Текст книги "Противоречия: Собрание стихотворений"

Автор книги: Алексей Лозина-Лозинский

«В поэмах поэтов все дамы…»

 
В поэмах поэтов все дамы,
Пажи и шуты хороши
И самые горькие драмы
Идут на подмостках души.
 
 
Прекрасны в них женщин улыбки,
Изысканы в них палачи –
А в ритме нам явственны скрипки,
Вериги, рыданья, мечи…
 
 
Но где ж капельмейстер лохматый
В длиннейшем своем сюртуке,
Ужасный, сухой, угловатый,
С нервической палкой в руке?
 
 
Вы помните – чуть у трибуны
Потухнет сиянье рожков,
Взметнется и ляжет на струны
По знаку шеренга смычков –
 
 
Одна марьонэтка руками
Нервически кверху взмахнет
И, дергаясь молча часами,
Безумный оркестр поведет.
 
 
Застыл капельмейстер великий –
Грохочет бунтующий гул…
Так слушает адские крики
Спокойный, больной Вельзевул.
 
 
Но звуки печальны и нежны
И вот капельмейстер, как маг…
Ах, так котильон белоснежный
Ведет Мефистофель во мрак!
 
 
Глядите, глядите же! В зале,
Где тысячи, тысячи глаз,
Простор, беспросветные дали,
И дышащий молча экстаз,
 
 
И где паяца шансонетка
В трагической плачет тоске –
Кривляясь, царит марьонэтка
С нервической палкой в руке.
 
 
Поэт – это тоже кривляка,
Чтецу подающий размер…
И я – Капельмейстер из Мрака,
И я забавляю партэр…
 

Февраль 1915 СПб

«Мое положенье отчайно…»

 
Мое положенье отчайно,
Мне надо давно умереть…
Какая-то черная тайна
Меня оплетает, как сеть…
 
 
Я слышу нездешние звуки,
Когда по ночам не заснуть…
Какие-то вещие руки
Коварно ложатся на грудь.
 
 
Какие-то белые плечи,
И трепетный стан, как змея…
И слышу я хитрые речи
Из самых глубин Бытия…
 

9 марта 1915 СПб

«Пред нами, ахнув, мир открылся в миг экстаза…»

 
Пред нами, ахнув, мир открылся в миг экстаза
Как неизбывнейший, роскошнейший сундук,
Как ароматный ларь из Агры иль Шираза,
В котором худшее – сияние алмаза,
А имя лучшему найдут дикарь, испуг
И заклинания таинственных наук.
 
 
Но нет ли в этом всем ужасного обмана?
Прикосновение легчайшее перстов
Лишает вещи чар и силы талисмана…
Пусть, точно пес, грызет ученый их остов!
Как понимаю я доктрину Буридана
О голоде осла среди больших стогов…
 

8 апреля 1915 СПб

«Спокойный маятник из самой дальней ниши…»

 
Спокойный маятник из самой дальней ниши
Выстукивает мне древнейший афоризм,
В камине носятся то плащ летучей мыши,
То пурпурный кобольд, то свитки мудрых схизм…
Я говорю себе – ну, будь нежней и тише,
Мой доктринерский мозг, мой скучный скептицизм!
 
 
Давно знакомые фигурки из фаянса:
Пастушка, Бонапарт, китаец, Санхо-Панса…
А за окном гудит столетняя сосна…
И, ах, в пустой душе как много резонанса
Для звуков полночи… Как давит тишина…
Эй, нянька старая, тащи-ка мне вина!
 

Апрель 1915 СПб

«Как звонки в зале плиты!..»

 
Как звонки в зале плиты!
О длинный, лунный зал…
Я там упал, разбитый,
И молча умирал.
 
 
Ах, потому что строго
Звучал во тьме орган
И потому что много
Имел я старых ран.
 

Декабрь 1915 СПб

«Было: вечером сердце распелося…»

 
Было: вечером сердце распелося,
Сильной песней я в мир застонал.
Я не знаю, чего мне хотелося,
Но по сумеркам что-то я звал.
 
 
Пел я страстной, призывной, проклятою,
Отдающейся песнью груди,
И взвилась на финале богатою
И отчаянной нота тоски!
 
 
Ах, и как это, как это крикнулось!
Да и боль была как хороша!
Но на песню мою не откликнулась
Ни одна человечья душа.
 
 
Жаль мне: даром тогда над горами я
Размахнул свою грусть, как пращу…
Что ж, грущу ли теперь вечерами я?
Нет, пожалуй. Уже не грущу…
 

1915

CAPRI

 
Я нанял комнату в стариннейшем палаццо,
Полуразрушенном, почти совсем пустом.
Он темен и велик. В нем можно потеряться.
И подземелье есть под нижним этажом.
 
 
В таких глухих домах должны водиться духи,
Тем более что здесь был встарь епископат.
Теперь же в нем живут две желтые старухи,
Один горбун, семь псов и четверо ребят.
 
 
Я спорил с горбуном о принципах упорно,
Он клерикалом был, а я не знаю кто,
Ребята каждый день кричали мне «bon giorno!»
И я кормил собак, признательных за то.
 
 
И я любил свой дом… Бродя по корридорам,
Мне всё казалося, что что-то я найду…
Я любовался днем Везувием, простором,
А ночью тосковал в запущенном саду.
 
 
Но в келье у себя я вспоминал про Бога
(Быть может, прав горбун?), когда была луна…
Как это страшно жить в палаццо, где так много
Столетий сторожит ночная тишина!..
 
 
Тогда я вздрагивал и вглядывался зорко,
И, злясь, что чудятся мне шепоты теней,
Я свечкой на стене писал: Madonna sporca;
Я Вас люблю, Этер; О, смерть! и Пαντα ρει.
 

Январь 1916 СПб

«В мрачные цвета окрасил рыцарь свой герб…»

 
В мрачные цвета окрасил рыцарь свой герб.
Силы цвет голубой может ослабить.
Когда месяц пошел на ущерб,
Мрачный рыцарь выехал грабить.
 
 
У рыцаря есть горделивая самка,
У рыцаря – злая и храбрая дворня…
Высоки и узки башни старого замка,
Тупые и толстые у корня.
 
 
Всё слышно голове его умной,
А душе – что люди, что болонки.
Когда-то убил ее крик безумной,
Голубой, обманутой им девчонки.
 
 
Едет рыцарь шажком по овражку,
А тут безумная бродит часто…
И шепчет рыцарь – встречу бродяжку,
Убью себя сразу и баста…
 

Февраль 1916 СПб

CABARET ARTISTIQUE

 
Туманнейший декабрь из всех углов согнал
В загримированный, как арлекин, подвал
Жонглеров истины, трапеции и сцены,
Амнистированных Содома и Кайенны.
Угрюмо-сводчатый и низколобый склеп
Вполне напоминал разбойничий вертеп –
Для Гоцци, для Поэ нужна была таверна.
Но, впрочем, сцена там жила всегда наверно,
Хоть раньше ставился иной репертуар…
Покинув к полночи безлюдный тротуар,
Ограду паперти, подъезд ночного клуба,
Здесь драмы ставили реалистично-грубо
Столичной нищеты больные пилигримы;
Здесь шли и страшные смешные пантомимы,
Где, впрочем, иногда врывался крик a parte…
Теперь здесь маскарад… comedia del arte…
Здесь все мои друзья – поэт, комедиант,
Лохматый нигилист, недопустимый франт,
Маститый, старый слон, газетная гиэна…
У каждого свой стиль, иль Гейне иль Верлэна,
А то Бакунина… У женщин стиль камей,
Пророчиц, Сандрильон и декадентских змей…
Подвальных этих дев я жалую, как кэкс.
Я стал ухаживать, начав с «брекекекекс»…
 

Февраль 1916 СПб

«Две плаксы нежные, которым Тайна вдруг…»

 
Две плаксы нежные, которым Тайна вдруг
В парадном облаченьи Вельзевула
Средь тяжко дышащих и молчаливых мук
Греховной ночью в первый раз мелькнула,
 
 
Плетутся вечером, испуганные всем,
Как два сообщника, сплетясь руками,
Неведомо куда, неведомо зачем,
Меж дико-непонятными домами.
 
 
Бледны, раздавлены огромной новизной,
Они весь мир безмолвно умоляют,
Чтоб он был нежный к ним и чтоб он был простой,
А тут моторы с грохотом летают,
 
 
Ползет поток фигур, как бред и как тоска,
Терзает тротуарный гул, как пытка!
И как из дома своего улитка,
Луна высовывает из-за туч рога…
 
 
И так насмешница глядит из-под платка…
 

Март 1916 СПб

«Мне снилась сегодня во сне…»

 
Мне снилась сегодня во сне
Безвестная в мире дорога,
И девушки шли при луне,
Подобные белой волне,
Восславить таинственность бога.
 
 
И складки их тканей просты,
Как линии лилии, были,
И тихи, как ночью цветы,
Как эхо подзвездной мечты,
Их пальцы по струнам бродили.
 
 
И ты мне приснилась во сне,
Но где-то далёко, далёко…
На камне, одна, в стороне,
Ты плакала там при луне,
Так сломанно и одиноко…
 

2 августа 1916 Волма

«Луна желта. Шаманское кольцо…»

 
Луна желта. Шаманское кольцо
Ей в омут брошено таинственный.
Окаменение ложится на лицо
Вдруг восприявшего, что он единственный.
 
 
И тишина. Как прокаженная,
Бела береза над прудом.
И мир, как сказка, искаженная
Каким-то дьявольским лицом.
 

7 августа 1916

ДОН-ЖУАН

 
Луна – Пьеро окоченелый,
И зацепляются слегка
За мертвый лик фатою белой
Рассеянные облака.
 
 
Так мимо сердца проплывает
Воспоминаний мутных рой…
Пора! Инеса ожидает
Меня в капелле за рекой.
 
 
Вот и ее покой нарушен…
Как это странно и легко!
Мне жаль, что я так равнодушен –
 
 
Какое выпадет очко…
 
 
Быть может… лучшее в объятьи –
Рука, мелькнувшая на миг
Из моря бархатного платья,
И пены кружев… тихий крик…
 
 
Любовь? Ах, Педро верит басне!
Не он ли этот силуэт?
Что ж, звон рапиры не опасней,
Чем треск девичьих кастаньет…
 

30 сентября 1916 СПб

СЕРЕНАДА

 
Тра-ла-ла! Ты спишь, принцесса?
Сад в подлунном серебре?
И к концу приходит месса
Ведьм на Брокенской горе.
 
 
Не проснешься? Так за дело!
Будешь плакать поутру,
Потому что ты хотела
Посмотреть, как я умру…
 

30 сентября 1916 СПб

НЕДАТИРОВАННОЕ

«О, неужели все здесь ничего не знают…»

 
О, неужели все здесь ничего не знают,
Иль это я один, один лишь я – слепой?
Минуты властные мне мир переменяют,
Я не могу понять, какой он мир, какой…
 
 
То он мне кажется гигантским механизмом
И перед ним смешны все мысли, все мечты…
Дрожа, смотрю в него, приникнув к четким призмам,
Где спектры ломятся безвестной высоты.
 
 
Миг – свято в мире всё. Миг – ничего святого.
То мир есть Целое, огромное кольцо,
То хаос, темнота – душа моя, другого,
Узор созвездия, куриное яйцо…
 
 
Тогда, не вынеся общественных велений,
Я падаю бескрыл, как некогда Икар,
Хочу волнующих, бесстыдных обнажений,
Хочу, чтоб был бы бунт, а бунт был как угар…
 
 
Но ночью вновь и вновь, без криков, но отчайно,
Я чую не жрецом, а жертвою себя,
Я чую темноту, и всюду тайна, тайна,
И чей-то хитрый смех под рокот бытия…
 

ПЕСЕНЬКА ЕЩЕ БОЛЕЕ ДУРНОГО ТОНА

 
Сижу с девицей в кабачке,
В трактире «Блеск отчизны»!
Мы все играем в бильбокэ
В печальной нашей жизни.
 
 
Кто стал эстетикой играть,
А кто моралью куцей,
Кто хочет правду отыскать,
Кто хочет конституций…
 
 
Что ни возьми, тра-ла-ла-ла,
Ты будешь в жизни спицей!
Я взял местечко у стола
С стихами и девицей…
 
 
Играет в шахматы Аллах,
В чем смысл игры – не знаем,
Но мы участвуем в ходах
И сами жить желаем!
 
 
Аллаха пешка, смело в тьму
Иду, держа налево,
А между прочим, я возьму
Сегодня королеву.
 

ПРИЗНАНИЕ ТРАГИЧЕСКОГО ФАТА

 
Как четки Господа однообразно-вещи,
И как шеренги карт какого-то пасьянса,
Отсчитывает Рок в всеведении транса
Свет дней и тьму ночей, события и вещи.
 
 
О будни, о асфальт, о серый дождик милый!
Я полюбил теперь, как пристань жизни, холод,
Пароль «иди, иди!» в своих висках, как молот,
И безразличие надменное без силы.
 
 
Чему отдаться нам? Я рад, что всё известно,
Что криком «Истины!» я тины не нарушу,
Что мелочь иногда судьба врезает в душу
Изящно-тщательно, жестоко и прелестно.
 
 
Я рад, что я ищу манеры лгать и вдвое,
Чем раньше, четок я в софизме и соблазне,
И чтобы выглядеть мертвей и безобразней,
Я выплюну, смеясь, святейшее больное…
 
 
И маки, маки мну, растущие на щебне…
Есть в буднях женщины. Снимает взор нечистый,
И вкруг кладет у ног меха, шелка, батисты…
Есть пена белая на мутно-сером гребне.
 
 
А, их тела, тела! Они скользят повсюду,
Все женщины, везде, таинственны, спокойны,
Все для кого-нибудь порочны, голы, знойны…
Дай пить, дай пить греху, усталому верблюду!
 
 
А, эти женщины! А, множество красивых!
Удавы гибкие и бархатные станы!
Глаза – фиалки снов… Глаза, как свет Нирваны.
Глаза, как тишина лесных озер стыдливых…
 
 
А, эти голые, изысканные дамы!
Есть самки Рубенса, как груды на постели,
Иконописные овалы Ботичелли,
Изгибы узких тел, сошедшие с рекламы…
 
 
Они скользят, скользят, желая втайне страсти,
Эскизы странных душ под чарами вуали,
Неся загадочность, капризы и печали,
Волну духов и лжи и обаянье власти.
 
 
Я с них снимаю ткань презрительно и мерно;
Так лущит скорлупу с ореха обезьяна.
И женщина глядит пылающе и пьяно,
Иль осторожная и грустная, как серна.
 
 
И эту скорлупу медлительно очистив,
Я вдруг теряю мозг, и, только после, тени
Баюкают мольбы палящих унижений
И нежность тихую, как поцелуи листьев.
 

ОДНА

 
Женщины лаской и тайной
Не отнимают мне сна.
Мысль моя в выси бескрайной,
Песне любви, крику страсти случайной
Не отзовется она.
 
 
Могут они улыбаться,
Женщины, гордо и зло…
Что мне? Чтоб их добиваться,
Надо быть добрым, острить и смеяться…
Смех… это так тяжело…
 
 
Ныне их рой упоенный,
Рой этих взглядов и тел,
Встречу я шуткой салонной
И отойду, сам себе удивленный:
Я их когда-то хотел…
 
 
Только одна лишь годами
Всюду мерещится мне.
Мучит печальными снами,
То на мгновенье блеснет мне глазами
Где-нибудь в шумной толпе…
 

ШАХМАТНАЯ КОМНАТА В КАФЭ ДОМИНИКА

 
Там нахлобучены на лоб широкополки;
Густой, табачный дым; вольнолюбивый дух;
Там песеньки смелы, слова небрежно-колки
И десять критиков следят за схваткой двух.
И если кто-нибудь начнет в углу: «Не-воль-но…»
То «к э-тим бе-ре-гам» в другом углу рычат.
– Что ж, батенька, ваш ход… – Эй вы, певцы, довольно!
– Тор-ре-а-дор, сме-лей! – Не мат, а только пат
И двадцать кукишей. – Синьор, не зарываться.
И, кстати, piece touche, хочу предупредить. –
– Я для начала сам вам предлагаю сдаться! –
– Вам перцу передать, остроту поперчить? –
– У Кар-ла есть вра-ги… – Ты, с морсом! Эй, не брызни! –
– Да, королеву жаль… И черт ее побрал! –
– Черт как-то у меня взял королеву в жизни,
Я не просил назад… – Я сдался. – Кончен бал! –
– Maestro, вот и он! – Мат-чишь хо-ро-ший та-нец
И о-чень жгу-чий… – Шах! – Но можно улизнуть…
– Сапожник вы, милорд… – При-вез е-го ис-па-нец… –
– Шахенция, маркиз, нас не страшит ничуть! –
– Но качество-то есть. – Эх, как мо-я Ма-ла-нья… –
– Брось, неприличие, Иван Иваныч, брось! –
– Маланья-то? А что? По-шла на со-дер-жа-нье… –
– Ах, Горемыкин, скот, запрятался небось! –
– Да-с, в бонбоньерочку засели обе туры… –
– Но в бонбоньерочке такое есть драже… –
Широкополки, дым, развязные фигуры
И рожи Ласкера, Раблэ и Беранже.
 

«Есть на свете такой индивидуум…»

 
Есть на свете такой индивидуум,
Что решает судьбу бытия.
Но не стану, amice, из виду ум
Выпускать легкомысленно я.
 
 
Я родился проклятым безбожником
И хочу, прежде чем умереть,
Стать внимательным дамским сапожником,
Чтоб с вниманьем на ножки глядеть.
 
 
«Когда меня за уши драли…»
 
 
Когда меня за уши драли
И часто стоял я в углу
И с братом когда расставляли
Солдатиков мы на полу,
 
 
В те годы любил убегать я
От бонны к соседке моей:
Там прыгал, рвал свои платья
И всласть целовался я с ней.
 
 
Была она дочерью прачки,
Но я был всегда демократ
И в «маму и папу» и в скачки
Играть с ней я очень был рад.
 
 
Нам встретиться было отрадно
Вчера, в ресторане. Она,
Одетая очень нарядно,
Пила очень много вина,
 
 
Но глазки так мило смеялись,
Так ножка была хороша,
Что, встретившись, мы не расстались
И зажили в душу душа.
 
 
Я всласть веселю мою даму,
Как дети, мы снова живем:
Играем мы в папу и маму
И ездим на скачки вдвоем.
 

«На нашей маленькой планете…»

 
На маленькой нашей планете
Я строил с женою вдвоем,
С серьезной и важною Нэтти
Прелестнейший карточный дом.
 
 
Ах, только не надо смеяться,
И мы, осторожные, с ней,
Мы выстроим целых двенадцать,
Двенадцать подряд этажей.
 
 
Мы были значительно-строги
За нашим рабочим столом:
Нам столько мечты и тревоги
Внушал этот карточный дом!
 
 
Я Нэтти цитировал Маха,
Чтоб дому дать верный размер,
А Нэтти без всякого страха
Брала свою тетю в пример.
 
 
О, как были трепетны руки!
Наш домик растет и растет…
Я Нэтти твердил о науке,
Начавши: «Еще Геродот…»
 
 
И в Критику Разума глядя,
Я Канта цитировал ей,
А Нэтти шептала, что дядя
Был даже и Канта умней.
 
 
И домик всё рос, усложнялся,
И делался очень большим…
Над ним уж никто не смеялся,
Никто не смеялся над ним.
 
 
Нам карта одна оставалась,
Но домик вдруг рухнул во прах,
И звездочка в небе смеялась
На наше внезапное «ах!».
 

«Сняв наложенный во время оно…»

 
Сняв наложенный во время оно
Пласт с пергамента, как грим,
Мы находим песни нежного Назона
Под апокрифом, нелепым и простым.
 
 
Я, мудрец, ценю бесстыдство грубой речи
И бездушие и преданность мечты,
Герб презрения на лбу, как на щите,
И массивные родэновские плечи.
 
 
Или вечный страх, бездарность и стыдливость
Тех, кого в застенок заперли дома,
Неуверенность движений и ума,
Взгляд потерянный и жалкую правдивость.
 
 
Я люблю вульгарнейшую песню.
Я люблю, люблю, когда он запоет,
Наш великий и распущенный народ,
Про Сибирь, про Порт-Артур, про Пресню…
 
 
Сняв наложенный во время оно
Пласт с пергамента, как грим,
Мы находим песни нежного Назона
Под апокрифом, нелепым и простым.
 

ПЕРЕВОДЫ

ШАРЛЬ БОДЛЕР (1821-1867)

 
Сегодня вечером в луне так много лени,
Как в спальне женщины, когда пред негой сна
Рассеянной рукой ласкает грудь она
И в комнате тепло, подушки, тишь и тени.
 
 
И отдается в тьме луна забвеньям странным
И умирает в снах, склонившись на атлас,
Блуждая медленно лучами томных глаз
По призракам ночей, белесым и туманным.
 
 
И если иногда она с небес устало
Уронит на землю слезинку из опала
С игрою радужной блестящего червонца,
 
 
То словит в руки дар ее тоски ленивой
Бессонный и больной поэт благочестивый
И в сердце сохранит от жгучих взоров солнца.
 

 
Ученые, влюбленные, уже изведав
Период юности, в немолодые дни
Высоко чтут котов, и зябких, как они,
И так же, как они, спокойных домоседов.
 
 
Коты – поклонники и похоти и знанья
И любят тишину и ужас темноты,
И, если б не были столь гордыми коты,
Эреб их сделал бы гонцами мирозданья.
 
 
Коты заимствуют, мечтая, позы сна,
И удлиненные, и полные гордыни,
У сфинксов, грезящих в безбрежности пустыни;
 
 
Их шерсть магических и быстрых искр полна
И в их глазах, неясно, как зарницы,
Мерцают золота мистичные частицы.
 

30 июня 1915 СПб

 
Если ваш труп, мой поэт и философ,
В мраке тяжелом полночных глубин
И похоронит за свалкой отбросов
Добрый и набожный христианин, –
 
 
В час, когда чистые звезды устанут
И захотят свои очи смежить,
Ткать пауки над гробницею станут,
Будут гадюки детей выводить.
 
 
Будете слышать вы в тьме безысходной
Дикие возгласы ведьмы голодной,
Жалобный вой вереницы волков,
 
 
Шепот смеющихся и неопрятных,
Трепетных в похоти старцев развратных
И совещания черных воров.
 

 
Зимою по ночам есть сладость и страданье,
Следя за трепетом в камине языков,
Внимать, как мед ленно встают воспоминанья
Под отдаленный звон больших колоколов.
 
 
На старой, на прямой и бодрой колокольне
Счастливый колокол в туман кидает крик,
Свой верующий крик, спокойный и довольный,
Как верный часовой, испытанный старик.
 
 
Но треснул колокол моей души, и звуки,
Которыми и он в часы глубокой скуки
Вдруг наполняет мрак, и холод, и туман, –
 
 
Напоминают хрип забытого когда-то
В кровавом озере, средь гор из тел, солдата,
Что издыхает там, в усилиях, от ран…
 

 
Недобрый холод льет из урн потоком нищий
И недовольный всем брюзжащий плювиоз
На бледных жителей соседнего кладбища,
А на предместие – туман смертельных грез.
 
 
Худой, чесоточный, мой кот во мраке где-то
Всю ночь без отдыха скребет бока себе,
И зябнущий фантом, дух дряхлого поэта,
Печально жалуясь, блуждает по трубе.
 
 
Тоскует колокол; дрова в печи дискантом
Аккомпанируют простуженным курантам
И в кипе сальных карт, средь грязных королей
 
 
(Одной старухи дар, погибшей от водянки),
Болтает, хороня былой любви останки,
С зловещей дамой пик пустой валет червей.
 

Juin 1914 Вех

 
Я – как король дождливейшей страны,
Бессильный, молодой и старый в то же время,
Что, презирая все забавы старины,
С собаками скучает, как со всеми.
Ничто не веселит жестокого больного –
Ни виселицы шест, ни сокол, ни народ,
Что у дворца перед балконом мрет,
Ни песенька шута… Кровать его алькова
Подобьем кажется большой, могильной ямы,
Не могут выискать его двора статс-дамы
Такого нового бесстыдства туалета,
Чтоб скрасть улыбку с губ у юного скелета.
Ученый, золото готовящий чудак,
Болезнь из короля не мог изгнать никак,
И ванны римские из крови (вспоминают
О них, состарившись, властители земли)
Тот отупелый труп, в котором протекает
Не кровь, а Леты муть, согреть не помогли.
 

 
Гетеры старые в тепле поблекших кресел,
Бледны, намазаны, жеманятся устало;
С ушей их падает звон камня и металла
И взор их Льстив, зловещ, и мертвенен, и весел.
 
 
Их облики без губ и без окраски губы
На зелени ковров нергаментны и гадки,
И ищут золото, как в адской лихорадке,
В карманах пальцы их, порывисты и грубы.
 
 
Со свода грязного ряды больших кинкетов
Льют свет рассеянный на окруженных славой,
Приволочившихся мотать свой пот кровавый,
Туманных, ледяных и сумрачных поэтов.
 
 
Вот черное табло, что ночью созерцаю
Я, ясновидящий, затравленный и скучный.
Я вижу и себя: я там, в норе беззвучной,
Холодный и немой, завидуя, взираю.
 
 
Завидуя им всем, их цепкой страсти смелых,
Пришедших торговать нахально предо мною
Былою красотой иль славою былою,
И смеху мрачному развратниц престарелых.
 
 
И я взволнован был от зависти к стремленью
Несчастных к пропасти с наибезумной кручи,
Что всё же предпочли, самим себе наскучив,
Свой ад – ничтожеству и боль – уничтоженью.
 

13 августа 1915 СПб

 
Галантной дамы взор, особенный и быстрый,
Скользящий холодно, как луч луны, когда,
Купаясь в озере, раскидывает искры
Ее небрежная, пустая красота,
 
 
Распутный поцелуй веселой, тощей Ады,
Последнее экю меж пальцев игрока
И звуки музыки, дрожащие рулады,
Как чья-то дальняя и нервная тоска,
 
 
Всё вздор перед тобой, объемистая фляга!
Из брюха твоего волнующая влага
Благочестивого поэта веселит
 
 
И льет в него глотки надежды и отваги
И гордость, этот клад для каждого бродяги,
С которой он на мир, как Бог с небес, глядит.
 

 
Это Смерть нас живит и, увы, утешает,
Как надежда, конец драгоценный пути,
Дорогой эликсир, что бодрит, опьяняет,
Дарит силы до вечера снова идти…
 
 
Это светоч, мерцающий в мраке неверно,
В непогоду зимой указующий путь,
Знаменитая, жданная нами таверна,
Где мы можем поесть и уснуть.
 
 
Это Ангел – с его магнетических пальцев
Ниспадают экстазные сны на скитальцев;
Для нагих и для нищих он стелет постель…
 
 
Пенсион бедняка, первородина, цель,
И мистичный чердак, и немой, и прелестный…
Это портик, открытый в простор неизвестный.