Текст книги "Противоречия: Собрание стихотворений"

Автор книги: Алексей Лозина-Лозинский

Люблю одно: бродить без цели

По шумным улицам один…

В. Брюсов

 
Дома срослися в сот, запутанный и яркий:
Балконы, лесенки, приземистые своды,
Ряд черепичных крыш, какие-то проходы,
И через них – перекидные арки.
 
 
И люди там жужжат, на мостовой тропинок,
Жестикулируют, смеются, выпивают….
Средневековую общину сохраняют
Здесь горы, лень, сот города и рынок…
 

Ou l'Indecis au Precis se joint.

Verlaine

 
Я шел под узловатыми ветвями винограда,
Средь белых и пунцовых роз,
В зиявший мраком вход, где пряталась прохлада
И мхом порог зарос.
 
 
Там, в сумерках, шепталися подсводчатые звуки…
Я шел, и слушал, и глядел,
За кольца открывал с трудом куда-то люки,
И мрак тогда гудел.
 
 
И нежась засыревшею, подвальною прохладой,
Любуясь круглым потолком,
Вдруг вышел в cortile с арабской колоннадой,
Увитый весь плющом!
 
 
Был двор великолепнейшим и кружевным колодцем,
Где прыгали, смеясь, лучи…
А я стоял во тьме, под портиком с уродцем,
Поднявшим вверх мечи.
 
 
Легчайшие, ажурные, арабские колонки
И небо, небо, синева.
И плиты были там таинственны и звонки,
Как новые слова…
 

Посвящается Гансу Шредеру

 
Засели рыцари в башне
На отвесной, кряжистой скале,
И смотрят, смеясь, на пашни,
На вилланов на черной земле.
 
 
Змеею дорога вьется,
Сбились мужичьи дома,
Крест на солнце смеется…
Дальше – леса, леса…
 
 
Смеются бароны за пивом,
Хлопают по мшистым зубцам:
Хорошо на свете ленивым,
Плохо только глупцам.
 
 
Орлы на скале над пашней!
Пускай себе ропщет народ…
Как трещина в камне, к башне
Одна тропинка ведет.
 
 
Псы огромные бродят,
Ищут крох под столом,
Рыцари глаз не сводят
С красивых девиц с вином…
 
 
Выпив вино, швыряют
Старинные кубки прочь.
Стыдливо девицы гадают –
Какая кому на ночь…
 
 
Забыв святые обедни
И всякий ненужный страх,
Плетет веселые бредни
Пьяный, жирный монах…
 
 
Говорят и громко и резко,
Голоса, как звериный вой…
Кричит рыжий Франческо:
«Купец под горой!»
 
 
Скорей вино допивают,
Смотрят в нежную даль,
Пажи лошадей седлают,
Волочится звонко сталь.
 
 
Припал Франческо к карнизу…
Во дворе-то кричат, бегут…
С языками слюнявыми книзу
Псы застыли и ждут…
 

Дам обет священный – быть непочтенным

и упиться и к чертям!

Рабиндранат Тагор. Садовник

 
В кабачке я, что за дело!
Кастаньеты сухо бьют,
Джованино, Грациэлла,
Тарантеллу пляшут тут.
 
 
Вторгся в окна куст жасмина,
Сигареток вьется дым…
Грациэллу Джованино
Гордо манит недвижим.
 
 
Как волнует тарантелла,
Треск растущий кастаньет!
Джованино Грациэлла
Дразнит, дразнит… Да иль нет?
 
 
Вот застыли, как картина,
И, кокетничая, ждут…
Грациэлла! Джованино!
Кастаньеты сухо бьют…
 
 
Эй, вина мне! За Равеллу!
Сжал, как зверь, помяв цветы,
Джованино Грациэллу…
А, не выдержал и ты!
 

Die Nacht ist tief,

Und tiefer als der Tag gedacht.

Nietzsche

 
Тропой коленчатой в ущелие спускаясь,
Иду огромной тьмой. Разорваны ручьем,
Лежат, сливался, чудовищно вздымаясь,
Темноты странных гор, очерченных кругом.
 
 
Безмолвно сторожат массивы отдалений
Чужой мне, тайный смысл в безлунной тьме ночей,
И мнится тяжесть мне каких-то преступлений,
Нетленных в глубине замкнувшихся камней.
 
 
О, мысль ущелия безумно непонятна!
Но вдруг раздвинулась сплошная темнота
И, как огромные, мистические пятна,
Далеко светятся у моря города.
 

Il faut qu'il croie, de la temple;

il faut qu'il cree, de la la cite;

il faut qu'il vive, de la la charrue…

V Hugo. Les travailleurs de la mer

 
От полукруга я шагаю к полукругу,
За старым, пройденным, лежит другой залив…
И в глубине его, я знаю, средь олив
Вновь будет городок, с горы ползущий к югу.
 
 
Такой, как был уже. И в карты будут тоже
Во тьме траттории какие-то играть,
И так же будут все пронзительно кричать
И будут девушки на девушек похожи.
 
 
И детская игра: выбрасывать из ямок
По ямкам камушки… Какой-то милый вздор…
И в каждом городке стариннейший собор
И развалившийся и романтичный замок.
 
 
С улыбкой вижу я по этой общей груде
Систему общества: всегда, везде, одну…
Храм, крепость, просто дом… Теперь иль в старину
Всегда жрецы, вожди и были просто люди…
 

Wieder ist ein Tag gesunken

In die stille Todesruh

Lenau

 
Открытое окно, прозрачный вечер, тени,
На улице внизу неясный разговор,
По шепчущим углам – фигуры привидений
И будто встал монах меж длинных складок штор…
 
 
Зажглись вдали дома молчащими огнями,
В ответ другим огням, молчащим в вышине…
И я сжимаю голову руками
И почему-то страшно грустно мне…
 

И, как мечты почиющей природы,

Волнистые проходят облака.

Фет

 
Орел распластался устало,
Плывет белизна облаков,
Цепляясь за голые скалы,
Вползая в ущелья хребтов…
 
 
Прошли бастионами пашни
До пояса голых высот;
У моря – отшельники-башни
В кольце запенившихся вод.
 
 
Здесь некогда, словно туманы
По каменным иглам хребтов,
Прошли сарацины, норманны,
Республики вольных купцов…
 

О, пожелтевшие листы,

Шагреневые переплеты…

Гумилев. Жемчуга.

 
«Гвискара документ…» – «А этот»? – «Этот тоже…
Восьмого века свадебный контракт…»
Пергаменты сухи, как мертвых старцев кожа;
Готический, прелестно-четкий акт.
 
 
И буква римская по-лангобардски сжата,
Заострена, удлинена в хвосты…
Вот Книги Хроники, вот Библия Вульгата…
Почтеннейшие желтые листы.
 
 
И я уже влюблен в тяжелые, большие
Тома с застежками из медных роз.
Здесь есть торжественные, глупые святые
С условностью благочестивых поз;
 
 
Хитро сплелись в узор начальных букв волокна;
Бумага, пахнущая стариной…
И как-то ласково в двустворчатые окна
Струится вечер, умный, голубой.
 
 
Остаться здесь совсем? Ведь дни полны бессилий
И пережитых слов!.. Ведь эти дни, как дым…
А здесь мне, может быть, Сенека иль Виргилий
Вдруг станет новым и иным?
 

Und nichts zu suchen, das war mein Sinn.

Goethe. Lieder

 
Молчащее, лукавое веселье
Во мне растет под холодом глубоко…
Зеленое, кудрявое ущелье,
Совсем курчавое, бежит далеко.
 
 
А треугольный клин большой, морской лазури
Имеет издали, в ущелии, для взора,
Как на майолике-миниатюре –
Безжизненный и ровный цвет фарфора.
 
 
Я рву цветы, росистые былинки,
Бросаю в пропасть камни или шишки
И с высоты мне видно: по тропинке,
Как муравьи, ползут в лесу людишки…
 

Ne grandis pas trop vite…

Chansonde Bretagne

 
Кто-то в этом замке – дома!
В круглой башне – много роз,
В келье сводчатой – солома
И семейство белых коз…
 
 
И когда в огромной зале
Изучал я капитель,
Вдруг пугливо убежали,
Точно мыши, дети в щель…
 
 
В замке выросшие дети!..
Средь заглохших уголков,
В этом вечном полусвете,
Между ящериц, цветов…
 
 
Что рождаются за мысли
У всегда одних детей
В амбразурах, что нависли
Над рисунками полей?
 
 
Кто здесь долго, всей душою,
Гаммы слушает руин?
Вылез следовать за мною –
Чужака следить – один.
 
 
И была серьезна мина…
«Кто ты?» – я ему сказал.
И ребенок: «Паш-ква-лино…»
Застыдившись, прошептал…
 

A furore Normannorum libera nos, Domine!

 
Немилость Господа Бога
Послала норманнов к ним.
Рыдали женщины много
И стлался кадильниц дым.
 
 
Я слышу говор невнятный
Бегущих за стены высот:
«Пришел чужой, непонятный,
Веселый и злой народ»…
 
 
Повсюду звяканье стали,
Глядит лангобардская знать
Со стен на синие дали,
Считая норманнов рать.
 
 
Враги идут в алебарды
В разорванный этот пролом;
Молясь Христу, лангобарды
Сшибают их вниз копьем.
 
 
Бледна, для ран разрывает
Графиня мантилью свою;
Святой Алферий витает
Над павшими ниц в бою.
 
 
Огромны рыцарей груди,
А шлемы с мохнатым пером…
Такие страшные люди:
По трупам бегут в пролом,
 
 
Ворвалось их много в залы,
Косматых, и рыжих, и злых…
Вошли! Вломились! Подвалы
И женщины будут их!
 

Вкушая вкусих мало меду и се, аз, умираю.

 
Какою-то улицей, длинной и черной
Я с площади праздничной тихо ушел…
Свод неба над узкою улицей шел
Полоской узорной.
 
 
А издали всё еще слышатся трубы,
Огромная, нагло-гремящая медь…
Как я утомился на праздник глядеть…
Как все были грубы!
 
 
Я знаю их будень. Он плачет, хлопочет…
А нынче из келий они поползли,
Чтоб слиться средь плошек, на камнях, в пыли,
В Одно, что хохочет…
 
 
Кому ж из людей мои мысли и муки
Задумчиво дам я? Кому из людей?..
О, царство запуганных полутеней,
О, дальние звуки!
 

 
Величаво-однотонный
Говорит из года в годы
Строфы эпоса бездонный
Океан, Гомер природы.
 
 
Я слыхал валов безмерных
Песнь о Боге и о прахе,
Ритм гекзаметров размерных,
Гимнов тяжкие размахи.
 
 
Я любил седую думу
Этой глуби, этой дали,
Шуму моря, шуму, шуму,
Снес я темные печали.
 
 
Дед мой, важно говорящий
В изначально-мудрой мощи,
Дед, таинственно хранящий
Странных рыб, кораллы, рощи,
 
 
Изумрудных, мягкотелых
Чудищ в сказочных глубинах,
Гневный дед мой в пенно-белых,
Разлохмаченных сединах,
 
 
Слушай – те, что не слыхали
Гимны моря Саваофу,
Те, что вечно создавали
Муравейник и Голгофу,
 
 
Дух мой, дух, с тобой единый,
Истомили мелкой ложью!
Дед, неси ко мне былины
По большому бездорожью!
 
 
И грохочет грудью полной
Дед в подзвездную прохладу:
Внук, приникни! Строфы-волны
Песнь несут тебе в награду
 
 
О рыданьи пред простором
Первозданного Титана,
О последнем дне, в котором –
Только гимны Океана.
 

Доколе день дышит прохладою и убегают тени,

пойду я на гору мирровую и на холм фимиама…

Соломон. Песнь песней

 
Я рано утром встал и были ярко-сочны,
Богаты, вымыты цвета воды и сада…
Как он мне чужд теперь, мой ужас полуночный,
Когда я размышлял, что жить совсем не надо.
 
 
Я долго, счастливо, безмолвно волновался…
Ах, пена синих волн, как мраморные жилы!
И я молчал, молчал и ко всему ласкался
И черный кофе пил, душистый, тоже милый…
 

Посв. А. А. Золотареву

 
Я камни, стертые сандалиями дорян,
Благоговейно трогаю рукой.
Как храм у эллинов был светел и просторен,
Как горд был разумом и простотой
Их белоснежный бог, закутавшийся в тогу!
От тяжких колоннад на зелень и дорогу
В вечерний час такой же храм упал…
Я бело-черную, как в трауре по богу,
Здесь бабочку поймал.
 

А где-то мирт, зеленый мирт цветет

И кущи белых роз…

Мирра Лохвицкая

 
Свой озабоченный, сухой и методичный
Выстукивает ритм, качался, вагон.
О, черствых будней песнь! Я мчусь, пустой, безличный,
Вступить опять в твой полусон.
 
 
Как глаз кальмара, кругл, недвижен и неверен.
Сверкает газа шар… Спят люди в темноте…
Но тайный смысл вещей внезапно мной утерян
И всё вокруг ненужно мне!
 
 
И мчится – может быть, как жизни сон у трупа, –
Воспоминание, что был я высоко,
Что цвет прибоя был у черного уступа
Как бирюза и молоко…
 

МОРЕ! МОРЕ!

Море! Море!

Ксеннофонт. Катабасис

 
Что-то глупое есть в этом споре
С темнотою и ложью людей…
Море, древнее, синее море,
Сколько лет этим спорам детей?
 
 
Я смеюсь: кто-то там, негодуя,
Хочет что-то исправить, найти…
Серебристым заливом хочу я
Ночью с парусом в море уйти.
 
 
Быть изменчивым, жить на просторе,
Быть ненужным, как ночи и дни,
Я хочу быть, как ветер и море,
То таким, то другим, как они!
 
 
Труд? Тщеславие лавров и терний,
Суд ничтожеств и мыслей кольцо…
Я люблю только ветер вечерний,
Море, море и ветер в лицо…
 

 
Была пора, когда я грезил так:
Я буду плыть, задумчивый и чистый,
И в море я найду святой архипелаг,
Таинственный, гранитный и душистый.
 
 
Как Песней Песни там я возложу на мхи
Древнейших алтарей, на ласковые скалы —
Печаль, искания, и слезы, и грехи,
Куллерво-пастуха из гимнов Калевалы.
 
 
С душою викинга, с судьбой жестокой серва,
Угрюмый сирота в тоскующих мечтах,
Я буду там, как ты, Куллерво, сын Калерво,
На тех отшельничьих, лесистых островах.
 
 
И я был полон грез и чутких суеверий,
Как волхв и как моряк, и я сжимал штурвал
Моей красавицы, моей Mari-Valeri,
И «wenda» в реве волн звенело, как металл.
 
 
Но то прошло. И ворона накликав,
Когда я голубя манил из облаков,
Я вновь живу среди несносных криков
Всегда бунтующих рабов…
 

 
«Эй, брат, смениться б недурно!
Слышь! я устал за рулем…»
Вышел на палубу. Бурно.
Крэн. Бейдевиндом идем.
 
 
Взоры впиваются жадно
В море и чуешь одно –
Как оно, море, громадно,
Как равнодушно оно…
 
 
Друг уступает мне место
С парой отрывистых слов:
«К весту на румб от норд-веста.
Делаем восемь узлов».
 

 
Ветер умер. Немного побродит
И опять тишины полоса…
На девичью одежду походят
В складках свисшие вниз паруса.
 
 
Неподвижны лазурные дали,
Уж давно не видать берегов;
Солнце в перистой, легкой вуали
Утомленных жарой облаков.
 
 
Я ловлю в их случайном изломе
То головку, то льва, то мечи…
Как я рад отдаваться истоме
И сказать своей мысли: молчи.
 
 
Я устал от бесплодных вопросов,
Я устал понимать… Я – гляжу.
На обветренных лицах матросов
То же самое я нахожу.
 
 
Вижу шкер отдаленную груду,
Их лиловый, зазубренный край…
Этот остров, обрубленный к Sud’y,
Будто горб… Или… как каравай!..
 
 
А вот эти поменьше, как ломти!..
Нет, смешны и неточны слова…
Если ветер проснется, пойдемте
На далекие те острова?
 

 
В койке лежу я угрюмо,
И тишина, тишина…
Снизу о дерево трюма
Тяжко шибает волна.
 
 
Где-то ритмично качает
Снасть отвинтившийся блок,
Мерно идет, проплывает
Кверху и вниз потолок.
 
 
Ах, это вся Неизбежность
В ритмах тяжелых живет!
О монотонность, о нежность,
Времени медленный счет!
 

 
Я на рассвете шел по вереску лиловой,
Причудливой горой, казавшейся мне новой.
Утро было прозрачным и ласковым сном.
 
 
И на мгновение за серыми камнями
Я видел девочку с покорными глазами,
Торопливую, с бледным и узким лицом…
 
 
Я часто думаю с бездонною тоскою,
Что я уж потерял познание душою…
Что живу я насмешливым, скучным умом…
 
 
И голубой рассвет меня гнетет ночами…
И эта девочка с покорными глазами…
Торопливая, с бледным и узким лицом…
 

 
Издали казался он лиловым,
Призрачным и легким, тот гранит,
Созданным лишь мыслью или словом;
Рядом же он выглядел суровым,
Черный и огромный. И молчит.
Весь в морщинах трещин, каменных извилин,
Будто зная что-то, что дает презренье,
Он стоял насмешлив, одинок и силен,
Глядя вниз на море, на его волненье.
 
 
Чайки длиннокрылые любили
Тяжкого отшельника покой,
Стаями над скалами кружили
Множеством рассыпавшейся пыли,
В воздухе подвижной белизной.
А бурун, тревожен, говорлив и волен,
С гребнем бесконечным белой-белой пены,
Недоволен чем-то, вечно недоволен,
Окружал, как пояс, каменные стены.
 
 
К морю величаво опускались
Мощными уступами верхи;
Каменные кресла разбросались,
Всюду изумрудные цеплялись
Мягкие, ласкающие мхи.
Мхи сиденья кресел бархатом заткали
И прошили мохом серым, волокнистым,
Здесь сидишь и чуешь, как чаруют дали,
И приходят мысли о большом, о чистом…
 
 
Острова изломанные горы
Хвойными лесами поросли.
Были серебристые озера,
Полные святыни и простора,
Брошены в трущобах, как рубли;
Засмеявшиеся ярко между веток
В самой-самой чаще солнечные блики…
Шумы сосен, купы елок-однолеток,
Сырость, тишь и строгость, запах земляники…
 
 
Пахнущие хвоей извивались
Тайные тропинки по лесам,
Вдруг, ошеломляя, открывались
Дальние просторы и скрывались
С новым поворотом, где-то там…
А на горном шпице был дольмэн старинный.
Кто упорно мыслил, кто здесь пел молитвы?
Скальды иль шаманы? Дети леса – финны?
Викинги-бродяги, ищущие битвы?
 
 
Кажется, что остров заколдован:
Мимо проплывая, моряки
К каменным, обрывистым основам
С ласково неверующим словом
В море побросают пятаки.
Если ж, бросив, слышат близко голос птичий,
Значит, есть опасность мели, бурь, туманов…
Сколько лет живет он, тот морской обычай
Странствующих в море хмурых капитанов?
 
 
Хижины у тихого залива
Сгрудились по отмели кругом.
Жители их были молчаливы,
Тяжки, коренасты, некрасивы;
Вечно пахли рыбой, табаком…
Мудрую хранили тишь и безмятежность
Стариков глубоких выцветшие лики.
Рано узнавали здесь покой, безбрежность
И жестокость моря, что уносит крики.
 
 
Что-то безразличное осталось
В взглядах их, испытанных борьбой.
Библия в селеньи почиталась,
Вечером за трапезой читалась
Девушкой с белесою косой,
Той, которой ночью что-то рассказали
Колокольцы стада в тишине предгорий,
Что выходит к морю посмотреть на дали
Часто-часто в бурю, – нет ли лодок в море?
 
 
Жили и другие, о, другие,
В чаще незатронутых лесов;
Знавшие желания большие,
Странные, ужасные, пустые,
Грезы сумасшедших городов…
Что в их прошлом было? Вера? Утомленье?
Что их всех связало? Бог или безбожье?
Это были люди, знавшие: мгновенье
Не должно грязниться ни враждой, ни ложью.
 
 
Бледные, с огромными тазами,
Полными стыдливости и мук,
Жили, заколдованные днями,
С ласково-безмолвными устами
Несколько людей и их подруг.
Жили годы, годы, бросив все исканья,
На громадном камне, брошенном средь моря,
И сплелась меж ними чуткость пониманья
Взоров, настроений, спрятанного горя.
 
 
Слушайте меня. Вообразите
Девушку, ребенка, мудреца,
Каменные кресла на граните,
Моха поразбросанные нити,
Плещущие волны без конца…
Медленный, как эпос, дальний шум раската
Величавых сосен, голубые дали,
Лица, складки, краски при лучах заката
Или в предрассветной палевой вуали.
 
 
Слушайте же! Жизнь моя разбилась,
Дух мой был замучен и разбит…
Сердце мое, сердце утомилось,
Тяжкое, оно уже не билось,
Пал я, обескрылен, на гранит.
Всё, чем жил я прежде, было всё преступно,
Видел я, что к смерти шла моя дорога,
Знал я, что спасенье мне уж недоступно,
Но я жил, бродил там, думал много-много…
 

 
Иду один, смеясь, в прозрачных перелесках,
С моим веселым псом серьезно говоря,
По разноцветности немого сентября,
Среди больных тонов, то блекнущих, то резких…
Меж облаков лежат лазоревые блески,
Как окна терема подводного царя.
 
 
И путь мой без конца. Но как кому, а мне так
Ужасно нравится идти средь мхов и веток…
Здесь жили Кривичи, а также Чудь и Мерь;
В лосиной шкуре здесь мой самый древний предок,
Шепча заклятия и радуясь, как зверь,
Блуждал и слушал лес вот так, как я теперь.
 
 
Я – вольный музыкант. За мной бежит в извивах
Тот самый хвойный лес, зазубренная нить,
Где должен серый волк народных сказок жить…
Да, есть значительность в осенних переливах.
А я? Я чужд всему. Я полон снов красивых.
Вот вересковый холм. Взойти мне, может быть?
 
 
С холма видна вся даль, лесистая бескрайность,
Где клинья желтые врезаются берез,
Простор, простор, простор и всё необычайность…
Зачем живет лишай? Зачем живет мой пёс?
Во мне лишь больше лжи и больше слов и слез,
Но ведь мы все живем, как нам велит случайность…
 

 
Закат багрит морское колыханье.
На белой отмели – сосновый редкий лес.
Сосновый шум – далекое преданье…
 
 
Был парус вдалеке. Теперь уже исчез.
Как капуцин, стоит сплошной и темной
Средь бледных вод скала. И четко-остр обрез.
 
 
Даль стала там – и черной, и огромной,
Там – нежно-палевой, задумчивой, больной…
Приходит лечь волна на берег томно
 
 
И чайки носятся над самою водой.
 

 
Край еще горит багряно-нездоровый
Над водой очерченного диска.
Тон воды один: он светлый и свинцовый.
Близко черное, ночное близко.
Угловатые и правильные снасти,
Сеть, скрепленная в таинственном узоре,
Колыхается размеренно, без страсти,
На торжественном и бледном море.
Паутина черная на лике
Равнодушного, большого мертвеца.
Наш корабль, железный, черный, дикий,
Дышит, движется куда-то без конца.
 
 
На носу зажглись оранжевые светы;
Прочь от борта мчится пена двух раскатов
И отчетливо проходят силуэты
Меж бочонков, блоков и канатов.
Я гляжу на пену, ритму бега вторю,
Ветер треплет, треплет волосы, край плэда…
Бесконечному, безжизненному морю
Я твержу безжизненное credo.
Там во тьме, на мостике, весь белый,
Долго неподвижный, старый капитан.
Он мне нравится: холодный, смелый,
Презирающий и смерть, и океан.
 

 
В полдень, холодный, насмешливо-ясный,
В ветреный полдень по молу я шел.
Длинный, забрызганный, серый, бесстрастный,
В море далеко качается мол.
 
 
Жизнь хороша. Я стою недвижимо,
Ветром и морем соленым дыша…
Пена взлетает, как облако дыма…
Даль… одиночество… Жизнь хороша.
 
 
Кто-то согнал моих вечных Эриний,
Мысли печальны, спокойны, светлы…
О, благородство рассудочных линий,
Тяжесть углов, бесконечность стрелы!
 
 
Бледная чуткость скользит по просторам,
Неба прозрачного, мола и вод…
Чем им свободней, бестрепетным взорам,
Тем величавей покорность растет.
 

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла…

Пушкин

Петербург – это самый умышленный

и отвлеченный город на свете.

Достоевский

 
Я на Неву пришел, когда уж тени стали
Сливать в неясное тот берег, тот, другой…
Слежу за блеском вод из вороненой стали
И слушаю их ритм, тяжелый и большой.
 
 
Есть что-то пьяное, распущенное что-то,
И безысходное, и скучное в волне…
Как будто для нее – вся жизнь одна работа,
Но… странно! грубая, она живет во сне.
Когда плотна, дерзка, шатаясь без рассудка,
Ударит о гранит пологая волна,
Мне кажется, что так рабыня-проститутка,
Тяжелая, плечом толкается спьяна.
Волна взойдет на спуск, всей массою взберется,
И тотчас вниз спадет, как будто бы ей лень…
И так она шумит, бормочет, плещет, бьется,
Весь долгий день и ночь, и снова – ночь и день…
 
 
Как всё знакомо мне! Огни далекой Лахты
И нити фонарей, застывших над Невой,
И эти белые, медлительные яхты,
Как чайки в сумерках скользящие домой…
А барки грузные во мрак, как бегемоты,
Ползут ленясь-ленясь, и часто слышны мне
То крики звонкие, то дробный стук работы,
Звучащий вечером не так же, как при дне.
А после пробежит, пыхтя, смешной, сердитый,
Какой-то катерок, сверкая огоньком…
Всё это было мной когда-то пережито,
Как мир живой… Давно… Теперь же стало сном.
 
 
Но вот темно совсем. Бесформенная барка,
Качаясь тяжко, спит, цепями в такт скрипя,
А в небо врежется какая-нибудь арка,
Из слившихся домов зловеще выходя…
 
 
А там,– над ней, звезда…
Исчезла постепенно
Та капля синяя, тот светлый, круглый дом,
Где всё понятно нам, обычно, неизменно,
Скорлупка добрая, в которой мы живем…
О, ночь просторней дня!.. День – капля голубая,
И нам не верится, пока не ляжет тьма,
Нет, нам не верится, что есть еще другая
Жизнь необъятная; что капелька – тюрьма.
Но ночь… какой простор! Все вещи в тайне встали,
На всё легло во тьме безмолвное «табу»,
Созвездия с небес лучами проломали
Дневную, скучную, земную скорлупу;
Подъяла темнота неслышными руками
Лазурный шелк небес, как занавеску дня,
И встал бездонный мир с недвижными очами,
И холод Космоса повеял на меня…
Безмерные растут во мраке отдаленья,
И бледные миры горят, как образа…
Что это – смерть? Псалом? Апофеоз смиренья,
Где зазвеневшая чуть слышится слеза?
 
 
Прекрасной, странною, холодной, безмятежной,
Луна сквозь облако плывет, как под фатой,
Со взором женщины, когда-то очень нежной,
Но чем-то сломленной, с застывшею душой.
И равнодушием ее завороженный
Мир стал чеканенным из серебра и тьмы,
А Запад, гаснущий, усталый, иступленный,
Страдает пламенно… и молча… как и мы.
 
 
Когда-то ужас был… Вечерняя зарница
Давала острые, испуганные сны,
Теперь же не страшны ни голоса, ни лица,
Хотя загадочны, случайны, ненужны,
Ни жизнь беззвучных трав, ни рокот в отдаленья,
Ни то, что нет преград меж дышащими тьмой,
И в холод вечности в бестрепетном теченьи,
Стуча секундами, идет весь мир со мной.