Текст книги "Иногда оно светится (СИ)"

Автор книги: Алиса Акай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Он кивнул. Я говорил спокойным тоном, возясь с тяжелым стволом. Конечно, это был не оригинальный образец, скорее всего собранная специалистом копия с доработками – врядли русские мятежники предусмотрели в конструкции своего дракона складной приклад и планку для оптики. Я протер оружие, смазал, со щелчком переломил ствол, обнажив три здоровенные скважины, похожие на норы ядовитых земляных пауков. Это были норы самой смерти. Я аккуратно загнал в эти втулки патроны – цилиндры ушли легко, с тихим чмоканьем, оставив на поверхности только желтые шляпки с глазками капсюлей. Я вернул ствол в исходное положение и нежно погладил карабин рукой.

– Вот он, наш выход, Котенок.

– Я слышать про это. «Русская рулетка», – сказал он с трудом, не отрывая взгляда от дула, смотрящего в пол.

– Это нам не подходит, – сказал я, – Рулетка не для нас. Все проще. В этих патронах порох. Старик хранил их в самом низу, где всегда набирается воды. Маяк цедит потихоньку воду, просто насосы откачивают ее или опресняют. Пороховые патроны плохи тем, что не любят воду. Если порох слишком отсыреет, будет осечка. Ружье не выстрелит. Понимаешь?

– Да.

– Я взял первые три патрона, которые попались под руку. И я не знаю, насколько они готовы к использованию. Может быть, все они содержат в себе смерть, а может все три давно протухли и не опаснее обычной батарейки. Когда я проверял это ружье, года три назад, в среднем приходилось по две осечки на каждые три выстрела. Многие патроны так и сдохли… В общем, из этих трех патронов скорее всего только один содержит билет на небеса. Или два. А может, и все три.

– Угу.

– Жребий. Будем стрелять по очереди. Раз, два и три… Три шанса. Я могу посчитать вероятность, но врядли это тебе что-то скажет. Так что давай, Котенок. Ты не хочешь передумать, пока есть время?

Он облизнул сухие губы розовым языком. И отрицательно мотнул головой. И все же я видел, что он немного сбит с толку. Не ожидал такого поворота. Граф ван-Ворт – и вдруг такое нелепое предложение, гусарщина, грубость… Совсем не элегантное оружие и смерть от него тоже не очень красивая. Я не стал рассказывать Котенку, как это смотрится, когда человек, минуту назад бежавший в цепи рядом с тобой, вдруг превращается в огромную кровавую медузу, распластавшую свои внутренности по земле.

– Жребий бросать не будем, – сказал я твердо, – Я уступаю тебе первый шанс. Я буду стреляться первым. Ты не против?

– Там три патрон!

– Ну да. То есть два твоих шанса против одного моего. У тебя больше вероятность выйти живым из этой комнаты.

– Это нечестно! – вздернул он голову, – Поровну!

– Ну извини, – я не очень весело усмехнулся, – Здесь командую я. Тебя же больше будет устраивать моя смерть?.. Так к чему сложности? Правда, результата я, конечно, тебе не гарантирую… Начнем?

Лицо у него изменилось. Каменная корка сползла с него, оставив растерянность и – да, я это видел – страх. Что, малыш, не ожидал? Думал, старик граф будет с тобой сюсюкать, упрашивая съесть ложечку, а ты будешь с гордо поднятой головой помирать у него на диване? Как бы не так! Ван-Ворты всегда любили удивлять врагов. И азарта им тоже было не занимать.

Сыграем в веселую игру, Котенок?..

– А если не стрелять ни один? – медленно, с трудом подбирая слова, спросил он, – Что тогда?

– Такая вероятность есть, – согласился я, – Хотя я поставил бы две сотни крон с гербом Герхана на то, что из этих трех патронов хотя бы два могут бабахнуть. Если же нет… Ничья.

– Ты мог принести много… больше патрон.

– Малыш, судьба – это не аттракцион. Если кому-нибудь из нас суждено умереть, хватит и этого. А устраивать ярмарочный балаган мне не хочется.

– Что значит ничья?

Наверно, слово это было ему незнакомо.

– Каждый остается при своем.

– Как это?

– Как двое нормальных людей, которые вынужденно оказались вместе. Без поножовщины, без самоубийств, без истерик и голодовок. Просто как двое людей.

– Мне не подходят так.

– Судьбе виднее, мой мальчик. Если нам обоим суждено жить, не стоит с ней спорить. Если нет… Ну, ты сам знаешь. Сейф я оставил открытым, там есть документы, в которых ты найдешь универсальный ключ запуска для аппаратуры и три кода для терминала связи. Ты сможешь вызвать помощь.

Он оживился.

– Это не ложь?

– Слово ван-Ворта! – я торжественно поднял руку. Судя по его взгляду, эти слова для него ничего не значили. Для меня тоже. Но я надеялся, что это прозвучит убедительно.

– Твое гнилое слово не имеет цены, герханец.

– Цена существует только в глазах покупателя и продавца. Я не торгую своим словом. Итак, как тебе наша маленькая сделка?

– Если мы оба выживем…

– То оба будем вести себя как умные взрослые люди, – кивнул я, – Ты не будешь творить больше глупостей, а я взамен не буду на тебя даже глядеть. Если ты думаешь, что я все еще собираюсь выуживать из тебя ваши военные планы или прочую чепуху, то ты жестоко ошибаешься. Мой интерес заключается только в том чтобы сбыть тебя здоровым и невредимым.

– Имперский блохолов!

Я поморщился.

– Это значит, нет? У тебя недурной шанс, Котенок, шестьдесят шесть процентов с небольшим против моих тридцати трех. Конечно, ты можешь послать меня к черту и помирать с голоду дальше, как и подобает герою. Тогда ты умрешь. Это, конечно, будет неприятно для меня, но ведь ты не последний кайхиттен в этом секторе. Скорбно умрешь и я со спокойной совестью, зная, что сделал все от меня зависящее, отправлю тебя на корм кусачкам и шнырькам. Тут, знаешь ли, мало твердой земли, могила – слишком большая роскошь для этой планеты.

– А могу убить тебя.

– Разумеется. И вернуться на Родину героем. Думаю, за убийство графа Герхана тебя осыпят почестями. Хотя и не знаю, сколько стоит голова опального ван-Ворта по нынешним временам. Ценность ван-Вортов на рынке сейчас падает…

Котенок колебался. Заключать договор с герханцем было в его глазах не намного перспективнее, чем заключать договор с сатаной, но я видел, как блестят его глаза. Космос, как же мало надо пообещать ему…

– Ты лжив, как и все имперское семя!

– Значит, ты против? Вот как?.. Что ж, я допускал и это. Значит, оставим все по-старому. Кажется, мы остановились на том, что ты умирал с голода?

Я молча взял тарелки, открыл узкое окно, круглое, как иллюминатор на катере и выкинул их наружу. Где-то внизу раздался тонкий звон бьющегося стекла. Я шагнул к сейфу с ружьем в руках.

– Нет! Я согласен.

Он встал и пошатнулся, мне пришлось схватить его за предплечье чтобы он устоял на ногах. Сейчас он был слаб, как будто провел в невесомости пару лет. Я даже усомнился, хватит ли у него силы спустить курок. Но заглянул в его лицо и с мрачным удовлетворением понял – хватит. Еще как хватит.

– Передумал? – я сделал вид, что размышляю. Он напряженно следил за мной, – Ладно. Уговор в силе. Ты согласился с его условиями.

– Да, – сказал он с отвращением, – Согласился.

– Ты клянешься честью своего рода соблюдать его?

– Клянусь, – сказал он тихо, опустив глаза. Ребенок, которому пообещали одну-единственную вещь – шанс убить врага. Ради этого он готов принять позор, согласиться на все. Всего лишь один крохотный шанс…

– Держи, – я протянул ему карабин, – Вот это – спусковой крючок. Кладешь на него пальцы, вот так… – я показал ему, как, – потом целишься и жмешь. Все. Я могу подождать, если ты хочешь составить завещание или помолиться. Не знаю, как принято у вас, но готов подождать чтоб все было по форме.

Он мотнул головой. С трудом принял тяжесть оружия.

– Зачем мне?

– Котенок, это тебе не логгер. Я сам не дотянусь до крючка, если приставлю ствол к голове. А нажимать на крючок ногой – пошло и некрасиво. Стреляй ты. Только следи за тем, чтобы ствол был направлен через мою голову или грудь в окно. Если заряд попадет в стену, тебя порвет на клочки рикошетом. Это опасная штука. Ну как ты, готов?

Мальчик, готов ли ты к тому чтобы спустить курок?..

– Готов. Молись, герханец.

– Космосу не нужны молитвы, – лаконично ответил я, становясь напротив окна.

– Тем хуже тебе.

– Стреляй.

Он шмыгнул носом, уперся прикладом в плечо, тяжелое цевье опер на ладонь и поднял карабин. Три круглых отверстия почти уперлись мне в щеку, в лицо заглянули три бесстрастных металлических глаза. Взглядом я нащупал самый верхний. Интересно, успею ли я сообразить, что произошло, если патрон окажется рабочим? Скорее всего нет, мозг разорвет пороховыми газами и картечью быстрее, чем его успеют достигнуть импульсы нервной системы.

Еще я успел подумать о том, что никто не помешает Котенку нажать на спуск три раза. Просто на всякий случай.

«Идиот!» – раздраженно сказал второй Линус.

«Не закрывай глаза!» – сказал еще кто-то.

Котенок ступил ближе, стволы холодно ткнулись в щеку.

– Готов, герханец? – спросил он. Я снова успел отметить, какие у него ровные и правильные зубы.

– Я думал, ты уже выстрелил. Поторопись, Котенок, я не хочу стоять возле открытого окна целый час. Можно застудить шею.

Он зашипел – как всегда, когда я называл его Котенком. Он ненавидел эту кличку. Всякий раз, слыша ее, он то краснел, то бледнел. Может, поэтому я так его и называл.

В ухо громко металлически клацнуло. Котенок громко вздохнул и я почувствовал, как ствол карабина, враз потяжелевший, ткнулся мне в плечо. Я машинально отвел его от себя. Я стоял, дышал, чувствовал неприятно взмокшей спиной влажное дыхание моря за окном.

Я был жив.

– Ты по-прежнему готов выложить две сотни крон?

Я посмотрел на него. Котенок не улыбался. Он уперся в меня холодным тяжелым взглядом.

– Разумеется. Ты готов?

Он запнулся. Но очень быстро сумел разомкнуть губы и сказать «Да». Я видел, как ему страшно. Три глаза, смотревших прежде мне в лицо, будто загипнотизировали его. Отведи ствол – упадет, как размокшая тряпка, на пол без чувств… Несчастный дерзкий и отважный Котенок…

Я медленно поднял карабин, удерживая его одной рукой у шейки приклада, ствол опустив на согнутый локоть левой руки. Не самый хороший способ смягчить отдачу, а карабин полковника лягался как молодой жеребец.

– Отойди к окну. Не хочу чтобы зацепило меня.

Он отошел. Сделал два шага, стал так, что солнце начало плавиться в его спутанных густых волосах, вздернул по своему обыкновению голову.

– Стреляй, трупоед.

– Готов, кайхиттен?

Он не стал отвечать.

Я приподнял карабин еще чуть-чуть, так чтобы примитивный выступ прицела коснулся его переносицы. Он не стал закрывать глаза, лишь опустил немного веки. Он должен был чувствовать металлическое дыхание, направленное ему в лицо.

Что он сейчас чувствовал?

Я смотрел на его лицо, бездушное, как глиняный слепок. На его губы, немного припухшие. Тонкий чуть вздернутый нос, на самом кончике которого темнело пятно то ли сажи, то ли просто грязи. На длинные густые ресницы, дрожащие, похожие на травинки под ветром.

О чем он думал, сейчас, когда смерть равнодушно изучала его лицо сквозь прицел допотопного карабина?

Котенок сглотнул, губы дрогнули. Он хотел встретить смерть как подобает герою, но слишком много в его тщедушном теле осталось теплого и нерастраченного сока жизни.

Парень, умирать умеет только тот, кто умеет убивать. Глупый, наивный, беспомощный варвар…

Очень аккуратно, чтоб он не заметил, я большим пальцем отогнул курок и провернул блок стволов против часовой стрелки. Так чтобы сверху оказался патрон с уже пробитым капсюлем.

Есть игры, в которые ты еще не умеешь играть, Котенок…

Курок разочарованно клацнул. Звук был неприятный, резкий, какой бывает при соприкосновении двух железяк. Котенок вздрогнул, щеки побледнели еще больше. Сперва мне казалось, что он сейчас грохнется в обморок. Но нет. Глаза открылись, широко, два зеленых океана, в которых дрожит отсвет жизни. Он пошатнулся. Я осторожно придержал его.

– Кажется, я только что проспорил две сотни.

– Ты… Все, герханец, – сказал он с трудом. Дышал он тяжело, так, словно последний час перетаскивал тяжести. Мне показалось, что даже исходящий от него запах изменился. Он достаточно долго смотрел в лицо смерти.

«Старый садист, – поморщился Линус-Два, – Заканчивай цирк».

– Мой выстрел?

– Твой, – сказал я, протягивая ему оружие, – Кажется, придется увеличить ставки. Ставлю четыре сотни крон. Герханских, конечно.

– Зачем деньги перед смерть? – медленно спросил он, ощупывая металл карабина, – Они не помогут тебе, герханец.

Я пожал плечами.

– Всегда любил иметь дело с числами.

– Сдохни, ублюдок.

– Не тяни, Котенок.

– Ты сейчас умирать.

– Наверно.

– Ты ничего не хотеть делать пред смертью? – удивился он.

– Я уже говорил, Космосу не молятся. А больше мне делать нечего.

Кажется, он был впечатлен моим равнодушием.

– Твоя смерть будет жалка. Ты умрешь не в бою.

– Только не говори, что собираешься жалеть меня. Для меня нет ровно никакой разницы. Наверно, я уже постарел.

– Тогда прощай.

– Прощай, Котенок. Извини, если… если чем-то обидел тебя. И прости меня за то, что убил твоих товарищей.

Карабин в его руках задрожал.

– Закрой пасть, герханец. Тебе нет до них дела. Ты убийца.

– Да. И если бы мне снова пришлось делать выбор, будь уверен – я бы снова нажал на кнопку. Потому что это моя работа. И у меня нет выбора – как и у тебя сейчас. Я сделал то, что должен был и даже если сожалею об этом, никогда не переменю решения.

– Ты бы снова убил их… – эхом произнес он. Ствол перестал дрожать.

– Да, – вздохнул я, – И снова вытащил бы из воды мокрого котенка, который так боится убить кого-то, что предпочитает трясти языком вместо того чтобы просто нажать на спуск.

Я ждал этого – поцелуя темноты в щеку. Грохота, который разнесет мою Вселенную на атомы.

Я долго стоял, отвернувшись от Котенка, глядя в окно и чувствуя запах краски и морской воды. Он хрипло дышал за моей спиной и, хотя он не шевелился, мне казалось, что я слышу шелест металла в его пальцах.

Щелчок. Я закрыл глаза.

Пахло морем и краской. Солнце висело где-то высоко. Волны несли свои пенные козырьки вдаль.

– Ты спорить о четыре сотни, герханец. Засунь их себе в… – для варвара у него были непростительные пробелы в имперском.

Я повернулся к нему. Котенок стоял с каких-то двух шагах, напряженный и скованный. Изумрудные глаза пылали злостью, но не ярко, как обычно, а матово.

– У меня нет здесь четырех сотен, – сказал кто-то, может и Линус-Два, губами Линуса-Один, – Если хочешь, могу выписать тебе чек на предъявителя.

Я взял у него из рук карабин, некоторое время молча разглядывал его. Просто тяжелая железяка, грубая и уродливая. Инструмент смерти. Простое и понятное человеческое изобретение. Котенок следил за моими движениями.

Я улыбнулся, выставил ствол в окно и нажал на спусковой крючок. Курок клацнул. Я нажал еще раз. Еще одно «клац-цц-к!». На третий раз тишину спальни распорол утробный грохот, карабин так дернуло, что я едва удержал его в руках. В носу защипало от запаха сгоревшего пороха, лица коснулась теплая волна. Котенок задумчиво глядел в окно – наверно, пытался увидеть брызги картечи, которая входит в воду. Я разглядел их в сотне метров от маяка – просто неожиданно появившуюся рябь.

– Четыре сотни?..

Он промолчал.

Я переломил ствол, вытряхнул три цилиндра. Два остались такими же, третий был разорван с одного конца. Он пах порохом и чем-то еще. Я не глядя выкинул все это в окно. Сложил приклад, положил оружие в сейф и захлопнул дверцу.

Может, мне стоило что-то сказать. Котенок молча стоял рядом и смотрел в пол. Но я сказал только:

– Я принесу тебе еды. Как ты относишься к моллюскам?

ГЛАВА 7

Весна стала проявлять себя. Я уже ощущал на своем лице ее осторожное, поначалу робкое дыхание. Она еще не пришла, нет, у моря по утрам был холодный и угрюмый вид, но уже несомненно приблизилась. Я слышал ее нотки, как опытное ухо дирижера слышит в упорядоченной какафонии оркестра тонкое позвякивание литавр, далекое как звезды на ночном небосводе.

Компьютер, следивший за погодой, обещал скорое наступление теплого сезона.

Это значило купание без осточертевшего за зиму гидрокостюма, теплые соленые россыпи брызг, встречающие тебя, когда выходишь пройтись на косу, стрекот беспокойных птиц, ныряющих за рыбой. Весна. Обновление. Словно невидимая рука задергивает новую, еще пахнущую краской, занавесь, прикрывая иссохшие и постаревшие, истоптанные ногами актеров доски сцены. Переход. Новые краски неба.

Я никогда особо не любил весну, сколько себя помню, хоть и знал, что на меня она действует благотворно. Выпускает старые перебродившие соки уставшего организма, осветляет потемневшие глаза, впрыскивает в жилы докучливую, но приятную щекотку перемен.

Фамильный замок ван-Вортов в это время всегда напоминал всполошенное гнездо большой птицы – все громко, нараспашку, застарелая пыль взметается по углам… Прислуга проворно открывает окна, проветривает застоявшиеся, впитавшие тяжелый зимний дух, залы, натирает дерево и мрамор, перетаскивают мебель. А ты пытаешься удержаться в этом кипящем водовороте перемен, приучить глаза к яркому солнцу цвета очищенного персика, которое нагло лезет внутрь, заставляя внутренние тени замка трепетать. Знакомые лица делаются как будто прозрачнее, глаза – блестящие черные камешки. Весна, Линус, весна пришла…

Оживают голоса, журчат беспокойно в глухих закоулках, звонкий цокот подошв… С кухни пахнет чем-то свежим и непривычным, но даже этот запах не может заглушить аромат, просачивающийся сквозь толстые каменные стены, аромат парной земли, разлитого в воздухе меда, пробивающихся листьев…

Мой первый отпуск пришелся на весну, на второй ее месяц. В ту пору мне уже было семнадцать и я был долговязым, немного нескладным подростком с резкими движениями, такими, будто я еще не до конца привык к своему телу. Тонкий хвост волос, перехваченный форменной черной лентой, белоснежный мундир, настолько белый, что по сравнению с ним снег показался бы желтым, кадыкастая тощая шея в отвороте форменного воротника с черными нашивками Академии. На боку пустая – пока пустая! – кобура, на лице – смущенное выражение человека, который осторожно заглядывает в незнакомую комнату и еще не знает, что же именно он там увидит. Кадры фамильного архива, я помню их наизусть. Мне было семнадцать и я впервые с начала обучения вернулся на Герхан. Небольшая поблажка перед следующим этапом.

Там же был и брат, его тоже отпустили на две недели. Мы встретились с ним так, словно не видели друг друга десять лет. Он вытянулся, стал широк в плечах, но в нем не появилось скованной массивности неуклюжих людей, его фигура была совершенней любой из фамильных статуй. Большие коричневатые руки с широкими ладонями, ясный взгляд светло-голубых глаз, желтый шнур на груди.

Он не был мне родным братом, но я всегда его так называл. И даже если думал о нем, то в мыслях он тоже был Братом. На самом деле он приходился родственником, из числа тех, которых редко видишь, но которые занимают соседнюю ветвь генеалогического древа, того странного и неизвестного ботаникам растения, которое стремится соорудить из себя огромный, хаотически запутанный узел. Его род когда-то давно, когда еще не родился мой прадед, был нашим общим, но со временем отделился. И весь погиб, когда их космическую яхту расстреляли варвары. Обычные космические грабители, мелкие хищники безвоздушных пространств, они рассчитывали на богатую поживу, когда видели на белом борту переливающуюся золотом эмблему Герхана. Весь род кроме него оказался вырублен с корнем. Не знаю, как он пережил это, тогда мы были еще мало знакомы, но в его взгляде навсегда осталась какая-то горчинка, что-то, что трудно рассмотреть, но, рассмотрев, замечаешь это постоянно.

Отец принял его как собственного сына.

Брат двигался с уверенной пленяющей грацией настоящего воина и кобура его уже не была пуста. Я как зачарованный смотрел на сверкающую рукоять логгера, недостижимый пока для меня символ, краснел и отшучивался. А брат смотрел на меня и улыбался. Он-то чувствовал себя несоизмеримо старше. Два года – много для Герхана. Из такого, каким я его помнил, он превратился в мужественного юношу, военный мундир сидел на нем так, словно каждый его атом был подогнан под фигуру. Длинные светлые волосы падали почти до лопаток.

– Брат… – сказал он, когда мы наконец выпустили друг друга и сделали по шагу назад чтобы посмотреть друг на друга еще раз, – Тебя не узнать!

На его шею, наверно, вешаются все без разбору – подумал я тогда, чувствуя и зависть и радость одновременно. Он и в самом деле выглядел безупречно. Высокий, в своем новеньком мундире, с развивающимся за спиной вихрем уложенных один к одному волос, с лицом, в котором соединились все черты ван-Вортов. Я всегда ставил себе в укор то, что в детстве смотрел на него как на объект для подражания. Сколько себя помню, он всегда был для меня чем-то бОльшим, чем просто человек, в чьих жилах течет кровь, сходная с моей. Он был… Большим светлым пятном, которое светило сквозь мою жизнь, также, как светит яркая лампа сквозь старинную фотографическую пленку с негативами изображений. Все мое детство было связано с ним, любые шалости и проделки совершались только с ним, он был моим извечным компаньоном во всем, что только можно было придумать.

«Ты любил его, Линус.»

«Так и было. А он любил меня.»

Когда я заметил это, лет, должно быть, в двенадцать или тринадцать, это стало меня угнетать. Я вступил в возраст, когда формы и краски мира приходится рассматривать по-новому, через призмы, до которых раньше не могли дотянуться руки. Я постарался стать независимым, отделиться от него. Никаких ссор, но он почувствовал это. И с тех пор мы стали разными людьми. Двумя спутниками одной планеты.

Это было необходимо.

– Вот ты вымахал! – присвистнул он, с удовольствием оглядывая меня со всех сторон, – Нет, ты действительно изменился, Лин. Уже завел себе девчонку, а?

Он хитро прищурился. Несмотря на свою нескладность и скованность, я пользовался определенным интересом у противоположного пола, хотя в Академии не было условий, позволяющих этому интересу перерасти во что-то большее. Я прилетел на Герхан один. Тогда я еще не знал, чего ожидать от себя. Все подростки в семнадцать лет иной раз склонны к чрезмерной осторожности.

– Нет, пока нет, – осторожно сказал я, чувствуя некоторое смущение. Мне почему-то сложно было смотреть в лицо брату. Раньше такого не было. Но раньше мы были детьми. И какое-то чувство, слишком прозрачное чтоб я смог в нем разобраться, осторожно толкнуло меня в грудь.

– Ты еще и краснеть умеешь! – расхохотался брат, – Ну и ну! Лин, ты чудо!

Он нарочито грубовато обнял меня, встряхнул и крепко прижал к своей каменой груди. От его мундира пахло приятным здоровым запахом казармы и туалетной водой, которую он любил даже в детстве – аромат винограда и вербы.

Стояла весна, весна на Герхане…

– Ты всегда такая вонь делать?

– Что? Прости, я…

Котенок сморщил нос.

– От тебя воняет, как от старой… банки с окурками.

– Пепельницы?

– Ага.

– Тебе неприятен запах? Извини. Сейчас потушу.

Я поспешно затоптал окурок пяткой ботинка, кинул в море. Некрасиво кувыркаясь, он полетел вниз и бесшумно нырнул в набегающую волну. Следя за ним взглядом, я едва не потерял равновесия. Если бы не реакция, мог бы уже очутиться внизу.

– Пожиратель окурков, – прокомментировал с явным отвращением жестокосердный Котенок.

– Перестань, пожалуйста. Я просто задумался. Солнце разморило. А ты-то что тут делаешь?

– Дышу.

– А. Ну дыши, – я пожал плечами и на всякий случай отодвинулся немного в сторону чтобы он мог выйти на карниз, если захочет.

Но он остался за моей спиной, маленькая тень в белом халате. Склонив незаметно голову, я мог увидеть в зияющей прорехе бледную узкую коленку с желтым синяком. На этой коленке золотился совсем небольшой, подростковый еще, пушок. Она почему-то казалась мне теплой на ощупь.

«Интересно, – подумал я с веселым ехидством, – Если я коснусь его ноги, он сразу сломает мне шею или просто спихнет вниз?..»

Котенок засопел и отодвинулся сантиметров на десять вглубь комнаты. Мне почему-то показалось, что и вышел он не столько за тем чтоб подышать воздухом – он был равнодушен к нему – сколько для того чтоб продемонстрировать мне свою невозмутимость. Интересно, сколько он сможет простоять рядом со мной? Мне подумалось – полминуты, не больше.

– Весна, – я широким жестом обвел все вокруг, – Скоро сам увидишь, как все изменится. Весна здесь хороша.

– Планета для свиней.

– Какие же тут свиньи? Вода – видишь?..

– Морских свиней.

Решительно повернувшись, он зашагал к лестнице, шлепая подошвами моих тапок. Они тоже оказались чересчур великоватыми для него, не по ноге. Когда он шел, тапки смешно шкрябали по полу, но он их не снимал. Он вообще старался делать вид, что Линус ван-Ворт – это такой замысловатый механизм, который заведует маяком на краю Галактики, этакий бездушный киборг-дворецкий. Линус, ужин. Линус, от тебя воняет. Линус, сделай такой вид чтоб не смущать меня, когда я буду проходить рядом…

Пятнадцать секунд – усмехнулся я – почти рекорд.

Мы старались не натыкаться друг на друга. Не заходили в комнату, в которой кто-то был. Ждали, когда стихнут шаги в коридоре, прежде чем выйти. Этого требовал свод неписанных правил, воплощенный в первые же дни нашей совместной жизни. В нем было много пунктов, некоторые из них были вписаны в жизнь горящими чернилами, иные – едва светились, лишь намеченные робким детским почерком. Я почти представлял себе наяву этот невидимый талмуд – коробящиеся жесткие страницы, стальной переплет, неровный обрез…

Мы не ели вместе. Когда я готовил что-то на кухне, я оставлял порцию Котенка на столе. Он никогда не заходил на кухню в моем присутствии. Просто через некоторое время я находил пустую тарелку. Ел он хорошо, с аппетитом, не оставалось даже крохи. Сперва я опасался, не продолжил ли он свою гадкую игру, не выкидывает ли потихоньку еду в окно. Но он постепенно поправлялся и хотя в его тонком теле не происходило заметных изменений, движения его стали сильнее, резче. Я усмотрел в этом хороший знак. Кожа на лице перестала быть такой серой, как сперва, в глазах наметился хорошо знакомый мне блеск. В первые дни я давал ему понемногу, преимущественно бульона и концентратов – после вынужденной сухой голодовки нельзя сразу кормить до отвала. Сам он ничего не готовил, но я заметил, что консервы приобрели привычку исчезать сами по себе, без всякого моего вмешательства. Это не обеспокоило меня, запасов было накоплено с избытком, пара банок – не проблема. Каждое утро я подмечал, что исчезло. Наивный Котенок чтобы не навлечь на себя подозрений, предпочитал тащить самые маленькие банки, вероятно полагая, что их я хвачусь в последнюю очередь или же не хвачусь вовсе. Эта наивность приносила ему горькие плоды – в маленьких банках преимущественно находился сельдерей, укроп и прочая зелень. Подходящая для салатов и гарниров, но не очень съедобная сама по себе на вкус подростка. Чувствуя себя неуклюжим сатиром, я иногда, словно ненароком, закатывал в темный угол шкафа с припасами банку сливового варенья или упаковку шоколада. Расчет был верен, отложенное исчезало почти тут же. К своему несчастью Котенок для такого сурового и бесстрастного воина, каким хотел казаться, имел слишком заметный грешок – он был изрядным сладкоежкой. Вероятно, на его планете ему не доводилось вдоволь пробовать сладкого, я даже не был уверен, пробовал ли он тот же сахар до того, как свалиться на мою голову. Закон Космоса – чем неприступнее человек, тем легче его свалить, используя маленькие слабости. Древних индейцев Земли соблазняли стеклянными бусами и стальными ножами. Жители заполярных районов оказались в рабстве огненной воды…

Когда же я предлагал ему сладости открыто, клал на тарелку несколько конфет или тот же шоколад, они непременно оказывались демонстративно лежащими на полу к моему приходу на кухню. Кайхиттен показывал, что не нуждается в потакании своим недостаткам.

Но за свое пристрастие к сладкому он все же был наказан, да так, что не прикасался к нему добрую неделю. Это случилось дня через три-четыре после того, как мы заключили перемирие.

Я проснулся от резкого грохота где-то внизу. Пробуждение было мгновенным, я вскочил на ноги еще прежде, чем сумел разлепить глаза. Судя по всему, источник грохота был на ярус ниже, подо мной. Торопливо натянув штаны наизнанку, я рывком распахнул дверь и скатился вниз по лестнице.

Перед глазами темнела страшная картина – лежащее на ступенях тело с нелепо задранной головой и сломанной шеей. Картина была столь реальной, что у меня похолодело между лопатками.

Лестница была пуста, спальня тоже. Мои глаза привыкали к темноте почти мгновенно, я увидел разворошенную постель. Пустую. Котенок спал беспокойно, одеяло после него всегда превращалось бог знает во что. Из кухни опять раздался грохот, будто чем-то металлическим и пустотелым били по полу, потом раздалось чье-то пыхтящее, зло сопящее шлепанье. Дверь была полуоткрыта, я заглянул туда и зашелся от смеха.

Темная фигура, стоящая посреди комнаты рядом с крио-камерой вскрикнула и попыталась покинуть место происшествия, но я стоял на пороге и она чуть не сшибла меня с ног. Пришлось схватить ее за ворот халата и хорошенько изучить при свете.

Котенок зажмурился. Выглядел он плачевно и весьма жалко. С ног до головы его покрывала сладко пахнущая и блестящая густая масса цвета топленого молока, медленно стекающая по нему на пол. Волосы были сплошь залеплены, густые белые потеки изукрасили лицо так, что наружу выглядывал один перепачканный нос да пара затравленно блестящих глаз.

Мне не потребовалось много времени чтобы восстановить ход происходящего. Кроме Котенка кухню оживляла огромная лужа того же цвета на полу, неспешно ползущая к двери и пустая жестяная банка, лежащая рядом с открытой крио-камерой.

Котенка потянуло на ночную охоту за сгущенкой. Эх, воин ты болотный, сластена лопоухая. Он, конечно, давно успел приметить, еще во время своих разведывательных рейдов по маяку, большую четырехлитровую банку сгущенного молока, которую я оставлял на нижней полке. Сам я не очень тянулся к нему, иногда добавлял понемногу в кофе. Котенок, распробовавший этот сладкий нектар, решил полакомиться. Кроме природной и неистребимой тяги к сладкому его погубила спешка и незнание устройства банки. Видимо, он открыл маленькую пробку на верхней крышке и, торопясь, стал пить молоко сразу оттуда, не заботясь переливанием добытого в другую посуду. Это-то его и подвело. Когда он запрокинул банку слишком сильно, пытаясь увеличить напор, крышка не выдержала и выскочила, а вслед за ней выскочили без малого четыре литра липкой сладости и не ожидавший такого изощренного коварства Котенок обнаружил себя намертво влипшим в пол кухни. Банка все же из его рук выпала, создав тот самый грохот, который меня разбудил, но сам он сдвинуться с места без посторонней помощи почти не мог.