Текст книги "Стригой (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Этот летний день выдался поистине жарким.

С рассвета и до самого заката солнце невыносимо палило, выжигая траву и высушивая землю, что и без того пошла трещинами. И спасения от жары не было. Ни в доме, ни в тени; даже озера поблизости не было, лишь родник – и тот в лесу, довольно далеко от дома.

Горизонт был размытым. Воздух над почвой дрожал, как над раскаленной сковородой, и птицы так заливисто, как с утра, уже не пели. И огород поник, листья болезненно опустились. Пекло невыносимо.

Исгерд был крайне огорчен тем, что с тела нельзя содрать одежду вместе с кожей, но, думалось ему, что даже будь он чистеньким беленьким скелетом, сияющим отполированными костями, ему все равно было бы жарко. Одно радовало – щетину он все-таки сбрил, так что теперь она хотя бы не чесалась. Да и смотреть на себя страшно было: заглянешь в ушат с водой, а на тебя то ли упырь после недельной пьянки смотрит, то ли кикимора болотная, измазавшая морду в трясине. Нечто такое, что заставило выкроить время и избавиться от извечной проблемы на несколько дней.

О призраке охотник на самом деле думал много и напряженно и чем больше обмозговывал проблему, тем больше убеждался в том, что убить скотину ну никак не выйдет. Он ведь не знает, где могила неприкаянного, в которой покоится давно разложившееся тело. На многие версты ни жальника, ни склепа. Ни даже кургана. А если б и был, то не факт, что дух явился именно оттуда. Он мог преодолеть тысячи верст, пройти десятки городов и деревень, а потом облюбовать несчастный домишко на пустыре и прицепиться к нему, как клещ к уху дворового пса – прочно, черта с два отцепишь, пока не вырвешь, пока не отдерешь цепкие лапки и не сожжешь на лезвии ножа. И призрака по-хорошему нужно было искоренить точно таким же образом: попросту спалить кости, да разве теперь найдешь тело, когда дух потерял свой истинный облик? Когда стал патлатым чудовищем, становящимся мутным облаком? Нет. Но прогнать – запросто. Он умел. Он знал, что это такое. Жизнь заставила узнать.

Так что теперь он наверняка знал, что следует дождаться ночи, позволить призраку проникнуть в дом и начать подпитываться, а потом схватить. Начертить солевой незаконченный круг, позволить пройти и чуть позднее, когда дух почувствует себя уверенно, в безопасности, закончить круг и заговорить неприкаянного. Изгнать и дать инструкции Импи: обвешать дверь и окна травами, зверобоем, к примеру, он доступен. Держать при кровати железо, вроде кочерги или лома, и не расставаться со святой водой. Тогда наверняка будет безопасно. Да и мал шанс, что дух вернется после заговора.

А еще охотник думал об Импи. Не как о женщине, а вообще – думал. И сожалел.

Он – цепной пес. Не имеет права иметь семью и подвергать ее опасности, лица которой он никогда не сможет забыть, даже если спрячется где-нибудь далеко, потому что люди, подобные ему, тянут к себе всяческое дерьмо, как магнит. Как огромный магнит, брошенный на стол, по которому бродят вампиры, призраки, сборщики налогов, голод, нужда. Остановишься на месте – погибнешь. И если не от лап и клыков кровожадных тварей, то наверняка от банального голода – где-нибудь в вонючей колее с застоявшейся водой, свернувшись тощим калачиком с обтянутыми кожей ребрами. Он на самом деле мечтал о семье, но так, чтобы никто и никогда не додумался, почему его лицо стало таким печальным от мыслей о несбыточной надежде. Порой, Исгерд, вымокший до нитки, скрипящий зубами от злости, чувствующий тошноту и головокружение, потому что не ел пару суток, сидел под ветвистым деревом среди мрачного леса один, в темноте, шмыгал носом, уже и не обращал внимания на капли, текущие с волос на глаза, губы, шею, и просто думал о том, что не будь он охотником, то сейчас лежал бы в теплой постели, вдыхая аромат пушистых волос молоденькой жены. Что не подыхал бы от голода, а вылез из постели и опрокинул кружку молока, зажевав куском свежего, ароматного хлеба. Не кидался бы за вшивой копейкой, а вел домашнее хозяйство.

Встал бы с рассветом, плотнее накрыв жену одеялом, вышел бы во двор, чтобы стреножить сильную кобылу и пустить в поле, а потом дела, дела, дела… Только такие, где никто не пытается убить. Или даже покалечить. Где не нужно скакать от одного кладбища к другому, не разорять могилы и не вбивать осиновые колья, чувствовать на спине мертвый, безумный от жажды взгляд кровопийцы. Нет. Он хотел жить спокойной жизнью.

Хотел. Но вспоминал, кто он. Свое имя. Долг. Профессию и Предназначение. И плотнее кутался в старый плащ, смахивал дождевую воду с лица и прищуривал озлобленные карие глаза, уже различившие вампирский силуэт на лесном кладбище. А потом вставал и остервенело вбивал осиновый кол в грудь чудовища. Вешал на ниточку длинный клык, а утром, на рассвете, возвращался к заказчику и забирал плату. Скудную, вытирающую ноги о гордость и честь, но плату, без которой через пару недель загнешься.

Так что ни о какой Импи и семье нечего было даже и мечтать. Лишь встать, взять волю в кулак и рвануть в поисках очередного заказа. И вампира, который очень ждет, трясется в экстазе, томимый жаждой ощутить кол в небьющемся сердце.

– Может, ужинать пойдешь? – он и не услышал, как хозяйка перекошенного дома вышла на крыльцо и вырвала его, раздетого по пояс, задумчиво жующего колосок, из таких тяжелых для сердца дум. – Эй, я тебе говорю, Герд!

– Что? – видимо, слишком уж задумался. Любил он это: кроить лезвием душу, чаять ее несбыточными мечтами и никогда не забывать о непрекращающейся боли. Солнце между тем почти уже село, и стало немного прохладнее. Хотя бы пот ручьями не лился. Даже мерин дышал гораздо легче и свободнее, лежал за домом и вяло жевал свежую, скошенную охотником траву.

– Я говорю, есть пошли. Ты вон какой худой, смотреть страшно!

– Не боишься, что все со стола смету?

– Не боюсь, – рассмеялась Импи, уперши руки в бока, – желудок, небось, как у котенка стал, к позвоночнику уже прилип.

– Это верно, – усмехнулся Герд, поднимаясь. – И, походу, уже давно.

Ели молча. И хотя охотник еще не был голоден после поистине роскошного домашнего обеда с холодным молоком, совсем свежей молодой курочкой и горячим хлебом, инстинкт самосохранения и многолетний опыт подсказывали, что глупо это – отказываться от еды, причем вкусной, когда шанс насытиться вдоволь вообще появился. Да и нравилось ему у Импи. И суток не прожил, а понравилось.

Почувствовал себя нужным, когда накосил целую кучу сена, когда подлатал хату и притащил воду. Когда зарубил ту же курицу. Вообще занимался обыкновенными мужскими делами, потому что захотел по-человечески пожить. Пусть и всего пару-тройку дней, до тех пор, пока мерину не станет легче. А потом он обменяет его в ближайшем селе или городке на кобылку, немножко поколдовав над внешним обликом животного, чтобы на него вообще посмотрели. Чуть-чуть схитрит, как того требовала жизнь, и будет в выигрыше.

День он прожил по-людски. Так, как должен был бы, не будь охотником. И даже почти не думал о стригое, на какое-то время занявшем сознание своим противоречивым обликом по-доброму улыбающегося чудовища с мертвым, небьющимся сердцем.

По мере того, как тарелки пустели, нарастала и тревога, и Импи все больше косилась на починенное окно и колыбель, в которой тихонько спала девочка. Исгерд же был спокоен. Почесывая ногтем кадык, собирался с мыслями и ждал момента. И тот настал, как только последний луч солнца скользнул по крыше дома, затем – по бревенчатой стене, прополз по окну и лег на почву, а затем и вовсе скрылся. На небе ночь сменила день. Пора.

Он уверенно поднялся из-за стола, не забывая банальной вежливости, поблагодарил и, выслушав, «не стоит», «да брось», причем заметно нервное, принялся вычерчивать солевое кольцо вокруг колыбели, монотонно бубня что-то под нос. Этим «чем-то» были заговоры и молитвы. Те, что уже не пропустят призрака.

Недосып все-таки сказывался на его состоянии. Последний раз он отсыпался после встречи со стригоем, а теперь и вовсе вторые сутки не спал, да еще и проработал весь день и сейчас, изнуренный за этот невыносимо длинный день жарой и духотой, мечтал рухнуть без сил хоть куда-нибудь и проспать до полудня, а, может, и вовсе до самого вечера, махнув рукой вообще на все. Черт с ними, с делами, он же человек, в конце концов? Человек. А потому наравне с голодом и жаждой ощущает потребность в хотя бы непродолжительном, относительно здоровом сне. Вот и чертил круг, теша себя мыслью о заслуженном в кои-то веки отдыхе. И работал усерднее.

На самом деле мысль о том, что призрак не явится, была и казалась очень разумной – тот патлатый все-таки не дурак. Но Исгерд ошибся. Очень приятно ошибся, потому что почувствовал озноб где-то в середине ночи и ощутил, как на руках волосы поднялись дыбом. Следуя плану, благоразумно спрятался за раскрытую для проветривания дверь и замер. Импи не спала, он знал это. Призрак заметил. Склонившись к лицу девушки почти вплотную, так, чтобы та лицом ощутила дыхание смерти, этот могильный затхлый воздух, отчетливо прохрипел: «молчать». И поплыл к колыбели, в которой уже разрывалась девочка. Окна, казалось, дребезжали. Охотник ненавидел детский плач. Чувствовал тревогу, когда надрывный крик младенца врезался в мозг винтом, головокружение, то, как какой-то мерзкий, липкий ком застревает в горле и не дает дышать. Но ему нельзя было терять бдительность, нельзя было отвлекаться.

Он был профессионалом. А призрак – призраком, жертвой. Круг замкнулся. И дух взвыл.

Импи со слезами на глазах бросилась к ребенку, выхватывая из колыбели, и вылетела из дома босиком, с растрепанными волосами и безумными от страха глазами, уже и думать не думала об Исгерде, что остался с неприкаянным один на один, лицом к лицу. Но ей и не нужно было думать: ничем не могла помочь.

Между тем воющий дух снова принял человеческий облик, и в замкнутом круге билось не бесформенное создание с инфернально-горящими мертвыми глазами, а патлатое нечто – очень тощее нечто с растертыми в кровь запястьями и лодыжками, которые явно не забыли тяжести тюремных кандалов.

Он помнил заговоры наизусть. Наверняка знал, что если бы не спал вечность, а потом рухнул бы мертвым сном, так, что не слышно даже ударов кузнечного молота о наковальню, то все равно машинально смог бы прочитать древние тексты, разбуди его кто-то отчаянный. Память не подводила. И призрак это понимал.

Уже не сопротивлялся, выл скорее от боли, нежели от осознания поражения и ощущения смертельного страха перед тем, кому удалось его заарканить. Сдался. Выглядел слишком печально… Как певчая серая птаха, пойманная в силки, та, что просто хотела жить и боролась за это право, как могла. И ведь призрак не убивал. Не калечил. Просто питался, потому что это было жизненно необходимо, потому что не мог он сопротивляться своей сверхъестественной природе, а какой-то человек теперь хочет изгнать его. Причем так болезненно. И Исгерду было жаль духа, на самом деле жаль. Тяжело было смотреть на эту поникшую фигуру с подрагивающими, стертыми в кровь руками. Но он отрабатывал свой долг. Как и всегда, впрочем.

Патлатая фигура растекалась, как воск со свечи, расплывалась по полу, впитываясь в доски, пока не исчезла окончательно без права переступить порог этого дома. Теперь окажется где-нибудь подальше от этого места и никогда не найдет дорогу назад, пока однажды кто-нибудь, подобный Исгерду, не найдет могилу и не спалит кости. И тогда даже надежда на возвращение сгорит. Причем в буквальном смысле.

– Эй, – он все еще не мог говорить громко. – Все кончено. Заходи.

Импи, оглядываясь, прошмыгнула в дом, прижимая малышку к груди. Исгерд раздраженно фыркнул. За качество работы ручался.

– Неужели оно больше не придет?

– Ужели. Можешь ложиться спать, я сдержал свое слово. Дело за тобой, Импи, – охотник устало завалился на тюфяк у стены, сразу отбрасывая на пол покрывало – было душно. – Еще пару дней, если можно. И я уйду.

– Может ты… останешься? – голос девушки заметно дрогнул. – Насовсем. А еще… не хочешь в кровать?

Волки спят среди корней…

Охотник нахмурился, вспомнив прошлую попытку предаться греху. Как ее звали? Ах да, кажется, Рита? И сколько таких было, этих Рит? Определенно, много. Только воспоминания вызвали неприятные мурашки по спине, стоило лишь отыскать в памяти, пусть и бессознательно, голос стригоя.

– Исключено, – и потерял связь с внешним миром.

Ненадолго. Вопреки ожиданиям.

***

Заснул охотник действительно быстро, уверен был в том, что перед глазами будет стоять глухая тягучая чернота, через барьер которой не пробьется и самый короткий, сбивчивый, нелепый сон, пугающий бредовым содержанием, но ошибся. Наверное, в сотый раз за последнее время. У него вообще появлялся весомый аргумент не доверять себе и с каждым днем он становился все более логичным и правильным. Да и вообще, как чему-то верить после бесконечной череды ошибок и невезения? Чертова участь…

Сон не отпускал.

Сжимал в цепких объятиях все крепче.

Но сначала подманил. Аккуратно.

Он стоял посреди бескрайнего золотого моря, чьи многотонные, гладкие, шелестящие волны слепили глаза червонным золотом ярче солнечного света, ярче раскаленного до бела металла, ярче пламени дикого лесного пожара. Тихий, монотонный шелест и запах пшеничных колосьев, невыносимого, но такого приятного жара, разомлевших под солнцем полевых трав… Запах свободы и полета. Невесомости и бесконечности. Независимости и спокойствия.

Высокие колосья, качающиеся на раскаленном, но таком родном ветру, нежно и ласково принимают на себя тяжесть мужского тела, обнимают, даже совсем не колются. Только все так же тихо-тихо шепчут, убаюкивая. И хочется засыпать и до конца видеть бескрайнее, чисто-синее высокое небо без единого рваного облачка с сияющим в самой вышине палящим солнечным диском. Слушать песни полей и чувствовать свободу от мрака и ужаса окружающей действительности.

Веки тяжелеют, и такая приятная, ноющая слабость растекается теплой лужицей по каждой клеточке измученного жарой и бесконечной охотой тела. Медленно, тягуче и так приятной. Так хорошо, что хочется заскулить от счастья, свалившегося на жизнь, жизнь цепной шавки на поводу у звонкой монеты, что превратила его существование в вечную зависимость, которую не излечить.

Горячий ветер ласкает огрубевшую, обветренную кожу лица, треплет темные жесткие волосы, взлохмачивая буйные пряди. Так хорошо и вольно. Спокойно, как давно уже не было. Легко. Он сдается, раскинув руки в стороны, открыв лицо солнцу, полной грудью вдыхает жаркий аромат, жадно глотает вздох, едва ли не захлебываясь в чуде исполнившейся мечты о покое. Он не хочет уходить.

Охотник!

Эй, монстробой!

Давай, попробуй! Поймай!

Ха!

Размыкает веки с трудом, хлопает длинными черными ресницами, пытаясь понять суть происходящего. Таит дыхание и переводит руку на бедро.

И кинжала нет. Вообще ничего нет. Только смятые колосья, что ярче и жарче полуденного солнца в зените…

Шавка!

Ну, давай же, вставай, лови, круши, терзай! Режь, крои!

ДАВАЙ!

Встает.

Поднимается, отталкиваясь от червонного золота рукой и плывет по колыхающемуся океану, выжигающему глаза ослепительным сиянием. Медленно, не дыша. Тихо. И чувствует, затылком, спиной ощущает тысячи, сотни тысяч мертвых взглядов.

Пес!

Ре-е-ежь!

Убивай людей!

Вбивай в сердца спящих кол!

– Нет…

Коли!

Вбивай!

Ну, охотник! Посмотри, как прекрасно золото! Как его много… Протяни руку… Лишь коснись. Сотни душ за медный грош! Сотни растерзанных душ!

– Я не убийца.

– Правда? – и мужчина замирает на месте.

Потому что посреди червонного золота полей стоит тот, кто выжил. Кто смог выжить. Улыбающийся ровным рядом человеческих, белоснежных зубов. Улыбающийся глазами цвета горечавки, обрамленными темными пушистыми ресницами. Стоит тот, чьи шелковистые волосы, накрывающие белую, как алебастр, шею, горят ярче пламени, ярче лесного пожара. Горят рыжей медью.

– Убийца, – произносит стригой одними лишь губами, беззвучно. Но так, что иллюзия леденящего душу голоса морозит естество. Сковывает толстым слоем льда.

Вампир меняется в лице. Хмурит медно-рыжие брови и опускает уголки аккуратных, точеных губ. И отходит в сторону, открывая то, от чего Исгерд падает на колени. И не может отвести взгляда.

А там, на слепящем глаза червонном золоте, лежат два тела, истекающих кровью. Два мертвых, до боли знакомых тела родителей. На пшеничных колосьях алеют крупные брызги. Стригой срывает мокрый, потяжелевший колос, подносит ко рту и растирает кровь по точеным губам и подбородку. Вдыхает металлический запах и, дрожа от удовольствия, прикрывая нечеловечески-синие глаза, облизывает подрагивающие губы.

Поворачивается.

– Твоя вина.

– Я ничего не мог сделать, я был…

– Ребенком? Чушь. Ты мог, охотник. И не сделал ничего.

– Я убил вампира, стригой! Я убил!

– Но не спас родителей. Убийца.

– Исчезни! – голос срывается. Исгерд почти хрипит.

– Я – это ты. То, от чего не уйти. Жажда. Вечная жажда крови. Моя – человеческой. Твоя – вампирской. Зависим. Как и я.

– Тебя здесь нет!

Охотник бежит, что есть сил. Безжалостно мнет червонное золото, вбивает в чернозем, рвет в пух и прах, бежит… И понимает, что у полей нет края. Бесконечный замкнутый круг.

– От себя не убежишь, глупышка.

Стригой рассыпается в пыль. В туман. И окружает.

– Я – это ты. Ты – это я. Убийца. Одной природы.

– НЕ УБИВАЛ!

– Лживый выродок!

Он просыпается, отплевывается от воды, перевернувшись на живот, дрожит всем телом и оборачивается на Импи с ушатом в руках, прожигая почерневшим, безумным взглядом. Дышит тяжело и шумно. Захлебываясь воздухом… Без аромата свободы, пьянящего сознание.

– Ты… ты кричал, – голосом девушка не владела совершенно. – Что с тобой?..

– Просчитался, – обхватив голову руками, прошептал охотник. – Нарвался… Дьявол, нарвался! Снова! Снова нарвался!

– На… кого?

– Будь ты проклята, Мара! Слышишь! Будь ты проклята, паскуда! Подавись и ликуй! Побежден! – хрипел охотник в темноту, сминая пальцами грубую ткань тюфяка, – Побежден тобой! Убийца одной природы!

И ночные кошмары плотнее сжали охотника в своих мертвых объятиях.

Объятиях, что обманчиво блестели ярче и жарче червонного золота…

========== Глава пятая: “Не спит лишь душа и все ищет глазами того, кто опасней волков…” ==========

– Герд, стой, куда ты? Ночь на дворе! – перепуганная Импи бросилась за охотником, хватая его за плечо.

– Прогуляться, – изворачиваясь, прошипел он и захлопнул за собой дверь, покидая перекошенный дом-уродец.

Злость. Нечеловеческая злость на самого себя.

Нужно было развеяться. Подышать свежим воздухом, походить, побродить, выругаться от души, чтобы в порыве ярости не впечатать Импи в стену, что есть сил сжимая рукой хрупкую тонкую шею, чтобы не обругать, не обидеть. Просто успокоиться. Попытаться.

Со двора он ушел в спешке, покидал его почти бегом, пошатываясь от ночного приступа, нахлынувшей слабости, делающей ноги ватными. Все еще хотелось спать… Но было страшно. Страшно от одной мысли, что события семнадцатилетней давности снова предстанут перед глазами и надолго охватят разум, вбивая когда-то забытые картинки в мозг прочнее. Почти забыл. Почти смирился с тем, что произошедшего уже однажды больше не изменить, не вернуть назад, что самобичевание не идет ему на пользу. Что помочь он не мог. Так за него решила Судьба, быть может, даже Бог. И на самом деле воспоминания заволакивались туманом, загораживались толстой непроглядной стеной, скрывающей ужасы прошлого, а сон, точнее, Мара, что прокляла охотника мертвым взглядом, разрушила эту призрачную стену, пропуская поток воспоминаний обратно. Туда, где не ждали.

Злость. Обида. Ненависть к самому себе, возросшая во сто крат. Хочется выть, рухнуть на пыльную землю, в темную пересушенную траву, а не в червонное шелестящее золото, и, обняв ноги, прижав колени плотно к животу, затрястись в сухих рыданиях так, чтобы никто не увидел, не узнал. Но чтобы стало хоть чуточку легче. Исгерд был гордым. Не позволял себе дать слабину и всю жизнь нес на себе проблемы, зарывал человеческие страхи, мечты, желания и эмоции глубоко в себя, так, чтобы отрезать их от выхода. По каплям копил в себе злость и обиду, отчаяние, смертельную тоску и не выпускал уже никогда. Не позволял выйти наружу и захлестнуть кого-то волной несдерживаемого гнева, животной ярости или истерики.

Успокоиться.

Шавка! Вставай, лови, круши, терзай!

– Это сон, Герд, – проговорил он самому себе. – Иллюзия. Обман. Фокус. Это всего-навсего проклятие Мары, темные чары. С тобой вера…

– Которой нет… – шепотом добавил в конце. Так тихо, чтобы не услышать самому. Было страшно.

Уродец-дом, подпертый рейками, превратился в крохотную точку, чернеющую за широкой спиной охотника. Он и не заметил даже, как ушел так далеко от двора Импи и теперь отрешенно брел по вытоптанной тропинке, ведущей в лес. Было прохладно.

И будто очнувшись от сна, мутного, непонятного сна, скорее дремы, он начал жадно вдыхать похолодевший воздух, пропахший хвоей. Дышал глубоко и часто, шумно, не мог прийти в себя и ощущал, как голова идет кругом, а в глазах чернеет. Шагнул в густые заросли старого леса, по памяти побрел к роднику. Сейчас бы напиться ледяной воды, от которой ломит зубы, да плеснуть пару пригоршней на лицо, чтобы очнуться от этого странного состояния. Совсем тихо… Лес шумит почти так же, как и золотое поле из сна, но в его монотонном шуме, в поскрипывании крон и редком уханьи филинов нет тревоги и враждебности. Он чужд лесу. Но тот принимает его и ведет меж сосен к бьющему из груды потемневших валунов роднику, тонкой ленточкой бегущему сквозь чащу.

А пить хочется так, будто не ночь на улице, ласкающая полураздетое тело прохладным нежным ветерком, а знойный полдень, озлобленно и безжалостно обжигающий докрасна кожу. Охотник опускается на колени, припадает к воде и потихоньку, совсем по чуть-чуть, начинает успокаиваться. Жажда проходит, сон, кажется, уже и не так жизненно необходим. Значит, можно пожить еще немножко. Ровно столько, сколько удастся выдержать без сна.

Идеи были.

Нужно уходить гораздо раньше, брать мерина, стягивать его больную ногу и выдвигаться в ночь, идти без остановок к ближайшему городу и искать того, кто поможет. Кто сможет снять проклятье Мары и спасти его, охотника на вампиров, от неминуемой гибели. Спасти от ночных кошмаров.

Золото было. Золота было много. Исгерд смирился с тем, что оно было вампирским, стригоевским. Плевать. Нужно спасать собственную шкуру.

Вообще-то он бы сдался. Затянул бы петлю на суку и сдался, решив проблемы, причем все, какими-то там жалкими мгновениями страданий. Просто-напросто малость физических страданий, после которых наступит рай или ад, может, просто вечная тьма, кто знает? Что угодно. Но там, там, где нет живых, не будет и враждебных мертвых, готовых перегрызть глотки, не будет стригоя, облизывающего окровавленные губы, и Мары, смотрящей инфернально-горящими глазами в самую душу, заковывая ее в лед. Ничего. Лишь вечный покой.

Но кто он, черт возьми, такой, чтобы сдаваться? Слабак, тряпка? Нет! Мужчина, охотник с рождения, убивший первого вампира в четырнадцать лет. Тот, кто с тьмой и чудовищами на короткой ноге. Он не боится.

И потому, напившись ледяной воды, бредет к дому. Он не боится, не боится. Не боится! Пытается убедить в этом самого себя, а глазами ищет чью-то тень в черных зарослях, на которых причудливо играют мертвенно-бледные рваные блики ночного света. Ищет глазами стригоя, того, что опасней волков. Того, что не страшится кола и блеска чистого серебра. Вампира, преследующего и во сне, и наяву.

Сначала он не обратил на это внимания, но потом, чуть позже, подумав, пришел в ужас и на несколько мгновений оцепенел.

Импи говорила, что ушла в лес в тот день, когда родила. Ушла в лес… Днем. И «травник» помог ей. Где это, черт подери, видано, чтобы кровососущее чудовище, это рыжее создание с истошно-синими глазами, не боялось солнечного света?! Почему этот вампир, мать его, так прицепился именно к нему, к врагу, желающему лишь смерти полуночному монстру? Почему поет?

Поет, когда говорит, что не пьет крови?..

Они молчат. Они не владеют человеческой речью большей своей частью. И поют только насытившись до отвала. Либо, когда хотят завлечь жертву.

Но он пропал. Пылью пропал, стоило Исгерду лишь только заметить его, катающего ногами чертей.

– Значит, волки среди корней спят, – прошептал Исгерд. – Значит… Да нихрена это не значит! Всего лишь глупая песня! Дьявольщина!

Трухлявый пень, попавшийся на пути, вылетел из почвы и приземлился в нескольких метрах от давно насиженного места. Где-то совсем рядом вспорхнула ночная птица.

– Мы охотники, – он часто говорил сам с собой. Слишком долго приходилось странствовать в одиночестве, слишком долго доводилось не слышать ничего, кроме шума деревьев и храпа хромого отощавшего мерина. – Те, кто истребляют нечисть. Вампиров. Я же не побрезговал и призраком, Марой, мать ее… Черт… Мне нужен ведун. Или знахарь, кто угодно, тот, кто поможет справиться с кошмарами. А теперь попробуй-ка их отыщи после пламени инквизиторов…

…Изгнал ее, изгнал, потому что не понимал, на кого нарвался. А потом ведь понял. Сколько ты не видел снов, а, убийца? Месяц? Нет. Больше, гораздо больше. И те были какими-то сбивчивыми отрывками, ошметками четкой картинки, которую я пытался вспомнить, но не смог, сколько бы не прилагал усилий. А тут поля… «От себя не убежишь…» Может, прав он, вампир этот? Что не убегу? Что всю жизнь буду спускаться в склепы и рассматривать укусы, а? Потом тогда уж помру где-нибудь. Сожранный вампиром или унесенный каким-нибудь тифом или, положим, сифилисом? Без жены-то? Интересно… Да, определенно не убегу. Я и не пытаюсь. И уже давно. Не мальчик. Что за?..

Где-то справа, свысока, хрустнула ветка и послышался тонкий писк. Писк… ребенка?

Герд и не заметил, как сошел с тропинки и брел теперь меж сосен, в высоком житняке, изредка встречая заросли ежевики и смородины. Еще реже – пни, что летели вперед, выбитые ногой, лишь попадаясь на пути. А теперь с какого-то дьявола в лесу, за полночь, в дремучем лесу, где могли бродить волки и медведи, да те же лоси, что пришибли бы копытами, затерялся ребенок? Да что за чушь-то вокруг происходит?

– Вечер добрый, – подняв голову вверх, поздоровался охотник.

– Я с чужими не разговариваю! – бойко ответил мальчишка лет восьми-десяти, судя по тонкому, бойкому голоску. До жути самоуверенному, несмотря на то, что страх в нем читался как нельзя более отчетливо

– Это ты молодец, – одобрительно кивнул Герд, – только я не чужой, а свой.

– Это как это так?

– А так. Если не слезешь, сам достану и не хуже батьки выпорю за то, что по лесам ночью шастаешь. Ты чего тут забыл, малявка?

– Я не малявка, дядь!

– Значит, слазь, немалявка, а то драть буду – мало не покажется.

Немялявка, бормоча что-то под нос писклявым детским голоском, стал медленно спускаться с сосны, хватаясь ручонками за сучки, и шипел каждый раз, когда с первой попытки не попадал ногой на нижерасположенную ветку. И потом все-таки свалился, проигнорировав благородный совет смотреть, куда наступаешь. И зашмыгал носом. Исгерд присел перед мальчишкой.

– Чего плачешь, парень?

– Больно, дядь! – обиженно надулся найденыш.

– А тут какого лешего забыл, а?

– Да это папка все, дядь! Он, он…

– …

– Он говорит, что маленький я еще, чтоб в лес ходить! А я не маленький, не боюсь, я с ребятами хотел, и… и…

– И заблудился, – заключил Герд.

– Ну да, заблудился. Во-о-от, – и снова глаза на мокром месте. – Меня, дядь, знаешь, как папка отметелит, ой-ей! Я ж неделю сидеть не буду! Мне домой надо!

Исгерд, едва сдерживая готовый сорваться смех, поднялся и навис над найденышем, сложив руки на груди. Искал стригоя, нашел мальчишку. Вот так день! То есть, ночь.

– Ты вот что слушай, парень. Во-первых, хватит ныть. Сам говоришь, что взрослый, вот так не хнычь. Не люблю. Во-вторых, правильно твой папка сделает. Я бы на его месте еще и подзатыльников отвесил, ты уж поверь. В-третьих, никуда ты сейчас не кинешься, и пока помочь я тебе ничем не могу, – немалявка, ошеломленно раскрыв рот, готов был разрыдаться и устроить истерику. Как это не может? – Но это пока. Потому что сейчас мы кое-куда сходим переночевать, а утром я отвезу тебя домой. Из Гласерна?

– Угу…

– Значится, вытирай свои слезы и давай следом. И не болтай, договорились?

– Да, дядь, – кивнул найденыш. – А, это, ты сам-то чего тут делаешь?

– Гуляю, – ответил, улыбнувшись, охотник. Странно, и ведь недавнее желание убивать и рыдать, свернувшись калачиком прямо на дороге, пропало. – Ищу, понимаешь ли, таких вот дурачков по лесам и родителям возвращаю. А теперь идем, малявка. Поздно уже.

И малявка, нахмурившись и надув губы, поплелся следом. А Исгерду вновь захотелось поспать. И рискнуть, провалившись в сон. Может, он сможет все-таки справиться сам? Кто знает-то?

***

Вопреки совсем смутным опасениям охотника, Импи приняла малявку, имя у которой все-таки было – Адам, причем приняла радушно: поспешно соскочила с постели и не улеглась до те пор, пока мальчик не наелся и не заснул, зарывшись в ее же одеяло.

Оказалось, время едва-едва перевалило за полночь, хотя Исгерду пришлось пережить многое даже за эти несколько часов без солнечного света. И снова хотелось спать. А еще проверить, сможет ли он выстоять перед силой кошмаров призрака, одарившего его мертвым взглядом.

Он как никто другой понимал, сколь опасно поддаваться желанию и закрывать глаза, вновь оказываться со столь реалистичными сновидениями один на один. Понимать, что рассчитывать на чью-то помощь совершенно бессмысленно, что там, в другой реальности, где слепящее глаза золото мерно и монотонно шепчет, прячутся сотни чудовищ и стригой, которого он боялся гораздо сильнее, чем окровавленных тел на смятой пшенице. У него не было ни клинка, ни серебра и святой воды, в силах которой он в последнее время сомневался все больше. Там ему приходилось играть по правилам Мары, снова и снова опускаться с головой в щемящие душу болезненные воспоминания. Приходилось вспоминать. И искренне ненавидеть свою жизнь и долг, и ремесло, от которого не мог убежать, сколько бы не пытался.

Ничего невозможного нет, так он убеждал себя каждый раз, когда понимал, что вряд ли переживет очередную ночь. Но тем не менее дотягивал до самого конца и встречал рассвет, или истекая кровью, или шатаясь от голода и усталости, – но обязательно с трофеем. И никак иначе.

– Ты куда? – сонным голосом пробормотала девушка, когда мужчина, стянув с тюфяка застиранное покрывало, скрипнул входной дверью.