырька, придется разделывать их ножом, но это уж мелочи.

Я добрался до верхнего яруса и включил свет. И сразу обнаружились сюрпризы.

На рабочем столе стояла накрытая крышкой тарелка, еще теплая, рядом с ней вилка, стакан и бутылка вина. Не открытая, но чистая, без следа пыли. И пачка сигарет. Ужин. Оставленный для меня. Я рассеянно покрутил в пальцах бутылку, отставил на место. Котенок… Ты знал, что я буду поздно и устану за день, ты решил сделать мне приятное. Под бутылкой обнаружился клочок бумаги, на котором детским резким почерком неуклюже было выведено: «Твой ужен. Розбуди когда преедешь». За этим следовала такая же неуклюжая буква «К».

Он лежал на моей лежанке, свернувшись калачиком и обхватив себя за плечи. Волосы разметались по подушке, рассыпались дерзкими локонами, рот приоткрыт так, что видны ровные острые верхушки зубов. Рубашка лишь накинута на плечи, струящийся шелк обнажает маленькое треугольное углубление между узкими ключицами, тонкую шею, на которой ровно бьется едва видимая жилка, кусочек живота. Котенок тихо сопел во сне, примостив щеку на плечо, на его лице сквозь сон просвечивало такое выражение, как на древних иконах – задумчивость, беспокойство, умиротворение.

Я смотрел на него долго и мне все казалось, что пушистые ресницы вот-вот дрогнут, а за ними вдруг сверкнут спящие пока зеленые звезды, такие зеленые, что можно ослепнуть, если слишком долго глядеть… И от этого возможного «вдруг» было и приятно и в то же время отчего-то страшно.

Рядом лежала книга, которую я ему дал, заложенная вместо закладки белым пером.

– Посадочное место оккупировано… – пробормотал я, все глядя на его лицо, – Экий же свиненок… Ждал, ждал, да и сморило на посту? Эх ты… Котенок…

До ужина я так и не добрался – навалилась усталость, стало клонить в сон. Я выпил полстакана вина и аккуратно, очень аккуратно, лег на лежанку с краю. Наши спины соприкоснулись и я почувствовал разливающееся по всему телу бархатное тепло. Глупое сердце забилось чаще, словно спешило наверстать за упущенный день, я даже забеспокоился, что от его оглушающего стука проснется Котенок. Но он спал, по-прежнему тихо сопя и нежно прижимаясь щекой к плечу.

– Теперь доказывай кому хочешь, что не спал с графом ван-Вортом… – зевнул я, – Спокойной ночи, малыш.

Я уснул тут же – в голове просто отключили свет, как рубильником. Мне снилось, что я плыву, постоянно отфыркиваясь от соленой морской воды и ловлю разбегающиеся в воде зонды. У воды был неприятный свинцовый привкус, она была какой-то очень плотной и непослушной, а зонды скользили в пальцах и постоянно норовили нырнуть на дно. Я сердился и нырял за ними, а вода пыталась вытолкнуть меня обратно на поверхность. А где-то рядом, вроде близко, но недосягаемый, как это часто бывает во снах, стоял мой маяк и сквозь его прозрачную верхушку я видел маленькую фигурку, наблюдающую за мной. И всякий раз, когда я выныривал, мне казалось, что у этой фигурки за спиной трепещущие зеленые крылья.

ГЛАВА 14

Жемчужниц оказалось меньше, чем казалось с поверхности, колонии было не больше пары месяцев. Я скользил над ними, легко шевеля ластами, пролетая сквозь бурые кусты водорослей, которые росли тут в изобилии. Я несся над миниатюрными джунглями, в которых то тут, то там открывались песчаные полянки, на которых, крепко прижавшись друг к другу, лежали грозди жемчужниц. Каждый раз, когда я выдыхал воздух, к поверхности неслась гроздь жемчужинок, таких мелких, что уже нельзя было рассмотреть через пару метров. Мир тишины, единственные звуки в котором – шелест в ушах да гулкие отдающиеся удары собственного сердца. Пш-ш-ш-шшшш… Я скользил легко, разгрузочный пояс был отрегулирован и мне не приходилось тратить силы чтобы удерживаться на глубине.

Подо мной осталась крупная астагония – странный, растущий из камней куст, с многочисленными длинными ветвями и множеством растопыренных плоских листьев. На конце каждой ветви виднелось утолщение размером с некрупную шишку, тоже коричневое и пористое на вид. Рядом с астагонией мелькнула серебристая рыбья спинка, но еще прежде чем рыба успела коснуться носом одной из «шишек», растение выбросило из переплетения своих ветвей узкий тонкий хлыст. Рыба успела трепыхнуться, но она приблизилась слишком быстро – хлыст оплел ее, сдавил и утащил за собой прежде, чем она успела сообразить, что происходит. В холодных рыбьих глазах не отразилось ничего похожего на предчувствие смерти, две светлые плошки не изменили выражения. Астагония зашевелилась, видимо переваривая добычу, потом ее щупальца-ветки снова распростерлись во все стороны, спрятав в своей глубине смертоносный хлыст. На самом деле это было не растение, а мелкий морской хищник, промышляющий некрупной рыбой да прочей донной мелочью. Проплывая над ним, я шлепнул его ладонью по веткам, мгновенно вылетевший хлыст ударился о предплечье, обтянутое гидрокостюмом и убрался обратно. Добыча была великовата.

Когда-то, когда я только прибыл сюда, я спросил полковника, часто ли он погружался с аквалангом.

– Всего несколько раз, – ответил он, – Да и то по необходимости, когда надо было осмотреть корабль. Я не в том возрасте чтобы болтаться в воде, как рыба. Кроме того, этого совсем не безопасно. Вы человек молодой… Но все-таки следите… Шнырьки, репперы… Весьма гадкие штучки могут встретиться. Будьте осторожны.

Я согласился с ним. Хотя в тот момент своей жизни я редко делал что-то, с чем можно было связать слово «осторожно». Засыпал с заряженным логгером на груди. Пил вино, сидя на узком карнизе. Играл в «русскую рулетку» со старым ружьем полковника. Теперь я удивляюсь не тем вещам, которым делал, а только тому, что делал их – и оставался жив. Видно, старик Космос считал, что я сделал еще не все, что полагалось. На втором или третьем погружении я едва разминулся с голодным шнырьком и спасло меня тогда только то, что я не успел далеко забраться от маяка. Потом была встреча с глубоководным тритоном… Судьба или что бы то ни было хранила меня. Может, само море.

Зашевелился на дне самос – завидев меня издалека, он беспокойно поднял вверх свое бронированное свиное рыло с вечно любопытными глазами-бусинками и стал ерзать на песке. Морской падальщик, чистящий дно от чьих-то обедов и завтраков, он сам был до забавного трусоват и если видел что-то, движущееся по направлению к нему, старался проворно улизнуть или закопаться поглубже в песок, выставив треугольную, серого цвета, бронированную спину.

– Бу! – сказал я ему, стукнув слегка по носу рукоятью ножа. Врядли он что-то услышал из-за загубника, но прикосновение почувствовал – в страшной панике стал закапываться, поднимая вокруг себя густые клубы песка. А ведь случись со мной что – попади я в зубы стае взрослых репперов или в объятья к голодному шнырьку – он первый пришел бы чтобы урвать свою долю. Самос чувствует падаль на расстоянии в несколько километров и тогда он несется к ней по дну, забыв про все опасности. Паскудное животное. Я видел много людей, похожих на него. Таких, которые кажутся безвредными на первый взгляд, но потом первые вонзают в спину узкие длинные зубы. Как только чувствуют, что ты пошатнулся. Что ж, в море правят те же правила, что и за его пределами, но здесь все равно как-то проще и честнее. Самос с удовольствием придет чтобы выесть мне глаза и сорвать кожу, но он, по крайней мере, уж точно не станет признаваться мне в дружбе.

На душе с утра было неудобно. Странное чувство – не боль, не предчувствие, а просто какое-то неудобство – как будто в доме, где живешь много лет, обстановка которого привычна тебе и знакома до мелочи, вдруг повернули по-новому шкаф или передвинули кресло. Все то же самое, но появляются новые углы, на которые то и дело едва не натыкаешься. Неудобно.

Проснуться раньше Котенка у меня, конечно, не получилось. Когда я открыл глаза, его уже не было рядом со мной, лишь примятая простыня указывала на то, что его присутствие мне не померещилось. И еще написанное на той же бумажке, на которой раньше был «ужен» слово «Сволоч». Котенок очень быстро схватывал новые слова и выражения, но в вопросе нецензурной лексики оставался удивительно консервативен.

– Кажется, меня опять подозревают в покушении на невинность, – вздохнул я, теребя в руках бумажку и глядя на эту корявую, тщательно написанную и горящую возмущением «сволоч».

«Где ты, Линус-Два? – спросил я, летя над песчаным ландшафтом и раздвигая рукой густые кусты водорослей, – Почему не зубоскалишь?» Но знакомого голоса я не услышал. В последнее время он почти исчез, лишь изредка доносился и был тих, как первый осенний ветер – словно в старинном радио-приемнике начала садиться батарейка. Он даже никак не прокомментировал нашу с Котенком совместную ночевку. Привык?..

Я вспомнил ощущение тепла, разливающееся между лопаток, когда я лежал, касаясь спины Котенка своей. И… Я не пытался себя обманывать. Меня тянуло к нему. Я слишком долго успел прожить в обществе самого себя, я научился понимать себя, как техник, копаясь в печатных платах, учится понимать сложный компьютер. А обманывать себя – самое беспокойное, долгое и бесполезное занятие. У меня был опыт в таких делах. Но еще я знал – я никогда не проснусь к нему так, как мог бы. Скорее море высохнет и упадет маяк, чем я позволю себе что-то, что он расценит как сексуальное внимание. Эта мысль засела во мне с самого начала серебряной мучительной иглой. Тем более мучительной, что я понимал – каждый день с ним, в его обществе, каждый взгляд в его глаза, каждое брошенное им слово – все это притягивает меня, крепче, чем самое крепкое силовое поле. Все чаще, говоря мысленно сам с собой, я представлял, что говорю с ним. Может, поэтому и ушел Линус-Два, древний старый голос, который умел в нужное время что-то нашептать – он почувствовал, что у него уже есть замена.

«Он улетит, уже скоро, – говорил я сам себе, ведя рукой в резиновой перчатке по дну, – А ты останешься, старый дурак. Только не надо слов про любовь. Ты уже не веришь в нее, не стоит обманываться. Просто он молод и хорош. Да, очень хорош. Ты бы заметил его даже на Герхане, что уж говорить теперь, когда ты столько времени не видел никого кроме рыб. И его тянет к тебе точно также, как тебя тянет к нему. Может, безотчетно, он сам этого не замечает, но притяжение это постоянно растет. Он может не выдержать, понимаешь ты это? Он воспитан на том, что такое притяжение хуже смерти, позор, который не отмыть ничем, даже кровью. Это не просто его вера или традиции его чертового клана, это часть его самого. А тут являешься ты, престарелый Дон Жуан. В твоих жилах кроме прокисшего вина еще осталась романтика, ты всю жизнь ошивался в родовых замках и дворцах, твои манеры, черт бы их побрал, так и остались безупречны. Ты умеешь производить впечатление и сам знаешь об этом. Людей тянет к тебе. Молодых девушек, знойных стареющих дам, самовлюбленных светских львиц. Шарм и порочность – два цвета родовой печати ван-Вортов. Сколько человек было влюблено в тебя? Ты не помнишь и половины их имен. А ты умел это – парой фраз, взглядом, одним прикосновением свести человека с ума, повести за собой. Когда ты являлся на прием, на тебя всегда смотрели так, как можно смотреть на шедевр великого художника, выставленный в галерее. Ты замечал это, конечно. Галантный кавалер с безупречной репутацией и славой одного из лучших пилотов Галактики, всегда идеально выглядящий – как цветная гравюра в родовом замке – до неприличия внимательный, бродящий на самой грани дерзкой саркастичной язвительности, опьяняющий окружающих одним только взглядом… Что перед тобой юный варвар, который краснеет если ты ему просто подмигнешь? Бесхитростный, далекий от всей этой, проевшей меня до кости, родовой позолоты. Как там у Обуялова?..

Отгорело. Молитва – смешок

Стружки золота мотыльками

Садятся покорно у каменных ног

Тень густую бросает золоченый сапог

Веками, веками, веками…»

Позолоту нельзя сжечь. Наверно, он знал об этом.

Вдалеке что-то мелькнуло между камнями. Реппер? Слишком много водорослей и слишком изъедены временем подводные скалы, не разглядеть. Скорее, просто молодой угорь резвится у дна. Но все-таки какое-то неприятное колючее течение прошло по пальцам. Мерзкая это штука – реппер, особенно когда у дна. Ближе к поверхности они становятся неуклюжи, гибкое тело не находит за что зацепиться, а у дна они шныряют как маленькие торпеды. Первое знакомство с реппером едва не стоило мне пальца.

Я дошел до самой оконечности жемчужной колонии, она была невелика, убедился в том, что дальше начинается голый песок и снял с пояса специально припасенную сетку. Собирать жемчужницы было непросто, да еще и без резака – они намертво сцеплялись между собой, прилипали к камням, да так, что я сразу порезал в дюжине мест перчатки. Поспешность тут была не помощник. Я стал работать медленнее и аккуратнее. Сетку, повозившись, закрепил на поясе, так, чтоб горловина была открыта, одной рукой подцеплял приставшие к камню жемчужницы, другой осторожно отделял их ножом. Острое лезвие с неохотой справлялось, приходилось применять силу. Много я решил не брать, двух-трех дюжин Котенку хватит надолго. Пусть даже не в каждой жемчужинка, хорошо если в одной из десятка – и то неплохо. Если будет время – просверлю их в мастерской и продену сквозь них цепочку, получится довольно милое украшение. А если найти подходящий кусок меди или серебра… Хотя нет, заколку Котенок носить не станет. Да и в любом случае, что ни сделай, жемчужины отберут в карантине. Подарок военнопленному от имперского офицера? На Земле скорее удавятся, чем пропустят такое. Я без всякой причины ткнул ножом слишком сильно, одна из жемчужниц хрустнула, обнажая слюдянистые белесые внутренности. Жемчужины там не было.

Ладно, пусть отберут. Пусть заберут хоть все, я наловлю жемчужин и отправлю их через знакомых – тех, которые у меня остались, из числа надежных, они найдут Котенка уже там и передадут. Пусть у него останется память.

«Память о чем? – прошелестел Линус-Два, – О глупом графе, падком на мальчиков, который живет как космический отшельник, на своем маяке?.. К чему? Он тебя и так не забудет.»

«Я знаю. А лучше бы забыл. Мы уже никогда не встретимся – за пределами этой планеты, а если вдруг случится так, что встретимся, это будет уже совсем другой граф ван-Ворт и совсем другой Котенок.»

«Разумеется».

Но я знал – не встретимся. Больше никогда. Я буду жить здесь, один, посреди океана, до тех пор, пока смерть, уставшая ждать, не коснется моего плеча сухим твердым пальцем. У меня отличное здоровье, я могу прожить и больше сотни лет. Самое скверное – рано или поздно меня отзовут. Или пришлют дублера. А я не хотел бы умирать где-нибудь кроме этой планеты. Хотя выбирать место для смерти – роскошь…

А Котенок постарается меня забыть и я буду рад, если у него это выйдет. Карантин, потом исправительный комплекс – и новое гражданство, новая жизнь. Он будет дышать воздухом, который никогда не вдыхал раньше и видеть людей, которые уже ничем не будут напоминать ему меня. Может, он еще будет рефлекторно вздрагивать при виде герханцев, но скорее всего лет через пять все события на старом маяке окажутся в подвалах памяти, заваленные тяжелыми грузными обломками уже других, более нужных воспоминаний. Да и я уже к тому времени все позабуду, его лицо смажется, утратит четкость, покроется матовой пленкой прошлого. Я буду его помнить, может, вспоминать долгими осенними вечерами, когда делать нечего кроме как сидеть, пить вино и смотреть на тусклое, цепенеющее с каждым днем море. Но рано или поздно он забудется – дерзкий маленький варвар с длинными волосами и взглядом неприрученного лисенка, в котором больше тоски, чем злости. Все забывается…

Между камнями метрах в пяти от меня опять что-то шевельнулось. Резко, по-хищному. Мне показалось, что я успел разглядеть узкий репперовский хвост. Я нахмурился и сразу почувствовал, как неудобно, стесняя движения, сидит маска.

– Что за дела? – прогудел я в загубник, – Вас мне еще не хватало.

У реппера не настолько острые зубы чтоб он представлял опасность, но довольно неприятный яд, особый фермент, вырабатывающийся железами во рту, который позволяет ему обездвиживать и лишать сознания даже крупную рыбу. Для человека он тоже не смертелен, но чертовски неприятен. Если на глубине схватит сердце, а ты один – ничем хорошим это не закончится. Для его узких иглоподобных зубов прокусить гидрокостюм – как мне закурить сигарету. И еще – полное отсутствие мозгов. Биологический автомат вроде шнырька, причем автомат с напрочь отключенной еще при проектировании логической схемой. Может наброситься на рыбу, которая гораздо больше его самого или вообще на любой передвигающийся рядом с ним объект, вне зависимости от чего бы то ни было. Даже есть не станет, но на зуб попробует. А может мимо проплыть как ни в чем ни бывало. Сумасшедшие шакалы морского дна.

Почти сразу же я опять увидел его хвост и теперь сомнений не было – не очень крупный, но уже взрослый реппер промышляет в колонии жемчужниц. То ли решил проверить их на вкус, то ли поджидает тех, кто не прочь их отведать. Например, одинокого аквалангиста с сеткой на поясе. Наверняка вкусный – вон какой большой… Хвост трепыхался в небольшой расселине между камней, его обманчиво неспешные движения выглядели совершенно безобидно – просто шевелящийся хвост, напоминающий змеиный, только сплюснутый с боков, есть что-то от рыбьего, да узкие полоски плавников, как стабилизаторы ракеты, тянутся до самого конца. Цвет у него был смазанно-желтоватый, как у подводной глины, изредка попадались серые уродливые крапины.

Жемчужниц у меня было уже пол сетки, более чем достаточно. Я очень медленно шевельнул ластами, отталкиваясь от дна. И почти тот час хвост реппера, как наэлектризованный, замер, поднявшись почти вертикально. Это значило, что и он меня заметил.

– Не лезь, червяк, – сказал я ему очень убедительно, выставляя вперед нож, – Порежешься.

Но он, конечно, ничего не услышал. Хвост внезапно исчез, втянувшись под камень и я скорее почувствовал, чем увидел, как узкое игловидное тело несется к моим ногам, укрываясь под водорослями. Похожее ощущение испытываешь, когда чувствуешь летящий в тебя снаряд или торпеду. Ощущаешь несущуюся к тебе линию смерти, хотя глаз ничего не замечает.

Уже не прячась, я рванулся вверх, одновременно прикрывая левой рукой пах. Сетку так и не успел прицепить к поясу, она болталась рядом со мной, стесняя движения и закрывая от меня дно. Из облака песка, поднятого мной, скользнула в мою сторону узкая желтоватая ракета. Она двигалась невероятно быстро, так, что глаз успел зацепить, как тень быстро передвигающегося объекта, только след ее движения. Хоть я и не видел этого, но знал, что спереди на меня смотрят четыре темных задумчивых глаза, похожие на те, что встречаются у насекомых, расположенные почти правильной трапецией рядом с вечно открытой пастью, полной мелких узких зубов. Реппер похож на змею, но в отличие от змеи он передвигается не только с помощью движений своего узкого тела, но и благодаря плавникам. Там, где у тела нет точек соприкосновения с дном, плавники уже с трудом справляются со своей ролью, движения реппера заметно замедляются, утрачивают стремительность. Как известный титан, с которым бился античный Геракл, они теряют силу, отдаляясь от земли. Все-таки человек более совершенный хищник.

Я поджал ноги чтобы было легче наносить удар, немного завалился на правый бок и ткнул лезвием прямо в летящую на меня морду. Оно с неприятным звуком скрежетнуло по зубам, чиркнуло по лоснящейся шкуре, оставляя за собой багровый дымок крови. Кровь у репперов почему-то красная, как и у людей.

Кажется, он этого даже не почувствовал. Повернул в сторону, тело изогнулось дугой, потом одним молниеносным движением оплел мою руку повыше запястья и, сверкнув всеми своими четырьмя глазами, как кобра метнулся к моему плечу. У меня появилось такое ощущение, что в руку ввинтили криво отбитое бутылочное горлышко. Я выпустил сеть, схватил ублюдка левой рукой за шею и рванул. Вода рядом с рукой тут же помутнела, стала чернеть. Реппер смотрел на меня, извивался как угорь и тянулся зубами к лицу. Стиснув зубы, я воткнул ему нож прямо в глотку – так, чтоб вошел почти полностью, потом резко провернул и вытащил. Наполовину выпотрошенный реппер изогнулся металлическим прутом, запрокинул голову.

– Сволочь, – сказал я любимое слово Котенка, – Па…

А потом случилось непонятное – ногу пониже колена обожгло, я почувствовал проникающий под кожу холод. Это было так неожиданно, что я выпустил полудохлого реппера и тот, вяло шевельнув хвостом, стал плавно падать. Вокруг ноги у меня был обвит толстый желтый шнур, пульсирующий как кровеносный сосуд. Я полоснул по нему ножом, но он оказался очень быстрым – прижался к ноге, уходя от удара. Я ударил еще раз, и кажется попал, по крайней мере ощущения холода стало слабее, зубы реппера отпустили мою ногу. Боковым зрением я заметил что-то узкое, метнувшееся на дне подо мной. Может, тот реппер, которого я отпустил? Или их трое?.. Неприятная мысль шершаво потерлась в животе – если трое… Плохо, если трое. Точнее – паршиво. Это уже не шутки.