Текст книги "Противоречия: Собрание стихотворений"

Автор книги: Алексей Лозина-Лозинский

 
Мир ваш. Он отдан простакам,
Которым чужд восторг и храм
И мысль которых мыслью сжата.
Но мы напоминаем вам:
Жизнь – свята.
 
 
О вы, подобные червям,
Вы преданы пустым делам,
Пустым и низменным усладам.
Но мы напоминаем вам:
Смерть – рядом.
 
 
Из сердца вырванным словам
Смеетесь вы… Вы чужды нам,
И все вы нападете разом.
Но мы напоминаем вам:
Мы – разум.
 

Посв. Михаилу Мухину

 
Среди воспетых персонажей
Средневековья, средь пажей,
Жидов, бродяг, принцесс и стражей,
И трубадуров, и царей,
Лишь шут, веселый и проворный,
Мне полюбился глубоко…
Любимец мой лишь шут придворный
За бубенцы, за горб его.
Пред разукрашенной палатой,
Средь пышных рыцарей двора,
Как понимает шут горбатый,
Где глупость, злость, где мишура…
Судьба дала ему прозренье
С большим, страдальческим горбом,
Он видит зло и преступленье,
Всё то, что скрыто под добром.
Я так люблю его остроты
На чванство знати на пиру,
Презренья сдержанного ноты
И слов запутанных игру,
Но шут молчащий, шут не едкий,
С больным, задумчивым лицом,
Шут, собирающий объедки
В пустынном зале под столом,
Вслед даме, гордой и богатой,
Глядящий где-то в уголке,
Ты ближе мне, бедняк горбатый,
Мудрец в дурацком колпаке.
 

 
Есть безмолвные, робко бредущие
Без желаний по жизненной мгле,
Неживые, но всё еще ждущие,
Неземные, но здесь, на земле.
 
 
Я их знаю по их неуверенным,
По измученным, лживым глазам,
И по лицам, то странно-растерянным,
То застывшим, то отданным снам,
 
 
И по голосу четкому, ровному,
По скучающей мысли над всем,
По покорности мертвой условному,
По глухому вопросу «зачем»…
 

 
Что ты плачешь, мой друг, как ребенок?
Всё забудь, что ты можешь забыть,
Руль направь по теченью спросонок
И плыви, и плыви… чтобы плыть…
Не тверди, что не дремлет сознанье,
Что томит тебя сытости рай,
И святым покрывалом страданья
Примиренной души не скрывай.
Молодым ядовитым упреком
Правды, правды в себе не буди,
В поединке с хохочущим роком
Не подставь беззаветной груди…
Всё пройдет, этой смелости ласки,
Горделивой свободы обман,
Потускнеют манящие краски
И сольются в далекий туман.
Снова будешь доволен судьбою,
Снова будешь смеяться, любить,
Снова мелочь иголкою злою
Будет сердце пустое язвить…
 

Посв. Н. Карамышеву

 
В сердце, не знавшем отрады,
Камень тяжелый лежал.
В каменном сердце громады
Жил человек и молчал.
 
 
Мир был ему непостижным,
Он, словно камень, был нем…
Ах, если б сердце недвижным,
Каменным было совсем!
 

 
Однотонным напевом поет иерей;
Восковое лицо средь подушек;
В светотенях мигающих, тонких свечей
Много сморщенных, желтых старушек.
 
 
Безресничные веки и впившийся взгляд;
Остроносые; губы, как нитки.
Все достойны и чинны. И зорко глядят,
Чтоб свечой не закапать накидки.
 
 
Наклоняясь и тихо, беззубо шепча,
Говорят они – скоро ль зароют,
Почему новый поп, сколько стоит парча,
Сколько место на кладбище стоит.
 
 
Подойдет приложиться – строга, как сова,
А глаза любопытные видишь,
И, как будто в слезах, раздаются слова:
«Ты земля есть и в землю отыдешь»…
 

 
Где вы дворяне протеста,
Рыцари ордена злости?
Где ваша шпага-невеста,
Где же врагов ваших кости?
 
 
Где языков ваших жало?
Кто из вас бурю пророчит?
«Спесь я со всех посбивало!» –
Весело Время грохочет.
 

 
Люди изящны и гибки,
Лентою вьется толпа…
Белые платья, улыбки
И грациозные па.
 
 
Пары прелестные томно
Вальс закачал и унес;
Очи то смелы, то скромны,
Змеи тяжелые кос…
 
 
Плавные, нежные льются
Звуки, как светлые сны;
Тонкие талии гнутся,
Хитро-послушны, нежны…
 
 
О, как запястья сверкают,
Сколько опущенных век!
Много они обещают
Диких, мучительных нег…
 
 
Все разбрелися по парам,
Вальс понемногу затих…
Дышат истомой и жаром
Множество тел молодых.
 
 
Блещут мужские остроты,
Блещут у дам веера,
Будит тревожное что-то
Слов и улыбок игра…
 
 
Грянул вдруг грохот… Отлично!
Это мазурка идет.
Дерзостно, молодо, зычно
Вынеслась пара вперед.
 
 
Веселы нервные скрипки,
Топот и шпоры гремят,
Белые платья, улыбки,
Так и летят, и летят…
 
 
Всё так блестяще-богато,
Ярко сверкает весь зал…
Кажется мне, я куда-то
В замок волшебный попал…
 
 
Только… Не знаю… Мой разум
Что-то мне шепчет сквозь шум…
Этим веселым проказам
Будто не верит мой ум.
 
 
Шепчет – лишь фея устанет,
Стоит к подъезду пойти,
Фея с извозчиком станет
Долго торговлю вести,
 
 
Будет, сердита, как вьюга,
Ждать, пока встанет швейцар,
Сонная будет прислуга
Злиться на прихоти бар;
 
 
Ленты, улыбки, брильянты,
Злость этих милых острот,
Белые платья и банты
В будничный спрячут комод…
 
 
Что за глаза, что за шея!
Подлинно фея прошла…
Но… мне не верится, фея,
Будто ты лишь весела…
 
 
Платья обдуманы, шиты
Долго, тревожно и зло,
Эти остроты – избиты,
Эти брильянты – стекло.
 
 
Эта дурнушка немая,
Эти фаты, эти па…
Алчная, мелкая, злая,
Жалкая эта толпа.
 
 
Воют охрипшие скрипки,
Матери тупо молчат,
Белые платья, улыбки,
Так и летят, и летят…
 

 
Светит полная луна,
Прутья окон четки,
Ночь ясна и холодна,
Я прильнул к решетке.
 
 
Я открыл окно тюрьмы,
Сердце бьется-бьется,
С свежим воздухом из тьмы
Благовест несется.
 
 
Ах, он боль застывших снов
В сердце снова плавит –
Ночью связь и смысл миров
Наш мир звоном славит.
 
 
Ночью раб земных борозд,
Смертный и отчайный,
Славит трогательность звезд,
Плачет перед Тайной.
 
 
Бог, Ты слышишь этот звон?
Я припал к решетке.
Вижу – Вега, Орион…
Бог, мы мудры, кротки!
 
 
Я застыл, я не могу
Выразить волнений…
Черно, мертво на снегу
Вырезаны тени,
 
 
Окна смотрят под луной
Неподвижно строго,
Ходит черный часовой,
Звезд так много-много…
 
 
Воздух холоден и чист…
Оглянулся – старый
Бредит вор-рецидивист,
Лег пластом на нары.
 
 
Весь в морщинах бритый лоб,
Грубый облик вора…
Нашу камеру на гроб
Он обменит скоро.
 
 
Рядом с ним цыган лежит,
Черный, волосатый…
Лязг кандальный говорит,
Серые халаты…
 
 
Я прильнул к окну – щемят
Звоны и просторы,
Оглянулся – бредят, спят
Все убийцы, воры,
 
 
Где-то слышатся из тьмы
Хриплые проклятья…
Нет, я с ними! Я с людьми!
Я люблю вас, братья!
 

 
Как тяжело… Как жжет меня сознанье,
Что робок я, я – маленький червяк…
Что все дела, все мысли, все страданья –
Легки, малы и что их много так.
Как грустно мне, что будет время – снова
Проснутся песнь, ненужный, пошлый смех,
И старый спор, и блуд веселый слова,
И крик, и шум, и мелкий страх и грех.
Да, буду я с детьми пустыми мира
Смеяться, петь и им рукоплескать…
Нет, больше!.. Я… я им в разгаре пира
Сам о себе начну повествовать…
Я расскажу бесстыдно про паденья,
Я надсмеюсь над молодой тоской,
Шутя, отдам и эти им мгновенья,
Водящие сейчас моей рукой.
И буду я участием грязниться,
Участьем их! Зачем я бережу
Себя один? О, если бы забыться
Иль умереть… Да, да, я расскажу…
 

Как в математике, так и в социологии,

мы можем взять среднюю величину…

Масса именно и состоит из средних людей…

Кетлэ

 
Бывали великие годы,
Когда потрясались устои
И думали массы народа,
Рождались пророки, герои,
И мысль их, растя неустанно,
До шири небес доходила.
И мука, и вера, и сила
В них вопль вырывали: «осанна!»
 
 
Работой забитые мысли
О жизни, о правде, о Боге
Вдруг властно вставали и висли
Над странами тучей тревоги.
И копья ковались в деревне,
И страшные песни певались…
Все страсти людей подымались
И горе, и тяжко и древне…
 
 
И главное было, что сразу
Вдруг многие знали другое,
Смысл мира, невидимый глазу,
Могучее и неземное.
Но мысли, впервые свободны,
Лишь смутно касалися Тайны:
Усилия были отчайны,
Но были темны и бесплодны.
 
 
Надежды уйти от стенанья,
От юдоли, лжи и печали,
Рождали лишь кровь и мечтанья
И дикие споры рождали.
И властной рукой середина
В пределы смыкала восторги:
Под смех мещанина на торге
Всё вновь побеждала рутина.
 

 
В моей душе, и сумрачной, и ждущей,
Всходило солнце раз, когда-то был рассвет,
Листва мечты, весенней и цветущей,
Затрепетала вся его лучам в ответ,
И я, сквозь тьму долин и тающий туман,
Уж видел острова, лазурный океан…
 
 
В моей душе, исполненной сомненья,
Неумолимо гас загадочный закат.
Я молча ждал последние мгновенья
И вечной ночи я мучительно был рад.
Последний луч, как меч, взметнулся и пропал,
И с криком рвущимся Avaykn я упал.
 
 
Но кто ж мой склеп в душе недвижно-черной
Теперь вдруг превратил в ликующий чертог,
Поставил яств и в суете позорной
Кто эти жалкие фонарики зажег?
Зачем, хихикая, какой-то низкий гном
Распоряжается в святилище моем?
 
 
Какая чернь среди гробов толпится,
Вокруг фонариков и пляшет и поет?
Ведь солнца нет! Кто ж, всё забыв, мириться
Мне с огоньком советы подает?
О нет, смеетесь вы! Я не приму ваш дар…
Гасите же огни иль я зажгу пожар!
 

 
Цветы в саду взрастаю я
И не срываю – мне их жалко.
Белеет лилия моя,
Как непорочная весталка,
Трепещет роза, страсть тая,
И Гретхен, милая фиалка…
 
 
Я вижу символы в растеньи,
Зову цветы по именам,
В их солнца нежном вожделеньи,
В их переменчивом цветеньи
Ищу сравнений к тем годам,
Что не вернутся больше к нам.
 
 
Но есть цветы, что я срываю;
Срываю раньше, чем они
Увидят красочные дни;
Бутоны рву и раздеваю
И листья тонко расправляю –
То маки. Маки, как огни…
 
 
Я не ращу их; зорко око
Завидит всюду те цветы.
Растить их было бы жестоко:
О, приглядись, увидишь ты –
Они ярки красой порока,
Они прекрасны и пусты.
 
 
Пусть гибнут маки, гибнут рано.
Недобры маки: средь бурьяна
Они растут, где пыль и сор,
И стройность тонкого их стана
И лихорадочный убор
Других цветов волнуют взор.
 
 
И если мак, еще не живший,
Насильно листья распустивший,
Так молод, болен, ярок, смят,
Впивает свет и смерти яд,
Я, молодой и не любивший,
Я рад.
 

 
Два лица у всех нас в мире,
Все, как Янус, мы живем;
Мы в толпе, в труде, на пире,
Знаем всё, всё нипочем.
 
 
А одни – двуликий Янус
Виден обликом другим:
Ignoramus! Ignoramus! –
Мы тогда себе твердим.
 

 
Как Фауст, когда-то здесь я, веривший в познанье,
И философию, и физику постиг.
Ты видела мое прилежное старанье,
О, библиотека прочувствованных книг…
 
 
Мои друзья – Панург и злобный Мефистофель –
Со мной шептались здесь, что жизнь есть суета;
Здесь загляделся я на четкий, умный профиль
Христа, когда-то где-то жившего Христа…
 
 
И то Его глазам, то этим двум безбожным
И «да» я говорил, и говорил я «нет»,
И стал угрюмым я, и злым, и осторожным…
Моим любимцем был тогда один Гамлет.
 
 
Безумный, милый принц. Как твой, мой голос горек,
И я на кладбище: средь книг – среди могил,
Я роюсь в прахе их, твердя – о бедный Иорик, –
Я, как и ты, один, задумчив и без сил…
 
 
Открою наугад… Ах, этот томик черный
Мне много осветил печальным светом в мгле.
«Как гнусны, как безумны, как позорны
Деянья человека на земле»…
 

О, смерть! О, нежный друг!

Зачем в твои чертоги

Не устремятся вдруг

И земнородные, и боги?

Ф. Сологуб

 
Взирает вдаль измученный
Паломник знойных стран,
Там цепью шел навьюченный
Верблюдов караван.
 
 
Прошел. Пуста пространная,
Немая даль… Столбом
Клубится пыль песчаная
Там где-то, над холмом…
 
 
И душит всё томительный,
Тяжелый, мертвый зной,
Как поцелуй – мучительный,
Как яркий цвет – больной…
 

И надо мною одиночество

Возносит огненную плеть

За то, что древнее пророчество

Мне суждено преодолеть.

Гумилев. Жемчуга

 
Всё та же жизнь и дни всё дольше.
Окурки, книги, мыслей бред,
Листы стихов… К несчастью, больше
Я не обманываюсь. Нет.
 
 
Я тишь люблю. Лишь ночь настанет,
Без грани мысль. Декарт, Платон…
Я к ним привык: мне ночью сна нет,
А жизнь моя – какой-то сон…
 

 
Мы все одной мыслью страдаем,
(Но я разболтаю секрет)
И сами себя уверяем
Что нету ее, ее нет!
 
 
Но мысль та растет неустанно,
Тем больше, чем старше года:
Неправда ль, нам странно, нам странно,
Что мы существуем? Ведь да?
 

 
Ты любишь, юноша, своих раздумий смену,
Ты любишь, юноша, томов вечерних тишь?
Когда придет пора – ты выйдешь на арену…
Мысль, ты преклонишься, замолишь, замолчишь.
 

 
Слеп – кто в своем, кто не ломался,
Кто не познал, как это мало.
Что только их не забавляло…
Кто среди них не почитался…
 
 
Тот же, кто в высь дерзко прорвется –
Ах, перед Всем тот не окрепнет:
Или умрет, или согнется…
Зрячий на миг тоже ослепнет.
 

 
Вот Кант, книги Маркса, Бэкона,
«Ад» Данте, Риг-Веда, Паскаль,
Вот «Всё – суета» Соломона…
Продать вас нет силы, а жаль.
 
 
Ведь мир пренебрег вашим даром:
Кто ж ищет причин естества?
Здесь все были сказаны даром
Великие к людям слова…
 
 
А я, я на душу вериги
Сковал и ношу много лет –
Гигантскую ложь нашей книги
О жизни, которой ведь нет?
 

 
Расплываясь, смотрят в окна
Тускло с улицы огни…
Словно длинные волокна,
Убегают фонари.
 
 
Видно много мне туманных,
Как видения ночей,
Неочерченных и странных,
Исчезающих людей.
 
 
Так, так, так, – часы считают…
Конки, люди и огни
В даль и темень убегают,
Будто нашей жизни дни…
 

Посв. С. М. Арамянц

 
Я всё забыл и дням забыл я счет,
Расстался я, свистя, с исканьем и сомненьем.
Пускай прошедшее мое пройдет,
Совсем, совсем пройдет с мечтой и утомленьем.
 
 
Святыня – жизнь? Иль наслаждений срок?
Кто знает! Тайна – всё, но, значит, всё известно…
Я был дурен… Но ведь везде порок,
А в зле быть хуже всех, о, это даже лестно!
 
 
И путь другим избрал и я своим,
Чтоб жить среди людей с насмешкой наглой лести
И с пошлостью, и понятой другим,
И всё ж прощенною за недостатком чести.
 
 
Но вечером мне больно, как всегда,
Когда я остаюсь вне суеты и взоров,
И мучит вновь далекая звезда
Изменою труду и ложью разговоров.
 

 
Снова мир наивный,
Снова свет дневной,
Звонкий переливный,
Детский, золотой.
 
 
Солнца, солнца пятна,
Лица, грохот дня…
Мне уж непонятно –
Что ж гнело меня?
 
 
Чем я волновался
В чем был мой испуг…
Мир как мир остался, –
Милый, узкий круг.
 

 
Уносясь морским потоком,
Я колеблюсь в челноке
И в раздумьи одиноком
Созерцаю грустным оком
Черный берег вдалеке.
 
 
Будто в тонкой ткани блещет
Месяц в светлых облаках,
Вал рычит, о берег плещет,
Мой челнок в волнах трепещет,
Сердце бедное – в мечтах.
 
 
И мне кажется порою,
Что безлюден этот брег,
Что прошли века чредою,
Унесли людей с собою…
Я – последний человек…
 
 
Мертво всё. Не встанет снова.
Спят цари и мудрецы,
Плач, и смех, и мысль, и слово,
Спят в развалинах сурово
Колоссальные дворцы,
 
 
И травой, сухой, колючей,
Площадей зарос простор;
Тут провалы, там могучей
Глыба в высь несется кручей;
Всюду трещины и сор…
 
 
Светит месяц. Контур резкий
Тени падает от стен,
Сложной тканью арабески,
Облупившиеся фрески,
Разноцветят дряхлый тлен.
 
 
Мрамор лестниц, выси, своды,
Город мертвых, страшных груд…
И считают молча года,
Как рождаются народы,
Славой кичатся и мрут.
 
 
Человечества остатки
Вняли, как смешна борьба,
Как соблазны наши гадки,
Как мгновенья жизни кратки
И таинственна судьба.
 
 
Сбросив с тела одеянье,
Удалились снова в лес,
Слушать моря рокотанье,
Погружаясь в созерцанье
Вечной прелести небес.
 
 
Позабыв о всех заботах,
О вражде и о страстях,
С мыслью в сказочных высотах,
Люди жили в гулких гротах,
На лесистых островах…
 
 
Но немногие мечтанья
Не прияли и одни
Продолжали изысканья,
Жаждя жизни оправданья…
Тщетно мыслили они.
 
 
Все прошли в веках… И что же
Доказал столетий бег?
Тайна, сон… Великий Боже!
Я, последний, вижу то же,
Что и первый человек.
 

 
Я не люблю театр. Я вижу слишком ясно
Актера в Гамлете, за сценою кулису,
Партер же… о, партер, он выглядит прекрасно!
Мне, правда, иногда вдруг больно за актрису.
 
 
Но я люблю концерт. И лица погруженных
В простор, вдруг созданный дрожаньем первой скрипки,
В мир звуков, дарящий глубинам утомленных
То скорбь его души, то ласковость улыбки.
 
 
Бросаю часто я наброски за колонкой:
Я сохранил из них – горбатого больного
И профиль женщины с ним рядом, бледной, тонкой,
Глядевшей холодно, задумчиво и строго.
 
 
В них драма чуялась – как будто тени смерти
По лицам шли – ее и грустного урода…
Я подписал потом набросок мой в конверте –
Под ней – Esmeralda, под ним же Quasimodo.
 
 
Я помню, рос тогда в прелестных, тихих муках
Напев оркестра и… Как слез просило чувство!
Не знаю почему. Что было в этих звуках?
Но разве речь людей нам передаст искусство…
 
 
Но если б женщина, красивейшая в свете,
Вдруг вспомнила б свое, пусть грустное, паденье,
Так это, может быть, напомнило бы эти
Аккорды странного и робкого волненья.
 

 
Лежу один; будто смятый;
И чую – мне жутко тут.
Где-то идут солдаты,
Барабаня, солдаты идут.
 
 
Все нити, все, с миром странно
Оборваны; все слова…
Грубая где-то пьяно
Жизнь хохочет, шагает – раз, два!
 
 
Шагают в такт… Ровно, звонко.
Отбросил волну портьер.
Гордо звеня шпажонкой,
Фатоватый идет офицер.
 
 
Мне кажется жизнь ужасной,
Жизнь этой толпы людей,
Сытой, здоровой, красной,
Новгородцев, смолян, вятичей…
 
 
Прошли. Ложусь. Пусто, слепо…
Портьеры забыл спустить.
Странно, смешно, нелепо:
Барабанят и любят ходить.
 

 
Мы, милльоны прошлых
И еще живых,
Горделивых, пошлых,
Добрых, умных, злых,
Мы – рабы бессменных
И немногих чувств,
Уж запечатленных
Творчеством искусств.
Сны стары сомнений,
Как и чары нег;
Десять ощущений –
Вот весь человек.
И когда философ
Иль болтун пустой
Кинут в чернь вопросов
Беспокойный рой,
И она заспорит
Иль, раскрывши рот,
Слушает и вторит
И спасенья ждет –
Я пожму плечами,
Вял и раздражен…
Ах, двумя словами
Он давно решен,
Ваш вопрос проклятый,
Выросший в речах,
Суженный и смятый
В новых мелочах…
Пусть мудрец и клоун
К правде путь найдут:
Не найден еще он,
Но он есть! он тут!
Выход! Жить! Известен
Должен быть ответ!
Почему же есть он?
Выхода и нет.
Все мы, все, играем
Гамму ту же нот
И (ужасно!) знаем
Гамму наперед.
Знаем, что полюбим,
Будет «да» и «ты»…
Знаем, что погубим
В браке все мечты,
К «мы» от «я» подростка
Перейдем и (жаль…)
Станем скучно, жестко
За прогресс, мораль…
И, таща невидно
Всё к своей норе,
Понесем солидно
Пошлость о добре.
А мечи, а храмы
Наших лучших лет
Не поймем тогда мы
Или скажем – бред…
Будем, тупы, тупы,
Лгать умно, как все…
После – полутрупы
В старческой красе.
Мир сполна показан
Был давно до нас,
Каждый звук уж сказан
Много, много раз…
 

 
На дно погрузились останки от шкуны,
В песок бесконечный и плоский…
Баюкает зыбь и швыряют буруны,
Ломают о скалы, заносят в лагуны
Отбитые, черные доски.
 
 
У бухт они дремлют, где пальмы прелестны,
Ныряют в прибоях средь пены,
Ко льдам примерзают, бесцельны, безвестны…
Их судьбы изменчивы и интересны,
Но трупы не ждут перемены.
 

 
Кто смерть нарисовал пугающим скелетом,
Кто мог косу в суставы ей вложить?
Кто мог так не хотеть расстаться с этим светом,
Чтоб смерть такой себе вообразить?
О, он был мужиком, попом, но ни поэтом
И ни философом не мог он быть.
 
 
Смерть – это девушка в одежде светлой, бальной,
Но у нее простой и добрый вид;
Она покинула большой дворец хрустальный,
Пришла прильнуть к огню твоих ланит,
Она зовет тебя – мой мальчик, мой печальный, —
С такой улыбкой нежною глядит.
 
 
Вся – легкая, вся – сон, смерть – в бальном платье
Вы знаете – прозрачна кисея,
Летит лазурный газ, волной душистой вея,
И кружевом украшены края.
Она заботится: Ах, как твой жар? Сильнее?
И после: Ждал? Ну, вот же, вот и я…
 
 
Пришла, сидит; твоя подушка смята –
Она поправила: ведь ты без сил.
Нагнулась ласково и шутит, что богата
Невеста-смерть… Смерть не скелет могил,
Она – как женщина, которую когда-то
Ты трогательно в юности любил…
 

 
Пусть мы пред Божьими просторами,
Пусть неизвестное пред нами!
Пройдемте жизнь, сияя взорами,
Пройдемте жизнь, звеня мечами!
 
 
Но час мелькнет – несется с гомоном
Кинематограф впечатлений,
Мы вновь берем в отчайньи сломанном
Ярмо ничтожных ощущений,
 
 
Забыв порыв, на клич растраченный,
Кладем привычно краски грима,
И будень, властно-предназначенный,
К могиле мчит часы незримо.
 

 
Люблю бывать на шумных вечеринках,
На гимназических, студенческих балах…
Девицы там скромны, в прелестных пелеринках,
Без декольтэ и с розой в волосах.
 
 
Весь зал живет веселыми глазами,
Мой ум завидует их милой чистоте,
И гонит шум людей мой ужас перед днями
И надоевшие слова о суете.
 
 
Я увлечен то станом, то прической,
И, как дитя, я вновь зову свою мечту…
Я душу грустной той считаю бедной, плоской,
Считаю смелой я и горделивой ту.
 
 
И я, один, глядя на их потеху,
Внимая топоту, остротам, похвальбе,
Люблю завидовать их искреннему смеху
До безысходного презрения к себе.
 

 
Что выбрать нам, всевидящим, опорой?
Взгляните вдумчиво во все края –
Ведь нет такой серьезности, которой
Равнялась бы серьезность бытия.
 
 
Философ, мот, аскет, дурак, бродяга –
Где разница в их мысли обо Всем?
Осталось что ж? Бесцельная отвага
И мысль, что мир – неведомый фантом…
 
 
Скитаюсь я. Бегут без впечатленья
То бесконечность и покой пустынь,
То городов немолчное волненье,
То древний мрамор эллинских твердынь…
 
 
Бросаю я и мысли, и вниманье
Не моему: и фразам новых книг,
И голосам рабочего восстанья,
И лицам дев, явившимся на миг,
 
 
И высоте, то ласковой, то строгой,
И пикам гор, где только лед и тишь,
И сердца стук я слушаю с тревогой:
О, может быть, ты вновь заговоришь?
 
 
Оно молчит! Оно молчит жестоко!
Там лишь слова! Слова, слова без сил…
И я кричу в лицо немого рока:
Уж взял я жизнь? Жизнь то, что я забыл?