Текст книги "Течет река Эльба"
Автор книги: Алексей Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Митинг на площади Нации был назначен на три часа дня, но уже задолго до этого улицы города были запружены народом. По Сталиналлее шли рабочие оптического завода, по Ленинштрассе – колонна металлистов, по Бранденбургштрассе – студенты, учащиеся. Над колоннами – знамена, разноцветные флажки, гирлянды шаров.
В колонне оптического завода шагал Пауль Роте, рядом с ним, держась за руки, шли Катрин Патц и Бригитта Пунке. Демонстранты пели:
Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Немцы ежегодно собираются на площади Нации в начале мая, чтобы возложить венки на могилы советских воинов. И сегодня могильные холмики, что находятся прямо на площади, были убраны живыми цветами – розами, астрами, гвоздикой, и эти холмики стали похожи на большой разноцветный ковер.
Прибыла группа советских военных, ее возглавлял подполковник Крапивин. Они возложили венок на братскую могилу и долго стояли возле нее. Крапивин несколько раз прочитал надписи на плите, вспомнил свою жизнь, может быть во многом похожую на жизнь тех, кто лежит в этой братской могиле.
Вот он, Ванька Крапивин, босоногий мальчишка, бегает по росистым лугам, холодным, обжигающим. Ременный кнут через плечо – подпасок он у доброго Кирея Воробьева. Много знал Воробьев, или, как его прозвали в селе за малый рост, Воробышек, забавных, смешных историй: и о том, как бедняк Киря целый год драгоценный клад искал в урочище, где жили разбойники и водились волки, но так и не нашел; и о том, как в самую полночь ведьма по чужим дворам шастала, доила коров, попивала парное молоко за здоровье крепко спавших хозяев, а когда однажды накрыли ведьму, то оказалось, что это вовсе не ведьма, а самая настоящая плутовка Дарья-шинкарка. Воробышек рассказал Ваньке и о прекрасной жар-птице, которая выше колокольни летает в самом что ни на есть голубом небе, хвостом за облака цепляется и ничего не боится, и что управляет этой птицей крепкий, могучего телосложения Иванушка-богатырь.
Много раз рассказывал дед Кирей Ваньке эту сказку о жар-птице, и тут как раз, будто в подтверждение Воробышкиной сказки, однажды из-за горки вылетела эта самая жар-птица и опустилась на луга, где Крапивин пас коров. Все село, помнится, собралось посмотреть на птицу. Дед Воробышек с Ванькой тоже прибежали. Воробышек стащил с головы опаленный солнцем картуз, поздоровался с человеком, вылезшим из птицы, спросил:
– Наш аль не наш аропланчик-то?
И когда парень в квадратных очках ответил: «Наш, дедушка, наш», хлопнул себя от радости по лбу.
Ваньке очень понравились эти очки летчика и сама жар-птица. Он лазил под аэропланом, разглядывал винт, пытался забраться на крыло, но летчик прикрикнул на него:
– Хлопец, не смей!
Летчик сам встал на крыло, вытащил пачку газет из кабины, передал Ваньке:
– Держи.
Ванька схватил пачку, прижал к груди – тяжелая.
– Вот оно что! – воскликнул дед Воробышек. – Пошту теперича возить нам станут на этой птице. Вот до чего дожили мы с тобой, Ванька!
И в самом деле, самолет стал прилетать в село три раза в неделю. Как только он появлялся на горизонте, Ванька умолял Воробышка:
– Разреши хоть глазом взглянуть, может, прокатит меня летчик.
Дед ласково трепал Ваньку за черные свалявшиеся волосы и говорил:
– Беги, пострел, да смотри не укати с этим самым аропланом-то.
Ванька бежал к самолету, летчик встречал его как старого знакомого, здоровался за руку:
– Ну как Ванька Крапивин живет-поживает?
– Живем помаленьку, – отвечал Ванька, а сам уже болты у самолета ощупывал, хлопал по крылу. – А я нынче тебя еще дальше увидал, вон там, над самым лесом, – говорил Ванька и смотрел в глаза летчику: похвалит он его или нет. – Гляжу, черненькая точка появилась. И сразу деду Воробышке – летит!
– Хороший у тебя дед, Ванька, – говорил летчик. – Не дед, а сказка!
– На сказки он мастак, целый короб у него сказок, – отвечал Ванька. – Он и о жар-птице этой рассказывал. – Ванька показал на самолет.
– О, твой Воробышек не только сказочник, но и профессор. Знаешь, ученых так называют, – сказал летчик.
– Куда там! – возразил Ванька. – Вот скот пасти он умеет. Ух, как умеет!
– Скот тоже надо знать, как пасти, это профессия, – ответил летчик и продолжал: – Вот что, Ванька, снеси газеты в село, на почту, а я пока машину осмотрю. Придешь, прокачу тебя, ей-ей, прокачу.
У Ваньки сердце заколотилось от радости, забилось часто-часто, того и гляди выскочит из груди.
– А не врешь? – выпалил он и покраснел.
– Летчики не врут. Им не положено врать, – нахмурился парень, пошел к винту, крутнул его несколько раз.
Ванька стремглав побежал в село. За спиной болталась пачка газет. Словно на крыльях, примчался назад.
– Ого, молодчина, – похвалил его летчик. – Как на самолете!
– Я бегать умею, – похвалился Ванька. – Когда бзык бывает, знаешь, как за телятами надо припускаться.
– Бзык, говоришь? – Летчик рассмеялся. – Это какой еще такой бзык?
– В жару бывает, – серьезно ответил Ванька, – слепень налетит на телят, начнет их чкалить, а они хвост трубой – и айда домой. Вот тут-то за ними и поспевай.
Летчик надел очки, взял Ваньку под мышки, посадил в кабину, где только что лежали газеты, привязал ремнями. Залез в самолет сам, пристегнул ремни, поправил очки, обернулся к Ваньке:
– Не боишься, «бзык»? – засмеялся он.
Ванька сглотнул слюну, покачал головой:
– Нет, не боюсь.
– Тогда поехали! – крикнул летчик и попросил рослого парня крутнуть винт.
Заревел мотор. У Ваньки захолонуло сердце, он крепко вцепился в борта кабины. Самолет плавно тронулся с места, убыстрил бег. Подпрыгивая на кочках и выбоинах, он вдруг легко оторвался от земли и круто пошел в гору. Ваньку прижало к сиденью. Набрав высоту, самолет полетел по горизонтали.
Ванька немного пришел в себя. Оказывается, и впрямь ничуточки не страшно. Взглянул за борт справа – и перед глазами предстала удивительная картина: речка, в которой он каждый день купается, бежит по лугам извилистой лентой. Ванька не знал, что она такая длинная: теряется где-то там, за горизонтом. А вон Ванькин остров – сверху он похож на огромный арбуз, такой же круглый, полосатый. Ага, догадался – на острове капустные грядки. Сюда он приходит с матерью поливать их. Переходят прямо через воду, старица мелкая, воробью по колено. А это стадо, которое пасет Ванька. Где же дедушка Воробышек? Неужели не увидит? Жаль, очень жаль. Я бы ему помахал рукой и крикнул: «До свидания, дедушка Воробышек!» Почему до свидания? Лучше скажу: «Мне не страшно, дедусь, смотри».
Летчик опустился ниже, накренил самолет, показал рукой в сторону. Ванька взглянул. На широкой луговине, на пригорке, стоял дед Воробышек. Он то и дело подбрасывал вверх свой картуз, махал руками, наверное, что-то кричал. Ванька, наклонившись через борт, помахал Воробышку рукой и крикнул:
– Дедушка, привет!
Самолет, сделав круг, пошел над полями, над лесом. Ванька никогда еще не видел такого огромного леса – на десятки верст раскинулся он от села до села. Бывал Ванька в этом лесу, с отцом ездил за дровами, даже выводок волчат однажды мужики в логове нашли и забрали с собой, но Ванька знал лишь опушку леса, а тут, поди ж ты, с самолета какая красота!
Пролетели над селом, над родным Ванюшкиным селом. Шестьсот дворов в его селе. Он знал их наперечет: каждое утро приходит на край села, хлопает кнутом, чтобы бабы выгоняли скот, приходилось и обедать почти в каждом доме – такой порядок у пастухов. Они нанимаются пасти скот с приварком – обедают по очереди у хозяев. Разные бывают хозяева, одни непременно щами с мясом накормят или наваристым картофельным супом, другие квасом с хлебом отделаются. Вон крыша красная, железная. Это дом Моти Марковой. Жадная баба – квасом с картошкой в мундире потчевала, как будто у нас этого добра нет. А тот дом, дедушки Воробышка, всегда открыт настежь: ветрам и людям. Заходи, народ, четвертинку принесешь – гульнем на здоровье. А этот, на отшибе, под соломенной крышей, – Ванькина изба. Может, отец или мать выйдут, взглянут из-под руки на самолет, в котором летит их сын Ванька Крапивин. Нет, кажется, не вышли. Жаль.
Летчик сложил в крест руки над головой. Это, как догадался Ванька, наверное, означало, что идем на посадку. Да, самолет, планируя, пролетел над площадкой, с которой стартовал, сделал разворот, стал снижаться. Колеса и костыль одновременно коснулись луга, и самолет побежал по неровному грунту. Остановился, замер.
Летчик снял шлем, повернулся к Ваньке, спросил:
– Жив?
– Жив! – ответил Ванька и стал отстегивать ремни. – Ну и ладно!
Вылезли из кабины. Летчик насторожился, пристально посмотрел на Ваньку:
– Слушай, хлопец, почему у тебя штанишки мокрые?
Ванька схватился за штаны, пощупал, рассмеялся:
– Сухие.
...Прошло время. И однажды, вот так же посадив Ваньку в самолет, летчик увез его с собой в город, где был настоящий аэродром с взлетно-посадочной полосой, ангарами, мастерскими. Здесь Крапивин и прошел школу учлета. Тот же летчик Алексей Рудаков, как потом узнал его имя Иван, учил Крапивина летать, выписывать в небе сложные фигуры.
Теперь Иван сам летал в родное село, возил «пошту» землякам. И однажды даже прокатил на самолете старенького деда Воробышка...
Потом военное училище, скоростные самолеты-истребители, фронт. Сколько пришлось пережить за эти годы, годы войны! Были и горечь отступления, и гибель боевых друзей... Но была и радость победы. Радость большая, необъятная.
От пуль и снарядов Крапивина несколько фашистских летчиков нашли себе могилу. Потерял и Иван Крапивин своего друга и наставника – Рудакова Алексея Дорофеевича. Он был командиром его эскадрильи. Горька утрата, невозместима. Но что поделаешь – война. Как сейчас, помнит Иван – разгорелся бой над Можайском. Немцев – десятка два, а наших – всего девятка. Рудаков ее возглавлял. Разбил он всех на пары, приказал прикрывать друг друга и внезапно атаковать немцев со стороны солнца. Сам он выбирал более трудные цели. Срубил одного фашиста, другого, а на третьем споткнулся, фашист ударил Рудакова в хвост. Не успел Алексей Дорофеевич выскочить с парашютом. Конечно, не ушел и фашист. Его сбил Иван Крапивин. Это был его пятый лично сбитый самолет...
Затем бои над Белоруссией, над Варшавой... Бои жаркие, кровопролитные. Весной сорок пятого года – даешь Берлин! Не такими уже нахальными были тогда фашистские летчики. Но бились все же остервенело. Сами врезались в землю и наших за собой иногда уводили. Вот и в этой братской могиле лежат два боевых товарища Крапивина, два друга, они погибли за несколько дней до конца войны.
...Над площадью Нации протрубили фанфары, начинался митинг. Иван Иванович Крапивин подошел поближе к трибуне. Рядом с ним встали Прохор Новиков, Егор Кленов, Данила Бантик, Петр Устоев. Прохор много раз бывал в Рязани на первомайских и октябрьских демонстрациях, но такой еще не видел.
Митинг открыл бургомистр города, потом выступили рабочие-металлисты, представители молодежи... Выступил и Крапивин.
Но вот на трибуну поднялась худощавая женщина с красной повязкой на рукаве. Народ, возбужденный речью Крапивина, не слышал ее фамилии, хотя бургомистр объявил очень громко. Женщина стояла возле микрофона и ждала, когда люди стихнут. Ее небольшая фигурка едва возвышалась над трибуной, лицо сосредоточенно, строго.
– Никак, мама, – сказала Бригитта. – Неужели будет выступать?
– Почему бы и нет, – ответил Пауль Роте и, стараясь утихомирить толпу, что есть духу крикнул: – Дайте же сказать человеку!
– Ну вот, – тихо начала Эрна Пунке, – и угомонились...
– Смелее, Эрна, смелее, – подбадривали ее друзья.
И Пунке, переведя дыхание, продолжала:
– Я очень хорошо помню ту ночь. Очень хорошо помню. Одни в ту ночь принесли нам большое горе, другие – счастье, свет. Американские летчики дома рушили, а русские солдаты хлеб-соль давали, смерть от детишек отгоняли...
Крапивин слушал фрау Пунке, а мысли его были далеко-далеко, в родной Мордовии. Там, в большом русском селе на берегу речушки Инсар, живут его мать и сестра. Перед глазами Ивана – бревенчатый дом с резными наличниками, с крыльцом в проулок. Две знакомые с детства ивы под окнами одеты в серебристый иней, широкая, просторная пойма – снежная равнина. В жарко натопленной избе сидит мать, а рядом с ней он, Иван, приехавший в отпуск после долгой разлуки. Поседевшая раньше времени, с глубокими морщинками на лбу, но молодыми глазами, мать тихо рассказывает ему об отце. Шел четвертый год войны, когда мать получила конверт с треугольным штампом на уголке. Вскрыла, развернула бумагу – и словно по голове чем-то ударили. В письме сообщалось, что ее муж, отец Ивана, погиб смертью храбрых. Помнит Иван, как мать, окаменевшая, сидела несколько минут, смотрела невидящими глазами куда-то в угол, а потом разрыдалась так, что все ее тело билось, как в лихорадке. Она прижимала к своей груди голову Ивана, причитала: «Не дожил, дорогой наш, не дожил, родной, не дожил, любимый... Хоть бы посмотрел на тебя, какой ты стал...»
До слуха Ивана доносился спокойный, ровный женский голос. Это говорила Пунке.
– Помню, русский солдат снял автомат, сел рядом с нами, погладил ладонью головку моей дочки Бригитты: «И у меня дома дочка Наташка, – говорит. – Ух, огонь девка! Ни одному мальчишке не уступит. А еще парень у меня есть. На самолете летает. Я отвоююсь, поеду домой, за трактор сяду – и айда бороздить поля. Больно уже по работе истосковались руки-то, фрау... Недолго осталось ждать конца войны. Слышите, наши уже в Берлине! Эх, и хорошо же заживете вы, фрау, с дочкой своей!»
Солдат хотел было вскинуть автомат за спину, но вдруг остановился. Он заметил на чердаке дома фашистов. «Ложись!» – крикнул и мигом свалил нас с Бригиттой на землю. Раздались автоматные очереди. Пули просвистели над нашей головой, врезались в ствол яблони.
Началась перестрелка. А когда кончился бой, мы увидели: рядом с нами, широко раскинув руки, лежал усатый русский солдат...
А мысли Ивана снова витали в родном доме. «Эх, мама, мама, – думал он. – Может быть, ты и сейчас вспоминаешь об отце. Какой он был хороший, говорила ты. Добрый, ласковый. Когда приезжал с базара, обязательно привозил мне калач, а как-то тебе подарил кумачовый платок. На рождество всегда елку ладил. Выбирал в лесу лучшую. Стройную, пушистую. Сам игрушки мастерил, сам наряжал. А потом Дедом Морозом становился, песни пел, нас танцевать заставлял. Подарками одаривал. Верю, мой отец был храбрым солдатом. А как же иначе? Раз до Варшавы дошел, с умом воевал и перед врагом не трусил...»
– Я так и обомлела, увидев солдата, – слушал Иван фрау Пунке. – Взяли его на носилки, а потом вместе с другими похоронили в братской могиле...
«Мама, дорогая мама, – думал Иван. – Сколько ты перенесла в те годы страшного, тяжелого! С утра до ночи работала: пахала, сеяла, убирала... На женщинах держался весь колхоз. Что могли делать старики и инвалиды? А жила впроголодь. Мирилась. Ждала кормильца. Не дождалась. Тоже, наверное, похоронили в братской могиле...»
– Вот я и хожу каждую субботу на его могилу, – продолжала Пунке. – Он похоронен в парке, хороший, добрый русский солдат...
– Не верьте ей! – крикнул кто-то в толпе. – У нее муж был фашистом. – Кричавший мигом скрылся.
Эрна на минуту оторопела. Схватившись за край трибуны, она еле устояла на ногах.
– Спокойно, Эрна, спокойно, – поддержал ее Гуго Браун. – Говорите, говорите смелее!
– Я отвечу на эти слова, – собралась с мыслями Эрна. – Отвечу раз и навсегда. Мой муж никогда не был фашистом, но он воевал против русских, обманутый фашистами. И он сгинул где-то в русских лесах. А русский солдат Прошка Новиков принес нам свет и свободу. Прошка Новиков!..
– Что она сказала, я не ослышался? – спросил Прохор. – Прошка Новиков?
– Да, так она сказала, товарищ лейтенант, – подтвердил Кленов.
Побледнел лицом Новиков. И вырвалось:
– Неужели отец?..
Солдаты посмотрели на него с пониманием. А Кленов повторил:
– Она сказала – Прошка Новиков.
– Да, отец... погиб где-то здесь... – тихо произнес Прохор, – в последние дни войны.
К Новикову подошел Крапивин:
– Вы слышали, Прохор?
– Слышал, товарищ подполковник... – Его глаза, вдруг покрасневшие, встретились с глазами командира. Крапивин легонько притянул Новикова к себе.
– Будь мужчиной, Прохор Прохорович, мужайся. Слушай, каким добрым человеком был твой отец, настоящий герой.
– Я знал, что он погиб где-то здесь. Я теперь найду его. – Прохор посмотрел на Крапивина и, еще минуту постояв, отошел в сторону, чтобы не расплакаться. Прохор не слышал, как закончился митинг, не заметил, как колонны двинулись по шумной центральной магистрали города.
Прямо с площади Эрна Пунке пошла домой. Трамваи стояли, и ей пришлось идти пешком почти через весь город. Эрна шла по тихим, безлюдным улицам вокруг озера. Воздух был напоен ароматом молодой сочной зелени: цветущих каштанов, ивы и белой акации. В глубине озера отражались двухэтажные чистенькие острокрышие домики.
На душе Эрны было неспокойно. Ее мучил вопрос: «Неужели он? Не может быть. Нет-нет, этого не может быть. Мне просто показалось. Крикнул какой-то человек в синем берете... Крикнул и спрятался, как самый жалкий трус...»
Эрна села на скамейку, чтобы немного отдохнуть. Ей не хотелось спешить домой: ведь там ее никто не ждал. Единственное утешение – дочь Бригитта – пошла, наверное, с демонстрантами и теперь вернется поздно.
В голове Пунке пронеслись картины только что состоявшегося митинга. Эрна вспомнила, как страстно говорили рабочие, русский подполковник. Эрна представила, как и она впервые в жизни держала речь перед такой многотысячной толпой.
Очнувшись от воспоминаний, Эрна подняла голову. Взглянула на часы – половина девятого. От озера тянул ветерок, и холод неприятно заползал за ворот кофточки. Эрна накинула на плечи шарфик, туго стянула его концы на груди. «А ведь у него тоже есть синий берет, – думала Эрна. – Носит только по праздникам. Бережет».
По озеру плыла одинокая лодка. Она с разгона ткнулась носом в илистый, поросший тростником берег недалеко от гасштета-поплавка. Мужчина и женщина, одетые в белые спортивные костюмы, привязав лодку к дереву, вошли в гасштет.
«Счастливые, – решила Эрна. – Сколько их таких на свете! Но еще больше, пожалуй, одиночек, как я. Всего лишь сорок лет... А в одиночестве больше десяти... Ждала Тотлева, думала, вернется, хотя сообщили, что погиб на русском фронте. Соврал этот провокатор. Тотлев никогда не был фашистом... Нет больше никакой надежды ждать. Открыла сердце другому – Коке. Бригитта его не любит. Говорит, что он какой-то ненастоящий. Кто знает? Обходительный, по хозяйству помогает. Только выпивает частенько... Бригитта просит оставить его, не пускать в дом. Ревнует дочка... Но знает ли она, как в сорок лет страшно быть одинокой, не обласканной, не обогретой дыханием близкого человека? Эх, Бригитта, Бригитта! Ничего ты не понимаешь, родная, и еще долго, наверное, не поймешь».
На башне, что серым пятном виднелась на противоположном берегу озера, часы пробили девять. «Пора домой», – вздохнула Эрна и поднялась со скамейки. Тихо пошла по улице. Проходя мимо гасштета, вдруг почувствовала, как сосет под ложечкой. Пунке вспомнила, что целый день почти ничего не ела. Решила зайти в гасштет. «Удобно ли одной? – остановилась возле двери. – Еще подумают невесть что. А, будь что будет – дома ничего нет». – И Эрна открыла дверь.
В глаза ударил яркий свет. Эрна от неожиданности прищурилась. На небольшом возвышении увидела музыкантов – четыре трубача и аккордеонист играли модное танго «Голубые глаза». Несколько пар, в том числе мужчина и женщина в белых спортивных костюмах, танцевали.
Эрна прошла вперед, выбрала свободный столик. Она окинула зал быстрым взглядом и заметила в дальнем углу Коку. Запрокинув голову, он большими глотками пил пенистое янтарное пиво. Его левая рука лежала на краю столика, в ладони был зажат берет. Эрна пересела за соседний столик, нарочито громко подозвала официанта. Услышав знакомый голос, Кока поставил кружку, взглянул помутневшими от хмеля глазами на Эрну. Эрна посмотрела на Коку. Взгляды их встретились. Кока быстро сунул берет в карман, встал из-за стола, подошел к Эрне.
– Какими судьбами? – улыбнулся Кока. – Вот не ждал, вот не ждал! А я был у тебя, соседи сказали, что ты на демонстрации. Забежал сюда. Часа два сижу. Ты же знаешь, я не люблю митинги. Лучше посидеть вот тут, послушать музыку, самому поиграть. Хочешь, я сыграю что-нибудь для тебя? Ну, твою любимую. Говори...
Эрна заметила: Кока сегодня какой-то необычный – растерянный, волнуется.
– Присядь, – тихо сказала Эрна и показала на стул. – Ты один?
– Нет, с друзьями, Эрна. – Кока сел. – Я тебя познакомлю. Хочешь?
– Познакомь.
– Вот они. – Кока кивком указал на танцующих в спортивных костюмах. – Хелло, Курт! Хелло, Марта! – крикнул Кока. – Хватит топтаться. Знакомьтесь: Эрна Пунке, – продолжал он, когда Курт и Марта подошли к Эрне.
– Просим за наш стол, – пригласил Курт, целуя руку Эрны.
– Да, да, за наш стол, – поддержала его Марта, разгоряченная от танца. – Здесь намного уютнее. Хелло, оберст, – позвала она официанта. – Сосиски, четыре коньяка и четыре пива.
Официант быстро выполнил заказ.
– Коньяк не пью, – сказала Эрна.
– Ради знакомства можно. – Марта подмигнула Коке.
– Конечно, Эрна. Ради знакомства. За компанию.
– Разве только по такому случаю. – Эрна пригубила коньяк.
– Э-э, так не годится, – возразил Курт. – Всё выпейте, всё.
– Что это, Эрна, – заметил Кока, – я тебя не узнаю.
– Боюсь, буду пьяна, – еле улыбнулась Эрна. – Весь день ничего не ела.
– Не беда, – настаивал Курт.
Эрна выпила коньяк.
– Теперь закуси, – предложил Кока, – хоть это и не по-немецки, но зато по-русски. – Эрна взяла сосиску, обмакнула в горчицу, откусила... – Говоришь, на митинге была? Ну и как? – спросил Кока.
– Да, как прошел митинг? – вставил Курт.
Эрна подняла на Курта глаза. Лицо ее разрумянилось, помолодело: морщинки на лбу и в уголках глаз разгладились. «Да она, черт возьми, недурна», – подумал Курт, отпивая пиво и бросая взгляд на Пунке поверх кружки.
– По-моему, неплохо, – ответила Эрна, вытирая губы кончиком салфетки. – Но было бы совсем хорошо, если бы не один человек...
«Он или не он?» – в который уже раз спросила она себя.
Кока встал, пододвинул стул поближе к Эрне, прислонился своим плечом к ее плечу.
– Так, так, Эрна, и что же этот человек сделал? – с любопытством спросил он.
– Хотел сорвать митинг, – резко сказала Эрна.
Кока не шелохнулся. «Зря подозреваю», – пронеслось в голове Эрны. Кока взял руку Эрны в свою, сжал ее. В знак благодарности Эрна улыбнулась уголками губ. Кока заметил это и еще энергичнее сжал ладонь Эрны своей повлажневшей ладонью.
– Отважиться на такой шаг! – удивился Кока. – Сорвать митинг!
– Это же безумие! – излишне громко воскликнула Марта.
– Ах, негодяй, ах, негодяй, – сокрушался Курт.
Почувствовала Эрна фальшь в их разговоре или нет, но она рассказала о митинге и о субъекте в синем берете.
А потом она посмотрела на Коку:
– Мне показалось даже, что человек в синем берете – мой знакомый... Ты, Кока, по праздникам носишь такой берет.
Кока от удивления, а может с испуга, выпучил глаза, заморгал, словно заводная кукла.
Наступило неловкое молчание.
Но тут Марта схватила Коку за прядку волос, спадавшую на лоб:
– Так вот мы с кем имеем дело. В тюрьму его, в тюрьму, негодного...
Оркестр заиграл «Ауфвидерзеен», и последние посетители, рассчитавшись с официантами, вышли из душного, прокуренного гасштета.
Кока и Эрна проводили Курта и Марту до лодки. Попрощались. Курт завел мотор, и лодка скрылась за поворотом.
Потом они шли по тихой, сонной Зеештрассе. Из-за озера выполз красный, словно медный таз, месяц. Вода в озере сразу как-то оживилась, повеселела. В камышах вдруг закрякали утки, засвистели морские курочки-чернушки.
Хорошо, легко дышалось Эрне в эту светлую майскую ночь. Рядом шагал Кока. Он крепко держал Эрну за руку, что-то шептал. Но она, казалось, не слушала его.
– Тебе хорошо со мной, Эрна?
– Да.
– Тебя можно обнять, Эрна?
– Да.
Кока увлек Эрну на берег озера, усадил на парапет, подстелив на серые холодные камни свой пиджак. В голове Эрны туманилось от легкого опьянения, ей хотелось подышать прохладой майской ночи. А в эту ночь было на редкость хорошо. Через все озеро пролегла лунная серебристая дорога, курочки-чернушки даже в такой поздний час гуляли стайками, ночной парк был тихий, спящий.
Эрна жадно смотрела на этот мир, и знакомые ей с детства места казались новыми, необыкновенными. Она ткнулась под руку Коки, прижалась к его теплому боку.
Кока тихонько отстранил Эрну, встал, подошел к озеру, зачерпнул пригоршней воду, полил на голову. Зачерпнул еще, вылил за воротник рубашки. Потер холодными руками грудь, виски.
Эрна подала Коке носовой платок. Кока вытер голову, шею, сел на парапет, закурил. Когда он подносил сигарету к губам, ее красненький глазок мелко-мелко дрожал: Кока волновался.
– Эрик, я должен сказать тебе правду, – начал тихим голосом Кока. – Если ты узнаешь – проклянешь меня, станешь презирать, ненавидеть. А ведь я тебя люблю, Эрик, очень люблю... Но я слабый человек, у меня нет воли. Мной всегда кто-то командовал. А ты... ты стала для меня родной, близкой. Без тебя я конченый человек, ничтожество, дрянь... Ведь я не знал настоящей любви... Я только читал об этом в книгах да видел в кино...
Эрна пододвинулась к Коке. Он схватил ее за руки, начал целовать. Потом ткнулся лицом в колени Эрны, и она почувствовала, как плечи его задрожали: Кока плакал. Пунке подняла его голову, взглянула в глаза.
– Перестань, распустил нюни-то, мальчишка! Ну, любишь, дуралей, а я, думаешь, нет?
– Но ты не смеешь меня любить, не смеешь, Эрна! – Кока сунул в карман руку, выхватил оттуда берет, потряс им перед лицом Эрны, надел на голову. – Я человек в синем берете, Эрна. Бей, казни, вешай – он перед тобой! Кока упал на колени, обхватил ее ноги, начал их целовать.
Признание Коки поразило Эрну, она растерялась, не знала, что делать. А Кока ползал у нее в ногах и твердил одни и те же слова: «Вот он перед тобой... Вот он перед тобой... Казни, милуй – весь перед тобой!»
Все плыло перед Эрной: и набережная, и пруд, и небо. Но все-таки она нашла в себе силы, чтобы вымолвить тихо и повелительно:
– Встань!
Кока повиновался.
– Взгляни мне в глаза. Взгляни, говорю!
Кока поднял голову и невидящими глазами посмотрел на Эрну.
– И это... правда?! – еле слышно спросила она.
Кока утвердительно мотнул головой:
– Это правда... Это правда, Эрна.
– Как ты... Как же ты посмел? Это же называется провокацией!.. Изменой... Преступлением... ты.... ты... – От нахлынувших чувств Эрна не знала, как назвать человека, которого всего лишь несколько минут назад, казалось, любила.
Коку колотил озноб. Он твердил: «Это правда... Это правда...»
Кока опять хотел было упасть на колени, но Эрна остановила:
– Не смей!
– Прости, Эрна! Прости. Попутали, окаянные. Попутали, нехристи. Простишь – послужу, как раб.
Эрна встала, прошла несколько шагов вдоль берега, резко повернулась к Коке. Он сидел на камне, маленький, жалкий, растерянный.
– Вот что. – Эрна подошла к нему вплотную. – Раз ты рассказал мне сам об этом мерзком поступке, значит, ты еще не окончательно потерянный человек. Сейчас же пойди в народную полицию. Продался – признайся дочиста.
– Ни за грош, ни за грош, – бормотал Кока.
– Искупи вину...
– Я хоть сейчас, хоть сейчас...
Два оранжевых язычка пламени вдруг блеснули из-за камыша, прогремели выстрелы. Эрна, повернувшись к озеру, заметила, как моторная лодка с людьми в белых спортивных костюмах мгновенно скрылась в зарослях ивняка. Эрна, покачнувшись, упала на берег. Рядом с ней, ткнувшись головой в песок, упал Кока…
