Текст книги "Столконовение цивилизаций: крестовые походы, джихад и современность"

Автор книги: Али Тарик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

В Соединенных Штатах эти реформы считались инспирированными коммунистами, что было очень полезно для обеспечения поддержки новому союзнику Америки – Пакистану. Классическим примером пропаганды США является «Опасность в Кашмире», написанная Йозефом Корбелом. Чех Корбел был представителем ООН в Кашмире до того, как поддержал Вашингтон. Его книга была опубликована в Принстоне в 1954 году, а во втором ее издании, в 1966 году, автор признал, что написал ее при «значительной помощи» нескольких ученых, в том числе его дочери г-жи Мадлен Олбрайт, получившей образование в Колумбийском университете.

В 1948 году Национальная конференция поддержала «предварительное вступление» в Индию при условии, что Кашмир будет принят как автономная республика, а центру будут переданы только оборона внешних границ и международные связи. Небольшое, но влиятельное меньшинство, состоящее из догрианской знати и кашмирских пандитов, боясь потерять свои привилегии, начало кампанию против особого статуса Кашмира. Собственно в Индии их поддержала ультраправая партия Джан Сангх (которая сегодня известна как партия Бхаратия Джаната, ее члены преобладают в коалиционном правительстве в Нью-Дели). Джан Сангх предоставила денежные средства и добровольцев для агитации против кашмирского правительства. Абдулла, который поступился своей выгодой, чтобы интегрировать немусульман на каждом уровне администрации, был взбешен. Его позиции укрепились. На публичном митинге во враждебной Джамму 10 апреля 1952 года он дал понять, что не имеет никакого желания отказываться от частичного суверенитета Кашмира:

«Многие кашмирцы тревожатся о том, что случится с ними и их положением, если, например, что-то случится с пандитом Неру. Мы не знаем. Как реалисты, мы, кашмирцы, должны быть готовы к любым реалиям… Если сейчас в Индии возрождается идея общинности, то как нам можно убедить мусульман Кашмира, что Индия не намерена поглотить Кашмир?»

Абдулла ошибся только в своей вере в то, что Неру защитит их. Когда в мае 1953 года индийский премьер-министр посетил Шринагар, то потратил целую неделю, стараясь умаслить своего друга, чтобы тот согласился на условия Дели: если Индии хочет сохранить светскую демократию, то Кашмир должен быть ее частью. Неру уговаривал. Абдулла не был убежден, ведь мусульмане составляли внушительное меньшинство в Индии, вне зависимости, входит в нее Кашмир или нет. Он чувствовал, что Неру следовало бы давить не на него, а на политиков внутри Конгресса, которые были восприимчивы к шовинистским требованиям партии Джан Сангх.

Через три месяца Неру уступил этим шовинистам и дал разрешение на то, что стало, по сути дела, государственным переворотом в Кашмире. Шейх Абдулла был смещен Караном Сингхом, а один из его соратников, Гулам Мухаммед, был приведен к присяге как главный министр. Абдуллу обвинили в том, что он имел контакты с пакистанской разведкой, и арестовали. Кашмир восстал. Началась всеобщая забастовка, которая должна была длиться 20 дней. Было произведено несколько тысяч арестов, а индийские войска постоянно открывали по демонстрантам огонь. «Национальная конференция» заявила, что убито более тысячи человек: официальная статистика зафиксировала шестьдесят смертей. Подпольный военный совет, созданный Акбар Джехан, организовал демонстрации женщин в Шринагаре, Барамулле и Сопоре.

Через месяц волна протестов спала, но теперь кашмирцы стали еще более подозрительны в отношении Индии. В той части Кашмира, которая контролировалась Пакистаном, положение было не лучше. Там имелись дополнительные основания для недовольства из-за превращения привлекательной восточной части старого государства в марсианский пейзаж. Ужасающие условия жизни привели к крупномасштабной экономической миграции. Сегодня в английских городах Бирмингем и Брэдфорд живет больше кашмирцев, чем в Мирпуре или Музаффарабаде.

Шейх Абдулла, просидев в тюрьме в ожидании суда четыре года, был в одно холодное январское утро 1958 года выпущен на свободу без всякого предупреждения. Отказавшись от правительственного транспорта, он поймал такси, которое отвезло его в Шринагар. В течение нескольких дней он собирал на митингах огромные толпы по всей стране, пользуясь этим, чтобы напомнить Неру его обещание, данное в 1947 году. «Почему ты не держишь свое слово, Пандит-джи?»[115]115
  Пандитджи – так называли в народе Джавахарлала Неру.


[Закрыть] – вопрошал Абдулла, и толпа эхом повторяла этот вопрос. К весне его снова арестовали. На этот раз индийское правительство, воспользовавшись британским колониальным законодательством, начало готовить против Абдуллы, его жены и нескольких других национальных лидеров дело о заговоре. Неру наложил вето на вовлечение в дело Акбар Джехан: ее популярность в народе делала обвинение неприемлемым. Разбирательство дела о заговоре началось в 1959 году и продолжалось более года. В 1962 году специальный магистрат передал дело в суд более высокой инстанции с рекомендацией, чтобы обвиняемого судили по статьям индийского уголовного кодекса, которые предусматривали в качестве наказания либо смертную казнь, либо пожизненное заключение.

В декабре 1963 года, когда этот суд более высокой инстанции все еще рассматривал обвинения в заговоре, из мечети Хазрат Бал в Шринагаре была похищена святыня – прядь волос с головы Пророка. Это похищение вызвало беспорядки: был учрежден т. н. Комитет действия, а страна была парализована всеобщей забастовкой и массовыми демонстрациями. В смятении Неру приказал, чтобы эта прядь волос была найдена, и она была найдена в течение недели. Но была ли она настоящей? Комитет действия призвал религиозных лидеров проверить это. Факир Мирак Шах, которого считали «святейшим из всех святых», объявил, что прядь подлинная. Кризис терял остроту. Неру заключил, что нужно найти какое-то долгосрочное решение по проблеме Кашмира. Он прекратил дело о заговоре против Абдуллы, и «Лев Кашмира», проведший в тюрьме шесть лет, был освобожден. Миллионная толпа выстроилась вдоль улиц, чтобы отпраздновать его возвращение: Неру заговорил о необходимости положить конец вражде между Индией и Пакистаном.

Кашмир тревожил совесть Неру. Он встретился с Абдуллой в Дели и заявил ему, что хочет, чтобы проблема Кашмира была решена еще при его жизни. Он предложил Абдулле посетить Пакистан и обсудить ситуацию с его лидером, генералом Айюб-ханом. Если Пакистан готов принять предложенное Абдуллой решение, тогда и Неру тоже его примет. Для начала Индия была готова разрешить свободное движение товаров и людей через демаркационную линию прекращения огня. Абдулла вылетел в Пакистан, полный оптимизма. После серии бесед с Айюб-ханом он почувствовал, что дело движется. 27 мая 1964 года он добрался до Музаффарабада, столицы контролируемой Пакистаном части Кашмира, где его приветствовала огромная толпа народа. Он выступал на пресс-конференции, когда коллега поспешил сказать ему, что Всеиндийское радио только что сообщило о смерти Неру. Шейх Абдулла не выдержал и заплакал. Он отменил все свои дела и в сопровождении министра иностранных дел Пакистана Зульфикара Али Бхутто вылетел обратно в Дели, чтобы присутствовать на похоронах своего старого друга.

Боясь, что без Неру не будет никакого мирного разрешения проблемы, Абдулла посетил крупные мировые столицы, стараясь заручиться международной поддержкой, и в некоторых столицах его встречали с почестями, как прибывшего с визитом главу государства. Его встреча с китайским премьер-министром Чжоу Энь-лай («Жуй и лги», как называла его ультрапатриотическая индийская пресса) вызвала в Индии ярость. И поэтому по возвращении Абдулла снова угодил в тюрьму. На этот раз его и его жену отправили в тюрьмы далеко за пределами Кашмира. Отклик на это был обычный: забастовки, демонстрации, аресты и несколько смертей.

Поощренный этим, военный режим Пакистана в сентябре 1965 года направил несколько специальных отрядов, которые должны были разжечь восстание. Как обычно, пакистанцы неправильно оценили ситуацию. Взрыв недовольства в Кашмире не был выражением пропакистанских чувств. Пакистанская армия пересекла линию прекращения огня, намереваясь отрезать Кашмир от Индии. Высшее военное командование было слишком самонадеянно. В преддверии вторжения сам себя назначивший генерал Айюб-хан хвастался, что его армия может взять даже Амритсар – ближайший к Лахору индийский город – и использовать его в качестве разменной монеты. Один из присутствующих старших офицеров (еще один мой дядя) громко проворчал: «Дайте им побольше виски, тогда мы и Дели возьмем». Захваченная врасплох, индийская армия потерпела несколько серьезных поражений, а затем перешла пакистанскую границу близ Лахора. Если бы война продолжилась, город бы пал, однако Аюб-хан обратился за помощью к Вашингтону. Вашингтон попросил Москву оказать давление на Индию, и в Ташкенте под бдительным оком Алексея Косыгина был подписан мирный договор.

Эта война стала идеей Бхутто. Айюб-хан, публично униженный и в своей стране, и за границей, уволил своего министра иностранных дел. Бхутто всегда был самым неловким членом правительства, и сейчас, смущенный тем, что ему приходится служить при генерале, он разразился националистической риторикой. Министры правительства, боясь неприятностей, обычно избегали университетов, но за несколько лет до того, в 1962 году, Бхутто решил обратиться с проблемой Кашмира к студентам на митинге в Пенджабском университете Лахора, на котором присутствовал и я. Он говорил достаточно горячо и убедительно, но мы были гораздо больше озабочены местной политикой. Мы начали разговаривать друг с другом. Он остановился на полуслове и агрессивно взглянул на нас. Какого черта вам надо? Я отвечу на ваши вопросы. Я поднял руку. «Мы все за демократический референдум в Кашмире, – начал я, – но мы также за него и в Пакистане. Почему кто-то должен принимать вас всерьез, когда вы говорите о демократии в Кашмире, а ее здесь попросту не существует?»

Он сердито взглянул на меня, но не сдержался, указав на то, что согласился говорить только о Кашмире. Тут митинг взорвался, требуя ответа и скандируя лозунги. Бхутто снял пиджак и предложил одному из забрасывавших его вопросами студентов выйти и заняться боксом. Это предложение было встречено язвительными замечаниями, и митинг неожиданно подошел к концу. В тот вечер Бхутто энергично проклинал нас, по мере того как осушал один за другим стаканы с виски и швырял их об стену: этот способ выражения чувств он перенял во время официального визита в Москву. Через много месяцев он рассказал мне, что это столкновение заставило его осознать, какой важной силой могут быть студенты.

Через неделю после отставки Бхутто весной 1966 года – к тому времени я уже был студентом в Великобритании – мне позвонил Дж. А. Рахим, посол Пакистана во Франции. Ему нужно было встретиться со мной завтра в Париже. Он обещал заплатить за мой билет туда и обратно и предложил «взятку» в виде «сенсационного ленча».

Посольский шофер встретил меня в Орли и привез в ресторан. Его превосходительство, культурный бенгалец лет шестидесяти, приветствовал меня с заговорщицкой теплотой, которая удивляла, поскольку мы никогда раньше не встречались. Когда мы наполовину покончили с закусками, он понизил голос и спросил: «Вам не кажется, что настало время избавиться от генерала?» Скрывая свое удивление, не говоря уже о страхе, я попросил его развить свою мысль. Он вытянул над столом руку, направив на меня два пальца, и нажал на воображаемый курок. Он хотел, чтобы я помог организовать политическое убийство Айюб-хана. Мне инстинктивно захотелось забыть о главном блюде и уйти. Что это могло быть, кроме провокации? Рахим заказал еще одну бутылку «Шато Латур», в качестве презента от пакистанского правительства. Я указал на опасность индивидуального устранения военного лидера, при том, что сам институт останется в неприкосновенности. В любом случае, добавил я, мне было бы трудно организовать подобное политическое убийство из Оксфорда. Он пристально посмотрел на меня. «Нужны решительные действия, – заявил он, – а вы просто стараетесь уйти от проблемы. Армия ослаблена после этой ужасной войны. Все сыты по горло. Уберите его, и все станет возможным. Вы меня удивляете. Я и не жду, что вы сделаете это сами. Один из ваших дядей все время хвастается наследственными наемными убийцами из вашей деревни, которые работали на вашу семью в прошлом».

Я начал говорить о Кашмире, однако Рахиму это было неинтересно. «Кашмир, – заявил он, – к делу не относится. Сначала диктатура, а это после». Через неделю Рахим оставил свой посольский пост. Спустя несколько месяцев, он оказался в Лондоне с Бхутто и вызвал меня в Дорчестер. Я уже слышал, что Бхутто в депрессии, но в тот день никаких следов депрессии не было. Он был из тех людей, которые, сознавая, что жизнь коротка, решают, что ее нужно прожить ярко, романтично и с огоньком. Он также мог быть глупым, заносчивым и мстительным, мог вести себя как ребенок, именно эти недостатки и стоили ему жизни.

В тот момент, когда Рахим вышел из комнаты, я начал описывать наш с ним ленч в Париже, но Бхутто уже знал об этом. Он рассмеялся и решительно заявил, что Рахим просто испытывал меня. Потом шепнул: «Когда вы встретились с Рахимом в Париже, не представил ли он вас своей новой мадам?» Я с сожалением покачал головой. Он продолжил: «Мне говорил, что она очень красива и очень молода. Он прячет ее от меня. Я надеялся, возможно, вы…» Тут вернулся Рахим с объемистой папкой. Это был манифест пакистанской Народной партии, проект которого Рахим составил по указанию Бхутто.

«Пройдите в соседнюю комнату, внимательно прочитайте это, а потом скажите мне, что вы думаете, – велел Бхутто. – Я хочу, чтобы вы стали одним из членов-основателей». Я прочитал уже половину, когда с извиняющейся улыбкой вошел автор. «Бхутто хочет по-быть один. Он заказал разговор с Женевой. Вы знаете, что у него там японская мадам? Вы с ней встречались?» Я покачал головой. «Он прячет ее от меня, – сказал Рахим. – Интересно, почему?».

Я закончил чтение манифеста. Он в сильных выражениях выступал против империализма, за самоопределение Кашмира, за земельную реформу и национализацию промышленности, но был слишком мягок в отношении религии. Я сказал, что не смог бы ассоциировать себя с партией, которая не является на 100 % светской, и Рахим улыбнулся в знак согласия, но Бхутто рассердился и осудил нас обоих. Позже вечером, во время обеда, я спросил его, почему он вверг страну в войну, которую нельзя было выиграть. Ответ был поразительный: «Это был единственный способ ослабить эту кровавую диктатуру. Режим очень скоро лопнет».

Последующие события, как оказалось, подтвердили мнение Бхутто. В 1968 году восставшие студенты и рабочие в длительной борьбе окончательно свергли этот режим. Традиционные левые партии не поняли важности того, что происходит, однако Бхутто встал во главе этого переворота и пообещал, что после народной победы «генералов оденут в юбки и проведут по улицам как дрессированных обезьян», и преуспел как политик.

Когда я встретил Бхутто в Карачи в августе 1969 года, он был полон энтузиазма. Временный диктатор пообещал всеобщие выборы, и был уверен, что его партия победит. Он снова посмеялся надо мной за мой отказ вступить в партию. «Есть только два пути: мой и Че Гевары. Или вы планируете начать партизанскую войну в горах Белуджистана?»

На выборах 1970 года Бхутто одержал потрясающую победу, но только в Западном Пакистане. В том, что было тогда Восточным Пакистаном, а теперь называется Бангладеш, безусловно, выиграл националистический лидер – шейх Муджибур Рахман и его «Авамилиг». Поскольку в Восточном Пакистане проживало 60 % населения страны, Муджибур получил в Национальной ассамблее подавляющее большинство и рассчитывал стать премьер-министром. Пенджабская элита отказалась вручить ему власть и, напротив, арестовала его. Генерал Яхья-хан попытался сокрушить бенгальцев, а Бхутто, рвущийся к власти, поддержал его. Это был, как я предположил в предыдущей главе, час его наивысшего позора. Правительство Бангладеш в изгнании приютили в соседней Калькутте. Миллионы беженцев устремились в индийскую провинцию Западная Бенгалия и в конечном итоге, по просьбе бенгальских лидеров в изгнании, индийская армия вошла в Восточный Пакистан, где население приветствовало ее как освободительницу. Пакистан капитулировал, и родилась Республика Бангладеш.

Бхутто пришел к власти в усеченном Пакистане, однако старая игра закончилась: в 1972 году на горном индийском курорте Силма он согласился сохранить в Кашмире статус-кво, и за это получил обратно 90000 солдат, захваченных после падения Дхаки в Бангладеш, ранее – Восточном Пакистане. В Кашмире все политические организации, за исключением религиозной «Джамаат-э-Ислами», были потрясены жестокостями, которым подвергали братьев-мусульман в Бенгалии. Будь в этот момент проведен референдум, большинство предпочло бы остаться в Индии, однако Дели отказался идти на этот риск. Пакистан еще больше уронил свою репутацию, когда третий военный диктатор, вашингтонский ставленник генерал Зия-уль-Хак, после неправедного суда в 1979 году казнил Бхутто. Массовый митинг протеста в Шринагаре превратился в поминки по погибшему кумиру.

Шейх Абдулла (освобожденный из тюрьмы в середине 1970-х годов из-за плохого здоровья) заключил с Дели мир и в 1977 году был снова назначен главным министром. Это была любезность со стороны г-жи Ганди, которая заставила «йесменов» из ИНК, заседавших в кашмирской Ассамблее и выбранных туда благодаря сомнительным средствам, изменить настроение и проголосовать за него. Эта смена прошла спокойно: кашмирцы были рады возвращению Абдуллы, хотя и помнили о том факте, что тон задает г-жа Ганди.

Абдулла казался измученным и уставшим; тюрьмы негативно повлияла и на его здоровье, и на политические взгляды. Он подражал теперь другим властителям Индостана, пытаясь создать политическую династию. Говорят, что на этом настаивала Акбар Джехан, а он был слишком стар и слаб, чтобы сопротивляться. На многолюдном митинге в Шринагаре Абдулла назвал своего старшего сына Фарука Абдуллу – способного врача, любителя вина и блуда, но не слишком яркую личность – своим преемником.

Лежа при смерти в 1982 году, шейх Абдулла рассказал старому другу о сне, который снился ему последние тридцать лет. «Я все еще молодой человек. Я одет как жених. Я сижу на лошади. Мой жениховский кортеж выезжает из дома под фанфары. Мы направляемся к дому невесты. Но когда я прибываю туда, ее нет. Ее никогда там нет. Потом я просыпаюсь. Эта пропавшая невеста – по крайней мере, так мне всегда казалось – Неру». Абдулла так никогда до конца и не оправился от предательства Неру.

В 1984 году я спросил Индиру Ганди, почему Индия колебалась в отношении Кашмира. Она не дала никакого объяснения, по какой причине не удалось провести референдум, и согласилась с тем, что в 1978 году, возможно, было самое время пойти на риск, но, напомнила она мне с улыбкой, – «В том году я не была у власти». «Если бы я была премьер-министром, – добавила она, – я бы не позволила им повесить Бхутто под нашей дверью».

Когда я встретил Фарука, сына шейха Абдуллы, на тайном совещании оппозиционных партий в Калькутте, он злился на неудачи Дели, но все еще был уверен, что референдум удастся. «Она становится слишком старой, – сказал мне он о г-же Ганди. – Посмотри на меня. Кто я такой? Для Индии я никто. Какой-то провинциальный политик. Если бы она оставила меня в покое, никаких проблем бы не было. Ее конгрессмены в Кашмире ожесточены из-за поражений, поэтому они начинают агитировать, но чего ради? Ради власти, которой электорат их уже лишил. Я много раз встречался с г-жой Ганди, чтобы заверить ее, что мы всегда были верными союзниками и намереваемся оставаться таковыми, хотим дружественных отношений с центром. Она, из-за своей паранойи, хочет рабского повиновения. Это невозможно! Поэтому она дала кашмирскому Конгрессу зеленый свет, чтобы нарушить нормальную работу правительства. Именно она сделала меня национальным лидером. Я был бы намного счастливее, если бы меня оставили в покое в нашем обожаемом Кашмире».

Когда я передал все это г-же Ганди, она насмешливо фыркнула: «Да-да, я знаю, что он говорит. Он говорил мне то же самое, но поступает он по-другому. Он говорит слишком много неправды. Этому мальчику совершенно невозможно доверять». Между тем «источники» г-жи Ганди проинформировали ее, что Пакистан готовится к вооруженному вторжению в Кашмир. Могло ли это быть? Я сомневаюсь в этом. Генерал Зия-уль-Хак был жесток и развратен, однако идиотом он не был. Он знал, что спровоцировать Индию значило бы совершить непоправимую ошибку. К тому же пакистанская армия была втянута в войну с СССР в Афганистане. Открыть второй фронт в Кашмире было бы верхом глупости.

«Вы меня удивляете, – сказала г-жа Ганди. – Вы, как и другие, верите, что генералы – разумные человеческие существа?».

«Есть разница между неразумностью и самоубийством», – сказал я. Правда, с тех пор я подверг это мнение ревизии.

Она улыбнулась, но не ответила. Затем, чтобы продемонстрировать неполноценность военных умов, она рассказала, как после капитуляции Пакистана в Бангладеш ее генералы хотели продолжить войну против Западного Пакистана, чтобы «покончить с врагом». Она взяла над ними верх и приказала прекратить огонь. Она считала, что в Индии армия находится под контролем гражданских лиц, а в Пакистане она сама себе голова.

В тот же вечер позже, когда я находился в Дели, мне позвонил один гражданский чиновник. «Я думаю, что у вас была очень интересная дискуссия с премьером. У нас завтра неофициальное обсуждение в клубе, и мы бы очень хотели, чтобы вы пришли и побеседовали с нами». Членами этого клуба были гражданские служащие, оперативные работники разведки и журналисты, как американские, так и советские. Они старались убедить меня, что я не прав и что пакистанские генералы действительно планируют нападение. После двух часов приведения аргументов и контраргументов мне это надоело. «Послушайте, – сказал я, – если вы готовитесь к упреждающему удару против уль-Хака или по ядерному реактору в Кахуте, то это ваше дело, вы, может быть, даже получите поддержку в Зинде и Белуджистане, но не ждите, что мир поверит, что вы действовали в ответ на агрессию Пакистана. В данный момент этому просто невозможно поверить». На том встреча и закончилась. Вернувшись в Лондон, я описал эти события Беназир, дочери Бхутто. «Почему ты отрицаешь, что уль-Хак планирует вторжение в Кашмир?» – перебила она меня.

Четыре месяца спустя г-жа Ганди была убита по политическим мотивам собственными телохранителями-сикхами. Чиновник, которого я встретил в Дели в следующем году, рассказал мне, что у них есть доказательства связей наемных убийц с тренировочными лагерями сикхов в Пакистане, организованными с помощью США с целью дестабилизации индийского правительства. Он был уверен, что США решили устранить г-жу Ганди для того, чтобы не допустить удара по Пакистану, который сорвал бы операцию Запада в Афганистане. Бхутто явно считал, что в Вашингтоне был срежиссирован переворот, лишивший его власти. Из камеры смертников он тайно отправил свое завещание, в котором упомянул и угрозу Киссинджера «сделать из него ужасный пример», если он не откажется от ядерной программы. В Бангладеш многие до сих пор утверждают, что ЦРУ, используя Саудовскую Аравию, ответственно за падение Муджибур. Хасина, дочь Муджибура, в настоящее время премьер-министр Бангладеш, находилась за пределами страны и единственная из всей семьи, осталась в живых. Возможно, США причастны ко всему этому, может быть, это не так, однако это была просто замечательная победа: всего за десять лет были устранены три популярных политика, каждый из которых враждебно относился к интересам США в своем регионе.

После распада государства в 1971 году Пакистан, казалось, потерял интерес к Кашмиру, да и ко всей Южной Азии. В 1980 году, через год после казни Бхутто, страну посетил молодой и амбициозный чиновник Государственного департамента и посоветовал уль-Хаку подумать о том, какой избыток нефтедолларов накапливается в Саудовской Аравией и других государствах Персидского залива. Громадная армия Пакистана вполне могла бы гарантировать статус-кво в Заливе. Арабы заплатят по счетам. Книга Фрэнсиса Фукуямы «Безопасность Пакистана: отчет о путешествии» была воспринята военной диктатурой очень серьезно. Офицеров и солдат посылали в Эр-Рияд и Дубай, чтобы укрепить внутреннюю безопасность. Жалованье там было гораздо выше, и служить в Заливе стремились многие. Пакистан также экспортировал Саудовской Аравии тщательно отобранных проституток, которых вербовали в элитных женских колледжах. Исламская солидарность не признавала никаких границ.

Пока внимание Исламабада было направлено в другую сторону, индийское правительство могло бы попытаться достигнуть какого-либо полюбовного соглашения по Кашмиру. Но в 1980-е годы Индия влияла на весь регион со все возрастающей жестокостью, смещая избранные правительства, вводя чрезвычайные положения, меняя мягких губернаторов на жестких. Любимый Дели Джагмохан несет ответственность за преследования ультрасветского «Фронта освобождения Джамму и Кашмира» и за заключение в тюрьму его лидера Макбула Бхата. Индийские солдаты арестовывали, подвергали пыткам и убивали молодых кашмирских мужчин; женщины всех возрастов подвергались оскорблениям и насилию. Цель всего этого заключалась в том, чтобы сломить волю народа, однако вместо этого многие молодые мужчины вынуждены были взяться за оружие, не раздумывая о том, откуда оно берется.

Я встретил Бхата в Кашмире, находящемся под контролем Пакистана, в начале 1970-х годов. Он, казалось, одинаково враждебно относился к Исламабаду и к Дели и поставил себе целью переделать Кашмир так, чтобы он не был беспомощным иждивенцем ни того, ни другого. Он восторгался Че Геварой, а когда я разговаривал с ним, то он, будучи в эйфории после восстания 1969 года в Пакистане, которое привело к падению Айюб-хана, мечтал о скорой победе в Кашмире. Я заметил, что слабенького энтузиазма крохотного меньшинства недостаточно. Он напомнил мне, что каждая революционная организация – примерами тому могут служить Куба, Вьетнам, Алжир – начиналась как бунт меньшинства.

Индийские власти арестовали Бхата в 1976 году и, обвинив его в убийстве полицейского, приговорили к смерти. Его держали в тюрьме как заложника до 1984 года, когда он был казнен после похищения и убийства в Бирмингеме кашмирскими боевиками индийского дипломата. Тот вакуум, который остался после его смерти, вскоре заполнили моджахеды, внедренные, вооруженные и финансируемые Пакистаном.

К концу 1990-х годов, после многих лет насилия и вооруженных столкновений различных мусульманских группировок, Афганистан попал под власть талибов, которых финансировала, вооружала и поддерживала пакистанская армия. Сам Пакистан находился в тисках коррумпированных политиков, и каждый месяц стычки между различными группами уносили десятки жизней. В Индии партия ИНК была отстранена от участия в национальной политике, проложив дорогу радикальной индуистской партии «Бхаратия Джаната» (БДП). В Кашмире умножалось число вооруженных исламистских группировок, поскольку все больше и больше ветеранов афганской войны переходило границу, чтобы продолжить там борьбу за господство. Основными соперниками были местная партия «Хизбул Муджахедин» и спонсируемые и вооружаемые Пакистаном «Лашкар-и-Тайаба» и «Харкатул Муджахедин». Они воевали друг с другом, похищали туристов из европейских стран, изгоняли кашмирских индийцев, которые жили здесь веками, наказывали кашмирских мусульман, которые упрямо оставались людьми светскими, и изредка приканчивали несколько индийских военных и чиновников. Каждая группировка ждала удобного случая договориться с Дели, но не стремилась объединиться с другими группировками, чтобы оказать давление на индийское правительство. Губернатор Джагмохан, как мог, затруднял набор членов в эти мусульманские группировки. Правительственные войска ночами прочесывали дома; юношей, которых силой уводили индийские солдаты, никто больше не видел. В своих мемуарах «Ледяная буря» Джагмохан объяснял, пытаясь оправдаться: «Очевидно, что я не мог ходить босой по долине, полной скорпионов. Я мог бы лишиться последнего шанса». В результате такой политики поддержки добились люди с ружьями.

Дели худо-бедно управлял Кашмиром до 1996 года, когда к власти вернулся Фарук Абдулла, во многом потому, что большинство других партий бойкотировали выборы. Сотрудничество с БДП уже тогда подорвало его и без того невысокий авторитет; если бы были разрешены свободные выборы, его карьера как политика вскоре завершилась бы.

Индийская и пакистанская армии входили в число самых крупных армий в мире. В сентябре 1998 года высшее пакистанское командование решило проверить оборону индийской границы в практически незащищенном регионе Каргил – Драсс на пустынных гималайских высотах, 14 000 футов над уровнем моря, где Кашмир граничит с Пакистаном и Китаем. Этот регион состоит из горных кряжей и глубоких ущелий, где средняя суточная температура не превышает -20 градусов по цельсию. В этом регионе растет в огромном количестве дикий желтый шиповник, который каждое лето цветет в течение месяца, жители местных селений едят его бутоны, так как считается, что они питают тело и исцеляют душу. Большинство местных жителей – это мусульмане-шииты или буддисты, которые живут спокойной гармоничной жизнью, испытывая искреннее отвращение к суннитскому фундаментализму. Пакистанская армия, которую от всего сердца поддерживало правительство Наваза Шарифа, пересекла демаркационную линию в сопровождении солдат, замаскированных под нерегулярные войска, в частности солдат «Лашкар-и-Тайаба», – как это было в 1947 и 1965 годах – и оккупировала несколько горных хребтов и селений. Индийская армия направила в эту область свои войска из Шринагара, и артиллерийская перестрелка стала настоящим кошмаром для местных жителей.

Почему Пакистан ввязался в авантюру, которая была настолько бессмысленна? Никакой возможности для триумфальных выступлений здесь генералов или политиков не было. Большинство пакистанских граждан, в отличие от исламистов, знало о том, что происходит в горах, очень мало. Да их не очень-то и интересовала судьба Кашмира. Настоящие причины этой войны были идеологическими. Хафиз Мухаммед Саид, главный мулла из Лашкара, заявил Памеле Констебль, корреспонденту из «Вашингтон Пост»: «Месть – это наш религиозный долг. Мы разбили русскую супердержаву в Афганистане; мы можем разбить и индийские силы. Мы боремся с помощью Аллаха, и, как только мы начнем джихад, никакие силы не смогут против нас выстоять». Его аргументы эхом повторяли пакистанские чиновники. Индийцы не так сильны, как русские, а поскольку они больше не обладают ядерной монополией в регионе, нет никакой опасности, что начнется эскалация ограниченной войны. Еще важнее было то, что действия Пакистана могли интернационализировать конфликт и привлечь Соединенные Штаты «на его сторону», как в Афганистане или на Балканах.