Текст книги "Течет река Эльба"

Автор книги: Алексей Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В июне здесь почти не бывает ночей. На час-полтора опустится на землю серая пелена, и опять, глядишь, на востоке начинает светлеть, небосвод покрывается нежной, с оттенком синьки белизной. И еще задолго до того, как над горизонтом появится оранжевый шар, на небе властвует предутренняя заря, играет всеми красками радуги.

Крапивин, приехавший на аэродром раньше обычного, стоял посередине взлетно-посадочной полосы, глядел на зарю, вдыхал густо настоянный на аромате клевера воздух и невольно вспоминал, как он, будучи еще мальчишкой, ездил с отцом в ночное и вот так же, как сейчас, любовался красками летнего восхода. Отец будил всех мальчишек и кричал, похлопывая в ладоши:

– Не проспите, сони, такую красоту. Век больше не увидите. Смотри, Ванька, и запоминай, какая у нас заря.

Ребятишки, беззлобно спросонья ворча на отца, кулачонками продирали глаза, сопели носами и приходили в восторг от предутренней зари:

– Впрямь, дядь Вань, красотища какая!

В те далекие детские годы Ваньке Крапивину казалось, что при восходе солнца даже лошади переставали жевать сочную траву, замирали на время и в их глазах отражались фиолетовые звезды.

– Гляди, Ванька, – показывал отец в сторону леса. – Вот-вот покажется солнце, большое-пребольшое, и оно принесет нам добрый, погожий день.

И Ванька смотрел на изумрудную кромку леса, приставив узкую ладошку ко лбу.

Из-за леса, над самой его горбинкой, вставало солнце, быстро отрывалось от земли, и отец, тряхнув бородкой, командовал:

– Ну, полюбовались – и будя. По коням!

Все быстро садились на неоседланных лошадей, и они, сытые, взыграв, махом доносили ребят до села...

Крапивин посмотрел на черневший вдали газик. Шофера не было видно: он, очевидно, спал. Иван Иванович не стал будить его. Сделал несколько шагов по бетонке, снова поглядел на зарю. «И тогда небо полыхало вот таким же огнем», – подумал Крапивин.

И вспомнился ему 1941 год. Его, лейтенанта, только что окончившего училище, направили в городок на Украине, недалеко от которого базировалась истребительная часть. Прибыл в начале июня, успел слетать несколько раз на самолете И‑16, и вдруг – война. В первое же утро на городок налетели вражеские самолеты и Крапивину пришлось принять бой. Поднялись парами навстречу фашистам, врезались в строй бомбардировщиков, разогнали их, но тут подоспели немецкие истребители, прикрыли бомберов, начали поливать наших из пулеметов. Жарко пришлось. Потрепали наших. Ивана Крапивина подбили, вынужден был на соседний аэродром сесть. А тут опять новая волна бомбардировщиков нагрянула и сыпанула бомбы по городку, точно, без промаху сыпанула. Запылал городок, на несколько километров поднялось в небо пламя, затмило горизонт дымом и огнем...

Крапивин тряхнул головой, очнулся от воспоминаний, посмотрел на запад. Там из-за горизонта выползала туча. Она была похожа на огромную, с рваными бугристыми краями сизую сливу. «Страшная, – подумал Крапивин, – такие бывают с градом».

Иван Иванович направился к машине. В дежурном домике погасили свет. Радиолокатор усердно ощупывал своими граблями-антеннами западную часть неба. В ближайшей деревне прогорланил проспавший, наверное, все на свете старикашка петух.

Шофер, заслышав шаги, нажал на стартер, приосанился.

– Какую зарю проспали! – сказал Иван Иванович и велел ехать к дежурному домику.

– Малость комарика придавил, товарищ подполковник. – Шофер включил скорость, и газик помчался по бетонной дорожке.

– Живете по поговорке: «Солдат спит – служба идет», – упрекнул его Крапивин.

Шофер ничего не ответил.

– Так всю жизнь можно проспать, – ворчал Иван Иванович.

– Профессиональная привычка, товарищ подполковник. – Шофер подрулил к домику.

– Понимаю, – сказал Крапивин, – устаете.

– Мне-то что, вам трудненько, товарищ подполковник.

– Ничего не попишешь, пожалуй. – Иван Иванович легко спрыгнул на землю. – Служба, брат. – И, хлопнув дверцей, добавил: – Профессиональная привычка.

Крапивин направился к домику. Навстречу ему вышел командир дежурной эскадрильи, доложил, что ночью было спокойно, никаких происшествий не случилось.

Прошли в домик. Трезорка, вытянувшись, смачно зевнул, начал ластиться к ногам Крапивина.

– Значит, никаких происшествий, – сказал Крапивин и опустился на стул.

Вдруг зашипел репродуктор, и голос дежурного оповестил:

– Внимание! Направление номер один – цель. Высотная... Курс... Скорость...

Направление № 1 – самое опасное. Именно оттуда можно больше всего ожидать неприятности.

– Дежурному звену – на старт! – отдал распоряжение Крапивин и тут же доложил о появлении цели полковнику Буркову.

Через несколько минут в динамике раздался его голос:

– «Третий», «Третий»! Цель перехватывает «Первый». («Первый» – позывной командира соседнего полка.) Своих не поднимайте, – зычно отдал распоряжение полковник.

Иван Иванович приказал летчикам быть наготове и вместе с дежурным штурманом стал наблюдать за воздушной обстановкой. Соседние летчики – пара истребителей – быстро шли на сближение с целью. Их наводила, по-видимому, опытная рука, Крапивин и его наведенец по-хорошему завидовали им. «Правильно решил Бурков, что поднял их, – думал Иван Иванович, – здорово, черти, работают на потолке».

«Первый» то и дело докладывал Буркову об обстановке, о местонахождении самолетов.

– Не слепой, вижу, – нетерпеливо оборвал его Бурков. – Пусть на виражах смелее действуют, да поплотнее друг к другу.

Крапивин улыбнулся и подумал: «Бурков входит в свою роль».

Иван Иванович перенес взгляд на локатор: на экране появилась новая точка. Она быстро пересекла, как можно было судить по расстоянию, границу и, прикрываясь складками местности и лесом, пошла в глубь территории. Штурман тоже заметил цель и, определив данные, доложил командиру. Крапивин, включив микрофон, немедленно сообщил о появлении новой цели Буркову. Полковник немного помолчал, очевидно оценивая обстановку, потом, слышно было, шумно вздохнул, скомандовал:

– «Первый», «Первый», поднимите еще пару и атакуйте новую цель. – Бурков указал координаты.

Крапивин видел, как с соседнего аэродрома поднялись истребители, и вскоре на экране появились две новые метки, взявшие курс на юг, навстречу нарушителю. «Что же происходит там, на высоте? – думал Крапивин и посмотрел на экран. – Наши истребители сблизились с целью, а та, улучив момент, сделала разворот и – наутек к границе!»

– Достать! – вспылил Трифон Макеевич. – Непременно перехватить!..

Командир соседнего полка, нервничая, взял на себя руководство перехватом. Он то и дело подавал в микрофон команды, и наши самолеты, форсируя турбины, постепенно настигали лазутчика.

– Так, так! – сльшнался голос Буркова. – Нажми, еще нажми!

Но нарушитель вдруг сделал резкую свечу и скрылся за той самой тучей, что утром выползла из-за горизонта.

– Упустили, неучи, – зло сказал Бурков и приказал вернуть самолеты на посадку. – Смотри, «кукурузника» не проворонь. Заставь приземлиться. Приземлиться заставь. – Полковник говорил на высокой ноте, в голосе его звучал металл.

Тем временем низколетящая цель шла над пунктами, где размещались советские воинские части. Крапивин заметил: нарушитель поставил искусственные помехи – экран радиолокатора заморгал, заиграл различными блесками, но операторы «вели» нарушителя все же без провалов.

– Где цель? – спросил Трифон Макеевич.

Командир полка, ведший перехват, молчал.

– Я спрашиваю, где цель? – повторил он.

– Из-за сильных помех не вижу.

– Кто же будет видеть? Какой-то таракан ползет почти по земле – и растерялись. – Бурков откашлялся.

В разговор вступил Крапивин:

– Товарищ полковник, разрешите атаковать цель? Нарушителя вижу. Координаты...

– Нужно будет, скажу, – спокойно ответил Бурков. – «Первый», видите цель?

– Вижу.

– Я тоже вижу. Наводите, да посмелее. Что они возятся?

Нарушитель снова выбросил стальные нитки, и опять на экране локаторов запрыгали светлячки.

Наши истребители, поизрасходовав горючее, запросили посадку. Им так и не удалось прижать лазутчика к земле. Глядя, как вражеский летчик безнаказанно хозяйничает в небе, Иван Иванович не выдержал, снова связался с Бурковым:

– Товарищ полковник, разрешите, иначе улизнет и этот.

Полковник ответил:

– Давай. У тебя есть высотники.

Эти слова прозвучали с издевкой и больно резанули Крапивина по сердцу.

– «Двадцать четвертый», «Четырнадцатый», вам взлет парой! – скомандовал Крапивин и, как только самолеты набрали высоту, стал наводить их на цель.

Новиков был внимателен. Он понимал, что идет на перехват не просто очередной учебной цели, а выполняет первый в жизни настоящий боевой полет.

Новиков и Веселов на небольшой высоте ввели машины в горизонтальный полет, настигли нарушителя, дали сигнал: «Следуйте на посадку».

Нарушитель ответил очередью из пулемета.

Новиков доложил:

– Противник открыл огонь.

Вмешался Бурков:

– Посадить!

– Посадить! – передал приказание Крапивин.

Прохор и Виктор вновь зашли над целью. Помахали крыльями: «Следуйте на посадку». В ответ полетели трассирующие снаряды.

– Атаковать! – приказал Трифон Макеевич.

– Атаковать! – повторил Крапивин.

Новиков заметил: нарушитель начал набирать высоту.

– «Четырнадцатый», «Четырнадцатый», высота пять. Атаковать сверху. Я атакую снизу. Действуйте! – скомандовал Прохор Веселову.

Виктор бросил машину вверх. Она быстро набрала высоту, ястребком налетела на нарушителя. Веселов прицелился, выпустил снаряд. Мимо.

Подоспел Новиков, нажал электроспуск. Снаряды прошили плоскость. Самолет, словно раненый коршун, заковылял вниз.

– Нарушитель сбит! – доложил Новиков и в это время увидел, как в небе вспыхнуло белое облачко. – Летчик покинул самолет на парашюте.

Крапивин сообщил обо всем Буркову.

– Взять живым! – Полковник был доволен.

– В воздух – вертолеты! – Крапивин приказал захватить летчика, осмотреть сбитый самолет.

Вертолетчики с помощью местных жителей поймали нарушителя и привезли на командный пункт Крапивина. Здесь уже был и Бурков. Узнав, что летчик доставлен живым, он немедленно сообщил об этом командованию. Другой вертолет доставил со сбитого самолета кассету с фотопленкой.

Нарушителя привели на площадку возле стартового командного пункта. Бурков и офицеры спустились вниз. Перед ними, потупив взгляд, стоял человек лет двадцати пяти в добротном летном костюме. Увидев полковника, летчик невольно вытянулся, опустил руки по швам.

– Фамилия? – строго спросил Трифон Макеевич.

– Витт.

– Имя?

– Гюнтер.

– Национальность?

– Немец.

– Цель полета?

Гюнтер промолчал.

– Я спрашиваю, цель полета?

– Я офицер и не имею права разглашать военную тайну.

– Где родились?

– В этом городе.

– Как же вы попали в Западную зону?

– Перешел три года назад.

– Перешли, чтобы стать предателем своего народа. – Бурков сверкнул глазами.

Гюнтер опять промолчал.

– Какую школу окончили?

– Летную.

– Профессия?

– Разведчик.

– Значит, вы совершали шпионский полет?

Гюнтер не ответил.

Шифровальщики принесли пленку и отпечатанные снимки, подали Крапивину, он – полковнику. Бурков внимательно посмотрел на снимки, нахмурился.

– Неплохая работа. – И обратился к Крапивину: – Под охраной на спецмашине – в штаб! Там допросим обстоятельно. Соседа придется драить – упустили птицу. А вам, орлы... – Полковник повернулся к Новикову и Веселову и вдруг развел от удивления руки: – Неужели так сработал частушечник?! Вот диво-то!

Веселов пожал плечами: «И это бывает».

– Будьте здоровы, – сказал Бурков и уехал.

Вслед за ним помчалась спецмашина, в которой сидел Гюнтер Витт.

На аэродроме еще долго поздравляли с боевым успехом Прохора, Виктора и Крапивина – своего батю. Несколько позже Фадеев набрасывал представления о награждении отличившихся летчиков.

– На «Знамя» тянет, – сказал замполит Крапивину, когда они ехали на завтрак.

– Потянет, пожалуй, – ответил Иван Иванович и тут же незаметно уснул. Шофер, сидевший рядом, повел машину осторожнее, чтобы не потревожить сон командира, а майор Фадеев приложил к губам палец и еле слышно сказал:

– Ш-ш-ш, пусть вздремнет.

Выводы комиссии, которые зачитал подполковник Гулькевич, были крутыми.

В Доме офицеров, куда собрали офицеров гарнизона, стояла тишина, слышно было, как об оконное стекло беспомощно бьется волосатый комочек-шмель и как на улице чирикают воробьи.

– Что молчите, недовольны выводами, что ли? – спросил Бурков. – Я думал под аплодисменты встретите. – Он нацелил свой левый глаз в зал. – Петров! – Отыскивал он взглядом командира первого полка. Тот встал, опустил голову. – Наука вам, наука и остальным. Не прикрывайте свои ошибки техникой. В себе, в себе их ищите. Техника, видите ли, виновата, противник шел в облегченном варианте... Летать надо уметь, тогда не только облегченный, но и переоблегченный достанете... Нашелся и у меня в штабе умник, абсурд этот поддержал и даже, видите ли, технически обосновал. Целую петицию написал. А что в ней, в этой петиции, толку-то. Москве требует доложить. В. Москве, наверное, глупее его сидят.

Трифон Макеевич вынул бумагу, отыскал в ней нужное место, отчеркнутое синим карандашом, прочитал:

– «Считаю, что перехват высотной цели не состоялся потому, что нарушитель шел на самолете облегченного варианта и его практически не могли достать наши истребители...» Вы согласны с этим, Петров?

– Согласен, товарищ полковник.

– Ну хорошо. Допустим. А «кукурузника» почему не посадили, тоже техника подвела? – Бурков нахмурил лохматые брови. – Отвечайте, Петров!

– Тут виноваты мы. Не уделяли...

– И уделять-то здесь нечего. – Бурков заерзал на стуле. – В войну таких, как клопов, давили, а сейчас тем более. Вот вам и техника виновата!

– Но это же разные вещи, товарищ полковник, – вмешался Крапивин.

– А вы бы помолчали, – оборвал его Бурков. – Посмотрел бы на вас на месте Петрова. Ишь ты, «разные вещи»! Коли уж подали голос, Крапивин, так слушайте. И пусть все знают. Реляции Крапивин с Фадеевым настрочили, наградные листы, за сбитого «кукурузника» к ордену Красного Знамени представили. Смех! Да этот перехват учлет выполнит и благодарности не попросит, а тут ордена подавай, да какие – «Знамя»!

В зале зашумели. Трифон Макеевич поднял руку, ропот стих.

– Может быть, я тут немного и переборщил: неплохую птицу Новиков и Веселов прихватили. Спасибо им. Но на орден-то не тянет... Таких в войну, как мух, к ногтю. Сейчас надо уметь ввысь, ввысь лезть! – Он встал. – А техника... Что техника? Она, как известно, мертва, если ею не овладеет человек, не оседлает ее.

Полковник, обратившись к председателю комиссии, продолжал:

– Товарищ Гулькевич правильные выводы сделал: виной всему – режим не соблюдают, танцульки, прогулки под луной, а наутро – язык на плечо, подняться в воздух – кишка тонка, доктора подавай. Сколько отстранений от полетов было, товарищ Гулькевич?

– Таковых не обнаружено. – Председатель комиссии вытянулся.

– Как это так «не обнаружено»? – нацелил на него глаз Бурков. – Значит, плохо копнули. Доктор здесь?

В дальнем углу поднялся капитан медицинской службы, сухой, бледнолицый, со стрелками усов.

– Я, товарищ полковник, тут.

– Гм, тут, – хмыкнул Бурков. – Недаром Чапаев вашего брата клистирной трубкой называл. И представиться-то не умеет. Так были отстранения от полетов аль не были?

– Не было, товарищ пол...ковник. – Медик заикнулся.

– У вас что, язык отнялся! – вспыхнул Бурков. – Может быть, на гауптвахту захотели?

– Я з...заикаюсь, товарищ ...олковник. – Доктор волновался и заикался еще больше.

– Редкое явление в авиации, – сострил Бурков. – Садитесь, все равно толку не добьешься.

Полковник старался замять вопрос об отстранении от полетов, которых действительно за последнее время не было, и перешел к обобщениям.

– Мои указания незыблемы. Если хотите – их подтвердила Москва, почти в самой высокой инстанции. И всякое нарушение моих указаний я буду расценивать как невыполнение приказа. Обстановка нагревается, это вы видите сами. – Бурков вынул платок, вытер вспотевший подбородок, продолжал: – Вот так-то! И не будет у вас таких ЧП, и дело пойдет. Так ведь, товарищ Гулькевич?

– Так точно, товарищ полковник.

– Вот вам образец. – Полковник показал на Гулькевича. – По-суворовки. – Бурков басовито рассмеялся. – А то мне туда же – на технику сворачивают. Верно, Гулькевич? – Буркову доставляло удовольствие смотреть, как потучневший подполковник вскакивал и садился, односложно произносил «так точно», «никак нет».

– Все, – махнул рукой Бурков. – Ждут дела, амба! Я как бывший кавалерист сказал бы: «По коням». Больно уж хорошая команда была. Все горохом рассыпались, вскакивали в седла – и аллюр три креста.

Трифон Макеевич по скрипучим ступенькам спустился в зал. Все встали.

Григорий Титыч Карев, прежде чем принять это решение, долго мучался: не спал короткими летними ночами, думал, когда оставался один на один со своими мыслями. Он прожил жизнь так, что никогда и ни на кого не жаловался, никуда и ни на кого не писал. Такой, видать, у него характер: все рассчитывал на себя, на свои силы и знания, на товарищей по работе. «Зачем лишними бумагами начальство донимать, – любил он говаривать, – у него и без нас хлопот не оберешься. Давайте на месте выправлять дело, на то мы и поставлены».

Но на сей раз Григорий Титыч после мучительных раздумий изменил своему правилу. Его совесть терзало такое дело, которое на месте, оказывается, не решишь, будь ты хоть семи пядей во лбу, – тут нужно вмешательство высокого начальства.

Вот уже несколько лет, как Карев является военным комендантом этого небольшого зеленого немецкого городка. Прибыл он сюда сразу после войны в пропахшей порохом шинели. Пехотным полком командовал, брал и этот город со своими хлопцами, потом дальше пошел. Под самым Магдебургом воду пил из Эльбы, салют из автоматов давал. Там и отпраздновал победу под треск автоматный. А тут неожиданно вызвали «наверх», узнали, что он юридическую школу когда-то окончил и послали комендантом – жизнь налаживать. Дело, конечно, новое, непривычное. Вчера немца люто ненавидел, колошматил его, а теперь, поди ж ты, надо в глаза ему глядеть, да прямехонько, не отворачиваясь. Подумал, поразмыслил – оно ведь так и должно быть: не все же немцы враги.

Приехал. Город, особенно центральные улицы, в руинах лежал. Очереди за хлебом, за картошкой. Пришлось крутиться как белке в колесе: набрать хороших хлопцев в комендатуру, связь с новой местной властью установить, поддерживать ее.

Начали с того, что открыли столовые, магазины. Люди, конечно, сперва смотрели, не ловушки ли какие-нибудь русские придумывают. Потом пригляделись, стали доверять. Постепенно дом на Сталиналлее, где размещалась комендатура, становился все популярнее. Сюда заглядывали за советом, помощью.

Вот так и проводил день за днем в заботах и хлопотах Григорий Титыч.

Он замечал, что люди стали сближаться друг с другом, а это – большое дело.

Бывало, выйдет комендант в парк Сан, на аллеях – шум, веселье. Прямо на площади – танцы под духовой оркестр, а в танцах кружатся наши парни с девчатами; другие по залам музеев ходят, подолгу у картин стоят, любуются, третьи кино смотрят...

Боялись, будут ЧП? Побаивались. Но, право, меньше их тогда было, намного меньше, несмотря на то что еще чувствовалось дыхание войны.

«А сейчас? – думал Карев. – 1953 год. Восемь лет минуло после войны».

Карев поднял телефонную трубку, попросил принести копии донесений, которые посылал полковнику Буркову. Взял объемистый том, полистал, подумал. «Вот первое донесение, и в нем просьба. Помнится, Бурков позвонил и сказал: «Вы либерал, Карев, настоящий либерал». С тех пор так он и называет меня при всяком удобном и неудобном случае. А это донесение? Летом 1952 года. Опять просьба. И опять звонок Буркова: «Карев, тебе нечем заниматься, что ли? В твоем теле, наверное, чертик поселился и нашептывает на ухо разные штучки-дрючки».

«Чудак рыбак этот Бурков, – думал Григорий Титыч. – Не понимает, что в нем самом сидит страшный черт с рожками – первоклассный перестраховщик, и он мутит воду, портит все дело».

Григорий Титыч перевернул еще несколько страниц, задержался на одном из последних донесений. Оно касалось сообщения о смерти И. В. Сталина, о том, как эту весть восприняли в городе. Вспомнил, как он сам несколько дней подряд не выключал приемник и с замиранием сердца слушал бюллетени о состоянии его здоровья, как ночь на пятое марта провел, словно в бреду. Сидел, помнит, в кабинете, смотрел на его портрет, что висит на стене, на его с прищуром грузинские глаза и думал: «Ведь он в сердце каждого из нас, хотя далеко-далеко и высоко-высоко, находится». И тут в приемнике, как в набат, ударили, оглушили, контузили. Все в кабинете ходуном пошло: «Пятого марта скончался Иосиф Виссарионович Сталин...»

Карев вспомнил, как немцы толпами стояли возле комендатуры с траурными повязками, со слезами на глазах, а наши люди, не стыдясь, плакали навзрыд, слушая передачи из Москвы. А один старенький немец вошел к Кареву в кабинет, поднял над головой кулак, сказал: «Рот фронт! Сталин – гут! Он сломал шею Гитлеру. Сталин – прима!»

Обо всем этом Карев написал полковнику, да и сам выезжал в штаб на траурный митинг, на котором выступал и Бурков. Помнит Григорий Титыч, как полковник Бурков, вытирая красные от слез глаза, так и не мог закончить свою речь – спазмы сдавили ему горло.

Тогда все задавали друг другу один и тот же вопрос: «Что же будет дальше?» Помнится, первым на этот вопрос ответил Кареву полковник Бурков. Совсем недавно, несколько месяцев спустя после похорон Сталина, он позвонил и сказал: «Прочитал твою бумагу, Карев. В ней все верно. Я сам, как ты знаешь, глубоко переживаю утрату. И хорошо старый ротфронтовец сказал: Сталин сломал шею Гитлеру. Но вот что, батенька мой, в народе говорят о каком-то потеплении. Смотри, не попадись на удочку. Мои распоряжения – незыблемы. Блюди их, ты страж...»

Карев, конечно, задумался над словом Буркова «потепление», стал еще больше присматриваться к жизни. Поедет в гарнизон, поговорит с солдатами, офицерами, и обязательно кто-нибудь из них и ввернет словечки: «Товарищ полковник, пора бы увольнения разрешить».

Григорий Титыч выпрямился, сделал несколько движений руками, чтобы поразмяться, взглянул в окно. На улице было пасмурно, шел мелкий, словно из сита, дождь, и это несмотря на июнь. Прохожие идут мимо комендатуры с зонтами, больше с черными: наверное, такие зонты практичнее. Разноцветные немцы носят в солнечную погоду, когда едут на пляжи или за город.

Карев снова углубился в бумаги. Вот датированное началом июня донесение. Как оно выстрадано! Сколько понадобилось бессонных ночей, чтобы обобщить все это и сделать выводы. А они, эти выводы, прямо сказать, были неутешительными: настойчиво распространялись слухи о каком-то «мистере Иксе», которые, может быть, обоснованы. Значит, надо быть начеку. Предлагал усилить караулы и внутренние наряды, выделить больше патрулей.

Карев перевернул последнюю страницу, подумал: «Это донесение отправлено второго июня». Прошло три дня. Бурков прочитал и позвонил. Насчет «мистера Икса» поблагодарил и меры одобрил. Он, оказывается, осведомлен, его Василий Григорьевич Цинин посвятил. Но за другие предложения распек на чем свет стоит. «Ты не один такой ретивый нашелся, Карев, – гудел в трубке голос Буркова. – Еще два ортодокса обнаружены. Кто? Ты их знаешь. Крапивин и Фадеев. С такими же предложениями выходят, да куда! В самую Москву. Целую петицию настрочили. Чего только в ней нет! И программу обучения летчиков надо пересмотреть, чтобы по низким и высотным целям проводить перехваты, и учить летунов свободному воздушному бою, и, конечно, мои указания считают консервативными. Ишь, куда метят! В Москву, в высокую инстанцию послали». И слышал Карев, выезжал Бурков к Крапивину, офицеров собирал, давал взбучку.

Карев снял трубку, попросил соединить его с подполковником Крапивиным. Иван Иванович оказался на аэродроме, полк готовился к ночным полетам. Крапивин, услышав, о чем спрашивает Карев, немного поморщился, ответил: «Писали, но, извините, нам теперь не до письма. Работы по горло. Горячка. Сами знаете, боевая готовность. Как с нами решил? Пока не беспокоит, а вливание сделал мощное, еле на ногах устояли. Приезжайте, посмотрите, как у нас идут дела, поговорим».

«Значит, не только мне попало. – Карев положил трубку. – И не только я думаю об этом. Все же напишу в Москву, в Главное политическое управление, там прислушаются. А письмо пошлю с лейтенантом Пузыней, он уезжает домой по замене, опустит где-нибудь в Минске. Москва должна прислушаться...»

Григорий Титыч положил чистый листок бумаги, обмакнул перо в чернильницу и решительно вывел первые слова: «Москва, улица Фрунзе, Главное политическое управление...»