Текст книги "Стригой (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Он так же, не говоря ни слова, забрал бутылку из рук вдовца под непонимающий и возмущенный пьяный возглас и попытку забрать ее обратно. Аккуратно, без лишних движений, остановил, рукой осаживая парня. Тот, видимо, сдался и теперь испуганным, затуманенным взглядом смотрел на охотника. Потом – на бутылку. Но глаза загорелись пьяным желанием.

– Ты бы, друг, не увлекался этим делом, – заметил мужчина, опускаясь на лавку рядом. Спрятанные под одеждой кресты и цепи звякнули. – Неужели Иде это понравилось бы?

– Н-не зна-а-аю, – протянул вдовец, – разве ж теперь она ска-а-ажет что?

– А я вот знаю. Тебе оно надо – по ночам не спать, во снах ее видеть, упрекающую в том, что ты не просыхаешь?

– Да кто ты та-а-акой?

– Тот, – прищурил глаза охотник, – кому ты обещал заплатить за убийство монстра. А теперь ты, пьянь, сидишь, сложа руки, и толку от тебя – как с козла молока. Так что давай быстро поговорим, и ты ляжешь спать, а я уйду. И не возьму денег. Идет?

Юлиан неуверенно кивнул, не отводя овечьего взгляда от хмурого, усталого и измотанного жаром лица, на которое падали отросшие темные волосы, сбившиеся в патлы. И не потянулся к бутылке. А затем, растягивая слоги и заикаясь, выдал то, что знал. То, что понимал и мог выдать, с трудом владея затуманенными самогоном мыслями.

Еще до того, как из жизни ушла Милена, Ида была сама не своя, говорил вдовец. Ее будто кто-то преследовал, шел по пятам, не отставая ни на шаг, и смотрел в затылок откуда-нибудь из-за угла, прожигая страшным мертвым взглядом. Но сама девушка не говорила об этом, такие выводы сделал сам парень, заметивший резкие перемены в характере жены, ибо та, веселая простодушная хохотушка, кружащаяся по хате и огороду от рассвета до заката, напевающая песни и в свободное время играющая с соседскими малышами, вдруг потеряла покой, стала увядать и тускнеть, терять лучезарную улыбку и желание выходить. Все валилось из рук. Хлеб в печи подгорал, чугунки валились на пол со страшным грохотом, и Ида вздрагивала от каждого шороха, тут же оглядывалась за спину, так резко, что коса, лежащая на плече, перелетала на спину.

Ночью девушка часто кричала. Спала со светом, тесно прижимаясь к мужу, накрываясь с головой, прячась от чего-то такого, о чем Юлиан не знал. И не узнал, сколько бы не спрашивал. «Все хорошо, сокол мой, – отнекивалась она, – просто страшный сон приснился». «Средь бела дня? – удивлялся парень. – За столом?» Но она молчала. Прятала взгляд, украдкой утирала слезы и пыталась работать дальше, и все так же ничего не выходило, и все так же утварь валилась из рук со страшным грохотом.

– Ее преследовали, получается? – аккуратно спросил охотник.

– Да не зна-а-аю! Она ж ничего не ска-а-аза-а-ала!

– Пусть так. Но как она ночью на улице оказалась?

Юлиан продолжил.

Как оказалось, паранойя Иды нынешнему вдовцу быстро и совсем осточертела, и видеть это бледное, осунувшееся лицо, на котором и глаза, по обыкновению яркие, угасли, как свечи, стало невыносимым. Ну и забылся он. Так, разумеется, как умел – напился, как свинья, устроил дома погром и потом, вымещая пьяную злобу, таскал девушку за волосы, грозил тем самым кулаком ей дурь из головы выбить, чтоб неповадно было как овце зашуганной каждого шороха бояться. И без того напуганная и измотанная Ида, задыхаясь от рыданий, выбежала на улицу и потом, судя по звукам, заперлась в сарае. В котором наутро ее нашли. С укусом на шее, синяками на горле и кровоподтеками на бедрах.

– И ты говоришь не пить, монстро-о-обой! – промямлил Юлиан. – Да если б не я-аа…

– Успокойся. Ее бы убили. Рано или поздно. Но как сам думаешь, если это не вампир, то кто бы мог убить Иду?

– Во-о-омпер! Ты-то не дурак!

– И все же?

– Е-е-есть один уро-о-од…

Уродом был глухонемой сумасшедший, хилый, обросший мужичок, разговаривающий с курами и козами. Точнее, не разговаривающий, а мычащий. Тот, что жил на краю села и не сделал в сторону женщины ни единого шага, только засматривался часто, улыбался, скалился и мычал. И не более. Но даже этот вариант нельзя было исключать, потому что теперь вампиром и не пахло. Разве стала бы бояться девушка вампира днем? Стало быть, и при свете дня за ней кто-то ходил и пугал, вынуждал оставаться дома и, возможно, шантажировал, раз она не сказала, чего боится. Но как ее смог бы шантажировать глухонемой, не способный и слова вымолвить? Никак. Зато странные укусы стали более чем обыкновенными. И отсутствие засосов стало объяснимым.

Потому что орудовал не вампир, а человек.

Потому что на сарае, прямо над входом, сушился по случайному совпадению чеснок, совсем рядом рос куст боярышника, и кровопийца пройти не мог. А укус был надрезом. Надрезом, который не был похож ни на одни вампирские клыки. Именно потому охотник и посчитал след странным еще изначально. А стригой… Несмотря ни на что, он поверил ему. Монстры не оставляют в живых. Без исключений.

Изнасилование, причем грубое, тоже было супротив устоев тех, кто дрожал при виде кольев. Они могли очаровать взглядом, могли заставить чувствовать к своим особам безмерную любовь, а не рисковать, справляясь с сопротивляющимся, визжащим от ужаса телом. Исгерд не мог поверить лишь в то, что на истинный путь его вывело чудовище. Рыжее, бледное чудовище с улыбкой, от которой кровь стыла в жилах.

– Я найду того, кто убил твою жену, – охотник поднялся с лавки, поддерживая вдовца под локоть, – и, как и обещал, не возьму денег. Я не беру за людей. Да, да, друг, это не вомпер. Но напоследок я задам тебе вопрос. А ты хорошо подумаешь и ответишь.

Юлиан неуверенно кивнул, уже лежа на кровати.

– Ты не видел в этих краях мужчину? Рыжего травника?

– Ка-а-ак же, ви-и-идел, – пьяно протянул вдовец. – Не-е-ету у нас таких-то…

Охотник обреченно вздохнул и опустил глаза. Стало быть, травник на месте не задерживается. И потому второго шанса пересечься со стригоем никто не исключал. К сожалению.

– Ка-а-акой дурак, – уже за дверью завел парень, – не вомпер ему…

***

Закончить начатое нужно было как можно скорее, и охотник, снова наплевав и на себя, и на свое состояние, которое все-таки улучшилось, приготовился к охоте на… людей. И не взял ни цепей, ни кольев и святой воды. Только интуицию, подсказывающую ему, что чудовища с извращенным умом выйдут на дело именно сегодня, в эту красивую летнюю звездную ночь, пропахшую жаром и травами; сноровку, ум и годами отрабатываемые навыки ближнего боя. Остальное просто не требовалось, наоборот, лишь помешало бы и затормозило, сковало движения.

Впрочем, даже ограниченным в спектре примитивных и не очень ударов ему нечего было бояться. Первым, кто орудовал в селе под покровом ночи, был, возможно, тот самый урод. Второй, тот, что оставлял синяки на шее и «вампирские» укусы, тот, что идиотом не являлся, скорее был слишком умным, раз ввел его, охотника с многолетним стажем, в заблуждение.

Теперь понятно, почему все сложилось именно таким образом. Тело Милены, быть может, и впрямь сожрали. Но это было необходимо, чтобы завлечь, заинтересовать работой и не навести на след преступления изначально. За Иду не испугались вообще – Исгерд принялся за работу, да и видно было, что такие, как он, берут за обязательство отрабатывать каждый грош. Даже самую жалкую копейку. По нему заметно. Грязный, небритый, усталый и сонный. Такой же, как и половина его братии, хотя свое дело он знал.

И потому сейчас, забравшись на крышу старейшины деревни, охотник на людей лежал и высматривал чудовищ, поразительно походивших на простых смертных. Ему нравились засады и эффектные появления, нравился ужас в глазах жертвы. Выводила из себя чернь и гниль подобных мест, где убийц и насильников было больше, чем в городах, где творились такие вещи, на которое не был способен ни один вампир. Даже самый жестокий, даже самый голодный и злой.

Мертвая убывающая луна одиноко стояла в ясном ночном небе, освещая деревню, каждую улочку, плетень и дом, каждую травиночку и невзрачный полевой цветок, затерявшийся в зарослях бурьяна. Было совсем тихо и безветренно, даже собаки спали в будках и не звенели тяжелыми цепями. Не дрались кошки, не кричали ночью в колыбелях младенцы, не ругались пары. Даже свет нигде не горел. Но, кажется, все были в ожидании, хотя не имели и малейшего представления о том, что ночью охотник будет охотиться на «вампира» прямо в деревне, буквально под окнами, так что смотреть на улицу, а уж тем более выходить туда – затея наиглупейшая, безрассудная и, скорее всего, стоящая жизни, которая, как известно, всего одна.

В темных зарослях травы скрипели кузнечики. Пожалуй, вообще единственный звук кроме тишины и дыхания самого Исгерда. Иногда, периодически, тихий короткий глоток травяного отвара. Не более того. Но тишине не суждено было царить в деревне всю ночь. Помешали шаги. Шаги двух пар ног. Охотник слышал их. И даже узнал один приглушенный, скрипящий голос. Среагировал моментально, плотнее прижавшись телом к крыше дома старейшины и затаив дыхание; еще – приглушив желание убить на месте. Все-таки кое в чем следовало убедиться.

Он убедился. Потому что за старейшиной деревни, за этим «слепым» стариком, который превосходно шел вдоль домов, не оступаясь и не задерживаясь, брел глухонемой дурачок, просто не знающий о том, на что идет, не понимающий этого даже не по своей вине.

Они остановились напротив дома, где жила девушка из корчмы, та, что еще утром подносила охотнику перцовый самогон и свежевыпеченный хлеб, что, главное, была молодой, вполне себе приятной на лицо, «ладной, с косой до пояса и талией, талией!» Той, что под стариковское понятие «красиво» попадала идеальнейшим образом. За что и поплатилась. Она жила дома со старой лежачей матерью и совсем маленькой сироткой на руках. «Вампирам» не было повода бояться хоть чего-то. Охотник наблюдал.

Вот старейшина деревни, пробираясь в тени, как крыса, подползает к дому. Вот машет глухонемому рукой, подзывая поближе, прислоняет палец к губам, чтобы тот молчал, и делает запланированное – пинает ногой инструмент, приставленный к фундаменту, и тот, гремя железом и деревом, падает, а монстры кидаются за дом, в засаду.

И Рита выходит, потому что мужчины дома нет, а проверить, что же стряслось, необходимо. Она выходит, одергивая ночую рубашку и сонно потирая глаза, стоит на пороге и вдруг замечает разбросанные орудия труда. Идет к ним, даже не подозревая, что старик, эта трясущаяся полувысохшая мерзость с покрытыми узлами вен руками, обошел дом с другой стороны и уже стоит за спиной, готовясь к удару по затылку. Вырубить. Изнасиловать. Задушить. Проколоть «клыки» на шее и бросить тело с пометкой «здесь был вампир». Ввести его, охотника, в заблуждение. Остаться в выигрыше. Но не в этот раз.

И Герд слетает с крыши, гулко, но крепко приземляясь на полусогнутые, в несколько секунд нагоняет «вампиров» и кидается за Риту, принимая удар обухом топора плечом, до боли сжимая зубы. Нет, не поддаваться, не бросать начатое, бороться. Он же… бродячий пес. Тот, что терпит побои и удары, но в один прекрасный момент и ощерить клыкастую пасть может, и укусить – глубоко, вырывая шмат мяса. И укусил. Шипя от боли, толкнул Риту в дверь с приказом закрыться и не выходить до конца, а сам остался один против двоих. Против старейшины с топором и глухонемого дурачка с ножом. Тем, которым можно наколоть дыр в шее. Вампирских дыр.

– Выследил-таки нас, монстробой? – просипел старик, сжимая топорище.

– Чертов выродок, – прошипел Исгерд.

И не заметил, как «вомпер» подал знак дурачку кинуться сзади. Но успел повернуться и схватить лезвие ножа голой ладонью, разрезая кожу. Болезненно, но не глубоко. На землю закапала кровь. Больше монстров с человеческими глазами и мозгами он боялся стригоя, того, кто не вписывался ни в один вампирский кодекс или людской стереотип.

Пульсирующие волны боли шли от плеча по телу, прошибая каждую клетку, о руке и говорить нечего было, но больше охотник с жертвой в кошки-мышки играть не собирался.

И потому мощным ударом в солнечное сплетение повалил мордой в пыль дурачка, а старика, охнувшего от неожиданного поворота ситуации, попросту обвел вокруг пальца: сделал рывок к топору, отвлекая, а сам присветил ему кулаком в челюсть. Послышался тошнотворный хруст. Старейшина тут же потерял сознание, выпуская топорище. «Вампиры» были обезврежены. Один валялся в ногах, второй, ловя губами воздух, лежал, скрючившись в три погибели, неподалеку, на полпути к кустам.

– Все? – послышался дрожащий голос Риты.

– Все, – подтвердил Исгерд.

Рита выбежала из дома, бросаясь охотнику на шею. Тот довольно ухмыльнулся. И тут же рванула назад, разрушая построенные на оставшуюся ночь планы.

Вернулась. С тряпками в руках, чтобы перевязать раны. И с веревками. Для людей…

Народ начал выходить из домов. Не веря собственным глазами, охали и вздыхали женщины, взбешенные мужчины осыпали бранью чудовищ и жаждали расправы. Герд не останавливал. Перехватил руку Риты и, подмигнув, повел за собой.

***

Девушка даже по дороге к старенькому сараю, забитому соломой, жалась к охотнику и наглаживала его ушибленное плечо, касалась тонкими пальчиками перевязанной ладони и ворковала на ухо сумасшедшую околесицу, а Исгерду идти было все труднее. Желание никуда не пропадало, наоборот, приливало к паху и било в виски. Он был готов, шел с воодушевлением, знал, уверен был в том, что какой-никакой секс ему перепадет.

И замер на месте, когда увидел… Стригоя.

Сидящего на лавке и напевающего легкий, приятный мотив чистым мелодичным голосом. Вампир, наблюдая за мертвенно-бледной убывающей луной, катал ногами чертей, казалось, не замечал охотника, с которым успел познакомиться. Чисто формально, разумеется. И не повернулся к нему.

– …что за сто медяков порежет, порубит на сотни кусков… – звучали слова известной песенки.

А потом вдруг исчез с лавки, как иллюзия, дешевый трюк фокусника, обман зрения. Был на месте мгновение назад, но стоило Герду моргнуть, как он пропал. Бесследно. Лишь оставив пучок бессмертника на гладких досках.

– Эй, ты чего? – непонимающе хлопая глазами, спросила Рита.

– Ничего, – охотник высвободился из девичьих объятий. Слишком грубо. – Все в порядке, – бросил он даже не обернувшись, но и беспокойства в голосе не скрыв. – Я спешу.

Исгерд ушел. Оставил Риту посреди улицы одну, ушел, не сказав никому ни слова, забрал хромого мерина и сразу же уехал, оставив за спиной деревню.

Ту, в которой понял, что чудовища бывают разными, а те, что зовутся людьми, самые страшные из всех. Те, кого слишком много. Так много, что даже старуха Чума не способна вытравить эту гниль.

========== Глава третья: “Что-то начинается”. ==========

Исгерд знал, что не имеет права оставаться на одном месте, что даже суточный простой может стоить ему жизни. Что невнимательный жест, нетвердый шаг, дрогнувшая рука или отвлеченное внимание могут отпечататься укусом на шее. Человек, укушенный вампиром, сам станет таковым, и Герд боялся этого, панически боялся и в то же время понимал, что не способен сделать что-то против того, кто не боялся ни кольев, ни серебра. Того, кто был чем-то большим, чем безмозглое, спятившее от жажды бледнокожее чудовище. Того, кто пытался заворожить нечеловеческим, слишком красивым и ровным голосом. Того, кому это не удалось.

Хромой мерин увядал с каждым днем и ходил с большими усилиями, не был способен не то что на галоп, но и на быструю рысь. Охотник не знал, что произошло на самом деле, но сетовал на вывих или сильное растяжение. Впрочем, никакие догадки животное не лечили, благо, хоть совсем хуже не делали. Ему нужна была лошадь. Ему нужны были деньги. Он не взял и копейки за людей, охотничья совесть и благородство не позволили. Но не только они. Он сбежал. Едва завидев стригоя, услышав красивый, струящийся, как лента реки, мотив, сломя голову бросился из села, закрыв глаза и на деньги, и на Риту, и на больную ногу своего мерина.

Он не знал, куда едет. Просто ехал и все, куда-нибудь, лишь бы не стоять на месте и удаляться от рыжего монстра с холодящими нутро словами, которые часами звучат в голове, разливаясь в мозгу ледяным, покалывающим потоком. Солнце садилось поздно, опускалось медленно, и Исгерд обычно был в седле до поздней ночи, не останавливался до тех пор, пока не станет совсем темно. Вот и сейчас, ближе к вечеру, всадник медленно, проявляя милосердие к больному мерину, двигался через молодую, нежно шелестящую рощу, окрашенную в алые закатные тона. Не думал, казалось, ни о чем, лишь изредка отводил от лица веточки, метящие в карие глаза, ободряюще хлопал шею коня и иногда цеплялся мыслями за идею найти какое-нибудь озеро и искупаться, смыть уже с себя грязь, пыль и пот, да выбрить лицо, обросшее черной щетиной, которая уже изрядно чесалась. Он не ощущал слежки. И ему было спокойно.

До поры до времени, разумеется. Жизнь у него вообще-то очень горькая была, без приятных сюрпризов.

На узкой тропе, поросшей притоптанной травой, лежал толстый ствол поваленного дерева, уже обтесанный, ровный, кажется, даже облюбованный барсуком или кем-то еще – об этом говорило чернеющее дупло, явно кем-то обжитое. Но охотнику не было нужды выкуривать несчастную зверушку. Обойти бы преграду.

– Ну, коняга, прыгай, – тронул пятками мерина Герд, – давай, безмозглая ты скотина, прыгай! – сорвался. Как всегда.

Вытащил короткую плеть и стеганул отощавшие бока животного. Мерин прыгнул. Попытался, точнее, пошатнулся и рухнул на землю, придавив собой охотника, успевшего только схватить губами жадный глоток воздуха.

– Падла! – попытки сдвинуть тушу с тела оказались бесполезными. – Долбись оно все прогибом!

Ему ничего не осталось, кроме как выползти из-под бессильно рухнувшего коня, скрипя зубами от злости. Чуть позже и вовсе волком выть захотелось – никакие уговоры и удары плетью мерина на ноги не ставили, да и он сам не смог поднять его, сколько ни пытался. Был уже согласен вести его под уздцы, только бы шел, да только надежды все таяли и таяли, как лед на солнце, водой утекали за горизонт, и животное вообще перестало шевелиться. Лежало, протянув ноги, и хрипло дышало, широко раскрыв огромные, влажно блестящие глаза.

Исгерду нужна была помощь. И как можно быстрее. Но, как всегда, все было против него: он не мог бросить вещи прямо на дороге, кустам и крытым ветками ямам не доверял, а потому, с ног до головы обвешавшись экипажем, медленно, едва переступая под тяжестью поклажи, побрел в сторону мычания коров, раздававшегося вдалеке. Где скотина, там и люди. Быть может, его животинка еще схватится за тонкую, спасительную жизненную ниточку, готовую оборваться в любой момент. Быть может, ему чуть-чуть повезет.

Ему не везло.

Отдаленное мычание становилось громче слишком медленно, солнце стремительно ползло к горизонту, на запад, опаляя рваные перья облаков алым светом, а деревня все не появлялась, все еще оставалась на почтительном расстоянии, когда Исгерд начал выдыхаться. Болели и ноги, и плечи; болело все. Хотелось есть, еще больше – пить, мерин уже и не факт, что был жив, а останавливаться нельзя, нельзя до тех пор, пока надежда на спасение животного жива. Пока рыжее чудовище, возможно, рыщет по следу, отыскивая в потоках горячего пыльного воздуха запах человеческого пота, что важнее – крови, бегущей по венам, пульсирующей в артерии на шее. Страх и нужда гнали вперед. Как и всегда, впрочем…

Он почти сдался, когда на черном небе мерцающие дороги звезд сияли так, что больно было смотреть. Почти. Как увидел отдаленный, едва-едва мерцающий огонек на голом пространстве степи, потом – черную фигуру перекошенного, подпертого рейками старого дома, что скрипел даже от легкого дуновения летнего ветра. И услышал детский плач, бьющий в мозг. Непрекращающийся, надрывный детский плач испуганного грудного ребенка.

Сбросил поклажу, которая загремела, ударившись о пересушенную землю. Нашарил рукой нож, покорно лежащий в потрепанных ножнах на бедре, и тихо, чтобы не потревожить нечто в доме, если то вообще было, двинулся к мутным, надтреснутым окнам, даже не отражающим полупрозрачный ночной свет. Так вот откуда он слышал мычание… Две отощавшие коровы и бык, привязанные к вбитым кольям, лежали возле обшарпанной стены. Стало быть, голодают уже давно, вот и воют.

Плач не прекращался, и Исгерду было не по себе. С одной стороны, скорее всего, это был обыкновенный плач обыкновенного ребенка, и сейчас он просто прокрадется ближе к дому, заглянет в полумрак через окно, едва-едва освещенное лучиной изнутри, и увидит молоденькую женщину, качающую на руках младенца. А может, нет. Может, прокрадется, заглянет, крепче сжав рукоятку тяжелого ножа, и увидит очередное порождение ночи, завлекшее обманчивым надрывным криком его, бывалого охотника, которому довелось на своем веку убить многих чудовищ. Может, бледная, патлатая крикса*, замотанная в черные лохмотья, стоит над колыбелью, широко раскрыв белесые глаза, и тянет к ребенку скрюченный когтистый палец, царапает его, мучает и не дает спать, ждет, когда какой-нибудь охотник придет по ее призрачную душу. Или там, в доме, сидит на полу брукса**, подобравшая тощие коленки к груди, смотрит сквозь стены мертвыми желтыми глазами, даже не скрывает окровавленных перекошенных губ и истошно кричит, сбивая с толку.

Будь что будет!

Исгерд подкрадывается к окошку, затаив дыхание, держит рукоять ножа так крепко, что белеют пальцы, но сердце, вышколенное отработанными на взводе годами, бьется тихо-тихо, равномерно, спокойно. Он не боится того, кто живет в ночи. Того, кого убивают колья, святая вода и серебро.

Выдохнув, приближается к мутному, покрытому лохмотьями паутины стеклу, замирает на месте и не верит глазам.

Потому что не видит женщины с ребенком на руках. Криксы, царапающей нежную, розовую кожу младенца. Бруксы, обнявшей окровавленными руками тощие, острые коленки, воющей, истошно воющей в ночи. Ничего из вышеперечисленного. Только черную, колыхающуюся тень и уродливую руку, покрытую язвами, что тянется из этого туманного облака к крохотному ребенку в колыбели.

Женщину, лежащую ничком посреди комнаты и то нечто, что вампиром явно не было. А если и могло быть, то только не тут, не в этих широтах. Не здесь. Где-то далеко-далеко, где круглый год палит раскаленное солнце.

Но и бездействовать Исгерд не мог: из того же охотничьего принципа, из того же человеческого долга. А потому тихо, чтобы не потревожить нечто, подобрался к двери.

И с оглушительным грохотом выбил ее ногой, а нож, зажатый в руке, метнул прямо в голову призрачной субстанции, протянувшей пальцы к кричащему ребенку. И понял, как сильно просчитался.

Нечто не дрогнуло. Только остановилось, застыло на месте, но лишь на мгновение, а в следующую секунду развернулось и рывком кинулось на охотника, вцепившись покрытой язвами черной рукой в горло, отрывая Исгерда ногами от пола. Он никогда не думал, что может почувствовать такую пустоту, такой невыносимый холод, ползущий к лицу, медленно входящий в рот, разливающийся ледяной волной по телу, по самым глубоким участкам души, сковывая нутро, замораживая сознание. Два светящихся на черном полотне головы глаза. Два дьявольски-светящихся глаза, что смотрят в самое сердце, что видят все то, о чем не хотелось вспоминать, и крик младенца звенит в висках, отбойным молотком бьет по затылку, лишая сознания, лишая способности думать.

Охотник не может вскрикнуть, дышать не может, не то что поднять руку или сделать рывок, чтобы вырваться из стальных объятий призрачного черного облака с инфернальными глазами. Вдруг начинает утробно хрипеть, чувствует, что скрюченные когтистые пальцы давят на горло все сильнее, что жить ему осталось совсем мало, и что последним, что он увидит, станут два жутких адски-горящих глаза, холодящих душу немым тяжелым взором. Он бы сдался. Если бы женщина, ничком лежавшая на полу, не попыталась бы встать, если бы не стала молить его, мужчину, охотника по профессии, рожденного для убийства, помочь. По-человечески понять и помочь, хотя бы попытаться.

Его руки были свободны, безвольно висели, чуть подрагивая, и он каким-то чудом все-таки нашел в себе силы, чтобы нашарить серебряную цепь и вырвать ее с петель, не теряя времени. И вырвал. Едва ли вместе с ремнем не оторвал, а смог с размаху садануть по призрачному облаку и развеять его как пыль, а потом…

А потом пыль собралась воедино снова, формируясь в человекоподобное нечто с пепельными патлами, закрывающими лицо, и, визжа как ведьма на шабаше, оно со звоном выбило стекло и вылетело прочь, засыпая градом мельчайших осколков начисто выметенный дощатый пол.

Молодая мать кинулась к ребенку. Исгерд, почувствовав себя в безопасности, рухнул на колени, хватаясь за горло и задыхаясь от непрекращающегося надрывного кашля. От выступивших слез в глазах стало мутно, будто то существо стояло вплотную, да, к счастью, его не было.

Так что догадка была. И весьма прочная. Наверняка, призрак, раз боится серебра, просто неприкаянная душа, обреченная на вечные скитания в чужом для нее мире, где каждый живой или враг, или добыча, безмятежно спящая в колыбели или осмелившаяся поднять на нее руку. Только не в каждой руке было чистое серебро. И душа, видимо, не знала об этом.

Ребенок больше не кричал. Женщина, прижавшая его к себе, тряслась от рыданий, сжавшись в маленький дрожащий комок с покрасневшими, распухшими глазами.

Он понимал. Был профессионалом.

– Успокойся, – все еще тихим, охрипшим голосом проговорил охотник, опуская руку на дрожащее плечо, – сегодня бояться больше нечего.

– Это… это давно приходит сюда, – женщина, скорее даже девушка, крепче прижала к себе ребенка. – Я же ничего не могу сделать! Оно сказало мне… сказало, что убьет девочку, если я буду что-то делать, оно может говорить, я не вру!

– Никто не говорит, что ты врешь. У тебя есть соль?

– Что?

– Соль. Это самый обыкновенный призрак. Не знаю, какой именно, но призрак, который боится серебра, железа и соли. Думаю, я могу помочь.

– Правда? – девушка подняла на охотника с синими следами от пальцев на шее мокрые, заплаканные глаза, не веря в сказанное, – в самом деле?

– Ага. В самом деле. За некоторую плату, разумеется. У меня в лесу лежит лошадь, больная лошадь. Твой дом здесь на много верст всего один, но у тебя есть бык и телега. Мне бы забрать ее и подлатать. На несколько дней. И я уйду.

– Она почти разбита…

– Справлюсь. Ну, идет?

– Конечно, – закивала она, – я Импи.

– Исгерд. А теперь дай мне уже соль и бери с собой в кровать ребенка, – охотник говорил совсем тихо, не без болезненных ощущений, и теперь, получив мешочек с солью, принялся очерчивать белым сыпучим кругом кровать. – Он не вернется, не сегодня, но спать я не буду. Так что не беспокойся.

***

Исгерд на самом деле не спал всю ночь, но был совершенно спокоен и уверен в том, что призрак не явится: не сегодня, наверняка даже и не завтра, но позже – обязательно. Этот одинокий дом, затерянный среди степи, – его билет в жизнь, жила, подкрепляющая силы и не дающая ему умереть. Именно поэтому он не убил ни ребенка, ни его мать – не так уж и глуп, чтобы собственноручно лишить себя пищи, следовательно, и жизни тоже. Облюбовал себе пару людей и питался ими совсем по чуть-чуть, ровно так, чтобы утолить призрачный голод, сводящий с ума и заставивший покинуть могилу в поисках пищи.

Нет, его он не боялся. Имел дело с подобными существами, хоть и охотился на вампиров. Только бы выждать момент, заманить его в ловушку и изгнать навсегда, чтобы выполнить свою часть сделки, чтобы совесть очистить. Он был принципиальным охотником и человеком.

Светало. Облака на востоке из серых медленно перекрашивались в желто-алые, и покрытая утренней росой степь постепенно оживала. Где-то высоко перекатывались жаворонки. Пока что он охранял дом, расслабленно сидя на крыльце.

А как станет совсем светло – займется телегой, запряжет быка, а потом каким-то чудом погрузит перевязанного мерина, чтобы не лишиться последнего шанса ездить верхом и не отбивать ноги по бесконечным трактам и большакам. Вылечит его, распрощается с Импи и снова уйдет, чтобы больше никогда не вернуться. Чтобы жить дальше, подобно дворовой шавке быть на поводу у копейки, которая кричи как необходима для выживания. На поводу у копейки, от которой зависит, поест ли он или нет. Выживет ли его сестра, которой нужно платить за комнату в городском домике на окраине. От которой вообще все зависит. Как и всю его проклятую жизнь, эти осточертевшие тридцать и один год.

Импи вышла до того, как солнце поднялось.

– Одна живешь? – задал некоторое время напрашивающийся вопрос охотник.

– Одна, – подтвердила девушка, оправляя складки длинной юбки.

– Даешь, – ухмыльнулся Исгерд. – Одна на дому и хозяйстве, да еще и с ребенком. Неужто и родила сама? Тут повитуху с огнем не сыщешь.

Солнце, наконец, показалось, заливая светом утреннюю степь, перекошенный дом с выбитой дверью, подпертый многочисленными рейками, и заросшее щетиной лицо уставшего, но спокойного мужчины, вычерчивающего носком старого, потрепанного временем и дорогами сапога полосы на земле. Еще – бледное лицо Импи с заплаканными, все еще красными глазами. За домом промычала корова.

– Ну, не то чтобы сама… – призналась девушка. – Я в тот день вышла в лес на рассвете, за ягодами, значит. И началось… Если бы не тот мужчина, – сам Бог послал! – и я, и девчушка умерли бы. Да никто б и не всплакнул.

– Мужчина? – удивился Исгерд.

– Ага. Травник, как я поняла. Молодой совсем, добрый. Он мне просто так помог, а потом и до дома дотащил, прямо на руках, всю дорогу!

– Травник? – охотник чувствовал, что, кажется бледнеет.

– Травник, я ж говорю. Рыжий, волосы у него – ну точно пламя от костра! А глаза, ох, какие у него глаза, Боже ж мой! Синие-синие… Как море. Говорят, оно тоже синее-синее, бездонное.

Но больше охотник не слушал. Теперь точно знал, что стал бледный, как полотно, с трудом подавил дрожь в и без того странном, тихом, хриплом голосе.

– У меня еще дела, – сдавленно бросил он. – Мерин все еще там.

Дела-то он закончил. И мерина домой к вечеру все-таки вернул.

Только стригой из головы не выходил. До самых сумерек.

А потом начались ночные кошмары…

Комментарий к Глава третья: “Что-то начинается”.

* Крикса, она же ночница – злой славянский дух, женщина в черном, призрак, что всячески досаждает младенцам и их матерям.

** Брукса – вампир-женщина. Днем – привлекательнейшая и очаровательная особа, что любит детишек ну до безумия. Но это днем. Ибо под покровом ночи она этих самых детишек, того, уплетает.

========== Глава четвертая: “Ночные кошмары”. ==========