Текст книги "Андрей Платонов"

Автор книги: Алексей Варламов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 44 страниц)

Иное дело «Впрок». Однако между «Котлованом» и «бедняцкой хроникой» происходит не просто напряженный диалог, но своего рода метафизический поединок. «Котлован» – повесть о смерти, «Впрок» – хроника жизни. Примат одного над другим глубоко и по-платоновски не случаен – смерть сильнее жизни, и примечательно, что единственная смерть, случающаяся на страницах хроники, носит характер не документальный, а литературный, автореферативный и довольно условный.

Платонов обращается к образу главного героя «Ямской слободы» – Филата-бедняка, который дожил до колхозных времен и, несмотря на свою отзывчивость («К Филату давно все привыкли, и он был необходим в колхозе. Когда у кого рожала баба – звали Филата вести хозяйство и смотреть за малыми детьми; кроме того, Филат мог чистить трубы, умел отучивать кур от желания быть наседками и рубил хвосты собакам для злобы»), был принят в коллектив самым последним на Пасху, дабы «вместо воскресенья Христа устроить воскресенье бедняка в колхозе», а он, не снеся этого счастья, умер. История, как сказал бы Авербах, двусмысленная, а с учетом ее «зеркального» отражения в поставербаховском финале «Усомнившегося Макара», где герой также умирает от «настигшего его организованного счастья», и в «Котловане», где мужики, вступившие в колхоз, просят друг у друга прощения, как перед смертью, – жутковатая.

«Не колокол звучит над унылыми хатами, не поп поет загробные песни, не кулак, наконец, сало жует, а наоборот, Филат стоит, улыбается, трудящееся-солнце сияет над нашим колхозом и всем мировым интернационалом, и мы сами чувствуем непонятную радость в своем туловище! Но отчего же, непонятно, наша радость? Оттого что Филат самый был гонимый, самый молчаливый и самый мало кушавший человек на свете! Он никогда не говорил слов, а всегда двигался в труде – и вот теперь он воскрес, последний бедняк, посредством организации колхоза!.. Скажи же, Филат, нам, что теперь ты, грустный труженик, должен сиять на свете вместо кулацкого Христа…

Филат улыбнулся ближнему народу и всей окрестной цветущей природе.

– Я, товарищи, говорю тихо, потому что меня никогда не спрашивали. Я думал только, чтоб было счастье когда-нибудь в батрацком котле, но боюсь хлебать то счастье – пусть уж лучше другим достается…

Здесь Филат побелел лицом и прислонился к телу председателя колхоза.

– Что ты, Филат?! – закричал весь колхоз. – Живи смелей, робкая душа, ты теперь членом будешь! Проповедуй нам труд и усердие, последний человек!

– Могу, – тихо сказал Филат, – только сердце мое привыкло к горю и обману, а вы мне даете счастье – грудь не выдержит.

– Ничего, обтерпишься! – крикнули колхозники. – Глянь на солнце, дайте ему воздуху…

Но Филат настолько ослаб от счастья, что опустился на траву и стал умирать от излишнего биения сердца.

Филата вынесли на траву и положили лицом к небесному свету солнца. Все замолкли и стояли неподвижно.

И вдруг раздался голос какого-то притаившегося подкулачника:

– Значит, есть Иисус Христос, раз он покарал Филата-батрака!

Филат услышал то слово сквозь тьму своего потухающего ума и встал на ноги, потому что если он сумел вытерпеть 37 лет жизни, то мог стерпеть и превозмочь смерть, хотя бы на последнюю минуту.

– Врешь, тайный гад! Вот он я, живой – ты видишь, солнце горит над рожью и надо мной! Меня кулаки тридцать лет томили, и вот меня уже нет.

Вслед за тем Филат шагнул два шага, открыл глаза и умер с побелевшим взором.

– Прощай, Филат! – сказал за всех председатель. – Велик твой труд, безвестный знаменитый человек.

И каждый колхозник снял шапку и широко открыл глаза, чтобы они сохли, а не плакали».

Этой сцены советские критики также писателю не простили, и в данном случае платоновских зоилов можно понять. Что ж это за колхозы такие, куда самого достойного человека принимают последним, а принятый он тотчас умирает? Да и какая же это борьба с религиозными пережитками, если сюжет этот может быть прочитан так: хоть и хулит Филат на словах Христа, Господь забирает смиренного и кроткого, нищего духом и чистого сердцем праведника к себе, ибо любому бывшему и настоящему верующему в советской республике было известно: умирающий на Пасху попадает в Царствие Небесное.

«Угробили хорошего работника, уморили батрака Филата. Теперь, наверно, все батраки за десять километров обегают этот колхоз, где Христа воскресение, а им смерть», – простодушно высказался член рабочего редсовета ГИХЛа тов. Горелов, и что на это было возразить?

Но было в хронике «Впрок» и немало другой крамолы. Такова история жизни еще одного колхозного активиста товарища Упоева, который разговаривает с окружающими на колхозные темы евангельским слогом, ибо марксистского не знает: «Вот мои жены, отцы, дети и матери, – нет у меня никого, кроме неимущих масс! Отойдите от меня, кулацкие эгоисты, не останавливайте хода революционности! Вперед – в социализм!»

А потом от нетерпения сердца, от того, что нет еще нигде «полного героического социализма, когда каждый несчастный и угнетенный очутится на высоте всего мира», Упоев направляется в Кремль к Ленину и просит его дозволить «совершить коммунизм в своей местности», оперевшись на «пешеходные нищие массы!».

Мотив, как нетрудно догадаться, на этот раз сознательно в сжатом виде повторяющий одну из главных идей «Чевенгура», – так Платонов буквально контрабандой протаскивал в советскую печать свои неразрешенные произведения, пусть даже их пародируя, но характерно, что реакция большой ленинской головы, похожей на смертоносное ядро для буржуазии, осталась для читателя неизвестной «классовой тайной», ибо – и тут хорошо видно, как сплавляется у Платонова несомненный пафос с еще более несомненной иронией – «Упоев договаривал только до этого места, а дальше плакал и стонал от тоски по скончавшемуся».

Однако это все полбеды, и это можно было как-то пропустить или сильно не гневаться, но когда Упоев говорит на прощание Ленину: «Ты, Владимир Ильич, главное, не забудь оставить нам кого-нибудь вроде себя – на всякий случай», а потом попадает в тюрьму за «классовое самоуправство» и, узнав там о смерти дорогого вождя, желает покончить жизнь самоубийством, но не умирает, спасенный неким бродягой, и снова принимается за строительство социализма, причем это строительство выражается в том, что он выращивает на колхозных полях эшелоны крапивы для «крапивочной порки капиталистов руками заграничных маловооруженных товарищей», или же садится обедать среди отсталых девок, показывая им, как надо медленно и продуктивно жевать пищу, дабы от нее была польза и не было желудочного завала; когда Упоев всенародно чистит зубы или когда, бездомный, бросивший симпатичную же-ну-середнячку, скитается по деревенским избам, и можно представить, как относятся к такому «хозяину» крестьяне, которым, выставленный на посмешище, он говорит проникновенные речи о большевистской юности и всемирной славе колхозного движения («Что это, большевистский колхозный, или юродивый во Христе, режиссирующий кукольным театром из колхозников?» – справедливо обиделся товарищ Горелов) – когда этот идиот, мало того что поставленный во главе колхоза и до сих пор из-за полного головотяпства не снятый районными властями, наглеет до такой степени, что трогает святое имя: «Я к товарищу Сталину скоро на беседу пойду… Засею землю – пойду Сталина глядеть: чувствую в нем свой источник», – то терпеть это издевательство дальше было невозможно, и уже не пролетариев и их товарищей, а главного читателя Советской страны начало натурально корежить.

До краев налитый гневом читал он в советском журнале «Красная новь», руководимом недавно назначенным на должность главного редактора А. А. Фадеевым, как платоновский душевный бедняк приходит в «С.-х. артель имени Награжденных героев, учрежденную в 1923 г.», и обнаруживает там идеальную зажиточную благоустроенную коммуну, где «все работы совершались вековыми старинными способами; хорошие же результаты объяснялись крайним трудолюбием, дружной организацией и скупостью к своей продукции артельщиков; в этих качествах им нельзя отказать, и эти качества должны остаться и тогда, когда эта ханжеско-деляческая артель станет большевистской»; когда наткнулся вслед за этим взгляд вождя на «юродивый» вопрос: «Что же будет в артели, если снабдить ее тракторами, удобрениями, приложить к ее угодьям вместо сухого рачительства ударный труд, сменить имущественного скопца на большевика и агронома и, главное, сделать артель действительно трудовым товариществом крестьян-бедняков?» – то за эту проповедь «чаяновщины» все увереннее лепила державная рука на полях: «Балбес! Пошляк! Болван! Подлец! Контрреволюционный пошляк!»

Но вот вопрос: неужели эту истеричную реакцию нельзя было предвидеть и зачем было Фадееву, человеку неглупому и чуткому, второй раз наступать на грабли, печатая вечно сомневающегося, так ничего и не понявшего и ничему не научившегося пролетарского отщепенца, да и не просто печатать, а открывать его ересью номер? Не случайно позднее, в партийном документе, характеризующем состояние основных литератур-но-художественных журналов, «Красной нови» будут посвящены строки: «Помещенный материал свидетельствует о наличии откровенно враждебных произведений: „Бедняцкая хроника“ Платонова („Впрок“) – кулацкая издевка над коллективизацией и политикой партии в деревне. Редакции не могло не быть известно политическое лицо писателя Платонова, опубликовавшего кулацкий рассказ в журнале „Октябрь“ „Усомнившийся Макар“».

Неудовольство рукописью высказывали и советовали не печатать «Впрок» самые разные люди – от безвестных рецензентов («В данном виде книга не может быть издана. О новой советской деревне нужны не такие книги») до весьма авторитетного, собаку на литературе съевшего Полонского: «Не печатайте. Это вещь контрреволюционная. Не надо печатать».

Еще в октябре 1930 года на заседании рабочего редсовета ГИХЛа, где обсуждалась «бедняцкая хроника» «Впрок», рабочим-ударником пятой типографии Транспечати и председателем рабочего редсовета товарищем Павловым были сказаны золотые слова: «Это, товарищи, издевательство. Если напечатать книгу в том виде, в каком она будет представлена, то за границей она будет расцениваться как „Красное Дерево“ Пильняка. Там есть словечки такие, что „собаки работают на коллективизацию, как работали на капитализм“. Что получится, если рабочие будут читать эту книгу?»

«Тов. Платонов не имеет пролетарского чутья, у него нет стимула к организации колхоза, к социалистическому переустройству нашей деревни, – вторил Павлову член рабочего редсовета товарищ Нестеров, – он старается всеми правдами-неправдами протащить кулацкую линию. Он ведет антисоветскую политику, стремясь замазать идею колхозов и усыпить деревню. Идеи Платонова нам чужды».

Фадеев этого не видел, не понимал? Думал иначе? А про «Усомнившегося Макара» забыл?

Как полагал со своей редакторской новомирской колокольни Вячеслав Полонский, Фадеев не послушал коллегу по той причине, что ему был нужен материал, который бы поднял «Красную новь» до того уровня, каким был журнал «при Воронском», и публикацией платоновского очерка новый главный редактор хотел вызвать «шум в печати».

Однако это не единственное и, пожалуй, даже не самое убедительное объяснение тех мотивов, которыми Фадеев мог руководствоваться. Вряд ли новому главному редактору «Красной нови» был нужен «шум» любой ценой. В одном из самых ценных документов эпохи, сводке секретного отдела ОГПУ («ОГПУ – наш вдумчивый биограф», – высказался на сей счет поэт Леонид Мартынов) от 10 декабря 1930 года содержалась иная версия появления платоновской хроники: «Литературные работники из РАППа или близко стоящие к пролет-сектору от него отшатнулись после скандального рассказа „Усомнившийся Макар“ (в „Октябре“). Этим пользуются „попутчики“ [42]42
  «Попутчики» – так называемые «непролетарские писатели» (принявшие советскую власть), которых Ассоциация пролетарских писателей (РАПП, ВАПП, МАПП) громила как «стародумов», застывших «перед гранитным монументом буржуазно-дворянской литературы», то есть не «бросивших с корабля современности» традиции дореволюционной классики. – Прим. ред.


[Закрыть], группирующиеся вокруг издательства „Федерация“. Они чувствуют в нем силу и то подкармливая его, то <пропуск> ему и вызывая в нем раздражение против слабых писателей, в бытовом отношении обставленных гораздо лучше его, стараются закрепить его за своим лагерем. <…> Решение работать над рукописью „Впрок“, несмотря на ее огромные идеологические ошибки, было принято редакторами именно для того, чтобы попытаться вырвать Платонова из рук этой банды. Такую попытку надо сделать, тем более, что Платонов сам хочет изменить свои позиции».

Похожее мнение высказали и рецензенты: В. Соловьев («Сквозь насмешку, а порой издевательство над головотяпами чувствуется любовь автора к тому грандиозному строительству, которое происходит в деревне») и секретарь Луначарского литературный критик Игорь Сац («Будет политической ошибкой попросту отнять у Платонова возможность работать в советской литературе»). Не будет большой натяжкой предположить, что примерно с таких же позиций относился в ту пору к Платонову и Фадеев: спасти, уберечь, вырвать талантливого рабочего парня из лап буржуазии, тем более что репутация Платонова в литературной среде год от года становилась все прочнее. Эта была репутация писателя непечатного, нецензурного, запрещенного, и не исключено, что Фадеев хотел эту неверную, с его точки зрения, ситуацию переломить.

В этом смысле характерно еще одно секретное донесение (от 6 мая 1931 года), касающееся тех разговоров, что велись о Платонове в писательском сообществе: «ЗЕЛИНСКИЙ сказал мне, что последние вечера он проводит с Андреем ПЛАТОНОВЫМ, который живет с ним на одной площадке. ПЛАТОНОВ производит на него впечатление совершенно гениального человека. Он – прекрасно знает математику, астрономию, суждения его всегда тонки и интересны. ЗЕЛИНСКИЙ сказал, что ПЛАТОНОВ читал ему и АГАПОВУ пьесу, в высшей степени интересную, которая однако никогда не сможет быть напечатана и поставлена, ибо политическая ее установка по меньшей мере – памфлет. Вообще, сказал ЗЕЛИНСКИЙ, у ПЛАТОНОВА множество рукописей, которые никогда не смогут быть напечатаны».

Можно предположить, что если бы во главе «Красной нови» стоял именно он, известный критик и литературовед Корнелий Люцианович Зелинский, куда более осмотрительный (что, впрочем, не всегда ему помогало), чем Фадеев, то Платонов со своей хроникой «Впрок» был бы отвергнут и тем спасен, однако Фадеев посмотрел на вещи иначе и подписал номер в печать. Этим поступком – а это был именно поступок – автор «Разгрома» стремился развеять атмосферу слухов вокруг полузапретного имени Андрея Платонова и показать всем литературным шептунам, что ничего злокачественного в платоновских текстах нет, их можно и нужно печатать, а самого Платонова немедленно выводить из той оппозиции, куда его безосновательно записали и всячески растравливали раны его иронии.

Суждений Фадеева на сей счет нет, но известно мнение члена редколлегии журнала «Октябрь» Галины Колесниковой, которое, надо полагать, с фадеевским в той или иной степени совпало: «Когда я говорила с т. Платоновым, я увидела, что парень талантливый, он искренне ищет правильной позиции, – я считаю, что мы должны помочь ему. Сейчас отбросить Платонова было бы неправильно политически, мы должны помочь автору найти верный политический шаг».

Вот и главный редактор «Красной нови», пытаясь вывести своего автора из «литературного подполья», действовал и из товарищеских, и из высших коммунистических побуждений, как он их понимал. Наделенный неплохим литературным чутьем, Фадеев если не любил, то очень ценил Андрея Платонова, он относился к нему по-хозяйски, как рачительный председатель литературного колхоза к своему лучшему трактористу или электротехнику («Он ценил Платонова, у него вообще был недурной вкус, чуткость к слову», – совершенно справедливо написал Семен Липкин). Более того, Фадеев мог видеть, что все проблемы Платонова связаны с тем, что тот слишком глубоко копает, чересчур усердствует в строительстве социализма, понимая – далее опять процитируем платоновские «Записные книжки»: « Без мучений нельзя изменить общество: ведь социализм получил в наследство мещанство, сволочь („люди с высшим образованием – счетоводы“ и т. д.). Страдание ототрет с таковых, размелет их разум, от которого можно застрелиться в провинции».

Вот, если угодно, высшая идея хроники и не только ее, а всех платоновских вещей этих лет (в том числе это касается и противопоставления Москвы и провинции). Он свою позицию выстрадал и никогда ничем не спекулировал. Да, был ерник, не знал ни в чем удержу, не умел окоротить острый язык, неудобен, груб, осёл и хулиган, как аттестовал себя в 1920 году и с той поры ни в смысле упрямства, ни в невозможности дисциплинированно идти в общем строю и приспосабливаться – не изменился. Но именно такой человек и есть самое дорогое, самое нужное, надежное, верное. Соль, которую, если потеряет свою силу, ничем не заменишь.

«Страна темна, а человек в ней светится», – утверждал Платонов, и автору «Разгрома» эта сокровенная вера не могла не быть близкой, и можно представить, а точнее, невозможно представить, сколь страшным ударом обернулось лично для него, для Александра Александровича Фадеева, последующее развитие событий.

В дневнике Вяч. Полонского об этой истории рассказывалось так: «…„Впрок“ прочитал Сталин – и возмутился. Написал (передает Соловьев) на рукописи: „Надо примерно наказать редакторов журнала, чтобы им это дело пошло „впрок“. На полях рукописи, по словам того же Соловьева, Сталин будто бы написал по адресу Платонова: „мерзавец“, „негодяй“, „гад“ и т. п. Словом – скандал. В „Правде“ была статья, буквально уничтожившая Платонова. А вчера сам Фадеев – еще резче, еще круче, буквально убийственная статья. Но, заклеймив Платонова как кулацкого агента и т. п., – он ни звуком не обмолвился о том, что именно он, Фадеев, напечатал ее, уговорил Платонова напечатать. В статье он пишет: „Повесть рассчитана на коммунистов, которые пойдут на удочку…“ и т. д. Кончает статью призывом к коммунистам, работающим в литературе, чтобы они „зорче смотрели за маневрами классового врага“ и „давали ему своевременный и решительный большевистский отпор““.

Все это превосходно – но ни звука о себе, о том, что он-то и попался на удочку, он-то и не оказался зорким и т. д. Это омерзительно, – хочет нажиться даже на своем собственном позоре».

Но едва ли Фадеев хотел нажиться, тут уж не до жиру, быть бы живу…

В книге воспоминаний Вениамина Каверина рассказывается иное предание: «Нельзя не отметить, что по отношению к Платонову Фадеев должен был испытывать особое чувство вины. Именно по его вине жизнь Платонова была уродливо и безжалостно искажена. В повести „Впрок“ в „Красной нови“ Фадеев, редактор журнала, подчеркнул те места, которые необходимо было, как он полагал, выкинуть по политическим причинам. Верстку он почему-то не просмотрел, и подчеркнутые им места в типографии набрали жирным шрифтом. В таком виде номер журнала попал на глаза Сталину… Двойная жизнь Платонова, мученическая и, тем не менее, обогатившая нашу литературу, началась именно в эту минуту…»

Однако и то и другое – в большей, как у Каверина, или в меньшей, как у Полонского, степени мифологизированное изображение событий.

О документально зафиксированной реакции Сталина на опубликованный в третьем номере журнала платоновский «Впрок» доподлинно известно благодаря усилиям архивистов, которые ввели в научный оборот следующий лаконичный документ, подписанный верховным лицом:

«К сведению редакции „Красная новь“.

Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту.

И. Сталин

P. S. Надо бы наказать и автора и головотяпов так, чтобы наказание пошло им „впрок“».

Более пространной иллюстрацией к этому сюжету может служить недатированное воспоминание деятеля РАППа, сотрудника «Красной нови» Владимира Сутырина, записанное Л. Э. Разгоном в 1970 году и впервые опубликованное Галиной Андреевной Белой в 1989-м в книге «Дон-Кихоты 20-х годов».

Суть мемуара в следующем. Однажды вечером Сутырина вызвали в Кремль, где уже находился «несколько бледный» Фадеев, а также члены политбюро во главе со Сталиным.

«В руках у него был журнал, который легко было опознать, – „Красная новь“. Мы переглянулись с Фадеевым, нам стало понятно, что речь пойдет о рассказе Андрея Платонова.

Не приглашая нас садиться, Сталин, обращаясь к Фадееву, спросил:

– Вы редактор этого журнала? И это вы напечатали кулацкий и антисоветский рассказ Платонова?

Побледневший Фадеев сказал:

– Товарищ Сталин! Я действительно подписал этот номер, но он был составлен и сдан в печать предыдущим редактором. Но это не снимает с меня вины, все же я являюсь главным редактором, и моя подпись стоит на журнале».

Был вызван прежний главный редактор И. М. Беспалов, который, если верить Сутырину, повел себя перед вождем примерно с той же долей самоуважения, с какой, трясясь от ужаса, оправдывался перед мессиром Воландом подлый доносчик Алоизий Могарыч, и Сталин с воландовской брезгливостью приказал выгнать его вон [43]43
  В 1937 году Беспалов будет расстрелян.


[Закрыть], а Фадееву велел подготовить и напечатать статью с учетом конкретных, разбросанных на полях замечаний: «Балаганщик», «Беззубый остряк», «Это не русский, а какой-то тарабарский язык» [44]44
  В РГАСПИ (Российском государственном архиве социально-политической истории) сохранился еще один относящийся к этому сюжету документ – письмо Сталину бывшего члена редколлегии «Красной нови», профессионального революционера Семена Ивановича Канатчикова, датируемое 6 июня 1931 года, «…на одном из последних заседаний Политбюро рассматривался вопрос о напечатании рассказа Андрея Платонова в № 3 „Красной нови“ за 1931 год „Впрок“. Вызывали на это заседание меня и т. Васильевского как бывших редакторов журнала „Красная новь“, меня почему-то не нашли, хотя я находился в момент вызова вместе с т. Васильевским. Во избежание всяких кривотолков считаю своим долгом заявить: я считал и считаю этот рассказ возмутительно издевательским, контрреволюционным. При обсуждении его я категорически протестовал против его напечатания. Ныне по редакциям журналов путешествует такой же возмутительный рассказ об ударничестве того же автора. Боюсь, что найдется „великодушный“ редактор, который его напечатает».


[Закрыть].

Результатом товарищеской критики вождя стала статья «Об одной кулацкой хронике», опубликованная сначала в «Известиях», а затем в пятом-шестом номере «Красной нови» за подписью А. А. Фадеева.

«Хитрый, пронырливый классовый враг… кулацкий агент… нарочитое и назойливое косноязычие… звериная кулацкая злоба… бессильно и злобно пытается он издеваться над огромным и трудным делом освобождения трудящихся крестьян от кулацкой кабалы… бессилие и пошлость его уловки… обнаглел настолько, что позволяет себе заниматься своими юродивыми пошлостями и тогда, когда он говорит о Ленине… нужно обладать неисчерпаемым запасом тупой и самодовольной пошлости… остроумие Платонова куцее и убогое, выдумка его – плоская и дешевая… враг знает, куда он метит… юродствует и сюсюкает Платонов… Озлобленная морда классового врага вылезает из-под „душевной маски“… Платонов распоясывается… лукаво подмигивает Платонов… омерзительно фальшивый кулацкий Иудушка Головлев… в елейно-фальшивом, сладком, лицемерном тоне… образчик самой подлой и омерзительной клеветы… социалистическому наступлению оказывает бешеное сопротивление классовый враг».

Статью эту можно считать образцовой, а самого гениального писателя XX века приходится признать антигероем номер один советской литературы 1920—1930-х годов. Так, как били на глазах у всего мира его – жестоко, обдуманно, беспощадно, не давая поднять голову и закрыть руками лицо, – не били, пожалуй, во всей истории русской литературы никого.

«Жовова били кирпичами по голове, топтались на нем, оборачивали вверх лицом и снова били, а Жовов лежал, мучился, но чувствовал себя здоровым и сознательным», – отметил Платонов в «Записных книжках» 1931 года, и хотя эта запись непосредственного отношения к газетной кампании не имела (то было: «Детское видение в переулке, в дождь, в 7 лет жизни, 25 лет назад, 1/4 века»), на метафизическом уровне она воспринимается как иллюстрация к тому, что происходило с ее автором. И даже знаменитые ждановские речи 1946 года в адрес Зощенко и Ахматовой – суть копия, сделанная с отменного оригинала, а сам оригинал есть расширенный и снабженный конкретными примерами список сталинских комментариев на полях «бедняцкой хроники»: «Да, дурак и пошляк новой жизни», «Мерзавец; таковы, значит, непосредственные руководители колхозного движения, кадры колхозов?! Подлец…»

Характерен устный отзыв поэта Павла Васильева, который 11 июля 1931 года в разговоре с тайным осведомителем говорил о том, что «СТАЛИН прислал письмо в „Красную Новь“ из трех слов: „Дурак, идиот, мерзавец“ – это относилось к ПЛАТОНОВУ. ВАСИЛЬЕВ сказал, что ПЛАТОНОВ может быть кем угодно, только не дураком. Такие дураки не бывают. <…> Потом он опять вернулся к ПЛАТОНОВУ, сказал, что ПЛАТОНОВ это предсказатель, что он гениален… <…>».

И это, пожалуй, тот случай, когда можно прочесть известную фразу о несовместимости гения и злодейства применительно не к одному человеку, а говоря о столкновении двоих: они действительно оказались несовместимы – русский писатель и советский вождь, поручивший своим шестеркам проучить неугодного человека. Ни с Булгаковым, ни с Пастернаком, ни с Ахматовой, ни с Замятиным, ни даже с Мандельштамом вести так лучший друг советских писателей себе не позволял. Сталин на свой манер уважал их принадлежность к «высшему» обществу и недаром говорил, защищая от партийной кабалы Булгакова, разумные, веские слова: «…очень легко „критиковать“ и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим… Я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения… требовать, чтобы литература была коммунистической, нельзя».

К Платонову у вождя был иной счет и иной с «отступником» разговор. Принадлежность автора «бедняцкой хроники» к пролетариату, а еще в большей степени избранная им больная тема и, наконец, платоновский язык, показавшийся «консервативному» Сталину нестерпимым, – все это стало причиной того омерзительно грубого тона, который, как очень верно подметил незадолго до смерти В. И. Ленин, был свойствен И. В. Сталину в отношениях с товарищами. Здесь в который раз можно вспомнить Литвина-Молотова. Одна партия, одни идеалы и сколь же разные люди…

Что сделал Платонов в ответ на критику? Он – покаялся. Даже если и был в сердце оскорблен, удручен, возмущен, не согласен – все равно сделал то единственное, что могло его в той ситуации спасти, и нет ничего более нелепого, абсурдного, как обвинять этого человека в трусости или конформизме. К нему ни одно из таких определений неприменимо, и мужество его никем и никогда сомнению не подвергалось. Но бодаться с дубом Платонов не стал.

Десятого июня 1931 года он писал уехавшей в Крым жене: «В день твоего отъезда я узнал, что меня будут сильно критиковать за „Впрок“. Сегодня уже есть подвал в „Литературной газете“ против „Впрока“. Наверно, будет дальнейшая суровая критика. Перемучившись, обдумав все (думать над коренным изменением своей литературной деятельности – я начал еще с осени; ты знаешь про это), – я решил отказаться, отречься от своего литературного прошлого и начать новую жизнь. Об этом я напишу в газеты „Правда“ и „Литературная газета“, – пришлю тебе напечатанное письмо. Когда увидимся, я тебе все объясню и ты поймешь, что это высшее мужество с моей стороны. Другого выхода нет. Другой выход – гибель».

Покаяние Платонова, скорее всего, было организовано и отредактировано тем же человеком, кто назвал в «Красной нови» своего товарища, единомышленника омерзительно фальшивым иудушкой, однако и сам с превеликим отвращением был вынужден роль палача сыграть («…он всегда с варфоломеевским исступлением выполнял указания Сталина», – писал о Фадееве Липкин) – роль, периодически исполняемую и несомненно ставшую одним из тех разрушительных шагов, что привели ее исполнителя четверть века спустя к самоубийству на переделкинской даче.

«Однажды – это было в 1931 году – к нему приехал Фадеев, сразу же после двухчасового разговора со Сталиным о „Впроке“… Он дрожал, зубы дрожали», – написал со слов М. А. Платоновой И. Крамов (хотя самой ее не только при этом разговоре, но и вообще в Москве в тот день не было, и она могла знать о беседе двух писателей лишь от Платонова).

«В 70-е годы Мария Александровна Платонова вспоминала, что после публикации „Впрок“ в их доме состоится встреча Платонова с Фадеевым, – подтвердила ту же версию Н. В. Корниенко. – Думается, что одним из итогов их диалога станет не только разгромная статья последнего „Об одной кулацкой хронике“, опубликованная в 5 и 6 номерах провинившейся „Красной нови“, но и необнаруженные пока письма Платонова к Сталину, а также письмо Платонова, отправленное 9 июня 1931 года в редакцию „Правды“ и „Литературной газеты“».

И хотя тут есть некоторая нестыковка с числами («Красную новь» с «Впроком» Сталин прочел не позднее начала июня, а статья Фадеева в «Известиях», а потом в «Красной нови» вышла месяц спустя), эта версия вызывает доверие.

Датируемое восьмым июня письмо Платонова Сталину с той поры обнаружено было – его впервые опубликовала в 1999 году «Новая газета».

«Товарищ Сталин.

Я прошу у вас внимания, которого делами пока еще не заслужил. Из необходимости беречь ваше время, я буду краток, может быть, даже в ущерб ясности дела.

В журнале „Красная новь“ напечатана моя повесть „Впрок“. Написана она более года тому назад. Товарищи из рапповского руководства оценили эту мою работу как идеологически крайне вредную. Перечитав свою повесть, я многое передумал; я заметил в ней то, что было в период работы незаметно для меня самого и явно для всякого пролетарского человека – кулацкий дух, дух иронии, двусмысленности, ухищрений, ложной стилистики и т. д. Получилась действительно губительная работа, ибо ее только и можно истолковать как во вред колхозному движению. Но колхозное движение – это самый драгоценный, самый, так сказать, „трудный“ продукт революции. Этот продукт, как ребенок, требует огромного чуткого внимания даже при одном только приближении к нему. У меня же, коротко говоря, получилась какая-то контрреволюционная пропаганда (первичные намерения автора не меняют дела – важен результат). Вам я пишу это прямо, хотя тоска не покидает меня.

Я увидел, что товарищи из РАППа – правы, что я заблудился и погибаю.

Теперь рапповская критика объяснила мне, что „Впрок“ есть вредное произведение для‘колхозов, для той политики, которая служит надеждой для всех трудящихся крестьян во всем мире. Зная, что вы стоите во главе этой политики, что в ней, в политике партии, заключена работа [45]45
  Возможно, опечатка, и следует читать «забота».


[Закрыть]о миллионах, я оставляю в стороне всякую заботу о своей личности и стараюсь найти способ, каким можно уменьшить вред от опубликования повести „Впрок“. Этот способ состоит в написании и опубликовании такого произведения, которое бы принесло идеологической и художественной пользы для пролетарского читателя в десять раз больше, чем тот вред, та деморализующая контрреволюционная ирония, которые объективно содержатся во „Впроке“.

Вся моя забота – в уменьшении вреда от моей прошлой литературной деятельности. Над этим я работаю с осени прошлого года, но теперь я должен удесятерить усилия, ибо единственный выход находится в такой работе, которая искупила бы вред от „Впрока“. Кроме этого главного дела, я напишу заявление в печать, в котором сделаю признание губительных ошибок своей литературной работы – и так, чтобы другим страшно стало, чтобы ясно было, что какое бы то ни было выступление, объективно вредящее пролетариату, есть подлость, и подлость особо гнусная, если ее делает пролетарский человек.