Текст книги "Течет река Эльба"

Автор книги: Алексей Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

«Вот, сын, кажется, я и отходила свое по земле», – сказала она тихо, прикусила нижнюю губу, чтобы опять не расплакаться. «Что ты, мама, жизнь-то только начинается», – возразил Николай. «Да, хорошо народ зажил, вздохнул, Коля». – «За то воевал, мама». – «Воевал, сынок, воевал. Отец-то где?» – «Здесь он». – «Пусть войдет и сядет рядом. Поглядеть на вас хочу. Навек запомнить. Садись, Увар. – Мать замолчала, полежала, закрыв глаза, потом очнулась, сказала: – Вот что, Коля. И ты, отец, слушай. Умру я скоро, чую – умру. Ты, сын, береги себя. Но не прячься за спины, стыдно. Иди в ногу со всеми, а если нужно, и впереди шагай. Веди других на доброе дело...» Мать вдруг закашлялась, в груди у нее что-то забулькало, засвистело. Она сделала знак, чтобы ей поправили в изголовье, но отец и Николай не поняли. Она зашлась кашлем, несколько раз резко приподняла голову, взглянула широко раскрытыми глазами на мужа и сына и, упав на подушку, неожиданно притихла. Николай заметил, как лицо матери синеет...

Хоронили Марию Ульяновну Фадееву всей фабрикой. Впереди, на подушечках, несли ордена и медаль. Первым несли орден Трудового Красного Знамени, потом орден «Знак Почета» и медаль «За трудовую доблесть».

Похоронили на Ваганьковском кладбище. Помянули по русскому обычаю добрым словом. «И вот, – подумал Николай Уварович, – отец пишет: двенадцать лет прошло. Пролетели как мгновение. Время, время... Приеду в отпуск – обязательно схожу на могилу поклониться матери».

«А еще я тебе, сынок, вот что хочу описать. Надысь встретил у самого нашего метро твою бывшую кралю. Намалевана, нарисована, как кукла, что продают на Ваганьковском базаре. А все равно, видать, подержана. Разговаривать не стал. Много чести. Пусть себе идет своей дорогой, негодница...

Николай Уварович откинулся на спинку стула, отложил письмо в сторону. «Ах, батя, батя, зачем ты бередишь старую рану? – подумал он. – Ведь все кончено, быльем поросло. Ан, напомнил... «Бывшая краля... Намалевана, как кукла... Подержана...» Эх, Ирка, Ирка... Совсем, наверное, сбилась с пути».

Фадеев вспомнил маленькую, хрупкую рыжеволосую девушку-одноклассницу. Училась она неважно, но уже в восьмом классе ходила в модных туфельках на высоком каблуке и, несмотря на замечания классного руководителя, назло выстукивала каблуками, когда шла по коридору. Ирка была дочерью заведующего обувным магазином, и отец доставал ей самые модные туфли. Ирка подводила черным карандашом бровки, в каникулы делала короткую прическу, ездила на танцульки в Центральный парк культуры и отдыха, а иногда бывала и в ресторане. У ребят старших классов она пользовалась успехом. Ирка Николаю не очень нравилась. Он не мог смотреть в ее серые глаза, и она, как нарочно, на переменах несколько раз важно проходила мимо него, поцокивая каблучками.

Но однажды, это было в десятом классе, Ирка пришла в школу заплаканная, поникшая, в обычном школьном платьице, в простеньких ботинках. Ни на кого не глядя, она села за свою парту и, закрыв лицо руками, громко, со всхлипами разрыдалась. Услышав Иркин рев, некоторые ребята отвернулись, назвав ее истеричкой, а Николай подошел, оторвал руки от лица, спросил: «Ты чего ревешь как резаная?» Ирка, рыдая, сказала, что ночью арестовали отца. За что – она не знает. Николай как мог утешил Ирку, после уроков проводил домой, выяснил у матери причину ареста. Иркина мать, не скрывая радости, сказала, что посадили его поделом, он растратчик и мот, своими подачками развратил дочь. Она едва переползает из класса в класс. Ирка пыталась возразить матери, но Николай остановил ее: «Мать верно говорит. Берись-ка ты, девка, за ум!»

С тех пор и завязалась дружба Николая с Иркой. Ей было легко и интересно с ним. Он, оказывается, так много знает, столько книг перечитал, что ей и во сне не снилось. В аэроклуб ходит, говорит, летчиком станет.

Николай помнит, как познакомил Ирку с матерью. Понравилась: простенькая, тихая. Когда ушла Ирка, мать спросила: «Не влюбился ли, Коля?» – «Есть немного, мама. Неприятность у нее. Страдает. Я ей помог». – «Смотри, сынок, тебе жить. А мне помощница нужна». И буквально за неделю до войны Николай женился на Ирке. Он только что окончил училище, приехал в форме лейтенанта, получил назначение в полк. Ирка была без ума от него. Сыграли свадьбу. И тут – война...

Дальше Николаю не хотелось вспоминать, но письмо отца, лежавшее перед глазами, жгло душу. «Бывшая краля... Пусть идет своей дорогой...» Николай Уварович достал кошелек, нашел старенькую, пожелтевшую фотографию. Он и Ирка. Перед самой свадьбой снялись у фотографа на Красной Пресне. Николаю нравились и Иркины глаза – серые, большие, и ее смех – звонкий, заразительный. Николай прозвал ее за этот смех колокольчиком. «Да, Колокольчик, ты оказался дребезжащим колоколом, – против своей воли вспоминал Фадеев. – Не любила, оказывается, ты меня, Ирка. Вспомнила старое, в разгул пустилась. Война спишет. А ведь не списала! Просил бросить все. Беречь любовь. Не поняла и доскакалась. Попала в компанию забулдыг – и два года тюрьмы заработала. Помню, чуть штурвал из рук не выпустил, как узнал. Ирка, Ирка, что ж ты наделала? Пришлось разводиться после войны. А теперь итог...»

Фадеев тяжело вздохнул, встал, прошелся по комнате. На душе пасмурно, растревожил отец воспоминаниями.

«До сих пор одинок, – подумал Николай Уварович. – Уже тридцать с хвостиком. Пора бы и честь знать. Пролетят годы. Стариком буду. Девки замуж не пойдут. А Ирка?.. Что Ирка! Крест на ней поставил. И баста. И отцу напишу, чтоб больше не напоминал». Фадеев разорвал фотокарточку и бросил ее в корзинку.

Николай Уварович начал писать ответ отцу.

«Здравствуй, папа! Извини, пожалуйста, за долгое молчание. Все в делах и заботах, сам знаешь, служим мы не где-нибудь, а в самой Германии. Тут надо ухо держать востро, и чтобы глаз всегда был зорким. Прочитал твое письмо, думы нахлынули, и радостные, и горькие. Вся жизнь передо мной прошла: как в школу бегал и как в аэроклуб в Тушино ты меня собирал, как провожал с мамой в училище. Навсегда сохранится тепло рук мамы, всегда я буду помнить ее нежность. Я благодарен и тебе, батя. Своим молотом ты высек искру из моего сердца, и теперь я отдаю эти искры людям».

Николай Уварович выпрямился, перечитал последние строчки, подумал, не слишком ли громко сказал, поймет ли его отец. «Поймет, обязательно поймет! – воскликнул он про себя. – Именно потому, что всю жизнь высекал огонь из металла, поймет».

Фадеев обмакнул перо в чернила, продолжал писать:

«А люди у нас, батя, тут замечательные. С ними хоть в огонь, хоть в воду. Служит один москвич, Прохор Новиков. Пока еще молод, но летает, как сам Чкалов. Ей-ей, не преувеличиваю. С ним дружит Веселов Витька. Этот – другой. Весельчак, день и ночь частушки поет. И откуда он их столько знает! Говорят, сочиняет сам. Может быть. У этого паренька, наверное, талант. Сказитель, и только! А вот летает он пока неважно. Но ничего. Окрепнут крылья. Не все сразу становятся Чкаловыми. Помню, и я сел на боевой самолет – поджилки тряслись. Облетался. И, как ты знаешь, немцев бил неплохо».

Николай Уварович встал, отдернул занавеску, посмотрел в окно. Сосны, что подходили к самому дому, тревожно гудели. «Наверное, будет дождь, – подумал он. – Лес шумит, особенно верхушки сосен – быть непогоде. Да и плечо ноет – рана дает знать. Опять же к ненастью».

Николай Уварович посмотрел в окно, прислушался. Сосны шумели не переставая. За окном чернильная ночь. Наверное, тревожно на душе у ребят, что сидят в дежурке на аэродроме. Надо позвонить.

Фадеев подошел к телефону, крутнул ручку, попросил коммутатор соединить с дежурным звеном. Откликнулись сразу.

– Говорит «Четвертый». Как дела?

– Все в порядке.

– Метеосводка, значит, подтверждается.

– Синоптики на сей раз сработали, как в аптеке. Товарищ «Четвертый», вы договорились, что ли, с «Третьим» нас проверять?

– Почему?

– Только что звонил. Справлялся. Я подумал, чай пьют на ночь глядя и нам покоя не дают.

– Держите глаз, как ватерпас, – уклончиво ответил Фадеев. – До встречи завтра.

Николай Уварович положил трубку, подумал: «Молодцы ребята!» Посмотрел на часы. Было уже около двух. Пора кончать письмо. Завтра предполетная подготовка. Дел хоть отбавляй. К тому же актив надо собрать, потолковать о выводах Буркова.

«Теперь несколько слов о самом, пожалуй, сокровенном, – писал Николай Уварович. – Прошу тебя, батя, больше не писать мне об Ирке. Знаю, тебя, наверное, волнует, мол, не останусь ли я весь свой век бобылем. За работой, за заботой личную жизнь позабуду устроить. Ты, может быть, и прав в какой-то мере. Что-что, а у нас тут не до личной жизни. Однако обещаю тебе, батя: приеду в Россию – женюсь.

Вот и все. Желаю тебе богатырского здоровья, бодрости, крепко обнимаю, твой Николай».

Фадеев запечатал конверт, написал адрес, положил письмо в планшетку. Потянулся, аж хрустнуло в суставах, подумал: «Теперь, кажется, все, можно и вздремнуть».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Кока пришел в «Грот» на Бранденбургштрассе без четверти семь. Этот гасштет пользовался успехом у посетителей, и занять столик надо было заранее. Вальтраут появилась ровно в семь, поздоровалась с Кокой, небрежно повесила сумочку на спинку стула, достала пудреницу, припудрила носик.

– Как доехала, Вальтраут? – спросил Кока, поглядывая на дверь.

Вальтраут спрятала пудреницу в сумочку:

– Хорошо, Кока. А что?

– Мало ли что может случиться, – шутил Кока. – Забастовка, например, в знак твоей поездки в наш город.

Вальтраут расхохоталась:

– Ты переоцениваешь мою персону.

– Нет. Кладу марок двадцать в сутки! – Кока спохватился – пошутил очень грубо.

Вальтраут с иронией отпарировала:

– Я тебе и столько бы не положила.

Музыканты играли попурри из немецких эстрадных песен. Вальтраут тихонько постукивала в такт носком туфли. Кока барабанил пальцами по столу.

– Коста опаздывает.

– Наплевал он на тебя, – съязвила Вальтраут. – Подумаешь, событие – Кока пригласил на чашку кофе.

Именно в этот момент в «Гроте» появился Костя. Он был одет в новенький китель с золотыми погонами, темно-синие брюки навыпуск. Черный, смоляной, чуб тщательно причесан, щеки выбриты до синевы.

– Знакомьтесь, Коста, это Вальтраут. Имя трудно выговорить? Ничего!

– Не боги горшки обжигают, – сказала Вальтраут и подала руку.

– Вы, наверное, учили русский язык? – предположил Костя.

– Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь, – ответила девушка.

Костя не скрыл удивления. Посмотрел на Коку: откуда, мол, такой Цицерон?

– В Восточном Берлине процветает...

Костя развел руками:

– Ну просто среди русаков сижу. Вы, Вальтернаут...

Девушка легонько хлопнула Костю по ладони:

– Не Вальтернаут, а Вальтраут. Говорите по слогам: Вальт-ра-ут.

Костя несколько раз произнес имя.

– Теперь получится. Слушайте: Валь-тер-наут!

Все засмеялись, а Вальтраут опять хлопнула несколько раз ладошкой:

– Какой же вы бестолковый, старший лейтенант. Толк вышел, бестолочь осталась.

Костя пристально посмотрел на девушку, многозначительно сказал:

– Привыкну.

Кока заказал коньяк, сельтерскую. Потом пошептался с музыкантами, и они заиграли песенку из кинофильма «Веселые ребята». Кока знал, что эту песню любят не только русские (а он, конечно, хотел угодить Косте), но и немцы. Оказывается, даже перед войной на немецких экранах крутили русские фильмы «Волга-Волга», «Веселые ребята» и популярные песенки из них напевались повсюду.

Тем временем, болтая о пустяках, Костя разглядывал Вальтраут. Круглое, словно циркулем выписанное лицо, на лбу кудряшки, полная грудь, пухленькие, матовые, оголенные по локоть руки. «Кажется, самая обыкновенная, – подумал он, – а чем-то привлекает. Но чем? Неужели этими поговорками, которые так мило звучат в ее устах?»

В гасшетете появился немец с фотоаппаратом, то там, то здесь стал вспыхивать блиц. Немец фотографировал оркестрантов, смазливых девушек. Сфотографировал и хозяина, крепкого черноволосого мужчину в белом халате с засученными до локтей рукавами.

Оркестр заиграл «Розе мунде», посетители начали танцевать. Фотограф, смешавшись с толпой, из-за колонны прицелился на столик, за которым сидели Костя, Вальтраут и Кока. Улучив момент, сверкнул блицем.

– Чего он крутится! – возмутился Костя, встал и направился к фотографу. Тот убрал камеру в футляр, пошел Косте навстречу.

– О, камрад! – воскликнул он и подал Косте руку. Костя сунул руки в карманы.

– Снимаете? – спросил он.

– Для ателье, реклама! Надо делать гешефт. – Фотограф повернул Костю за плечи, повел к столу. – Можно сфотографировать фрейлейн? – спросил он.

– Одну? – Вальтраут сделала обидчивый вид. – Я хочу со всеми.

– Валяй всех вместе, – махнул рукой Костя. – Только фотокарточку не забудь сделать. А то я вас знаю: натреплетесь, а потом ищи ветра в поле.

– Слово не воробей, вылетит – не поймаешь, – улыбнулась Вальтраут, припудривая носик-пуговку. – Я готова.

Сверкнул блиц. Кока налил фотографу. Тот театрально выпил коньяк, почмокал губами, поставил рюмку на стол и затерялся среди танцующих.

– Ушел и адрес не дал, – возмутился Костя.

– Я знаю, где он работает, – успокоил Кока. – Тут рядом, на Бранденбургштрассе. Фотоателье. Парень делает рекламу.

– Черт с ней, с рекламой! – Костя посмотрел в зал.

– О, реклама – двигатель торговли, – сказала Вальтраут. – Кока, идемте танцевать. Коста – медведь. Танцевать не умеет.

– Умею, но не хочу. – Костя отодвинул стул, закинул ногу за ногу, закурил. – Танцуйте.

Кока и Вальтраут скрылись за колонной. Костя, покуривая, начал осматривать «Грот». Низкие сводчатые с ледяными сосульками потолки. Сосульки, конечно, искусственные. Колонны и арки из ракушечника. В углу на возвышении – музыканты. От зала в разные стороны отходят закоулки – целый лабиринт. Несведущий посетитель может заблудиться.

Вот Вальтраут танцует с Кокой. Песик – черный носик. Откуда она знает столько поговорок? Правда, не всегда употребляет к месту. Но все же? «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».

– Не скучаешь? Скука, брат, давно в наследство нам дана! – Вальтраут села за стол, незаметно перешла на «ты». Она вынула из сумочки веер, замахала им: – Душно. Может быть, на воздух?

– Посидим еще немного, – сказал Кока. – Выпьем.

– Я больше не хочу, Кока, – сказал Костя. – Хватит.

– Но за спасение раба божьего можно.

– Разве только за это.

– Посошок на дорожку?

– Что такое посошок? – не поняла Вальтраут.

– Посошок – палка такая. Путник берет ее в дорогу. Она сокращает и облегчает путь. Вот на Руси по последней стопочке пьют – в дорогу, в путь. Чтобы он легким был, приятным.

– Посошок на дорожку, – подняла Вальтраут рюмку.

– До следующей встречи, друзья, – выпил Кока и стал расплачиваться.

– Может, помочь? – спросил Костя.

– Что ты! – замахал руками Кока. – Будь добр, проводи Вальтраут. До вокзала. – Кока посмотрел на часы. – Скоро последний поезд на Берлин.

На улице распрощались с Кокой. Вальтраут и Костя пошли по липовой аллее сквера. Накрапывал мелкий дождик. Вальтраут сумочкой прикрыла голову. Костя обнял девушку за талию, ускорил шаг.

Дождь усилился. Пришлось остановиться у книжного киоска с плоским козырьком, похожего на стеклянный теремок.

– Фу. – Вальтраут тяжело выдохнула. – Немного переждем.

С обложек журналов, открыток на Костю глядели женщины, наверное киноактрисы. Днем он не замечал этой рекламы. А вот сейчас, в свете тусклой электрической лампочки, прикрепленной под козырьком киоска, все сразу бросилось в глаза.

Костя стряхнул с кудряшек Вальтраут капельки дождя. Она улыбнулась, отбросила пряди со лба:

– Так можно опоздать на поезд.

– Во сколько?

– В одиннадцать тридцать.

– Сейчас без четверти. Билет есть?

– Постоянный, туда и обратно.

– Значит, в Берлине живешь?

– Да.

– В Восточном?

– Конечно. Боишься, что в Западном?

– Я ничего и никогда не боюсь. – Костя обнял Вальтраут за плечи. Она было прильнула к его груди, но тут же оттолкнула:

– Всякому овощу свой черед.

– Вот бы почаще встречаться, – вздохнул Костя.

– Не могу. Берлин есть Берлин.

– Жаль.

– По возможности обещаю. – Вальтраут похлопала ладошками по груди Кости. – Связь будем держать через Коку. Он, право, милый человек.

– Ничего, – неопределенно заметил Костя.

Дождь немного утих. Вальтраут взяла Костю за руку и посмотрела на его часы.

– О, делу – время, потехе – час, – выбежала она на аллею.

Костя попросил:

– Еще минуток пять.

– Не могу, опоздаю. Бежим!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Курт Ромахер назначил встречу на окраине города, в местечке Сберг. Там на киностудии шла съемка художественного фильма «Эрнст Тельман»; снимались массовые сцены, в которых принимали участие Марта и Кока. Народу на студии собралось много, из разных районов города, ближних сел и деревень; здесь, среди одетых в робы портовых рабочих, нетрудно было затеряться.

Курт приехал на студию тоже в спецовке, снялся в нескольких сценах, а потом пошел на стадион в открытое кафе, заказал сосиски и кофе, поужинал.

В кафе появился Кока – веселый, разгоряченный. Ему понравились эта толчея в павильонах, команды режиссеров, свет юпитеров, движущиеся на тележках кинокамеры.

– Ох! – Кока помахал шляпой и тяжело опустился на стул. – Вот это работа, как на огненной сковородке себя чувствуешь. – Кока посмотрел на Курта. Тот сидел хмурый, молчаливый. – Чего брови хмуришь?

– Где Марта? – Ромахер поднял голову.

– Грим снимает. Как-никак на переднем плане была, – произнес с завистью Кока.

– Так она же актриса, а ты кто?

– Я, Курт, его величество рабочий класс! – воскликнул Кока и хлопнул по спецовке. – Ну как, похож? – Кока прошелся вокруг стола.

– Садись. – Курт дернул Коку за рукав. – Дело важное предстоит, а ты шутишь, – недовольно проворчал Ромахер.

– Курт! – всплеснул руками Кока. – Что ж, теперь в петлю лезть? Раз дело предстоит, значит... – Кока потер палец о палец, давая понять, что его руки ждут ассигнаций. – А вот и Мартик! – воскликнул он и жестом пригласил ее к столу.

Марта выглядела утомленной. Она встала рано, готовилась к съемкам, ей хотелось сыграть хоть и маленькую роль, но эффектно.

Марта набросилась на кофе, почти залпом выпила две чашечки.

– Ну как, майн херц? – Марта глубоко затянулась сигаретой. – Есть новости?

Курт, словно стряхнув с себя злость, наклонился над столом, пригласив Марту и Коку поближе.

– Новость колоссальная, друзья! – сказал он. – Индустрия пропаганды, о которой я вам говорил, заработала на всю мощность.

– Ты говоришь загадками, Курт, – сказала Марта.

– Представьте себе несколько залпов из минометов – и тысячи листовок оказались в воздухе. И знаете, кто это сделал? Не угадаете.

– Ты, Курт! – воскликнул Кока.

– Кто же еще способен на это! – иронически улыбнулась Марта.

– Спасибо за комплименты, – не очень довольно сказал Курт. – Однако вы, друзья, недооцениваете моих организаторских способностей. Макс, тот самый Макс, который катает пивные бочки в клубе молодежи. Вот он, старый фронтовик-минометчик, и пулял мины. Они как пузыри лопались в воздухе, и листовки тысячами летели на эту сторону. Это было восхитительно! – распалялся Курт.

– Хватит петушиться, – охладила его Марта, – заказал бы пива. – Не дождавшись согласия Курта, она подошла к стойке, попросила налить пива и сама принесла кружки.

Глотнув пива, Курт поостыл немного и спросил:

– Скажи, Кока, как дела у Вальтраут?

– О, дела на мази! – Кока приподнял кружку и посмотрел пиво на свет. – Видишь, как пиво искрится. Так и дела у нее – всеми цветами радуги играют.

– Говори без загадок, Кока.

– Коста в силках, Курт. Так влюбился в ее мушку на милой щечке – за уши не отдерешь. – Кока сделал паузу, поставил кружку, вздохнул. – Вот бы меня так кто-нибудь полюбил.

– Значит, говоришь, влюбился, – задумчиво сказал Курт. – В такую можно влопаться. Язык подвешен. Шутки-прибаутки, да и сама смазливая.

Марта зло взглянула на Ромахера: «Старый, косой черт, а туда же – смазливая». Вслух она сказала:

– Такой облезлый ей не нужен.

Курт не обиделся, он наступал на Коку:

– А она, она-то как?

– Выполняет наши советы. Не форсирует. Тише едешь – дальше будешь.

– Побольше его накачивать надо, – сказал Курт. – Что у трезвого на уме – у пьяного на языке.

– Ловит она, ловит его промашки.

Курт выпрямился:

– Хорошо. А теперь, друзья, есть очень серьезное задание. Коммунисты наступают, и широким фронтом.

– Я что-то не замечаю, – сказала Марта.

– Послушай, Мартик. – Курт потрепал ее за челку. – Ты хорошая, но сейчас лучше помолчи. Коммунисты взялись за митинги, а это сильное оружие.

– Поговорят да разойдутся, – сказал Кока.

– Не перебивай! На митингах выступают не только штатные ораторы, – продолжал Курт, – но и простые люди. Как ты говоришь, Кока, работяги.

– Здорово придумали, – сказал Кока.

– То-то и оно, – поддержал его Курт. – Обычные люди и говорят с трибуны на всю страну, их слова тут же разносит радио, печатают газеты. Это колоссальный пропагандистский заряд.

Марта, очевидно уставшая слушать Курта, украдкой зевнула. Ромахер заметил, любя дернул ее за ухо:

– Не грусти. Скоро будет митинг в городе на площади Нации. Там выступит и Эрна Пунке... Да, Кока, она. Ты разве не знал? Вот тебе и жених! Не знает, что у него под носом делается. – Курт захохотал, но смех казался искусственным.

– Бываю я у нее, вчера был, но она ничего не говорила, – оправдывался Кока. – Я заметил, что Эрна какая-то праздничная, веселая. Даже бок-бир поставила и сказала: «Выпшей, Кока, за мое здоровье». Выпил. Пригреть хотел, ускользнула.

– Такая пригреет, – сказал Курт и посуровел. – Ее пригрели другие. Учительница в школе, говорят, то и дело судачит об освободительной миссии русских. Перековалась. А ведь тебе, Кока, поручали приглянуть за ней. Прозевал, чурбан. На митинг вылезет. Они умеют людей опутывать. Вот что, Кока. Раз не сумел обработать бабу, пеняй на себя. В субботу, когда Пунке будет выступать на митинге, ты проделаешь одну небольшую операцию. Крикнешь: «Не слушайте ее, у нее муж был фашистом» – и скроешься. Это же просто, очень просто.

– Курт! – Кока скрестил на груди руки. – Избавь, богом прошу.

– Не ной, Кока. Ты убережешь Пунке от заразы, которая затягивает ее в трясину. – Курт вынул бумажник, пошуршал марками, отсчитал несколько ассигнаций, протянул Коке: – Возьми, только не трясись.

Кока сунул деньги в карман, допил пиво.

Курт сказал:

– После митинга встречаемся в «Поплавке», в двадцать один час. Да, Вальтраут передай: пусть жмет на Косту, прибирает его к рукам. Он, видать, податливый.

– Будет сделано, Курт.

На стадионе раздался свисток. Начинался футбольный мачт между командами «Форвердс» и «Мотор». Курт предложил посмотреть матч, и через несколько минут Марта и Кока, надрывая глотки, болели за «Мотор». Ромахер сидел безучастный, погруженный в свои думы: «Коста, забулдыга, будет наш, обязательно будет наш. Да и организаторы митинга почувствуют наш ударчик. Не так ли, друзья?» Курт посмотрел на Марту и Коку, но те, не замечая его, громко приветствовали футболистов «Мотора», которые только что забили гол. Ромахер вдруг хлопнул ладонью Коке по шее и тоже закричал во все горло: «Мотор»! «Мотор»! «Мотор»! «Мотор»!..»

Но тут же смолк, словно проглотив язык: заметил, как на него посмотрели сразу десятки глаз...