Текст книги "Течет река Эльба"

Автор книги: Алексей Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Молодые работницы слушали Герду, а пожилые про себя улыбались, делали вид, что не замечают ее незатейливой болтовни.

– Ну и что, пустила ты в свои печенки Бантика? – спросила Катрин.

– Может быть, и пустила бы, – ответила после небольшой паузы Герда, – да боюсь, как веретено, все бока просверлит.

– Как будто своих ребят нет, – заметила старая работница Краузе, строго глядя на Герду. – Русский сегодня здесь, а завтра...

– Вы не правы, фрау Краузе, – возразила Катрин. – Откуда вы знаете русских? Вы видите их лишь из щелок жалюзи своего окошка.

– Распалилась, – прервала Герда. – Сейчас закипит.

– Не шути, Герда, – строго перебила Катрин. – Мне тоже однажды подруга такое сказала, что я не спала всю ночь.

– А я, думаешь, спала? – еле слышно сказала Бригитта. – Глаз всю ночь не сомкнула.

– Не о тебе речь, – словно не расслышав слов Пунке, заметила Катрин.

Бригитта низко опустила голову, про себя подумала: «Щадишь, Катрин, щадишь».

В разговор вмешался Пауль Роте:

– По-моему, верно говорит Катрин. Наши плохо знают русских. Они, скажу я вам, необыкновенные люди. Да, да, прямо-таки необыкновенные. – Роте поудобнее уселся на столике. – Я вам расскажу... Вы работайте, это не помешает, – заметил он, поправляя волосы. – Я вам расскажу об одном случае. Очень характерном... Было это почти в самом конце войны. В глубоком подвале под Цоссеном (вы знаете этот небольшой городок) размещалась команда наших солдат. Они выполняли на первый взгляд маленькие, безобидные задания – перехватывали шифрованные радиограммы русских, искали к ним ключ, докладывали начальству. Эти солдаты не стреляли в русских, более того, они их никогда в глаза не видели. Сидели себе с наушниками и шарили по эфиру...

Пауль прервал рассказ, обвел взглядом работниц.

– Среди этих солдат был и довольно пожилой мужчина, его называли старичком. Он никогда не разделял взглядов наци и в душе скорее был демократом. Он тоже не стрелял в русских, не убивал их, тоже делал свое дело. А дело-то это, как потом оказалось, не такое уж безобидное. Солдаты, сидевшие в бункере, иногда раскрывали такие тайны, что можно было диву даваться.

Роте встал, подошел к Бригитте, посмотрел, ладится ли у нее работа, продолжал:

– Кажется, в конце апреля в Цоссен ворвались русские танки и, конечно, всех этих крыс выкурили из подвалов. В бункере сначала разорвалась граната, потом о стенки защелкали пули. «Капут пришел, капут!» – кричали наши солдаты, ничком падая на цементный пол. Вскоре в подвал вбежал русский автоматчик с перекошенным лицом и заорал: «Хенде хох!» Наши солдаты так и остолбенели. Естественно, первым поднял руки старичок, полез наверх. За ним подняли руки и другие. Наверху шел бой, жестокий, злой. Построил наших связистов русский автоматчик и крикнул: «Вперед!» А сам автомат в спины наставил, думал, что убегут. А куда им бежать-то, чувствуют, раз русские в Цоссене – войне конец, значит, скоро, дай бог, по домам. Привел автоматчик наших связистов к командиру, капитану по званию, – что, мол, будем с ними делать?

– Расстрелять! – громко сказала Катрин.

Бригитта резко повернулась к Патц.

– Да, да, Бригитта, и не смотри на меня так. Если они фашисты – расстрелять! – подтвердила Катрин.

Роте покачал головой:

– Русские поступили иначе... Они допросили пожилого солдата, допросили других. Связисты назвали им немецкие коды. И русские простили солдат, отпустили на все четыре стороны: ступайте, мол, по домам и расскажите всем, кого увидите, – войне конец.

В цехе раздался звонок – обеденный перерыв. Все встали, направились в буфет. По дороге Пауль спросил Бригитту:

– Ты знаешь, кто был тот пожилой солдат?

– Я догадалась, Онкель, – шепнула она. – Это были вы.

Роте кивнул. Он больше ничего не сказал этой черноволосой, под мальчишку подстриженной девочке. Она, может быть, кое-что уже поняла сама.

Эрна Пунке любит гулять по вечерам. Привыкла. Когда Бригитта была еще совсем маленькой, Эрна возила ее в старой коляске. Потом, когда дочка стала на ножки, Эрна водила ее за ручку, рассказывала сказки. Теперь Бригитта взрослая, и все равно фрау Эрна, если дочь не бывает занята, приглашает ее на прогулку.

Маршрут у них один и тот же, знакомый до мельчайших подробностей: торная дорожка, что виляет по берегу озера, беседка на небольшом каменном выступе, где они, как правило, отдыхают, причал для лодок, вывороченный не то бомбой, не то бурей огромный дуб, на кроне которого, по-видимому, когда-то было гнездо.

Вечерами здесь бывает особенно тихо: не шелохнутся в воде камышинки, не вспорхнут примостившиеся на ночлег пичужки, не всплеснет лишний раз рыба.

В тот вечер они долго шли молча. В воздухе пахло черемухой, клевером, мятой. Солнце, клонившееся к горизонту, казалось, сеяло в глазах фрау Эрны золотистые искорки, играло разноцветными блестками в волосах.

Тишину вспугнул своим криком павлин. Они водились здесь, в роще, по ночам устраивались на верхушках сосен и пугали своим истошным, почти человечьим криком людей.

Бригитта встрепенулась и погрозила павлину пальцем.

– Ты заметила, мама, он всегда на этом месте пугает нас.

– Дает знать, чтобы мы отдохнули, дочка, – сказала фрау Эрна и повернула к беседке. Маленький деревянный шатер на шести опорах, под дощатой с резными карнизами крышей, приютился почти на самом берегу озера.

Вода в озере тихая, словно подернута масляной пленкой. В стороне – кувшинки. Здесь очень много кувшинок – желтых, белых, даже розовых.

– Ты почему-то грустна, мама? – спросила Бригитта, поправляя волосы. – Устала?

– Я ходила в школу. Посмотрела, как готовят классы.

– И в каникулы не сидится...

– Надо, дочка. Придут ко мне самые маленькие. Начну учить их жизни. – Фрау Эрна заметила, как камешек, нечаянно тронутый ее ногой, скатился по ступенькам лестницы, булькнул в воду, оставив за собой круги. – Недавно я прочла книгу. В ней, по-моему, хорошо, очень верно сказано, дочка: самое дорогое у человека – это жизнь, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы... Понимаешь, самое дорогое у человека – это жизнь. Людей надо учить жить, Бригитта. Учить так, чтобы их не мучил вопрос: не бесцельно ли я прожил свои годы? Что я сделал полезного для себя, для других, таких же, как я? Вот тут недалеко лежит дуб. Ты видела, какая на нем надпись вырезана?

– Нет, мама.

– А я каждый раз ее читаю.

– Какая же?

– «Смерть фашизму, да здравствует жизнь!» На этом поверженном войной, когда-то живом и цветущем дереве чья-то добрая рука написала простые слова: да здравствует жизнь! – Фрау Эрна тяжело вздохнула, кончиком пальца, незаметно для дочери, провела по уголкам глаз. – Была я, дочка, в прошлом году в Бухенвальде, ты слыхала, какое это страшное место. Я тоже раньше слыхала. Но когда побывала сама и своими глазами все увидела, в ужас пришла. Что там творили изверги над честными людьми! – Пунке машинально до хруста в пальцах сжала кулаки, закрыла лицо ладонями, закачала головой.

– Ты мне никогда об этом не говорила, мама.

– Боялась, кошмары тебе сниться будут.

Бригитта повернула к себе лицо матери:

– Я ж теперь большая, мама, и... смелая. Ты же знаешь...

Фрау Эрна посмотрела на дочь, погладила ее по голове.

Она хорошо помнит эту поездку. Словно это было вчера.

...Автобус промчался по узким извилистым, покрытым булыжником улицам Веймара, остановился на просторной площади. Оперный театр – чопорный, с колоннами; памятники Гете и Шиллеру... Эрна Пунке поднялась затем по скрипучим лестницам в дом. Паркетный, натертый до блеска пол. Витрина. Вещи Гете: фрак, цилиндр, трость. Пожелтевшие рукописи «Фауста». Первые издания стихов. Портреты родных, близких, друзей, знакомых. Замечательное общество. Замечательные стихи. Замечательные книги. И отзывы. На разных языках. Со всего света.

Фрау Эрна ходила по залам, и ей казалось, что она дышит воздухом, которым дышал Гете, видит, как он пишет свои стихи, как читает их людям... Теперь его стихи читают все немцы, читают с упоением, страстью, ибо Гете – их поэт, его стихи – их стихи.

Пунке купила при выходе набор открыток. Будет показывать своим ребятишкам на уроках. А потом, может быть, они с Бригиттой соберутся в отпуск, приедут в Веймар, и дочь увидит город Гете.

Снова бежит автобус по узким улочкам. Подкатил к домику – два этажа, чердак, остроконечная крыша, маленькие оконца. Знаменитый, оказывается, этот особнячок. Здесь жил Шиллер.

Фрау Эрна переступила порог домика. Пахнуло стариной: маленькие уютные комнатки, простенькая мебель, конторка, за которой поэт писал стихи. Может быть, именно здесь родились строки: «Обнимаю вас, миллионы, всей вселенной – поцелуй». Может быть, и «Вильгельм Телль» тут был написан великим Шиллером. А это обложка «Разбойников» с девизом: «На тиранов!»

В отпуске, при случае, и в этот домик заглянет Бригитта. Как не заглянуть!

Дорога вьется по склону горы. Хорошая асфальтированная дорога. И не так уж высоко забрался автобус, а кажется, не хватает воздуха: на сердце камень, на лицах людей скорбь. С каждым километром все тягостнее и тягостнее на душе: вот-вот скажут – Бухенвальд.

Лес сменяется открытым, почти без растительности, небольшим плато. Ветер воет словно в трубе. Он несет по лысой поляне шары перекати-поля, колючие, зловещие.

Автобус остановился на площади.

Проходная.

Фашисты пропускали через нее людей, тщательно осматривая. Даже просвечивали. Искали золото. У кого, случаем, остались золотые зубы – вырывали с корнем.

А в этих камерах-склепах пленных пытали. За что? На это трудно ответить. Может, даже ради развлечения. Привязывали к дыбе. Били по голове и ногам колотушкой. Увесистой. С килограмм. Женщин привязывали к другой, попривлекательнее: дыба хорошо постругана, без сучка и задоринки. Колотушка немножко полегче. «Неужели пытали и женщин?» – подумала с ужасом фрау Эрна.

Дамские сумочки, перчатки, абажуры. Они сделаны из человеческой кожи. А эти волосы фашисты сдирали вместе с кожей с живых людей.

По двору лагеря фрау Эрна шла пошатываясь. Впереди виднелся приземистый крематорий-душегубка, с массивной высокой трубой, из которой когда-то валил черный смрадный дым.

Войдя внутрь мрачного каменного здания, фрау Эрна посмотрела на рейку. Человека ставили измерять рост. Посредине рейки видна щель. В эту щель высовывалось дуло пистолета. На уровне затылка. Раздавался выстрел. Человека укладывали в тележку и, сбросив в люк, отправляли в печь. Одного за другим. Методически, пунктуально, по конвейеру.

Страшно!

Жутко!

Невыносимо жутко!

Экскурсантов приглашают пройти вот к этой стене. «Стоит ли? Может ли быть что-нибудь чудовищнее того, что она уже увидела?» – Фрау Эрна зажмурила глаза и заткнула уши пальцами, чтобы ничего больше не видеть и ничего не слышать.

Говорят, обязательно стоит. Здесь фашисты совершили одно из самых зловещих своих преступлений.

Подошли ближе. На стене – мемориальная доска, на окнах – венки из металла. Рядом у стены – живые цветы. И над ними портрет – все сразу узнали его: бритоголовый, лобастый, большие глаза, курносый нос, полные, будто припухшие губы...

Это он, Эрнст Тельман. Здесь они его зверски убили незадолго до конца войны. Боялись. Как огня его боялись. Ведь за ним – вся честная Германия.

У кого-то нашелся букетик цветов. Всем роздали по цветочку. Фрау Эрне достался алый тюльпан. Положили цветы. Фрау Эрна положила последней: Эрнст Тельман так любил этот алый цвет.

Медленно, словно с похорон, возвращались к проходной. Каменная, булыжная мостовая. Каждый шаг по ней отдавался в висках. Слева – забор, колючая проволока. По проволоке пропускали электрический ток. Прикоснешься – убьет. На углах – сторожевые вышки. На вышках – пулеметы. Пойдешь к проволоке – без предупреждения летит в тебя свинцовая очередь. Валит с ног.

А это что за яма? Недалеко от лагеря. Эрна облокотилась на каменную ограду. Котлован несколько метров в глубину, широкий, круглый. Стены выложены гладким камнем. Попадешь в котлован – не выбраться, как ни старайся.

Эсэсовцы придумали эту яму для потехи. Сюда приводили «провинившегося», бросали в котлован.

Ах, несчастный, несчастный! Что же он сделал, чтобы заслужить такую кару? Ничего, говорят, не сделал. Просто не успел по команде подняться утром с нар. И вот его участь – котлован, глубокий, широкий. Каменные скользкие стены и.... вылезший из норы в стене огромный бурый медведь, голодный, разъяренный.

Поднявшись на задние лапы, медведь с ревом идет на узника, подходит все ближе и ближе. Вот он уже в одном шаге от пленного, оскалил свою пасть, щелкнул зубами... И человек, собрав силы, метнулся от зверя в сторону. Бежит по кругу-котловану, спотыкается, падает, встает и опять бежит. Бросается на гладкую, скользкую стену, хватается пальцами за еле заметные выступы, беспомощно съезжает вниз, ломая ногти, из-под которых брызжет кровь.

И опять разъяренный медведь перед ним. Он, кажется, дышит ему в лицо, хохочет, рычит: «Попался, рус!» Человек в исступлении поднимает глаза вверх: нет, это не медведь дышит ему в лицо, не он хохочет над ним. Это там, над головой пленного, у ограды котлована, стоят эсэсовцы, забавляются, орут: «Ату его, Мишка, ату!» И пленный, в какой уже раз, с обезумевшими глазами снова бежит по замкнутому кругу котлована, опять бросается на каменные стены, скользит по ним, обдирая до костей окровавленные пальцы, падает на бетонный пол, встает, бежит, падает и снова бежит... А сверху несется пьяное: «Ату его, Мишка, ату!»

«Ату?! – кричит вдруг в отчаянии пленный. – Ату, гады, орете?! Нате-ка, выкусите!» – И, повернувшись, он идет навстречу зверю...

– Мама, мамочка! – затрясла Бригитта за плечи фрау Эрну. – Не надо больше, не надо! Мне страшно, мама, страшно!

– Погоди, дочка, – Эрна обняла Бригитту. – Ты представляешь, оказывается, очень сильный был этот русский. Шагнул навстречу медведю, схватил его за шею и начал душить. Понимаешь, начал душить. Охранники, конечно, притихли от неожиданности. Сколько людей бросали в эту яму, а такого еще не видали. Медведь, потешась, разрывал несчастных в клочья. А тут, гляди-ка, вцепился русский в зверя и душит. Захрипел, говорят, медведь-то. Слюну пустил. Еще немного и капут бы ему.

– И что же, мама? – спросила притихшая Бригитта.

– Один эсэсовец не выдержал. Выстрелил в русского. Напугался, гад. Ведь на весь лагерь могло разлететься – русский медведя задушил. Чего доброго и до охраны, мол, доберутся.

– Какой человек, в самом деле, мама! – сказала Бригитта и потянула мать за руку. – Пойдем потихоньку. Я вся дрожу.

Возвращались той же дорогой, мимо причала для лодок, поваленного дуба с гнездом на вершине кроны. Из-за леса медленно поднималась туча. Временами ее перечеркивали яркие змейки-молнии. Где-то далеко-далеко гудело небо, гремел гром.

– Смотри, даже кувшинкам страшно, прячутся, бедняжки, – сказала Бригитта.

– Это они на ночь, дочка, встанет солнце – опять расцветут.

– Скажи, мама, как же могло так случиться: Гете, Шиллер и... Бухенвальд? А? – Бригитта остановила мать, тревожно посмотрела на нее.

Прежде чем ответить, фрау Эрна немного подумала. Не только ее дочь волновал этот вопрос. Люди часто спрашивают: как же это могло случиться?

– Фашизм, девочка, всему виной, – твердо сказала фрау Эрна. – Опутал умы людей черной паутиной. И вот Бухенвальд, Освенцим, Майданек... Тогда и Гете и Шиллер горели в кострах. Ты об этом знаешь.

Они вышли на свою улицу. Стемнело. Зажглись уличные фонари. Свет от них падал на лохматые кроны старых лип, растущих по обе стороны улицы, и листья деревьев, трепеща на ветру, отливали холодным серым блеском.

– Вот и наша обитель, – сказала Эрна, остановившись у подъезда дома. – Пойдем ужинать или еще подышим свежим воздухом? Кажется, идет гроза.

– Постоим немножко. – Бригитта подошла поближе к матери и положила руки на ее плечи: – Мама, я хотела тебе сказать, да не решалась... – Ее мысль прервала молния. Бригитта закрыла глаза.

– О чем, дочка?

– Ты знаешь, Гюнтер ушел...

– Слыхала. Герда как-то сказала. Ну и что же? – как можно спокойнее ответила мать.

– Мама, потом о нем написали в листовке.

– В какой листовке, когда? – Эрна насторожилась.

– Я тебе не говорила, мама, мне положил ее кто-то в карман на заводе.

– И что же в ней написано?

– Гюнтер – герой.

– Слюнтяй он! – воскликнула Эрна. – Таких надо презирать, а не любить.

– Не слишком ли строго? – Бригитта опустила руки. – Может быть, он заблудился, ошибся, может быть, он вернется...

– Хорошо, если одумается, но вряд ли, дочка. – Эрна посмотрела в глаза Бригитты.

Они поднялись в квартиру. Эрна зажгла свет, переоделась. Бригитта подошла к столу, взяла книгу, полистала не глядя.

– Мама, я еще забыла тебе сказать...

– Ну что еще, девочка? – Фрау Эрна присела возле дочери.

– У меня произошла размолвка с Катрин, мама.

– Вот тебе и на. То водой не разольешь. Душа в душу. И вдруг размолвка. Дети еще вы.

– Это серьезно, мама. – Бригитта встала, положила книгу. – Я обидела ее и русского лейтенанта, что был у нас на вечере. – Эрна слушала, строго глядя в глаза дочери. Бригитта продолжала: – Теперь поняла, что поступила глупо. А тот лейтенант почему-то вчера приснился мне. Значит, он обо мне думает.

– Или ты о нем. – Фрау Эрна притянула к себе дочь. – Что я тебе скажу. Обидеть можно любого человека, для этого немного надо. А восстановить потом его доверие бывает трудно. Поэтому извинись перед Катрин, раз ты глупо поступила. Катрин поймет. Ну а с лейтенантом сложнее. Увидишь ли ты его?

– Наверное, увижу, мама. Скоро они придут к нам в клуб.

– Хорошо. Чтобы он не считал тебя негодной девчонкой, посмотри ему в глаза, дочка. Пристально и искренне взгляни. Глаза – зеркало души. Они скажут все сами. Он простит тебя. Мужчины отходчивы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Над аэродромом опустилась ночь. В этих краях она наступает быстро, незаметно, как у нас на юге. Смотришь, светло-светло, и вдруг словно ворон черным крылом махнул – темень, а на небе глазастые звезды.

Над приводными станциями мигают огоньки. Взлетно-посадочная полоса окаймлена гирляндами электрических лампочек.

Молодые летчики впервые летают ночью. Они побывали уже в «высотке» (так у авиаторов называется помещение, где они облачаются в свои доспехи), надели летные костюмы и теперь ходили возле самолетов, будто марсиане, только что сошедшие на землю с фантастического корабля.

Вокруг молодых летчиков хлопотали командиры звеньев, давали наставления, подбадривали.

Первым должен взлететь лейтенант Павел Тарасов. Он шел наравне с Прохором Новиковым по налету часов в дневных условиях, ему дали несколько контрольных полетов ночью. Тарасов хорошо ориентируется в обстановке, чувствует приборы, не боится им доверять.

– «Сороковой», на старт! – услышал он команду и вывел истребитель на взлетно-посадочную полосу.

– «Сороковой» готов!

– Взлет разрешаю!

Истребитель, покачивая бортовыми огнями, сделал разбег, оторвался от полосы. Где-то далеко-далеко, над гребнем соснового леса, который едва виднелся на горизонте, самолет мелькнул светящейся точкой и погас.

За Тарасовым взлетел Новиков, а потом должен был взять старт Веселов.

Виктор Веселов оправдывал свою фамилию: он действительно никогда не унывал, любил подтрунивать над товарищами. Он иногда читал со сцены свои стихи, но никому не признавался, что написал их сам. Даже ведущему концерта не говорил. Бывало, тот спросит: «Витя, а кто автор стихотворения, которое ты будешь читать?» Веселов отвечал неопределенно: «Из газеты «Доблесть» вырезал, а кто автор – убей не помню».

Перед стартом он настроил себя на «серьезный лад», не раз вылезал из кабины, подходил к командиру звена, спрашивал:

– Как вы думаете, обойдется?

Командир, бывалый летчик, отвечал:

– Не боги горшки обжигают. Все будет в порядке.

Виктор верил командиру. Он летал с ним в зону, выполнял фигуры простого и сложного пилотажа. Да и ночью командир звена неоднократно вылетал с Веселовым, учил его, как надо вести себя в воздухе. И. вот теперь, ожидая команду, Виктор думал: «Не подкачаю».

Он должен вылететь, когда приземлится Тарасов. Кажется, ему разрешили посадку. Да, включили прожекторы. «Посмотрю, как он справится. Ведь Пашка против меня король». Виктор искал глазами истребитель Тарасова. Нашел. Самолет снижался быстро, словно огромный сигарообразный снаряд. Коснулся бетонки. «Молодец», – мелькнула мысль у Виктора. Но что это? Из-под колес самолета Тарасова клочьями рвануло пламя. «Ого, деранул Пашка! Меняй, брат, завтра покрышки. То-то на разборе посмеемся: ничего не скажешь, добротно сработал Тарасов – целое вулканическое извержение за собой оставил».

– «Четырнадцатый», «Четырнадцатый»! Вы что, заснули? – прозвучал голос Крапивина.

– Есть, «Четырнадцатый»! – ответил Виктор.

– На старт, да поэнергичней!

– Есть, на старт поэнергичней!

– Взлет разрешаю!

– Готов!

Виктор не очень резво взял старт. Его истребитель бежал по полосе как-то нехотя. Медленно набирая скорость, он прошел мимо стартового командного пункта, где другие обычно убирали шасси, и только напротив радиолокаторов оторвался от земли.

– Вяло работаете, Веселов, – заметил Крапивин. – Смелее действуйте!

Рядом с Крапивиным сидел Фадеев. Он внимательно наблюдал за посадкой самолета Новикова. Прохор выполнил посадку образцово и тут же по радио получил благодарность от командира полка.

– Уварыч, – сказал Крапивин, повернувшись к Фадееву, – сегодня на разборе будет повод поговорить о полетах молодежи. Как, по-твоему?

– Я готов, Иван Иванович.

– Смотри, Тарасов сел так, что хоть завтра самолет в ремонт отправляй. А Веселов на взлете будто спит.

– Недоработки наши, недоработки, Иван Иванович.

– Если бы только наши, – вздохнул Крапивин. Он спросил в микрофон: – Как Веселов справляется с заданием?

– Пока хорошо, – доложил дежурный штурман.

– В воздухе он, кстати, себя неплохо чувствует. У него ахиллесова пята – посадка. – Крапивин скомандовал: – «Четырнадцатый», возвращайтесь на аэродром.

Веселов принял команду. Он вышел на приводную, взял курс на посадку, все следили за ним. А Виктор, плотно сжав зубы, думал, как бы не промазать – потом еще долго не дадут ночью летать.

«Миг» снизился. Шасси выпущено, вовсю светят прожекторы. Пора приземляться. Но Виктор почувствовал неуверенность. «Пойду на второй круг», – мелькнула мысль, и он машинально взял ручку на себя. Самолет пролетел мимо вышки, черных коробок радиолокаторов. «Чего боялся, то и случилось, – подумал Виктор. – Промазал».

– «Четырнадцатый», «Четырнадцатый», – послышалось в наушниках. – Вы шли на посадку хорошо. Внимательнее, все будет в порядке, – говорил командир полка.

– Есть, быть внимательным! – отозвался Виктор.

На этот раз Веселов не перенапрягался. «А то опять перестараюсь», – подумал он и постепенно отдавал ручку от себя. Истребитель, послушный его воле, шел на снижение. Вот он, кажется, уже коснулся бетонки. Нужно тормозить спокойно, без суеты. Отчего же тормоза не слушаются? Самолет бежит и бежит по асфальту как ошалелый.

«Виктор, тормози!» – приказал себе Веселов и еще сильнее нажал на педаль. Самолет постепенно остановился.

«Чуть не выкатился за полосу, – пронеслось в голове. – Жди, Витька, разноса».

Виктор развернул самолет, вывел на рулежную дорожку. Солдат фонариком остановил Веселова, посмотрел под колеса. Целы. Можно на стоянку.

Разбор ночных полетов состоялся под утро. Летчики, уставшие, утомленные, собрались в «высотке», приободрились. Виктор даже пытался шутить, но у него не получалось. Больше шутили над ним.

– Как, Веселов, не поцеловался с мадонной? – спрашивал Новиков, укладывая карту в планшет.

– Это что еще за мадонна? – огрызнулся Виктор.

– Не знаешь? Та, что возле аэродрома стоит. Ну, с веслом, в купальнике. Наш самодеятельный скульптор поставил ее для ориентировки.

– Попробовал бы он поцеловать, – подхватил Устоев. – Мадонна так огрела бы его веслом – нос на сторону свернулся бы.

– Что ты, Петя! – возразил Новиков. – Мадонна с испуга стрекача дала – и весло, и плавки забыла... Такое чудовище перло на нее: глазища горят, из хвоста жар пышет... А в кабине симпатичный лейтенант сидит.

– Я-то что, – перебил Новикова Виктор. – Вот Пашка Тарасов деранул так деранул, аж дым из-под колес. Да какой дым-то – целое вулканическое извержение.

Веселов перенес шутки на Тарасова. Но Павел укладывал в вещевой мешок свои доспехи и ни на кого не обращал внимания.

– Не слышишь, Паша, – громко спросил Виктор, – о тебе речь?

– Мели, Емеля, твоя неделя, – отшутился Тарасов, завязывая вещевую сумку.

Вошли Крапивин и Фадеев. Веселов заметил их первым и подал команду. Крапивин махнул рукой, что означало – «вольно».

Расселись за столы, притихли.

– Ждете, хвалить вас буду, – начал Крапивин. – Пожалуй, есть за что и похвалить. Слетали в зону зрело, как настоящие летчики. Даже лучшего трудно выделить. Набили руку. А вот с посадкой да со взлетом некоторые не дружат. – Крапивин глазами отыскал Веселова. Тот встал, вытянулся. Все заулыбались. – Садитесь. Чуть было до города не докатил, лейтенант. Совсем растерялся. Что, тренажа мало, что ли, было?

– Кажется, достаточно. – Веселов пожал плечами.

– А Тарасов? Опытный. Тоже на посадке дрейфит.

– Есть малость, товарищ подполковник.

– У Новикова учитесь. Надежно работает. – Крапивин помолчал. – Впрочем, это не только вас касается, пожалуй. – Летчик насторожились. – Вот мы с Николаем Уваровичем проанализировали, сколько часов налетал каждый из вас. И сделали вывод – мало, очень мало. Давно нужно было ночное небо сверлить, а мы засиделись. Это положение надо исправлять. – Подполковник посмотрел на часы. – Скоро рассвет. Сбор личного состава, участвовавшего в полетах, в шестнадцать ноль-ноль.

...Автобус, на котором летчики возвращались в городок, шустро бежал по неширокой прямой бетонированной дорожке. Машина иногда подпрыгивала на камешках, попадавших под колеса, и, чтобы ребята не задремали, Веселов тихонько напевал:

 
Не уйти от проклятой погони,
Перестань, моя крошка, рыдать...
 

На востоке алела розовая полоска зари. Почти над самым горизонтом сияла крупная звезда, которая, казалось, мчалась навстречу возвращавшимся с полетов. Сегодня летчики видели много таких ярких звезд в ночном чернильном небе. Может быть, самые красивые названы ими счастливыми. Да, у каждого летчика есть своя счастливая звезда, которая кажется ему самой яркой.