Текст книги "Противоречия: Собрание стихотворений"

Автор книги: Алексей Лозина-Лозинский

Посв. В Степанеку

 
Не знает, что в будущем бросит
Судьба ему, что его ждет,
Какие возможности носит
В себе – человеческий род.
 
 
Мы слышали все предсказанья
Прошедших кровавых эпох:
Мечты это или гаданья,
Иль мелкие плутни жрецов.
 
 
Ни хитрым вещаньям, ни страстным
Сбываться, увы, не дано:
Устами безумных несчастным
Пророчится счастье давно…
 
 
И пусть в роковые деянья
Они превращают мечты –
Не сбудутся в жизни желанья,
Нежданные будут плоды.
 
 
Да, опытом люди богаты,
Но лишь по низам пробегут
Тревоги глухие раскаты
И мести зарницы блеснут,
 
 
Давно наболевшею злобой
Из нор зарычит нищета
И над городскою трущобой
Взовьется, как знамя, мечта,
 
 
Граждане сольются в потоки,
Зашепчется чернь по углам
И гордые черни пророки
Проклятья пошлют богачам –
 
 
Мы, те, что в сомненьях уснули,
Набата услышавши вой,
Возьмем себе ружья и пули
И кинемся в черный прибой.
 
 
Мы будем, смеясь над веками,
Над смехом веков, под огнем
В бою упиваться словами
И истиной их назовем.
 
 
И будем мы гибнуть, и шпаги
Пред смертью друзьям отдавать,
И хрипом последним к отваге
С камней мостовой призывать.
 
 
И в счастии новом и жутком
Исчезнем, как выстрелов дым,
Но, как при лобзаньи, рассудком
Безумия не оскверним.
 

 
Хлесткий ветер совсем раздразнил океан;
Он зловеще темнел, он сердито рычал,
К самой ночи взбесился, завыл ураган,
Вал за валом по морю погнал.
 
 
Как фаланга в шеломах из пены, волна
Шла на штурм, говоря, к берегам,
И, ныряя из тучи, внезапно луна
Рассыпалась по пенным верхам.
 
 
Все не спят в деревушке, в домах рыбаков,
Не заставить заснуть детвору:
Не приметят сегодня, поди, маяков
Рыбаки, что ушли поутру.
 
 
И рыбачка оставила ткацкий станок,
На скале она ждет без конца…
Ветер с худеньких плеч хочет сдернуть платок,
Только слезы срывает с лица.
 
 
И бежит, колыхаяся, пенистый ряд
С торжествующим ревом к ногам;
Вот удар исступленный, и брызги летят,
Слезы моря навстречу слезам.
 
 
Но бесстрашно вперед шел на смену ему
Новый злобный и бешеный вал,
Нес зеленую, плотную к камням волну
И с размаху ее расшибал.
 
 
И остатки волны, и крутясь, и шипя,
Подымая у берега муть,
Уходили, опять приходили, кипя,
Бить угрюмо молчавшую грудь.
 
 
Эй, рыбачка, не плачь, вверь судьбу твою мне,
Я на память платок твой возьму,
Твой любезный ушел на дырявой ладье,
Я на яхте поспею к нему.
 
 
Любо по ветру посвисты мне раскидать,
На растравленных шкотах пойду,
Будет мачта скрипеть, будет парус трещать,
Буду дико кричать в темноту.
 

 
Прекрасно вдруг, средь множества уродцев.
Найти лицо, которое серьезно.
Склоняюсь я пред блеском полководцев
Громивших мир рассудочно и грозно,
 
 
И пред творцом великого закона –
Гаммураби, Солоном и Периклом,
И пред умом седого Соломона,
Уставшим быть под вековечным циклом.
 
 
Прекрасен бой – фаланга македонян,
Пэан, гоплит иль римлянин триарий,
Прекрасен вождь, когда идет в огонь он –
Наполеон, Атилла, Цезарь, Марий…
 
 
Прекрасен ум, не знающий боязни,
Могучий мозг Ньютона, Гераклита,
Но ярче мысль, когда она на казни,
Герой страшней, когда уж всё разбито…
 
 
О, воля здесь терзает исполина,
Рыдая, мстя, а мысль остра, как жало…
Мечта, рисуй!.. Вот пытка Гватмодзина,
Бессильный взгляд больного Ганнибала.
 
 
Рисуй! Париж и будто гул буруна,
Гигант Дантон, грозящий небосводу,
И палачу последний рев трибуна:
«Но покажи мою главу народу!»
 
 
Рисуй!.. Костер… Старуха, зажигая,
Кладет дрова, и голос добрый, умный
Ей говорит: «о, простота святая»…
Нет, мысль его была уже безумной.
 

 
Глухая улица и зарево пожара.
И где-то частая ружейная пальба…
За баррикадою четыре коммунара.
Уже бесцельная, последняя борьба.
 
 
Две бочки, омнибус, разрыта мостовая…
А, слышно: далеко, но это к ним идут.
Рабочий процедил, винтовку заряжая:
«Конец. Но дети с них свое еще возьмут».
 
 
С улыбкой журналист сказал ему:
«Sapristi! Отчетливо своих не помню я детей.
Мы в политическом сейчас заплатим висте
Своею шкурою и скукою своей.
 
 
Но, chute, зуавы там…» Впились в приклады пальцы.
Угрюмо про себя всех буржуа браня,
Апаш прицелился… «Э, жирные версальцы,
Надпиленный свинец припрятан у меня…»
 
 
«Мы, четверо, умрем. Но будет жив наш пятый!» –
Сказала девушка с задумчивым лицом.
Перестреляли их, всех четверых, солдаты,
А знамя, «пятого», порвали сапогом.
 

 
Как вакханки, безумны и дики,
Изумрудные волны летят,
И смеются их быстрые лики,
И на солнце их взгляды блестят…
 
 
То не волны, то нимфы играют,
То не пеной белеется вал,
Это девичьи руки сверкают
Длинным всплеском у выступа скал.
 
 
И когда до скалы хороводы
Этих нимф долетают чредой,
То кидаются грудью на своды
И бросаются в море спиной.
 
 
И, лучистые брызги раскинув,
Вдруг ныряют и в тьме глубины
Выгоняют глазастых дельфинов
Кувыркаться на скатах волны.
 
 
Меж камней, и шумя и толкаясь,
Пробираются нимфы толпой
И летят на просторе, бросаясь
В зазевавшихся чаек волной…
 
 
Им отрадно в таинственных гротах
По подводным проходам бродить,
Чтобы в гулко-звенящих пустотах
Сладкий страх темнотою будить.
 
 
Нимфы любят греметь и швыряться
Легкокрылой рыбачьей ладьей
И на дне к рыбаку приласкаться
Серебристой своей чешуей…
 
 
Нимфы любят готовить из ила
Ложе страсти для жителей гор,
Но любовь их – коварство и сила,
И желанья их – миг и простор.
 

Посв. Е. К. Щ.

 
Мне хочется дойти. И путь мой – путь упорных
До синих, девственных и мертвенных снегов,
До пика гор, до острозубцев черных,
Дойду один и без проводников.
 
 
Впивался в камни я по пропастям бездонным
И спал на глетчерах, на ненадежном льду,
В снегу следы челом окровавленным
Я оставлял. Но всё же я иду.
 
 
И я дойду до них, вершин обледенелых.
С когтями мой сапог и крепок мой ремень;
Я не боюсь, я верю в силу смелых
И с торжеством встречаю новый день.
 
 
Лишь в пурпурных снегах восход объемлет новый
В объятия меня, блестит мой дикий взор,
Я рог беру, и хохот мой громовый
Звенит в горах, и вторят духи гор.
 
 
Но если снова вниз спущусь я в те долины,
Где жалки все дела и царствует тоска –
Я не скажу, что я достиг вершины,
Я не возьму лаврового венка.
 
 
Влюбленный, и немой, и гордый, и усталый,
Я не скажу и ей, но взгляд ей скажет мой –
В моих глазах она увидит алый
Блеск горных льдов, окрашенных зарей.
 
 
А если в трещину на той вершине дальней,
В глубокий глетчер я сквозь льдины упаду,
То во дворец, искристый и хрустальный,
Я во дворец загадок попаду.
 
 
Там льдинки тонкие, как балдахин, застыли,
Там в лабиринте зал, прелестных, белых зал,
Бежит сонм фей средь эльфов снежной пыли
И гномы им устраивают бал.
 
 
Полюбит приходить из сказочных излучин
Ко мне рой этих фей, но чаще всех одна…
И я, в крови, безумен и измучен,
Ей улыбнусь в объятьях льдов и сна.
 

 
Сперва – лишь смутный гул. Как будто зародилось
Тяжелое… и боль… что, где – не разгадать…
В бездонной глубине. Там что-то шевелилось
И стало нарастать, сливаться, умолкать…
 
 
Как будто злость веков, неясная, в сознанье
Вдруг заворочалась, ища каких-то слов…
Нет, я уж различал – глухой протест, страданье,
Недоумение, роптание рабов.
 
 
Но то, что скрыто им, то быть должно огромным…
А гул всё ширился, всё делался сплошней,
Но он не понимал, был по-мужицки темным,
И долго-долго так… Лишь гул. Но тем страшней.
 
 
И фраза где-то вдруг раздалась одиноко,
Как медленный вопрос… Так: звуки всё растут,
Но будто бы один задумался глубоко,
Взглянул и проронил: Да что же это тут?
 
 
И сразу говор встал: Да, да, мы тоже, тоже,
Мы тоже думаем об этом, и давно!
А голос одного еще подумал строже
И как швырнет озёмь: Да скинем! Всё равно!
 
 
На миг замолкло всё. Ведь все боялись слова
И ждали все его… И вот оно… Долой!
Вдруг прокатился рев, а после цельный, снова,
Еще ударил раз, безбрежный, громовой…
 
 
А тенор первого, уж опьянев от крика,
Звенит в истерике… А там-то гром и смех,
Грегочет глубина, прорвалась, спорит дико,
Берут оружие, и много, много всех…
 
 
Они звенят, свистят, они уж не боятся,
Они разрушат всё, им надо разрушать…
Вот стали новые и новые вливаться…
Нет, их никак теперь ничем не удержать.
 
 
А, строятся уже, ровнее крик ответный…
Он уж торжественен. Да, это весь народ,
В колонны сомкнутый, восторженный, несметный,
Народ, который встал и умирать идет.
 
 
И нет уж первого, а говор развернулся
И, слившись, ритмом шел и лозунг повторял…
Ах, нет! Он крикнул вновь… Он, тенор, обернулся
И бодро, молодо, так звонко закричал.
 
 
И рявкнули в ответ на пламенные ноты
Басы мильонами и стали грохотать…
Я слушаю, нет, я… я вижу бой, высоты,
Я с Марсельезой сам иду, чтоб умирать.
 

Fata volentem ducunt, nolentem irahum

Кто-то из стоиков

Онтогения – повторение филогении.

Гексли

 
Закон, как сталь солдат, для нас звучит жестоко:
Ты чуешь в нем, что надо преклониться,
Что беспощадно он за око вырвет око,
Что он мечом скрепленная страница.
 
 
Но мировой закон, веков необходимость,
Ананкэ – рок, спокойствие – Нирвана,
Которым чужды плач, прощенье и терпимость,
Пугают всех; и жаждут все обмана.
 
 
В числе их тезисов один – других жесточе,
Закон глубин таинственного рода;
Страшны, как у медуз, его тупые очи,
И, глядя в них, не знаем, где свобода.
 
 
И он, закон, гласит: мы только повторяем
Путь прошлого; все чувства в быстрой смене
Уж предначертаны; мы сами отстрадаем
И взыщется за нас в седьмом колене.
 
 
Но нам, бунтовщикам, чья грубая порода
В себе «хочу» от Каина питает,
Так всякий чужд закон, что и сама природа
Бездушием путь знания карает.
 

Посв. Зинаиде Павловне Шапиевской

 
Меня в даль жизни потянули
Мечты – доплыть иль пасть.
Я спасся сам, но потонули
Правдивость, сила, страсть.
 
 
Мертвы желанья и виденья.
Лежат на берегу
Моей души… Но погребенья
Свершить я не могу.
 
 
Я знаю, песнею печальной
Я в поздних, злых слезах
Не брошу в сумрак погребальный,
Но воскрешу тот прах.
 
 
И уж не прежним, страстным роем
Виденья обоймут:
Меня обхватят трупы с воем
И, как лжеца, убьют.
 
 
Я потерял в тревогах твердость,
Мой меч упал, звеня…
Поднимут злость его и гордость,
Мой меч убьет меня!
 
 
На берегу зияют трупы.
Над ними нет креста.
Убийцы – море и уступы –
Прелестны, как мечта…
 

Я знал его влюбленным нежно,

страстно, бешено, дерзко, скромно.

Гоголь

 
Дочь Мухтара бен-Амунны
Всех прелестнее девиц:
Очи девы – трепет лунный
В мраке спущенных ресниц,
 
 
Взгляды девы сладки чары,
Как прохлады свежей сень,
Нежат пышные шальвары
Стана девственного лень…
 
 
А чадры прозрачной тканью
Не закрыть ланит огня,
Как тумана колыханью
Не затмить сиянье дня…
 
 
Много мудрости имеет
Бахр-Ходжа, мулла младой;
Бай-Эддин смельчак посмеет
Вызвать всех на смертный бой.
 
 
Бахр-Ходжа принес к Мухтару,
Как калым за дочь, Коран;
Бай-Эддин – пистолей пару
И дамасский ятаган.
 
 
Только нищий не к Мухтару
Снес калым свой, Ибрагим:
Под тенистую чинару
Снес он слезы – свой калым.
 
 
Но четвертый всех сильнее,
Ростовщик Рахматулла;
Стали все грозы темнее –
Нищий, батырь и мулла.
 
 
С первым проблеском рассвета,
От безумия дрожа,
Прыгнул в пропасть с минарета
Томный, страстный Бахр-Ходжа.
 
 
С первым проблеском рассвета,
На коне, в степи, один,
Был сражен из пистолета
В свалке батырь Бай-Эддин.
 
 
И по пыли, на рассвете,
Ибрагим шел, полный грез…
Он у каждой пел мечети
И ослеп от вечных слез.
 

 
На башне принцесса стояла,
Глядела на даль-синеву;
К ней рыцарь, не сдернув забрала,
С дороги подъехал ко рву.
 
 
И ей говорит неизвестный:
«На всё для тебя я готов!»
«Я требую, рыцарь прелестный,
Сто отнятых в битве голов…»
 
 
Стояла принцесса на башне,
Глядела на луг под собой;
Со стадом звенящим по пашне
Пастух к ней идет молодой.
 
 
И ей говорит на свирели:
«Как ей я могу угодить?»
«Мне надо не позже недели
Свирель золотую добыть…»
 
 
Стояла на башне принцесса,
Глядела, как стлался туман;
Идет к ней из темного леса
Разбойник, лихой атаман.
 
 
Взглянул он, веревку кидает,
Взобрался по ней на карниз,
Без спросу принцессу ласкает
И с нею спускается вниз.
 
 
Целуется с ним, бесшабашным,
По чащам бежит она с ним
К пещерам разбойничьим страшным
И мшистым озерам лесным.
 
 
Им машет головкой былинка,
Им зелень густая поет…
Кто знает, куда их тропинка,
Лесная тропинка ведет…
 

 
Ганс Вальтер за раненой серной.
Как серна, по камням скакал
И в зыби тумана неверной
Он девушку вдруг увидал.
 
 
Она на обрыве белела,
Недвижна, легка и стройна…
Мелодию странную пела
Насмешливым тоном она.
 
 
Видали ли вы, как светили
Искринки средь серой золы?
Глаза этой девушки были
Как искорки – быстры и злы.
 
 
Вы слышали рокот нагорный
Смеющихся, звонких ручьев?
Такой же был говор задорный,
Серебряный звук ее слов.
 
 
Вы чуяли, как замирала
У раненой ласточки грудь?
Так песня ее угасала,
Скрываясь в туманную муть…
 
 
Ползли вы, мечтая напрасно,
Орлят из гнезда доставать?
Надменных красавиц опасно,
Как этих орлят, достигать…
 
 
Ганс Вальтер под гнетом сомненья,
Пока не ушла она, ждал
И после на мху без движенья
Он целые сутки лежал.
 
 
А вставши на самом рассвете,
Собаку свою застрелил,
Спустился в долину и Грете
Он сердце свое предложил.
 
 
Он с Гретой живет неразлучно,
Имеет прекрасных коров,
Жена его ласкова, тучна,
Он весел, спокоен, здоров…
 
 
Но редко, когда заиграет
В деревне бродячий скрипач
И в звуках и ветер летает,
И гаснет трепещущий плач,
 
 
Ганс Вальтер в них чует родное,
Себя ж безнадежно одним,
И кажется, что-то большое
Навеки потеряно им…
 

Mein dunkles Herze liebt dich,

Es liebt dich und es bricht,

Und bricht, und zuckt, und vetblutet,

Aber du siehst es nicht.

H. Heine

 
Дней моих впечатленья так бедны,
Но пред сном я беру две руки,
И они – и покорны, и бледны,
Так изящны, нежны и тонки…
Я их медленно, тихо целую,
Одну и другую…
Одну и другую…
 
 
Сердце, сердце тогда оживает
И безумен, и радостен я…
А она далеко и не знает,
Как целую я руки ея,
Как я каждую ночь их целую,
Одну и другую…
Одну и другую…
 

 
Был тревожным и пристальным взгляд,
И измученным нервным вниманьем…
Ты когда-нибудь видел закат,
Ты следил за его умираньем?
 
 
Ах, он знал, что искала она:
Блеска, славы, таланта и силы…
Ты читал, как принцесса одна
Трубадура ждала до могилы?
 
 
Он любил ее, но… он молчал,
А она не любила – молчала.
Ты когда-нибудь ночью рыдал
Безнадежно, угрюмо, устало?
 

 
Он, злобный, вниз сползал
С безжизненных высот.
Он Бога там искал,
И там был Бог и лед.
Внизу, в селе убогом,
Не будет злой своим…
Но разве можно жить с Богом?
О, нет! Лучше быть злым.
 
 
Она устало шла
Наверх, в объятья льда.
От грубости и зла
Она бежит… Куда?
Средь льдов – покой, как в гробе,
Там некого любить…
Но разве можно жить в злобе?
О, нет! Лучше не жить.
 
 
И встретились они
И робко обнялись…
Бежали дни и дни,
Глядели двое в высь,
Где синею эмалью
Застыла глубина…
Ведь можно жить и печалью,
Если она нежна?..
 

 
Перерезали черные ели
Неподвижный, огромный закат.
Оттенить его яркость хотели
Вековечные, черные ели.
Длинный ряд…
 
 
Мхом заросший, угрюмый, горбатый,
Тяжкий камень средь сосен лежал,
И горел при сияньи заката
Тяжкий камень, угрюмый, горбатый,
Как коралл.
 
 
А у камня сидел, опечален,
С отуманенным, жалким лицом,
Гном, приползший из ближних прогалин;
Он у камня сидел, опечален,
Бедный гном.
 
 
«Умерла моя светлая фея, –
Гном шептал, – а она здесь жила»…
Гном шептал, на закате алея:
«Умерла моя светлая фея,
Умерла»…
 

 
Он ей лгал. Он смеялся, играл,
Чтоб улыбку ее увидать.
Он любил ее? Да. Но и лгал,
Чтоб не дать ей себя разгадать.
 
 
И улыбкой своей утомлен,
Он ушел в беспросветный туман…
То обман был, конечно, но он
Был безумно-бесцельный обман.
 

 
Я влюбился в глаза незнакомки,
В задремавшие в глуби их сны…
Мне казалось, глаза были громки,
Сны, бездонно, как омут, темны.
 
 
Мы летели вдвоем на площадке,
Жуткой ночью, по рельсам стальным,
И глаза, и прелестны, и гадки,
Ворожили над сердцем моим.
 
 
Сквозь мельканья снежинок, в тьме ночи,
Покорял меня отблеск в глазах…
Помню я, что такие же очи
Я на старых видал образах.
 
 
В них дремали глубокие чары;
Это – смерть, угадал я чутьем.
Эта женщина скрылась, кошмары
Мне оставив надолго потом…
 

 
Я головку нашел у скульптора,
Позабытую где-то в углу…
Завалялась средь старого сора
Та головка давно на полу.
 
 
Неокончены, начаты еле,
Чуть набросаны были черты,
Но глаза уже будто глядели,
Как в тумане, сквозь дымку мечты …
 
 
Глина ссохлась, и шрамами злыми
Змейки трещин упрямо прошли
На лице, будто свыкшемся с ними,
Ничего уж не ждавшем в пыли.
 
 
Мелко сыпалась глина сухая,
Так безжалостно, даже куски,
Равнодушно, мертво, не меняя
Выраженья спокойной тоски.
 
 
Да, головка едва выделялась,
Но прелестной, прелестной была…
Чуть родившись, она замечталась,
Статуэтка, и так умерла.
 
 
Я унес ее. Очи немые
Украшали жилище мое,
На закате носил ей цветы я,
Целовал я тихонько ее.
 
 
Я тогда был и робок, и молод,
Но тогда уже был я одним,
И мне нравился губ ее холод,
Было сладко, что я нелюбим.
 
 
Как любил я ее нерасцветшей,
Не желавшей ни мыслить, ни жить,
Не заплакавшей, молча ушедшей,
Пожимая плечом, может быть…
 
 
Я был полн величайших вопросов
И на все в ней ответ был найден.
Безбородый, печальный философ,
Как задумчиво я был влюблен…
 

 
Мансарда темная, окно, ряд книжных полок,
Далекая, томящая звезда.
За грудою письмен морщинистый астролог.
Прелестная, седая борода.
 
 
Дочь сзади подошла и положила руки.
Он не слыхал шагов: ковры украли звуки.
Она оставила наскучившие пяльцы,
Пришла прозрачные купать в сединах пальцы.
 
 
Он встал, открыл окно; и отдался прохладе.
С его душой лучом сплелась звезда.
Он тихо прошептал: «Здесь миллиарды стадий.
Молчание… И сзади темнота.
 
 
Они стоят вдвоем пред пологом блестящим.
Прижалась девушка, стал взор ее молящим…
– «Ты до сих пор еще боишься этой дали?» –
– «Но ведь и ты, отец…» И оба замолчали.
 

 
В минуты прелестных бессилий
Мне грезится лес шелестящий,
И пруд заколдованных лилий,
И капища мрамор блестящий.
 
 
И я, в ожиданье и муке,
При мучащем ночь полнолунье,
Иду по тропинке, дав руки
Волнующей, бледной колдунье.
 
 
Куда мы идем – я не знаю,
Но травы как будто бы знают;
Я розы рукой раздвигаю,
Чуть трону – они умирают.
 
 
И месяц, заливший просторы,
Рассыпанный бликами в чаще,
И лилии, и мандрагоры, –
Все в полночи знают молчащей.
 
 
Колдуньины руки лаская,
Шепчу я, что это тревожит;
Она поглядит, умоляя,
И палец к губам мне приложит.
 
 
Вот гулкие своды пещеры…
Там будут во тьме подземелья
Кораллы, ручные пантеры
И пьяные крики веселья!
 
 
Скорей! Я хочу, чтоб случайно,
Болезненно было ночное!
Сегодня – и трепет, и тайна,
Смерть завтра – и значит другое…
 

 
Тишина. Воды Ганга заснули спокойно;
Пышен лес и лазурно-ясна
Даль хребтов; небо сине и знойно…
Тишина…
 
 
Дышит воздух истомою лени,
И не слышно в лесу голосов,
И застыли задумчиво тени
Двух слонов.
 
 
Красный тигр, полосатый, огромный,
Сладко нежится, вставши от сна,
И глаза переливны и томны,
Как волна…
 
 
И коварно, и мягко, с опаской,
Раздвигает узоры ветвей…
И глядят с непонятною лаской
Очи змей.
 
 
Белизною сверкают чертоги,
Мощных пагод торжественный ряд,
И факиры, недвижны и строги,
Тайны зрят.
 

 
Она опять придет. Сегодня ночью. Знаю…
Измучусь вновь в ее объятьях я.
Конечно, это бред, но я… я жду, мечтаю…
Она нема, любовница моя…
 
 
Когда она пришла? Давно. Пришла когда-то.
Откуда, как?.. Кто знает, кто поймет…
Одета, как и все, так просто, небогато,
Бледна, скромна, пока не подойдет.
 
 
И так тиха, как тень. Но поцелуи грубы,
А взор ее и страшен, и могуч…
Сейчас наклонится… сейчас вопьется в губы…
О, подожди! Не мучь меня, не мучь!
 

 
В эпоху тьмы, в начале мирозданья,
Когда земля еще была в лесах густых
И ящеры кишели в них,
И мамонты, и грифы, и созданья
Едва рождавшейся, испуганной мечты
Полулюдской, кочующей орды –
 
 
Сквозь ветви пальм, недвижно, вечерами,
Следили родичи лесных, крикливых стад,
Как яркий погасал закат
И облака ложились полосами.
И с первобытною, наивною тоской
Казалось им, навек гас свет дневной.
 
 
В глубинах чувств неся седые тайны,
Мы сохранили этот ночи детский страх
И скорбь о гибнущих лучах…
По вечерам, один, и у лесной окрайны,
Как дикий предок мой, могу я лишь рыдать,
Бессильный грусть словами передать.
 

 
Жил нежный и милый ребенок,
Он лет десяти был всего.
Он хрупок был, строен и тонок,
И голос звенел у него.
 
 
Он раз простоял удивленным,
На Господа глядя чертог,
Как днем он стал сине-бездонным,
Как ночью Бог звезды зажег.
 
 
Не правда ли, небо похоже
На тонкий, прозрачный фарфор?
А ночью печальней и строже
Глядит его темный простор…
 
 
Ах, мальчик доверчивым взором
Украл бесконечную твердь:
Лицо его стало фарфором
Прозрачным, но бледным, как смерть,
 
 
И, полные страстной печали,
Печали познанья Творца,
Как черные звезды, сияли
Глаза на фарфоре лица.
 

 
Послушай, послушай, есть нежность,
Рожденная в самых глубинах,
Мгновенье, в котором безбрежность
Забылась в мечтах голубиных.
 
 
Приблизимся тихо устами,
Пусть будут испуганы очи…
Послушай, мы в сказочном храме
Прелестного Дьявола ночи?
 
 
Я думал о знойной печали
В священной крови человека,
Ведомого на теокали
Для Кветцалекотля ацтека.
 
 
Бьют в бубны жрецы ему звонко,
Он жизнь свою Богу подарит…
Какая в нем нежность ребенка,
Какая печаль его старит!
 
 
Пред смертью мы ищем, мы плачем,
Мы вечно в оковах железных,
И роскошь безумия прячем
В себе, в неизведанных безднах.
 
 
Заглянем! Мы в сне мирозданья,
Прислушайся к времени стуку…
Послушай – мы Божье дыханье,
Мы – миг, обреченный на муку!
 
 
Ты чуешь, нам странно, мы стали
Нервнее, и чутче, и зорче…
Ужели не все открывали
И шепот, и блески, и корчи?
 
 
Возьми же меня и замучай
Порывом затихшим, отчайным…
Ты видишь, сказать нет созвучий,
Здесь надо понять нашим тайным.