Текст книги "Змеиный бог (СИ)"

Автор книги: Алексей Егоренков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Егоренков Алексей
Змеиный бог, книга 1

Удивительнейшая из земных историй, переложенных на бинарный код

Всем тем, кто прошел века и многие мили, гонимый жаждой новизны, и сгинул в безвестии за тридевять земель от родной постели;

Всем тем, кто прожил отпущенный срок, так и не сделав этого;

Всем тем вождям, демонам и призракам, что движут нами – этот скромный труд.

(КАТУШКА 1) На славном тихом Западе

(1x00) Вступление. Справка Национальной библиотеки Конгресса

Трудно винить очевидцев Крушения в том, что почти двести лет спустя нам так мало о нем известно. Алабамская «Газетт» от 13 ноября 1833 года сообщает: «Тысячи сияющих тел носились по небосводу во всех направлениях». Некий мистер Смит, по записи суда в Луизиане, уверяет, что в полночь низко над горизонтом будто взошло солнце, а после он «упал головой и ничего не помнит», посему был оштрафован на три доллара за пьянство. Кто-то в Небраске проснулся, свалившись во сне с кровати, а в следующий миг на него обрушился дом. Якобы целое племя индейцев исчезло, растоптанное стадами взбесившейся живности, и даже в апартаментах Нью-Йорка у кого-то звенела посуда.

Все эти люди были напуганы. Многие из них увлекались толкованием Библии, другие – книги Пополь-Вух, а пару веков назад это было не просто хобби. Видя вокруг конец света, мало кто взялся бы стенографировать подробности для потомков. Репортеры, полисмены, люди науки – все бежали как стадо и прыгали в ближайший овраг.

Конец и впрямь едва не настал. Целые города погибли сразу. Бесчисленное множество людей умерло потом от неведомых болезней и напастей, порожденных катастрофой. Флорида стала краем бродячих огней, на месте пустыни Мохаве осталась воронка, полная миражей и кошмаров, а Мексиканский залив превратился в сейсмический котел, наполненный стремительно плодящейся живой массой.

Корабли из Старого света перестали приходить к зиме, и не пришли больше никогда. Смирившись, две Америки забыли об остатке мира в несколько десятилетий. Юные государства были слишком молоды, чтобы умереть: через сотню лет между США и Мехико восстановилась связь. Телеграфные линии и торговые пути потянулись навстречу друг другу в обход опасностей, через Скалистые горы и вдоль Западного побережья. Двадцатый век пришел в Америки и расцвел, как буйная молодая весна.

То было великое время – торжество духа над плотью, материи над стихией, личности над массами. Крупные состояния терялись и приобретались за миг. Тысячи коммерческих трестов, стряпчих контор и железнодорожных компаний рождались и умирали, едва отслужив свой короткий гарантийный срок.

Но фанатики и спекулянты, безумцы и политики, гнавшие в шею прогресс, невольно делали великое дело. Стекольный промысел явился на смену золоту, став новым хлебом и погибелью для целых поколений. По восстановленным транспортным артериям в города-призраки хлынули поселенцы, и те родились заново, наполнившись свежей кровью. Армия США продвинулась далеко на юг, покоряя кошмарные ядовитые рубежи при помощи стали, свинца и спирта.

ВНИМАНИЕ: Здесь мы говорим о том спирте, которым заправляются машины. Употребление спирта в питьевых целях не рекомендуется Минздравом США и может преследоваться по законам вашего штата, с наказанием от штрафа до отбытия срока в окружной тюрьме. Спасибо.

Крушение раскололо северный континент надвое, оставив стену из ноздреватого вулканического стекла, приближаться к которой опасно и поныне. Редкие свидетели, якобы подошедшие близко, рассказывают о странной погоде, изуродованных животных и бредовых видениях, едва не стоивших им жизни. Хотя, пускай среди них достаточно много лжецов и безумцев, о переходе через саму Стену до сего дня не заявил никто.

Фактические данные приводятся в полном соответствии с формуляром Федерального информационного бюро, выданным согласно нижеприведенному:

ФИБ

Национальной библиотеке Конгресса

ВАШИНГТОН/ОК

ММ12 ДД20 ГГ2012РХ

Протокол использования – см. перфокарту 0000 0100 1110

(1х01) Два пистольеро

C высоты орлиного полета прерия напоминала ссохшийся ядовитый пирог. Всего пару часов назад эти истлевшие земли, утыканные островками мескита, изнывали под жарким солнцем, но теперь всё будто вымерло. Предзакатные лучи окрасили равнину в оранжевый цвет, тот самый его оттенок, что навевает путнику мысли о золоте и крови. Песок и кустарники, разбитые копытами, примятые десятками гусениц, трескучая сухая трава, даже рыжие скелеты перекати-поле – всё замерло. Неподвижный пейзаж казался декорацией, карикатурой, сработанной под заказ для статейки в «Географическом ежегоднике».

Орлиная тень заскользила по рыхлой колее, нарушив мертвый вечер. Иное движение, такое же едва уловимое для нас, привлекло зоркую птицу из поднебесья. Под складками зеленой кожи подпрыгнул игуаний кадык. Еще раз поднялся – и обвис перевернутым гребнем. Лапы игуаны вязли в буром песке, а ее мутно-зеленый глаз уставился вверх, такой же неподвижный, как степь и небо, в нем отраженные.

Цап! Мелькнув черной молнией, хищник напал и ушел в небеса, унося глаз в клюве как спелую виноградину, потеряв интерес к остальной добыче.

Игуана не заметила этого. Она еще раз передернула кадыком, воздев опустевшую глазницу к небесам. Когда-то давно, век назад или больше, игуана побывала у Стены, и с тех пор глаза нужны были ей не более, чем крошечный мозг, давно растворившийся.

Теперь она слышала, обоняла и видела всем телом, – да еще такие цвета, запахи и звуки, для которых и названия пока не придумано.

Бронзовый Койот, воин южного народа, сидел на корточках, ритмично сотрясая распылительным баллоном. Индеец медленно раскачивался и пел, чтобы оградить разум от ярости духов, сокрытых внутри фонетической машины.

Он слушал голос бога.

Знающий железо, плоть и огонь, настолько близкий к Пути солнца, насколько это позволялось ученику жреца, Койот был с детства одержим великим божеством. Рожденный в Ацтлане, к юношескому возрасту в тридцать лет он знал о Кецалькоатле больше, чем самые древние из старейшин, даже тех, что помнили Юкатан.

Прослушав запись, ацтек уверился окончательно: сердце змеиного бога никогда не принадлежало народу мешика. Кецалькоатль принес им горе когда-то – и принесет снова. Не сказал ли бог из машины, что следующий подносимый не достанется Солнцу, а будет подло убит белыми? Чтобы яростное светило, вырвавшись из ямы, покарало землю и всл живое. А если так, то о каких иных коварствах умолчал его раздвоенный язык?

Фонетическая машина щелкнула и снова заговорила, повторяя чужие слова.

– Эта запись является собственностью вооруженных сил Соединенных Штатов, – пропела игла мертвым девичьим голосом, и невидимый оркестр отыграл первые двенадцать нот чужой боевой песни. Когда военные горны затихли, фонетический ритуал был завершен.

Динь! И снова речь Кецалькоатля обожгла уши Койота из Ацтлана, повторяясь нота в ноту, с самой первой по самую последнюю.

– Здравствуй, дорогой соплеменник. Я родился в Омахе, штат Небраска, под именем Джон Гудспринг. Но теперь имен у меня семь, и нам с тобой следует помнить каждое.

Не прекращая сотрясать баллоном, воин поднялся и приблизился к наскальному рисунку. Трепеща и млея перед дерзостью своего поступка, он до отказа вдавил железный клапан.

– В хантсвильской тюрьме меня звали Остинхэд, в честь нашего полигона. Но это так, уголовная кличка, тебе она вряд ли пригодится.

Индеец довершил картину в несколько решительных широких росчерков. Краска шипела и оседала на скале чернейшим проклятием.

С-с-с-с.

– Для ацтеков – с ними ты уже знаком наверняка – я Кецалькоатль. Пернатый змей. Великий белый бог. Несущий знание. И это – не просто клички.

Бронзовый Койот шагнул назад и осмотрел послание. Ритуал еще не завершился. Койоту осталось изобразить Солнце – голодную, злую, покинутую спираль, от которой отвернулся черный бог. Но краска в баллоне для этого совсем не годилась.

Чтобы убедить братьев, нужен был другой цвет.

Ацтек подошел к жаровне, где прокаливались иглы и ножи, священные инструменты племени. Он подобрал два изогнутых лезвия и снова тихо запел.

Койот совершил немыслимое святотатство: осудил бога и проклял его земное воплощение. Огонь жаровни готов был испить его вину.

Но Кецалькоатль предал братьев Койота, и они должны были знать об этом.

Агония рвала его тело на части, она прибывала волнами боли, ураганом скорби и раскаяния, но лицо воина оставалось неподвижным. Кровь бежала по его татуированной груди, капала и шипела, гася жаркие священные угли.

С-c-с-с. Кровь пузырилась, и ацтек пел выше, выше, покоряя всл новые высоты святости, становясь достойным своего проклятия. Эхо Скалистых гор подхватило его ровный вопль и зигзагом унесло вдаль.

– Ого! Си-бемоль… До-ре-бемоль… И дальше по хроматической… – заслышав отдаленный крик, Джеремия Маккормак сплюнул табачную жвачку и пристроил ко рту механическую гармонику. Он повертел медное колесико и выдул несколько гулящих нот, пробуя на вкус чужую тональность. – Не ирлашка… не чёрное… что ж ты, черт возьми, за птица такая?

Далекий вопль оборвался.

Выколотив инструмент о голенище, Джеремия вдохнул, присосался к гармошке и сыграл витиеватый блюзовый стандарт.

– Так-то. В левом углу ринга, леди и мадам, хозяин прерии, Джерри Маккормак. Играет как бог, бьет как змея.

«Шустрейший рейнджер югов и западов», – так он всегда представлялся дамам. Правда, этим размалеванным потаскухам не было дела до талантов мужчины. Их влекли только краса и громкое имя, да разве еще стекло или золото, а Джеремия был не то чтоб заметен лицом, волосы растерял на третьем десятке, и в старатели годился не очень.

А потому шустрейший рейнджер избрал мирскую славу, в лице Мерзкого Вилли-Висельника, безбожного ограбителя поездов и дилижансов. Оставалось лишь догнать и поймать негодяя, с чем он как раз и управился. И обернулся быстро – едва пятый десяток пошел, а старина Маккормак бредет себе домой и ведет на цепи счастье.

Беда в том, что на старости лет Вилли сделался труслив и слаб телом. Он бежал и бежал на юг, пока боязнь видений и жестоких бурь не пересилила в нем страх перед Джеремией, его постаревшей немезидой. Уже тогда, посреди голой пустыни, плененный бандит сознался, что слышит Шум. Спустя двое суток его глаза изменились. Он перестал ныть и огрызаться, а вскоре умолк совсем.

Цепь была механической, и по велению пружины могла распрямиться в крепкую стальную палку, согнуть которую не смог бы и циркач – рейнджер волочил ее пристегнутой к запястью, а второй браслет закрепил у Висельника на ноге. Когда тот начал петь и кидаться, Маккормак переключил цепь в жесткий режим, чтоб Мерзкий Вилли не цапнул его во сне. Пленник, впрочем, не возражал. Палка на ноге не мешала ему нисколько – Вилли теперь ходил как попало, что твой осьминог, и его затылок нередко волочился, оставляя в песке широкую борозду.

– Скорей бы сбросить беса рогатого, – пробормотал Джеремия, спрятав губную гармошку.

Он встал и потянулся, хрустнув суставами, разглядывая добычу из-под отяжелевших век. Висельник не двигался. Бандит сидел себе, раскинув ноги, привалившись к дереву – считай живой, если искоса смотреть. Его глаза отражали спокойный костер вечернего неба.

Секунду поколебавшись, рейнджер отстрелил пружину и облегченно уронил затекшую руку, когда цепь рассыпалась звеньями и легла в рыжую пыль.

– Что таращишься, леший? – спросил Джеремия, стараясь не нервничать без нужды. – Как-то ты почернел, что ли.

В руинах Пуэбло их нагнала песчаная буря, и Маккормак, признаться, оставил Вилли под голым небом – рейнджера тогда самого-то едва не накрыло, и переть бы им оттуда вместе вперед задницей, если б он вовремя не схоронился.

Мерзкий Вилли, и при жизни не киноактер, после бури захирел окончательно. Его зеленая плоть огрубела и пошла трещинами, грозя оставить рейнджера без заслуженной награды.

И-и-и, – запел мертвец, и Джеремия моментально щелкнул рычажком, собрав звенья в жесткую палку. Оживший браслет едва не вывихнул ему запястье.

Откуда-то изнутри Вилли поднялась конвульсия. Его лицо встрепенулось, бегло перебирая гримасы. Кисло, сладко, горько. Страх, похоть, ярость. А-а-а, о-о-о, у-у-у.

И-и-и.

Джеремия отвернулся. Он не любил эти физкультурные разминки, упрямые останки мускульной памяти, спазмами терзавшие мертвую физиономию.

И опять Джерри едва держался, чтоб не вытащить гармошку и не подобрать эту комариную ноту, ми последней…

«Ой-ой-ой, святой дух, убереги от лукавого», – Рейнджер поцеловал ноготь и сплюнул. Он чуял нутром, что нота эта привлечет и покойников, и прочих детей прерии, самых разных.

– Снести тебе будку, что ли, – предложил он, глядя вбок и сапогом топча хвою. – Мне, в общем, и тулово твое без надобности, если так рассудить.

Сгодились бы и просто руки, две зеленые клешни, на которых еще можно было разобрать тюремные чернила. Виселица, крест, бандитские перстни, – любая из наколок, будучи опознана шерифом, принесла бы Джерри состояние.

Беда лишь в том, что на юге шерифов не было: здесь правила или армия – или вообще никто.

А кусок плоти, отрезанный от живчика, мог и усохнуть, решив, что чересчур мал и беспомощен. Это был очень серьезный риск.

– Сдать бы тебя кавалеристам на опыты, – пробурчал Джеремия, – но кто ж тогда деньгу отсыплет.

Тем более, до Колорадо-Спрингс оставалось топать каких-то пятьдесят миль.

– Ладно, пшел! – Он дернул за стальную палку. – Живее. Фьють!

И-И-И!

Из глубин Вилли карабкалась новая конвульсия, и макушка трупа изо всех сил рванулась навстречу небу, словно ангелы по ошибке решили затащить его в рай.

Голова Висельника дрожала и билась толстенной струной. Хруп-хруп-хруп, – защелкали позвонки в шее бандита, расцепляясь будто костяная цепь.

– Эй, ты что это? – Джеремия вытащил револьвер. Он видел такую чертовщину впервые.

Крак! Башка мертвеца лопнула, развалившись на четыре мясных лепестка, превратившись в неровный граммофонный раструб, в недрах которого булькало и клокотало. Запах болотной тины ударил Маккормаку в нос.

– Господи, сохрани и помилуй, – пробормотал он. Но бандит не шевелился, и Джерри потихоньку набрался смелости. – Что у тебя мозгов там нет, это я и так зна…

Кльхи-и-и-и, – знакомо пробулькала кожаная труба. Ни дать ни взять Висельник поутру глотку чистит, подумал рейнджер…

«И поет ми пос…»

…и еле успел отпрыгнуть, когда граммофон выхаркнул на него полведра зеленой слизи.

Браслет поймал Маккормака за руку, не дав увернуться полностью. На запястье Джеремии попало несколько липких брызг. Они забурлили, пробираясь сквозь кожу, пузырясь кровавой пеной и выпуская тонкие зеленые нити.

– А-А-А-А-А! – завопил Маккормак, здоровой правой открывая огонь.

Он укладывал в неровный раструб одну пулю за другой, дергая крючком что твой телеграфист, но Висельник-Вилли не дрогнул ни разу, а…

«Ми послед…»

…наоборот, подался навстречу и рывком поднял рейнджера в небо.

«…ней октавы, ого, экскаватор какой, что ж ты за экскаватор такой», – думал тот, отчаянно трепыхаясь на другом конце стальной палки. Его левое запястье, наверное, сломалось, но Джеремия ничего не чувствовал – судя по цвету, рука ниже локтя уже стала чужой.

БАХ! БАХ! У него свело палец. Да и патроны кончились.

Висельник Вилли, пытаясь совладать с грузом на стальном удилище, размахнулся и ударил телом рейнджера о сосновый ствол.

– А-а… – простонал Маккормак. Он бросил опустевший револьвер и ковырнул защелку на подвижном запястье, стараясь не касаться ползучей мертвечины.

Защелка не поддалась.

«В левом углу ринга, леди и мадам…»

В левом углу скоро будет такой же труп.

Рука Джеремии горела выше локтя огнем, а ниже отнялась совсем, – только вдоль кости что-то пузырилось, нащупывая поры.

Щелк! Со второй попытки рычажок повернулся, и цепь рассыпалась на звенья, с размаху швырнув Маккормака оземь. Тот не возражал: оба его башмака хоть на миг ощутили твердую землю.

Мертвый бандит метнулся в его сторону бесхребетной куклой, и рейнджер отпрыгнул, не успев еще подняться. Вилли повалился, хрустя опавшими ветками, и рванул цепь на себя. Браслет не собирался покидать его лодыжку и подавно. Напротив, он взобрался чуть выше и даже как-то немного врос.

Прыжок, и снова спутанный клубок конечностей улетел в кусты мимо Джерри, тяжело натянув цепь.

«Шустрейший рейнджер», – подумал тот, едва успевая вдохнуть между выдохами. Грузнейший, скорей уж. Верно его люди дразнили, старого дурака.

Живчик снова прыгнул, и Джерри опять увернулся.

«Да это ж салки-скакалки, – осенило его, – игра канзасских детишек».

Жуткая мысль навестила Джеремию следом. Он взялся за цепь и быстро осмотрел собственное запястье.

– Так и есть, – пробормотал рейнджер севшим голосом. – Врос и тут.

Сталь почти утонула в зеленой плоти, и снять ее теперь мог разве хирург или мясник, до которого идти было столько же, сколько до шерифа.

Вилли снова кинулся, и Маккормак отскочил прочь, играя в салки-скакалки на свою грешную, но пока живую плоть.

Он приземлился в мягкую хвою и пошатнулся. «Нужно менять правила, – дошло до него сквозь жар, – а то еще прыжок, и конец игре».

Что-то затрубило вдали, и Джерри Маккормак замер от радости.

– Поезд! Чтоб меня мама родная, – Джеремия едва не плакал. – Поезд! По-о-о-езд!

Висельник не слышал гудка. Он подобрал конечности, надул свой кожаный граммофон и приготовился наскочить еще раз. Но рейнджер прыгнул первым. Гонимый ветром надежды, Маккормак натянул цепь, рывками принуждая страшилище извиваться следом. Мертвеца, впрочем, особо подгонять было не нужно.

Одолев крошащуюся насыпь, Джеремия перескочил шпалы и залёг по другую сторону. Цепь тренькнула по рельсам и обвисла. Потеряв добычу из виду, Мерзкий Вилли притих.

Локомотив шел к ним, но был еще далеко, и расслабляться Джерри было рано. Рельсы негромко цокали, дрожа под вечерним солнцем. Правой рукой и зубами Джеремия стащил шейный платок и перетянул отмершую левую чуть выше локтя, изо всех сил, чтоб зеленая масса прекратила сосать из него кровь.

Так или иначе, скоро явится Шум, и тогда прощай, жизнь земная, здравствуй, жизнь вечная.

«Стрельнуться бы прямо сейчас, – подумал рейнджер, – да тушка всё равно подымется, как нечистый позовет».

Да и револьвер он выбросил на поляне.

В голове рейнджера снова комаром запел Вилли. Живчик оклемался и прощупывал добычу.

Дюйм за дюймом Маккормак подобрался к рельсам, стараясь не шуршать и не звякать. Закат горел меж сосен кровавым огнем, и длинные тени шпал потянулись навстречу Джерри.

Динь. Тихо звякнула цепь.

Что-то грузное заворочалось по ту сторону.

Вдали показался локомотив. Черный кинетический красавец, из Санта-Фе до Нью-Йорка с разъездом в Касл-Роке, он выбросил струю пара и пронзительно заверещал гироскопами, входя в крутой поворот.

«На такой скорости, – прикинул Маккормак, – он прошмыгнет мимо в три секунды».

Щурясь на ослепительный фонарь, ничего не разбирая в растущем свисте и грохоте, рейнджер одним рывком подобрался к рельсам и выбросил вперед омертвевшую руку.

Комариный голос Вилли можно было ясно разобрать всегда. Он шел по кости.

Из-за насыпи показался гибкий раструб. Его тень потянулась дальше всех и загородила Джеремии солнце.

Труп вытянул конечность и пристроил ее на рельс, в точности скопировав позу рейнджера.

Паровой выхлоп локомотива обжег Маккормаку спину. Проклятая рука рванулась прочь и исчезла в белой вспышке агонии, сметенная многотонной болванкой. Из глаз Джеремии брызнули слезы. Состав грохотал, и тяжелые подножки мелькали над его макушкой как лопасти, а рейнджер облегченно рыдал, уткнувшись лицом в пыль и грязь, не видя, как стальные колеса рвут Вилли в клочья, рубят его ломтями будто ветчину, а тот ползет и ползет так же размеренно, как состав глотает его куски.

У-У-у-а-у-у!

Буфер заднего вагона пронесся мимо, и грохот оборвался. Маккормак поднял голову. Фонари состава уже растаяли в глубокой северной дали. Обрубок левой руки яростно трепетал, стянутый платком у рваного края, но крови пролилось совсем немного, и она по-прежнему была красной.

От цепи и Висельника не осталось ни звена, ни мокрого места. На шпалах и насыпи было пусто.

Правой рукой Джеремия нашарил в кармане механическую гармошку.

У-У-у-а-у-у, – сыграл он в подражание отбывшему локомотиву.

Из сухих трав ему вторили сверчки, набравшиеся смелости под вечер. Гладкий рельс негромко цокнул поезду вдогонку.

Усевшись на шпалу и взяв гармонику, Маккормак повертел колесико, глубоко вдохнул и заиграл песню о красавце из Аризоны с большой кочергой на бедре, что грохнул техасца по кличке Рыжий.

Кровь или нет, живым или мертвым, за доллары или без, – Джеремия мечтал об этой минуте с незрелой юности.

На знаменитом указательном пальце Мерзкого Вилли был наколот перстень с черепом гадюки. Этот палец когда-то считался быстрейшим и опаснейшим к северо-западу от Боулдера и стоил жизни многим безрассудным шулерам, банкирам, купцам и прочим охотникам до чужого.

Уже в семидесятые, на заре его карьеры, палец Вилли оценивался в пару сотен долларов – по тем временам немало. Дороже ценилась разве что голова, теперь уже превращенная в зеленый фарш.

Палец бандита выжил. Татуированный кусочек плоти осознал себя, когда состав остановился на развязке в Касл-Роке, чтоб переменить колеса под государственную колею. Пружины колес ослабли, палец освободился, вывалился на землю и скатился под откос. Он был слишком мал, чтобы выжить, но слишком опытен, чтоб сгинуть просто так. Обрубок шевельнулся и пополз, оставляя неровный след в сухой траве.

В ближней дощатой постройке зажглись фонари, и золотая дорожка легла ему наперерез. Керосиновое тепло, спиртовой и масляный жар дыхания, запах окисляющейся плоти, – ароматы салуна манили палец, будто нектар. Нащупывая путь вдоль полоски света, обрубок протиснулся в щель и вывалился с обратной стороны.

В «Дырявом еноте», довольно неприметном питейно-развлекательном заведении, вяло клубился вечерний дым. Верхние номера салуна пустовали, за исключением одного, где намедни остановился чужак, заявившийся то ли с севера, то ли с юга. Девок здесь не водилось, зато не было и клопов, а в многочисленные щели меж досок сочился густой сенный аромат.

[ФОН] /// Increased Chances /// CHITLINS, WHISKEY & SKIRT

Гудок поезда уже растаял вдали, и сверчковый хор шелестел снаружи, навевая на посетителей тягучий алкогольный сон.

На доске у входа висел огромный истертый плакат, изображавший грудастую Мэрилин в образе крестьянки с кувшином молока. «ТАБАК – ИНДЕЙСКАЯ ОТРАВА», – гласил над ним выцветший казенный завет. «ВИСКИ – МОЧА ХВОРОЙ КОБЫЛЫ. Минздрав США – во имя свободы и мира!» На декольте красавицы там и сям просвечивали обрывки древних военных листовок: «…наши сыны…..демократию…..ЮЖНЫМ НАРОДАМ…..лейте патронов!» – слова проступали на истертой груди мисс Монро как следы ископаемых ящеров.

Палец Мерзкого Вилли полз вперед, навстречу пению бутылок и стаканов в далеком баре. Задетый вертящейся метлой хозяина, он улетел под боковой столик и замер было, но тут же снова ожил, сотрясаемый клеточной памятью.

Два старателя, грязнющих как дерюга, лакали над ним ирландский черный, обсуждая стекольный промысел и возя стаканами по столешнице. Плешивый Зеб, диггер поопытней и поудачливей, скреб ножиком богатый ужин: свиные потроха с густой подливой, от пищевой ценности которой у городского доктора случился бы мандраж. Его молодой подельник, Красавчик Илай, был пока небогат, и вдогонку спиртному глотал одни горькие слюни.

– Дурак ты, брат, – Зебулон терзал потроха словно пустынных чудищ, смачно обсасывая с пальцев жир.

Он противно царапнул ножом по оловянной миске. Палец под столиком задрожал и поднял нарисованную голову, невольно подражая змее.

– Я тебе как брат-диггер говорю, – прожевал Зеб. – Кто ж по нулевку с лотками ходит? Ты что, совсем дурак? В «Географическом» вычитал?

Молодому Красавчику было трудно. Мало того, что позорный свинцовый лоток, весивший фунта три, стоял тут же, у голенища, так еще и Зебу перечить было грешно: старик делился опытом как умел. А среди нелегкого союза диггеров это, считай, точить нож в руках того, кто торчит за спиной, пока ты стекло копаешь.

Покинув старателей, палец Вилли отправился дальше, прощупывая дощатые окрестности беззвучным пением, от которого дрожали крысы на чердаке и в подполе.

– А ведь зря ты, мистер, как тебя по фамилии, – осторожно укорил старшего Красавчик Илай.

– Я тебе не мистер, – Тот вытер с подбородка жир. – Мистеры все в Нью-Амстердаме.

– Я к тому, – упрямо вел молодой, – что ведь толково иногда в ежегоднике пишут.

– Угу, – Плешивый Зеб глотнул поперек отрыжки и поперхнулся. Сокрытый от глаз тенью стола, палец закопошился, собирая жирные брызги, упавшие на пол, становясь плотней и сильнее.

Красавчик Илай вытянул руку и боязливо шлепнул Зебулона по сутулой спине.

– Кор-ряги убери, пока на месте, – тот вскинул медный ножик, кашляя в свободную руку. – Я говорю, такое пишут в твоем ежегоднике, корове на хвост не натянешь. Дора глухая мне читала. Так там гремучки змеиные, говорят, на пояс вешать нужно, такой вот негритянский секрет, ить его туды. Трещотка, знамо, гадюк пугает.

Хозяин, потомственный корчмарь, отзывавшийся на кличку Масло, хохотнул, перехватил заводную метлу и выбил ее пыльный зоб под стойку в помойное ведро.

Набравшись белковых соков, палец Висельника продолжил путь к стойке.

Молодой Красавчик молчал, стараясь ненароком не загреметь под столом трещоткой, что была привязана у него в портках, аккурат над причинным местом. «Мало ли какой случай, – хмуро размышлял он. – Всяк знает: туда ужалит – никто не спасет. Чужого не упросишь, а сам не дотянешься».

– Оно-то гремучка может и пугает, – сказал новый голос, – да только койотов, и только если шаман потрясет, с молитвой разом.

Небритый траппер по прозвищу Тощий сидел за столом далее и чинил «кукушку»: неуклюжее, перепутанное сочленение шестеренок, рычажков и защелок, призванное выскакивать из травы и хватать добычу за лапы. Норовом и сложением «кукушка» будто кривляла своего хозяина. Макая пальцы в ружейное масло, Тощий раз за разом свинчивал длинную пружину и старался пристроить ее в гнездо, откуда та неизменно вырывалась.

Учуяв смазку, палец Вилли заторопился мимо.

– А вот еще, писали, – решился Илай. – Нулевое стекло. Оно почему нулевое?

Цнь-з-зиу!

Острый звук раздался над пальцем и срезонировал в кости, поставив его торчком. Обрубок вытянулся и задрожал, подцепленный случайной ноткой в пении медной пружины.

– И чего оно нулевое? – спросил Тощий. Старик-диггер лишь махнул рукой и опрокинул рюмку жженого.

– Того, что не двигается вообще, понял? Они его в подзорную трубу смотрели, а там все атомы стоят, – изрек Красавчик по памяти. – Стоят, и всё тут. Не шеволются.

– А в простом стекле? – грозно поинтересовался Зебулон, отодвинув потроха.

– В таком шеволются вроде. Там не объясняли.

– А не объясняли, так… – завозился было Зеб, но бармен, подоспевший сзади, усадил плешивого обратно, пристроив руку ему на плечо.

– Еще расскажи, молодой, – предложил Масло. – Пусть расскажет, что дальше.

Пружина снова запела, и обрубок под столом замер, не одолев и трех футов. Старина Зебулон подобрал ножик и снова принялся скоблить упрямые потроха. Судя по изможденному облику Тощего, до порции жареного мяса этому было неблизко. Лицо Красавчика сияло, и он откинулся в плетеном кресле будто картежник, мигом раскидавший сложную партию.

– А потом, – он кое-как изобразил ученое лицо, – раз стоят, значит, температура ноль. Сечешь? Атомы. Температура.

– Ну как пузыри, когда подлива кипит, – объяснил хозяин-бармен, ворочая метлой под столиком. Лицо траппера ожило и просияло. Масло добавил: – А не кипит, тогда всё гладко. А на холоде вообще студень выйдет.

Поддетый метлой, знаменитый палец выстрелил из-под стола и пополз дальше как ни в чем не бывало.

– Слышь, так я не пойму, чего оно теплое тогда в любую погоду? – спросил бармен, убрав заводную щетку. Он нагнал ползучий отросток и занес над ним кованый каблук.

– А вот этого, Джек, – объявил Красавчик Илай, – мы не знаем.

ХРУП! Масло растер обрубок ногой.

– А не знаете, – Зеб потряс ножом и утерся, – так неча сурло разевать.

Он бросил ножик в пустую тарелку.

Масляный Джек отцепил с пояса тесак и соскоблил останки знаменитого пальца в дрянное ведро, не подозревая, что раздавил и выбросил пятьсот государственных ассигнаций.

Цнь-з-зиу!

– Теперь заткнись и слушай, малой. В лотке ты его не углядишь, – продолжил урок торжествующий Зебулон. – Это ж тебе не золото. Э-эй, Масло, подвинти музыку, а то до утра слушать, как охотник свою дурмашинку ублажает.

Красавчик и траппер одобрительно закивали.

Масляный Джек получил свое прозвище за привычку от скуки полировать стаканы пальцем. Но отмерял Джек честно, и скипидар в горькую не лил. А порой и табака щепоть туда всыплет, чтоб продирало сильнее, и всё от заведения, всё даром.

Расположив самокрутку в углу рта, Джек тяжко прошел к музыкальному автомату.

– Не станет играть – ногами не трогать, – сказал он, закрепляя вощеный барабан. Но машинка ожила, и медная гребенка послушно затренькала на коротком банджо, закрепленном струнами вниз.

По недрам салуна заструился «Дос пистольерос», нехитрый кантри-мотивчик о двух приятелях, шатающихся по Мексу. Один рвется наказывать бандидос и делать хорошие дела, но второму то подай юную сеньориту, то горячую индианку, то жену мясника. Без Пинкертона можно было догадаться, что второй пистольеро находится у первого в штанах.

– И-и, подай ты ее сюда! – подпел Красавчик Илай.

– Ты бы про нулёвку больше думал, малой, – отозвался Зеб, раскуривая медную трубку. – Полфунта нулёвки соберешь – считай, закончил работать, начал жить. А там тебе и индейки, и индейцы, и суслики жопоголовые.

– Вы как те два пистольеро, – Тощий снова защелкнул пружину. – Спорят, это. Гы-гы. Один мелкий, второй большой.

Старатели хмуро переглянулись и приподняли пыльные ягодицы с соломенных кресел. Зеб был щупловат, Илай зелен, и каждый по-своему обиделся на «мелкого».

– Заходили, кстати, на днях индейцы, – Масло громко хлопнул о стойку пыльным гроссбухом. Он не любил, когда в тихом «Еноте» назревал конфликт. – Хорошо Козья Нога при мне.

Старатели передумали и остались где сидели, промычав что-то про индейцев и жопоголовых. Бармен ухмыльнулся.

– Не наши. На циклетах приехали, – сообщил он. – Здоровые машины, пинт на двадцать, не испанской работы вроде. Мясо ели. А пить не стали ничего, с собой привезли.

– Ты испанскую работу видел-то? – произнес Зебулон, коптя трубкой.

– Еще спроси: ты видел, чтоб испанец – да и работал? – поддержал его Красавчик, и оба загоготали.