Текст книги "Последний грех (СИ)"

Автор книги: Алексей Котрунцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Алексей Котрунцев
ПОСЛЕДНИЙ ГРЕХ

Но я открыл Тебе грех мой

И не скрыл беззакония моего;

Я сказал: «исповедаю Господу

преступления мои», и Ты снял

с меня вину греха моего.

(Псалом 31 Давид 5)

Глава 1

Терминал аэропорта жил собственной жизнью: шумной, гудящей, как потревоженный улей, беспокойной. Люди перебегали из одного места в другое, тащили чемоданы, что-то высматривали или просто стояли. Макс никуда не бежал, вздыхал и равнодушно смотрел на толпу. Чужие лица, чужие эмоции, чужие проблемы. Увидеть кого-то знакомого он не рассчитывал.

Выдохнув очередной раз, он сжал ремень дорожной сумки и уставился в затылок под ковбойской шляпой. Толстяк донимал его весь полет. Все выспрашивал, знает ли он, что в России по улицам бродят медведи, а после – сам же противоречил: «Хотя, сейчас уже вряд ли. Эти дикари, верно, сожрали их в голодные времена». Толстяк хохотал, скалил керамические зубы и руками показывал размер пасти косолапого.

– Знаешь, если потребуется.… Да-да, я серьезно, этими же руками я придушу его!

Спорить с техасцем не имело смысла. Макс кивал, пару раз вставлял короткие реплики и смотрел в иллюминатор.

– Простите. – Пассажирка, сидевшая слева от толстяка – седовласая леди со вставной челюстью и мелкими кудряшками повернула скомканное, как древний пергамент, лицо. – Медведь, я правильно вас поняла?!

Техасец кивнул.

– Думаю, вы несколько преувеличиваете.

– Вовсе нет, мэм.

– Но, если даже и так, это здорово: увидеть на улице медведя. – Леди едва улыбнулась. – Конечно, лучше из окна автобуса.

– Однако! – Толстяк опять обнажил зубы. – Вы – смелая женщина.

– Спасибо. Мой внук Уильям, наверное, был бы шокирован, но…, – старушка умильно сложила брови домиком. – Знаете, когда тебе осталось немного, хочется вобрать в себя все то, что когда-то ты побоялся или не осмелился сделать. Поэтому, я лечу в Россию.

– За новыми ощущениями? – Техасец продолжал демонстрировать зубы.

– Именно.

– Завидую.

– У меня еще масса планов, – леди воодушевилась.

– Африканские джунгли, Северный полюс?! – Толстяк пытался иронизировать.

– Нет. После России я хочу слетать в Рио. Увидеть карнавал.

– Танцующие красотки – зрелище получше русского медведя.

– Что вы затянули одну и ту же песню? – На морщинистом лице появились складки раздражения. – Медведи, медведи! Мой муж встречался с русскими во время войны и рассказывал, что хоть они не такие, как мы – но явно не дикари.

– Война?! – Толстяк скользнул в сторону. – Я правильно вас понял?

– О, это было давно! Ваши родители, должно быть, тогда еще сами ходили в школу.

– Интересно. Хотя, раз я об этом не слышал, значит, это была какая-то небольшая заварушка, вроде…

– Не торопитесь с выводами, – попутчица снисходительно покачала головой. – Эта заварушка была, куда масштабнее, чем та, что ведут сейчас наши парни в Ираке. Поверьте!

Толстяк непонимающе пожал плечами и умолк. Собеседники его не понимали, он их тоже – к чему было продолжать бессмысленный разговор.

Макс благодарно посмотрел на леди, но говорить ничего не стал. Все было понятно и без слов.

Сейчас старушка находилась в самом начале их вереницы. Получив обратно паспорт, она подхватила ручку чемодана и покатила его в глубь терминала. Туда, откуда шел несмолкаемый гул. Шум человеческого улья.

– Макс, посмотри, на это! – Толстяк обернулся и кивнул на стойку погранконтроля. – Настоящая овчарка.

Макс перевел взгляд. За стойкой высилась дородная, немного полноватая женщина в военной форме. Суровым видом внушая уважение, она, словно скала, стояла на страже вверенной границы. Но техасец, кажется, говорил о другом. Макс вгляделся в ее лицо. Глаза. Они были удивительны. Пограничница сначала смотрела ими в глаза пассажира, и лишь затем опускала их в документы. Толстяк сглотнул ком.

– Прямо рентген! Так и сверлит своими глазищами. Как думаешь, она видит в нас врагов?

– Не знаю.

– Я вот уверен, что да. Вся эта чушь про русскую демократию и дружбу с Америкой не стоит и выеденного яйца. Мы никогда не будем друзьями.

– Мне все равно. Я не интересуюсь политикой.

Макс демонстративно зевнул и посмотрел в другую сторону. Техасский трепач начинал напрягать. Обнадеживало, что сейчас он дотащит жирный зад до стойки, получит штамп и, как хряк, выпущенный из загона, рванет наружу. Нужно лишь подождать.

Следующим был он. Макс вытащил из кармана бардовую книжицу и положил ее на стойку. Вопреки привычке, женщина посмотрела сначала на паспорт, недоуменно вскинула бровь и лишь после включила «сканер».

– Уот из ит?

– Паспорт. – По-русски «американец» говорил без акцента.

– Хм, – пограничница взяла документ и, надеясь прочесть там что-то необычное, развернула оборот.

– Ковалев Максим Владимирович, – Дама насторожилась. Паспорт был российским и самым обыкновенным. – Молодой человек, а где ваш заграничный паспорт?!

– Что?!

– Где тот документ, согласно которого вы выехали за пределы Российской Федерации?

– Минутку.

Макс порылся в кармане и достал темно-синюю книжицу. Тоже с орлом, но уже с другим – белоголовым орланом.

– У меня есть еще вот это.

* * *

На улице было светло, как днем. Для двух ночи на тихой улочке американского захолустья – явление из ряда вон выходящее. Проблесковые маячки и бушевавшее пламя, они боролись за силу свечения – кто ярче. Выходило, что маячки. Пламя гасло.

Доунс смотрел на огонь и молчал. Работа для его ребят была еще впереди, а сейчас там трудились пожарные: заливали строение декалитрами пены и воды. Им же оставалось только ждать. Ждать и надеяться, что это – просто пожар. В противном случае.… Нет-нет, он даже не хотел думать об этом. На его земле нет места убийствам.

Последний раз это было два года назад. Приезжий латинос пытался ограбить бензоколонку старика Хоккинса. Но тот не растерялся, вложил парню пулю меж глаз. Дело не стоило и гроша, а Хоккинс стал знаменитостью. Сейчас все выглядело иначе. Догорающий дом легко вписывался в стандартный прием уничтожения улик. Этого дерьма он вдоволь насмотрелся еще в Чикаго. Хотя, то, чего он не видел, наверное, и не существовало. Тридцать лет в полиции, что ни говори, это – срок.

Доунс поднял складки на лбу. Да уж – с Чикаго это не сравнить. Конечно, в 70-е город был уже не тот, что в 30-е, но и тогда работенки полиции хватало. Молодой, горячий, он сутками бегал за парнями, преступившими закон. Хотя понимал, победить их невозможно. Отчасти из-за этого и вопреки сотням произведенных арестов, удовлетворение так и не пришло. Трудно победить то, что было всегда и будет нескончаемо, пока существует род человеческий. И все же Доунс с теплотой вспоминал те дни, заглядывал в них, словно в старую прочитанную книгу «Дела ушедшей молодости» и удивлялся. Как он выжил? Как добрался, будто пловец средь льдин, до другого берега. Изнасилования, убийства, человеческие жертвоприношения.… Слететь с катушек было проще простого, а он уцелел. Не утратил ни честь, ни жизнь. Теперь все это было в прошлом. В безвозвратном и необратимом.

Одноэтажная Америка была иной. Кресло Шерифа, сонное графство и, как следствие, многолетнее отсутствие убийств. За что, собственно говоря, Доунс и выигрывал выборы. Но сегодня, как сам он любил поговаривать, чувствует моя селезенка, мораторий мог подойти к концу. Хотя, надежда умирала последней.

Выскочившего из-за борта пикапа, Тимденса онувидел сразу. Пока тот бежал, Доунс задумчиво потер подбородок и сплюнул: «Бежит, черт его дери. С рождеством с такой рожей не поздравляют. Не иначе, что-то нашли».

Так и вышло. Не добежав футов десять, Тимденс раскрыл рот и отрывисто рявкнул.

– Сэр!

– Что там?

Помощник перевел дыхание.

– Сэр, пожарные кое-что обнаружили! – Рывками, как загнанный пес, Майкл хватал воздух и тут же выплевывал его обратно. От быстрого бега помощник вспотел, отчего в каплях на его темной коже Доунс мог видеть отблески бушевавшего пожара.

– Что они, черт их раздери, могли там обнаружить?

– Сэр, там труп!

Пока помощник хватал очередной глотоко воздуха, Доунс держал паузу.

– Хозяева забыли собаку?

– Нет, сэр. Это – труп мужчины.

«Ну, вот и все. Хотя нет, бедняга мог просто задохнуться. Неприятно, конечно. Но несчастный случай, все же не убийство».

– Что с ним?!

– Сэр, это…, – восстанавливая дыхание, теперь и Тимденс говорил с паузами. – Это не ожоги. На нем живого места нет. Весь истыкан ножом! Больше двадцати видимых ранений!

– Черт!

– Пожарные вытащили тело на улицу и передали медикам. Хотите взглянуть?!

– Хм, – Доунс колебался. – Нет. Во всяком случае, не сейчас.

– Оставить его в доме не было никакой возможности. Пламя очень сильное. Я попросил пожарных сделать несколько снимков, где его нашли.

– Хорошо. В доме больше никого?!

– Нет, сэр.

– А личность погибшего?

– Хозяин домовладения. Его опознали соседи. – Из нагрудного кармана Майкл вытащил блокнот. Доунс готов был поклясться, что все, что там записано, помощник держал в голове. Но Майкл предпочитал читать. – Погибший – хозяин домовладения, Ричард Фоссет. Мужчина. Белый. Возраст – 50–55 лет. В доме проживал вместе с сыном Максом.

Когда он успел все это «накопать», Шериф не представлял. Но, Майкл успел.

Молодого помощника он нашел пять лет назад – в полицейской академии. Там преподавал бывший начальник Доунса, старина Барни. Они редко созванивались, поэтому, когда Барни позвонил и сухо поинтересовался: «У меня есть отличный парень на выпуске. Тебе еще нужен помощник?!» – Доунс удивился, с чего бы.

У предложенного кандидата был диплом с отличием и хорошие отзывы. Но это ничего не гарантировало. Отличник мог оказаться никудышным копом. К счастью, опасения не оправдались, Майкл не дал повода для критики. Обладая отменной аналитикой и, что немаловажно – оперативностью решений, самовольно на рожон не лез. Спокойно шел и делал то, что ему приказывали. И лишь, когда босс сам спрашивал, что тот думает, он поражал весьма простыми, но от этого, казавшимися гениальными, выводами.

«Конечно, – думал Доунс, – Парню самое место в ФБР. Но бюро и так никуда не денется. Когда-нибудь и в этой дыре произойдет что-то такое, не заметить чего, федералы просто не смогут. И Майки утрет нос этим чистюлям в отутюженных костюмах. Срок только дайте».

Майкл посмотрел на босса и закрыл блокнот.

– Это пока вся информация.

– Где сейчас сын погибшего?

– Еще не знаю. Во всяком случае, в доме его не обнаружили.

– Сколько ему лет?

– Чуть больше двадцати.

– М-да… – Шериф выдохнул. – Неплохо для начала: отец – мертв, сын – исчез.

– Возможно, в последнее время парень не жил вместе с отцом. Соседи говорят, что давно его не видели. Возможно, его нужно искать в кампусе местного колледжа или униерситета. Я займусь этим.

Доунс скорчил скептическую физиономию.

– Да-да, конечно. Парня надо найти. И чем раньше, тем лучше. Да и вот еще что: у погибшего не было жены?

– Похоже, что нет. В этом доме не видели женщин. Что касается матери мальчика, то Фоссет как-то обмолвился соседям, что ребенка он усыновил.

– Даже так?!

– Он утверждал, что привез его из России.

– Не густо. Хотя… – Шериф, пожевывая нижнюю губу, пытался развить возникшую мысль. – Майкл, когда пожарные закончат, запусти туда Колвея с его кисточками и камерами. Может, хоть что-то останется.

– Да, сэр. Еще…, – не закончив фразы, Тимденс резко смолк. Помощника будто парализовали. Большие пухлые губы застыли, а глаза неподвижно уставились в одну точку. Не понимая, что происходит, Доунс заглянул в его темные глаза. В них бушевало пламя. Шериф обернулся и тоже замер. Крыша дома опускалась. Медленно, объятая пламенем, шла вниз. Громкий треск, столп взметнувшихся искр и.… Все. Улик больше нет. Шериф негромко выругался. Колвей и его кисточки могут отправляться домой.

Глава 2

… Середина 90-х.

Дождевые капли, тяжелые и холодные, свинцовыми пульками били в лицо. Максим поежился и спрятал руки в карманы. Пусто. В карманах вообще ничего не было, не считая воздуха. Хотя и это было неплохо. Внутри он хотя бы был теплый, а не мокрый и холодный, как снаружи. Свернув за угол, мальчик с надеждой посмотрел на мост. Кажется, там кто-то был. Из-под серых опор поднималась белая струйка дыма. Вытащив руки, Максим втянул ноздрями воздух и побежал. Капли еще больнее стали бить по лицу, но он уже не замечал их. Главное было быстрее добраться до моста. Там, где тепло и сухо.

У костра он увидел Пыху. Тот приподнялся, картинно расставил свои нескладные руки и гнусаво завопил.

– О! В натуре, какие люди! Где пропадаешь? Мы уж думали, тебя менты гребанули!

– Хорош выпендриваться. А то самого гребанут. Пашка где?

– Да там. – Пыха неопределенно махнул рукой назад. – Деревяхи все собирает.

– А ты чего не пошел?

– А это откуда?! – Пыха кивнул на тлеющие головешки. – Само что-ли упало?! Сейчас уж догорит почти.

Максим подошел к костру, сел на корточки и блаженно протянул к огню руки. Вдохнув, негромко закашлял. Волна сизого дыма окутала пахучим одеялом, втолкнув горечь дыма в горло.

– Па-ца-ны-ы-ы!

Кто-то кричал. Не сговариваясь, Макс и Пыха повернули головы. Вдалеке, едва переставляя ноги, Пашка тащил что-то большое, нескладное, с трудом подающееся переноске.

– Пацаны, помогите! Задолбался эту хрень тащить, – Пашка отпустил ношу и, тяжело выплевывая воздух, ждал, когда приятели придут на помощь. Пыха откликнулся первым. Стоя через минуту у приятеля, осматривал его находку.

– Это что такое?

– Сам не видишь?!

– Вроде, ящик.

– Вроде-вроде, – Пашка тяжело глотал, – нам его на всю ночь хватит.

– В принципе, должно, – Согласно кивнув головой, Пыха пытался прочесть надписи на борту. – Буквы какие-то, цифры. Да, кажись, это из-под патронов ящик. Ты где его надыбал? Я же там был, там таких не было.

– Как не было?! Зенки бы разул! В куче валялся, под мусором.

– А что я не видел?!. – Поддев крышку, Пыха заглянул внутрь. – Пустой. Жалко. Мож, рядом чего валялось?

– Говорю ж, только мусор.

– Жалко. Ладно, давай помогу.

Пыха схватил ящик за торец и, вдвоем оборвыши потащили его к костру. Уставший, Максим медленно побрел следом.

– Разломать теперь надо, чтобы ночью не канителится, – Пашка смахнул со лба пот.

– Да знаю. Ты лучше скажи, – Пыха деловито уставил руки в бока, – а ты патроны, может, сам куда заныкал?

– Да не было там ничего!

– Точно?!

Назойливость Пыхи раздражала. Максим уже за Пашку хотел ответить ему резко и обидно, но Пыха вдруг смолк сам. Взяв большой камень, он намахнулся и с силой опустил его на деревянный каркас. Звучно, будто от боли, доски визгнули и переломились.

Максим сморщился. Но не от хруста, а от колик – в желудке давно выла стая голодных псов.

– Пацаны, пожрать есть чего?!

Пыха вновь поднял камень и, переглянувшись с Пашкой, хохотнул.

– А то! Мы ж – домовитые, не то, что некоторые.

– Что умный такой?! – Максим сейчас плохо воспринимал шутки. – Сам-то вчера… говно был готов жрать.

– Ладно, не злись. Мы сегодня колбасняк на рынке увели.

– И где?

Пыха и Пашка опять переглянулись.

– Осталось что, спрашиваю?

– Осталось. – Пашка убрал из костра свой мокрый ботинок и сунул другой. – Погоди, сейчас.

– Пыха, а что сразу не сказал-то?

– А ты и не спрашивал. Я откуда знаю – может, ты из ресторана, – Пацан улыбнулся и, приподняв камень, опять врезал его в доски. Противостоять дерево не могло – влетев, он оставил зияющую дыру.

– Паш, ну где колбаса-то?

– Да сейчас, ботинок подсохнет сдецл.

Медленно убрав ногу, Пашка встал, подошел к опоре и, сунув руку в выбоину, вытащил сверток.

– Вот. Держи. Немного, правда. Сами жрать хотели.

Максим развернул сверток. Колбаса. Розовое, с белыми пятнышками, счастье. Ни говоря ни слова, он впился зубами и торопливо, почти не жуя, заглотил большой кусок. От комичного зрелища, Пашка и Пыха даже замерли. Брови и рот последнего исказила гримаса, но сам хохот немного запоздал.

– Паш, ты гляди, как он газету хавает! Во голодняк пацана пробрал!

– Ага. – Пашка добродушно улыбнулся. Максим и, в самом деле, кусал колбасу с кусками промасленной бумаги. – Так, видать, вкуснее.

Максим замычал. Есть и парировать реплики было невозможно. Рот, набитый под завязку, выдавал глухой бубнеж, отчего приятели хохотали еще больше. Прощальный треск ящика подытожил общий смех.

– Ну, вот и все. Готово, – Пыха собрал обломки ящика и кучей скинул их у костра. – Теперь главное, вовремя подкидывать и все.

– Да – на ночь должно хватить, – Пашка одобрительно мотнул головой.

– А теперь… – Пыха замолчал, оттопырил карман куртки и показал оттуда кусок скомканного целлофана. – Паш, будешь?

– Лафу?!

– Угу.

– Давай. – Пашка согласно кивнул.

Грязные пальцы потащили целлофан наружу, а следом и желтый тюбик с черным ребристым колпачком.

– Сейчас, все сделаем.

Аккуратно, расглаживая складки, пацан прижал целлофан к земле и принялся давить на него «дороги». Но клей из тюбика ровно ложиться не хотел. Нервничая, Пыха морщил широкий нос, высовывал кончик языка и непроизвольно кусал его. Резкий запах уже щекотал ноздри и, хотелось побыстрее вдохнуть его полной грудью. Не вытерпев, Пыха вывернул целлофан с клеем и прильнул к пакету всей физиономией.

– Пыха! Э! – Макс уже не глотал, а ел по чуть-чуть, растягивая удовольствие. – Не груби! Сейчас весь кайф в одного срубишь!

Но Пыха его не слышал. Или не хотел слышать. Прикрыв веки, он тянул изнанку пакета в себя. Вдох-выдох, вдох-выдох, легкие быстро наполнялись дурманом. Через пару минут, глаза беспризорника закатились, лицевые мышцы расслабились, а губы приобрели бледно-синий цвет.

– За-ши-бись! – Он поднял лицо и, как священник на службе, заговорил нараспев. – Кто там е-ще?!

– Мне давай. – Пашка взял пакет и, не раздумывая, сунул в него чумазую рожицу. Открывая рот, теперь и он старался ухватить пьянящий аромат. Но дурман, как змей, и без того легко вползал в легкие, в кровь и в детское сознание. Пашка невидяще посмотрел на Максима и глупо улыбнулся.

– Бля, кайф. Меня песец, как накрыло.

Желая что-то добавить, мальчик открыл рот, но слова, как лава в жерле вулкане, застряли в горле.

– Во пацана нахлобучило! – Пыха заржал неестественным смехом. Повернувщись, Пашка сфокусировал на нем взгляд и улыбнулся еще шире. Пыха продолжал гоготать. Не понимая отчего, Пашка хохотнул тоже, потом еще и еще, и уже через минуту весь сотрясался в коликах охватившего его веселья. И только Максим, словно отставший от поезда, пассажир, все еще был здесь – на земле. Он сунул в рот последний кусок, поднялся и быстро подошел к Пашке.

– Дай мне.

Натянув пакет по самые уши, большими глотками Максим стал тянуть в себя запах. Щекоча ноздри, дурман врезался в легкие и уже по проторенному маршруту, через русла вен достигал сознания. Пьяня хмельным угаром, пленял, придавая ощущение вовзрата некогда потерянной эйфории. Максим закрыл глаза: «Кайф! Так бы и остался жить в нем. Навсегда». Но наслаждению кто-то помешал. Его дергали за плечо, гнусавили и заставляли вернуться в рельность. Максим прислушался. Гнусавый голос принадлежал Пыхе.

– Ты что пакет пришкерил – мне дай.

Максим открыл глаза. Что-то произошло. Пыха был другим. Лицо его осунулось и побледнело. Он уже не смеялся, а озирался по сторонам. Руки тянулись к пакету, готовые вот-вот вырвать его с мясом. В расширенных глазах жил страх.

– Ну, давай же! – Не дождавшись, Пыха рванул пакет. Жадно, широко открывая рот, стал поедать резкий аромат.

– Ты что?!

Пыха молчал, звуки его не интересовали.

– Пыха!

Пыха откликнулся через минуту. Оторвавшись от пакета, посмотрел на Максима.

– Нормалек, вроде. Чего тебе?

– Ты… это…

– Что это?! Ты сам-то что? Затормозил что-ли?! – Он теперь недобро косился на Максима. – Говорю же давай – значит, давай.

– Что быкуешь? Я у тебя пакет не вырывал?

– А я вырывал. – Пыха медленно моргнул и сглотнул слюну. – И что?!

Максим сжал кулаки.

– Ладно, проехали. – Пыха опустил лицо в пакет, вздохнул и вновь поднял. – Ты мне лучше скажу вот за что…

– Я чего-то не понял, – Максим повернулся к Пашке. – Пыха у нас что, шишку держит?!

Недоуменно пожав плечами, ашка не нашел что ответить. Макс посмотрел на Пыху, тот все еще держал нос в пакете.

– Э, придурок, смотри, переберешь – блевать будешь.

– Не буду! Ты за себя волнуйся, и за бабки свои.

– Чего?!

– А того! Говорят, ты позавчера барсетку у одного тела увел.

Максим спрятал улыбку.

– Ну, увел и чего?!

– Да ничего. Сколько там бабла было?

– А тебя это не касается – сколько там было. Там, может, вообще ничего не было. А если и было, то сплыло! Понял?!

Пыха ответил не сразу. В повисшей паузе отчетливо стало слышно, как шипит влага в горевших дровах и шелестят шины на мосту.

– Не по-нял!

Обстановка, как гвозди в горевших досках, быстро раскалялась.

– Пыха, ты чего такой любопытный? – Пашка миролюбиво протянул руку к пакету. – Дай лучше мне, тоже добавлю. Ну, были там бабки или не было, тебе-то что?! Мы на них вот жратвы купили: откуда, думаешь, вчера пряники появились? Сигарет еще.

– А чего мне не сказали?

Максим зло усмехнулся.

– О, блядь, умный какой! Сказать ему забыли. Прямо, как следак на допросе.

– Ничего не следак. Просто корешимся вместе, а вы тихаритесь. – Понимая, что против двоих идти не с руки, Пыха сдал назад. И даже сделал вид, что обиделся. – Мутные вы! Я так думаю, что бабло вы копите куда-то. Только непонятно куда?! Один черт ничего у вас не выйдет: или свистнет кто, или менты отберут.

Договорить Пыхе не дали. Дернув из костра палку, Максим кинулся на бунтаря. Пыха дернулся, упал на задницу и судорожно попятился назад.

– Ты ч-чего?! – Глаза его округлись, а губы, не слушаясь, почти не складывались в слова. – Обалдел совсем?!

– Сейчас, блядь, узнаешь! Совсем или наполовину! – Держа перед собой головню, Максим медленно надвигался. – И про бабки узнаешь! И про все остальное!

– Да ты что, Макс?! Пацаны, вы чего?! – Пыха с надеждой посмотрел на Пашку. – Я ж просто так спросил, без всякого развода.

От отчаянья или страха, а, может, и от того и другого Пыха заскулил. Упершись в опору, он с ужасом смотрел на раскаленную палку и уже ощущал ее жар.

– Сука!

Максим с силой махнул головней. Горячий конец пролетел в сантиметре ото лба, и Пыха закричал.

– А-а! Не надо!

– Сейчас я тебе ее в жопу засуну!

– Макс, ты чего?! – Пашка вскочил, подбежал к Максиму и, схватив его за руку, медленно стал опускать ее к земле. – Совсем попутал что-ли? Это ж Пыха. Наш Пыха. Крышняк что-ли рвет?!

Словно включаясь в реальность, Максим посмотрел на Пашку. Тот беззлобно улыбался. Чумазые, масляные от колбасы, пальцы разжались.

– А-а… Паш, ты?!

Головня полетела на землю.

– Ну, вот и лады. – Пашка пнул палку в сторону. – Садись, давай.

Максим повернулся и медленно побрел к костру. Сев на корточки, протянул к пламени грязные руки. Большие, расширенные глаза Пыхи неотрывно смотрели на них. Но и руки, и сам агрессор разом перменились, будто вышел весь пар. Максим, опустив голову, молча смотрел на огонь – пламя угасало. Пыха закрыл глаза, из-под век потекли слезы.

– Пыха, да ты что?! – Пашка тряхнул приятеля за плечо. – Как баба что-ли?! Все путем. Он, ведь, не со зла – крышняк просто сорвало. Сам же знаешь, как бывает. Растрепешь всем – а потом не сбудется, что задумал. Въезжаешь?

Пыха молча, кивнул. Оценивающе – стоит ли говорить, Пащка взглянул на Максима и вновь уставился на Пыху.

– Он к матери на зону собрался. Повидаться. Мы ради этого из детского дома и рванули. А оказалось, не в ту сторону. Вот теперь бабки и собираем. На билеты там, на жратву. Да и, сам понимаешь, менты так просто в зону не пустят, им тоже отстегнуть надо.

С опаской поглядывая на Максима, Пыха тихо уточнил.

– И когда вы собрались?

– Когда надо, тогда и собрались!

Пыха вздрогнул, инстинктивно втянул голову в плечи и замер. Максим опять смотрел на него со злобой. Но Пашка, будто не слыша, хлопнул плаксу по плечу и все-таки ответил.

– Да вот еще бабосов немного срубим и поедем.

* * *

Срубать бабосы можно было везде, но пацаны предпочитали не рисковать, в одном месте дважды не появляться. Могли вычислить хоть терпилы, хоть менты. А надобности в этом не было никакой – подворотен, где можно рвануть сумку, кошелек или барсетку в столице было предостаточно. К тому же, они старательно избегали пересечения с местными гаврошами. Встреча с ними таила еще больше опасности, чем с ментами. Гавроши могли отлягать так, что собственные кости собирать потом пришлось бы долго и болезненно, если вообще возможно. А то и заточкой в горло получить. Кошмарных историй про малолетних шакалов Пашка наслушался еще в приемнике-распределителе. В прошлом году, при очередной попытке побега, его поймал экипаж ППС и привез в райотдел. Пока выясняли что да как, пацана отправили в камеру, к трем таким же искателям приключений. От скуки, а, может, от проснувшейся бравады старшие сокамерники подробно рассказали новенькому, что и как они делали с отловленными чужаками. От услышанного Пашка оторопел. Выдумать жуткие подробности пацанам не хватило бы фантазии, для правды – они были слишком ужасны. В любом случае проверять их правдивость на собственной шкуре ни Пашке, ни Максиму не хотелось. Не говоря уже о Пыхе – нескладном и трусливом доходяге, встреченным ими уже здесь, в чужой и огромной Москве.

Для Пыхи, в принципе, Москва тоже была чужая, но опыта проживания здесь у него было больше. Оттого и казался Пашке и Максиму настоящим аборигеном, хотя родом Пыха был из деревни. Новым друзьям он сказал, что сбежал оттуда от вечно пьяного отца. По сути, так оно и было, если опустить другие эпизоды его короткой, но драматичной биографии.

До семи лет жизнь Пыхи складывалась вполне обыденно. Дом, родители, детский сад. Когда мальчик пошел в первый класс, мать его – колхозная доярка Клавдия нежданно-негаданно отдала Богу душу. При вскрытии выяснилось, что в сердце женщины застрял тромб, отчего и скончалась она прямо на работе – у коровьего стойла. Отец поначалу держался: работал и растил сына, а после развала страны и колхоза, будто махнул рукой. И на себя, и на сына, и на все на свете, решая житейские проблемы традиционно русским способом – стаканом самогона. Пыха, которого на самом деле звали старинным русским именем Прохор, оказался никому не нужен. Мальчика жалели сердобольные соседки, немного подкармливали, но оставлять у себя никто не хотел. Отца, который теперь, если и был дома, то непременно пьяный, сын тоже не интересовал. И Прохор довольно быстро привык к мысли, что хозяином своей жизни является он сам и, заботится о ней, тоже должен сам.

Школу Пыха бросил в третьем классе. Или она отрыгнула его, как неудобоваримый кусок?! Появляясь там в рваных, доходивших едва до щиколоток, штанах и старых резиновых сапогах, доставшихся в наследство от покойной матери, Прохор испытывал по полной жалящий яд детских насмешек. Одноклассники, и до того относившиеся к нему с неприкрытым презрением, теперь и вовсе звали его коротко и хлестко – Чмо. И возразить Прохору было нечего. При подобных жизненных проблемах у, и без того не очень развитого, мальчика возможности учиться не стало никакой. А вскоре к нападкам одноклассников добавились и претензии учителей, морально сношавших нескладного ученика. Пропустив однажды занятия, Прохор вдруг почувствовал, что ничего страшного не произошло. Да и вряд ли произойдет, если он не пойдет в школу и завтра. Он так и сделал. Правда, зачатки какого-то самосознания умерли в нем не сразу, поэтому совсем школу он не бросил. Появляясь в ней раз-другой в неделю, Прохор, получив порцию плевков и обид, опять исчезал на несколько дней. Естественно, с каждым разом перерывы только увеличивались, пока мальчик вовсе не перестал появляться в учебном заведении.

И почти никто из педагогов о нем не вспоминал, будто и не было никогда такого ученика. Да и общая успеваемость в классе пошла вверх. Лишь 73-летняя Руфь Моисеевна – преподаватель немецкого и отличник еще советского образования вспомнила об оборвыше на педсовете.

– Руфь Моисеевна, да вы что говорите? Какое возвращение, когда он даже дома не ночует?! – Директор непонимающе развела руками. – Говорят, в лесу шалаш себе построил, там и прячется.

– Потому и прячется, что отец пьет безбожно и лупит его, как сидорову козу.

– И что вы предлагаете – отца перевоспитывать?! Так поздно уже. А вопрос этот предлагаю закрыть, даже не открывая, и не задерживать более коллег.

Но Руфь Моисеевна не сдавалась. Стукнув сухим кулачком, она сверкнула темными глазами и встала.

– Это – ребенок! И мы, как педагоги, в ответе!

– И что?! Его же никто не выгонял, пусть приходит и учится. Верно, коллеги?!

Коллеги, хоть и согласно, но недовольно загудели. Вопрос с учеником, которого они не то, что видеть, слышать о нем не желали, опять выходил им боком. На личном подворье мычала недоеная скотина, картошку пожирал колорадский жук, а тут опять этот обалдуй. По одному и при молчаливом согласии директора, коллеги быстро покинули и его самого, и бубнившую об уровне педагогического самосознания, старуху. Директору пришлось брать удар на себя.

– Руфь Моисеевна! Послушайте, у нас уже давно другая жизнь. Учителей скоро за людей считать перестанут, итак зарплата – три копейки, только огородами и выживаем. Какой тут, извините, уровень самосознания – с голоду бы не подохнуть. А Лажечникова нам все равно не спасти – у него наследственность, сами понимаете, неподходящая. Читать-писать научили, в ведомости распишется – и, слава Богу. Скотникам или трактористам, им немецкий язык или алгебра ни к чему. Разве вы не согласны?!

Старуха была не согласна, но директор уже встала и уважительно распахнула перед ней дверь.

– Прошу вас.

Руфь Моисеевна еще что-то говорила, но в целом вопрос был закрыт. После чего о Прохоре Лажечникове в школе почти не вспоминали. Разве, что мальчишки хвалились перед одноклассницами, как едва не накостыляли в огородах этому придурку, жалко, что сбежал. Да еще пустовавшее место на последней парте, со старым чернильным пятном, говорило, что здесь еще недавно кто-то обитал.

Неудивительно, что рос Прохор пугливым, грязным и всегда голодным. Благо, что соседские старушки, а больше цепкие руки не давали совсем загнуться с голоду. Но сельчане от такой адаптации сироты были не в восторге. Пару раз его едва не поймали, спасли быстрые ноги. А в последний – подпол бабки Матрены, где он отсиживался целую неделю. На восьмой день старушка вывела его поутру наверх и велела следовать за ней. Прохор возражать не стал.

Сначала они долго ковыляли до соседней деревни Мыльниково, а там местный тракторист добросил их до Покровки – большого села, едва не ставшим райцентром. Несмотря, что до нового статуса Покровка так и не дотянула, село могло похвастаться развернувшейся реставрацией старинного собора, самого большого на всю округу. С ним и были связаны надежды благообразной старушки. Не понимая, зачем им идти в церковь, мальчик, тем не менее, шагал туда смело и даже с интересом. В Покровке его никто не знал, а значит, и врагов там у него не было. Остановившись у церковной двери, бабка Матрена велела ждать ее здесь, а сама удалилась внутрь. Через минут пять дверь распахнулась, и старушка появилась в сопровождении бородатого дядьки в черной рясе.