Текст книги "Течет река Эльба"

Автор книги: Алексей Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Вечером, вернувшись с полетов, подполковник Крапивин вместе с замполитом майором Фадеевым сидели в кабинете, подводили итоги рабочего дня.

– Кого, Иван Иванович, отметим? – спросил Фадеев, просматривая свою записную книжку. В этот талмуд, как называл свой блокнот Николай Уварович Фадеев, было занесено самое важное и самое ценное. Вот уже год, как он работает в полку. В прошлом сам летчик, Фадеев был списан с летной работы по состоянию здоровья, окончил Военно-политическую академию и получил направление в Группу советских войск в Германии. Немного вспыльчивый, но общительный, он сразу пришелся, как говорят, ко двору, подружился с командиром подполковником Крапивиным, человеком немногословным, угрюмым на вид, однако душевным и прямым.

Иван Иванович закурил, затянулся, подумал.

– Из летчиков? По-моему, лейтенанта Новикова. Хорошо работал. Твердая рука у парня, пожалуй.

– Я себе тоже пометил. – Фадеев полистал книжечку. – Понимаешь, Иван Иванович, в Новикове как-то воедино слиты умение, выдержка и высокая ответственность. Ведь и молод еще, но со своим почерком.

– Отметить, Николай Уварович. Пусть «молнию», что ли, выпустят. Хотя какая уж это «молния», если такой день с плеч свалили.

– Расскажем о Новикове подробно, очевидно, в газете. Я поручу написать.

– Пожалуй.

В дверь постучали. Крапивин разрешил войти. В кабинете с папкой под мышкой появился офицер. Он подошел к столу, положил папку перед Крапивиным.

– Ознакомьтесь, пожалуйста, товарищ подполковник, с новыми документами.

– Хорошо, вы свободны, – сказал Крапивин и продолжал разговор с замполитом. – Так, значит, лейтенанта Новикова. И техника лучшего надо бы показать. Достойны ребята. Забываем о них как-то, Николай Уварович.

– Техника? Конечно. Без техника летчик сирота, – поддержал Фадеев. – Так кого же?

– А по-твоему?

– Я бы отметил Павлова из второй эскадрильи. Работяга. Золотые руки у парня, светлая голова.

– Пожалуй. А как Устоев? – спросил Крапивин.

– Толковый. Хорошо готовит машины, но без огонька. Подождем, Иван Иванович. Активности не проявляет, хотя и комсомолец.

– Пожалуй.

Пока Фадеев делал пометки в книжечке, Крапивин курил, разглядывая таблицу. Среди фамилий летчиков он нашел Новикова Прохора, пробежал глазами по графе «Количество налетанных часов в простых и сложных условиях», подумал: «Мало летает хлопец, а другие и того меньше. Сдерживаем молодняк. А раз летчик мало летает, теряет перспективу, уверенность...»

– Да, Николай Уварович, – проговорил вслух Крапивин, вставая, – надо разобраться.

Фадеев поднял на командира глаза. Крапивин шагнул к таблице, закрыл своей крупной ладонью фамилии молодых летчиков.

– Сколько их у нас? – спросил Фадеев.

– Кого? – не понял замполит.

– Молодых.

– А-а-а, ты вот о ком. Ну, семь человек.

– Это же сила, Уварыч!

– Сила.

– А мы их в черном теле держим.

– Я тебя не понимаю, – удивился Фадеев. – При чем тут «черное тело»? Ребята как ребята, крепыши, что дубки молодые.

– Да я не о том. Смотри, летают-то сколько, кошачьи слезы, пожалуй.

Николай Уварович подошел поближе к таблице. Надел очки.

– Да сними ты их, не позорься, – незлобиво проворчал Крапивин. – Эти цифры в наших талмудах должны быть. – Крапивин показал на свою голову. Оба рассмеялись. – Вот я и говорю, Уварыч, тут надо разобраться, – продолжал командир. – Почему ребята штаны протирают, как футболисты на запасных скамейках?

Фадеев внимательно посмотрел на таблицу, прикинул количество налетанных часов у «стариков» и «молодняка». Разница значительная. На первый взгляд это закономерно. Летчики несут службу за пределами страны, как говорят, на переднем крае. Тут, разумеется, нужна постоянная высокая боевая готовность. Того и гляди скомандуют: боевая тревога, вылететь на перехват нарушителя. Кто лучше выполнит такую сложную и ответственную боевую задачу? Конечно, летчики, у которых первый и второй класс. Ну, а как быть с молодыми? Пусть учатся, постепенно войдут в дело – у них все впереди.

Фадеев резким движением снял очки, положил в футляр.

– Ты прав, надо разобраться. И, по-моему, следует начинать разговор с молодыми. Тут был один сигнальчик на этот счет, но я, черт меня побери, как-то за текучкой позабыл о нем. – Фадеев полистал блокнот. – Беседовал я недавно с лейтенантом Веселовым. Ты его, конечно, знаешь?

– Пожалуй, – улыбнулся про себя Крапивин.

– Такой жизнерадостный хлопчик, курчавая блондинистая шевелюра, стихи сочиняет, любит Есенина. Прочитал он мне что-то из Есенина, кажется, ох, дай бог памяти, «Письмо к женщине». Я его пожурил немного, к чему-де читать такие стихи. Ты, конечно, помнишь это стихотворение?

– Пожалуй, – ответил Иван Иванович.

– Он жаловался, что быт у молодых не устроен. В общежитии неуютно, газет не бывает. Навели порядок. Но вот Веселов, между прочим, сказал, мол, ребятам летать мало дают. Об этом-то я и забыл тебя информировать.

– Слона-то и не приметил, – подковырнул замполита Крапивин.

Фадеев смутился.

– Точка, – сказал Крапивин. – Это и мое упущение. Давай исправлять вместе.

– Начнем разговор с молодыми, – успокоившись, предложил Фадеев.

– Пожалуй, – согласился Крапивин. – А теперь посмотрим, что начальство предписывает. – Он поудобнее уселся на стуле, убрал в сторону пепельницу, чернильный прибор, пресс-папье, взял красно-синий, хорошо отточенный карандаш, раскрыл папку.

Первое, что прочитал Крапивин, – приказание о выделении спортсменов на соревнования. Поморщившись, Иван Иванович подумал: «Опять сачковать поедут, животы на солнце греть, а другие за них с утра до ночи вкалывать будут». Однако на уголке предписания наложил резолюцию: «Командирам эскадрилий. Обеспечить и проследить. Исполнение доложить. Крапивин».

Прочитал и другие документы, на которых также появились указания: «Ознакомить до летчика включительно», «Прочитать всему личному составу», «Исполнить к такому-то числу...» И внизу роспись: «Крапивин».

Документы Иван Иванович откладывал Фадееву. Замполит, прочитав их, произносил вслух: «Согласен» или «Здесь следовало бы подключить инженера». В ответ звучало крапивинское «Пожалуй» – и на документе появлялась дописка: «Подключить инженера».

– Эге, да тут, оказывается, есть кое-что и посерьезнее, – произнес Крапивин, беря новый документ. – Давай почитаем вместе, вслух, так сказать, – обратился он к Фадееву.

Крапивин подал документ замполиту:

– Читай, у тебя это лучше получается.

Фадеев надел очки. Читал не торопясь, пункт за пунктом. Очки то и дело сползали с переносицы, и Фадеев «усаживал» их на место.

В документе говорилось, что недавно группа провокаторов, переодевшись в форму советских военнослужащих, учинила дебош в общественном месте. Провокаторам удалось скрыться. Сложившаяся обстановка требует принять меры к повышению бдительности. На неопределенный срок отменялись увольнения из расположения части. Солдатам, сержантам и офицерам не разрешалось посещать парки, стадионы...

Николай Уварович остановился, прочитал еще про себя заключительные строки, отложил документ в сторону, не закрывая последнюю страницу, где стояла подпись. Не глядя друг на друга, они долго молчали. Крапивин сидел, подперев ладонью широкий лоб. Фадеев машинально протирал замшевой тряпочкой очки, близоруко щурился.

Молчание нарушил телефонный звонок. Крапивин поднял трубку.

– «Третий» слушает.

– Иван Иванович, здравствуйте. Говорит начальник политотдела. – Крапивин услышал знакомую фамилию. – Фадеев у вас?

– Да, у меня.

– Кстати, это касается и вас. Ознакомились с документом?

– Да, ознакомились.

– Так вот, завтра прилетайте вместе с Фадеевым к нам к девяти часам утра, потолкуем.

– Хорошо. С Фадеевым говорить будете?

– Пожалуйста, передайте ему трубку.

Фадеев, стоявший у аппарата, протянул руку. Он догадался, с кем разговаривал Крапивин, и сразу произнес:

– Слушаю вас, товарищ полковник. Здравствуйте. Понятно. В девять ноль-ноль завтра у вас? Хорошо. Заготовить соображения по документу? Постараемся, хотя очень мало времени. А? Первые впечатления? Как вам сказать. Документ есть документ. Нет, я не уклоняюсь. Хорошо. Завтра выскажем. До свидания.

Николай Уварович положил трубку, тяжело вздохнул. На его лице выступили красные пятна – признак глубокого волнения.

– Что будем делать, комиссар? – так иногда Крапивин обращался к Фадееву по старой фронтовой привычке. – Дело, прямо скажем, трудное. – Крапивин взял документ, посмотрел на подпись: – Полковник Бурков подписал.

– Да, он. Подпись веская.

– Неужели что-то назревает?

– Может быть, – подтвердил Фадеев. – Впрочем, завтра все станет на свое место.

Опять зазвонил телефон. Крапивин взял трубку. На сей раз звонил Бурков. Он тоже сообщил о назначенном совещании, потом говорил еще о чем-то, но о чем, по лицу Крапивина трудно было понять. Он стоял у аппарата хмурый, его черные брови, казалось, взъерошились. Крапивин, выслушав полковника, положил трубку, сказал, обращаясь к Фадееву:

– «Хозяин» говорит, документ является большим подспорьем в укреплении дисциплины, наведении уставного порядка.

Фадеев вставил:

– Судя по первой части – безусловно. Требует поднять боевую готовность.

Крапивин подумал, сказал:

– Пожалуй.

– Начальство просило набросать свои соображения. – Фадеев взял документ. – Вместе посидим?

– Пожалуй, отдельно, – с расстановкой проговорил Крапивин. – Не знаю, как ты, а я завтра выскажусь. – Крапивин подошел вплотную к Фадееву. – Скажи, не слишком ли круто берут?

– Постой, постой, не кипятись, – примирительно сказал Фадеев. – Ведь провокация. Надо понимать. Потом, подписал-то кто? Сам Трифон Макеевич Бурков...

– Бурков, Бурков, – перебил Крапивин замполита. – По-твоему, Бурков не ошибается, что ли. Крутоват он – давно всем известно. – Крапивин, на редкость немногословный, вдруг распалился.

– Вот что, Иван Иванович, – настойчиво сказал Фадеев. – Остынь, давай подумаем, что предпринять для, так сказать, творческого выполнения приказания, а завтра обмозгуем. Добро?

Иван Иванович вынул портсигар, закурил:

– Пожалуй, ты правильно говоришь, комиссар. Утро вечера мудренее.

Они вышли из штаба в сопровождении дежурного. Крапивин приказал, чтобы усилили караулы, дежурное звено было в полной готовности. Потом он козырнул дежурному, что означало «продолжайте нести службу».

Шли по уютному, зеленому городку, по асфальтированным аллеям. Весенний смолистый воздух приятно щекотал ноздри.

Дорогу перебежала белка, вскочила на сосну, запрыгала с ветки на ветку. Крапивин вынул из кармана орехи, поиграл ими на ладони. Белка прислушалась, насторожилась. Крапивин посмотрел на высоченную сосну: с головы чуть не слетела фуражка. Белка сделала несколько прыжков, уселась на нижнем сучке.

– Она меня знает, – сказал Иван Иванович, не глядя на Фадеева. – Я ее подкармливаю. Ручная стала. – Крапивин опять поиграл орехами. Белка соскочила на землю, взобралась на его плечо.

– На, грызи. Целы еще зубки-то? – Иван Иванович подошел к дереву, отыскал дупло, насыпал в него орехов, взял осторожно белку, пустил в дупло. Белка раз-другой выглянула и, мелькнув пушистой кисточкой хвоста, исчезла в дупле.

Офицеры еще немного постояли возле сосны в надежде, что зверек покажется вновь, но белка больше не появлялась.

– Пошли, пожалуй, комиссар, думать, как указания выполнять, – сказал Крапивин, и они зашагали к дому. Фадеев попрощался у подъезда.

Поднимаясь по лестнице, Иван Иванович вспомнил, что он давно не писал жене и сыну. «Напишу-ка, чтобы не ждали пока вызова. Ведь обещал, а теперь, поди ж ты, опять придется бобылем жить. Черт возьми, война-то, кажется, только что кончилась, каких-то шесть лет прошло, и опять провокации».

Совещание оказалось бурным. Крапивин и Фадеев домой возвращались на самолете. Иван Иванович вспоминал, как прошло совещание. Все верно говорили, что надо боеготовность поднять, дисциплину подтянуть. И меры верные называли – больше летать в разных условиях, чтобы быть, как говорится, в форме. И он, Крапивин, выступал, поддержал документ – раз провокации, надо быть начеку. «А потом получил по загривку, – думал Иван Иванович. – А за что? И сказал-то в конце выступления всего несколько слов: «Товарищ полковник запретил ходить в «забегаловки» – это, конечно, правильно, хотя туда солдаты редко заглядывают, но напрасно, пожалуй, налагать запрет на парки, стадионы...» Тут и Фадеев поддержал. Занозистый. Как он сказал? «Крапивин прав, товарищ полковник. Неразумно это...»

И как его оборвал Бурков! «Послушайте, Фадеев, я мог бы простить такие слова рядовому Пупкину, а вы ведь политработник. Смуту вносите. За порядком в полку больше смотрите, за настроением людей, пусть летают лучше. А за такие разговорчики – на парткомиссию».

Фадеев, конечно, в бутылку полез, – размышлял Крапивин. – «Меня на парткомиссию? Это за что же?» – «Вы дисциплину подрываете – точно». Полковник не говорил, а метал молнии. Спасибо, начальник политотдела вмешался. Опытный, с умом человек. Он встал и сказал: «Не будем копья ломать. Иначе наделаем ошибок. Указание полковника Буркова следует выполнять: обстановка осложняется, надо смотреть в оба. Тут, я вижу, сыр-бор разгорелся вокруг увольнений личного состава. Никого по этому поводу на парткомиссию тащить не следует. Просто надо найти выход. Полковник Бурков, как я понимаю, не запрещает организовывать экскурсии, коллективные выезды. Вот давайте и пойдем по этой линии. Так и разъясните людям. Внесем, как говорится, в отдых организованность, он будет более целенаправленным. Согласны? Вот и хорошо».

Крапивин вспомнил, как при выступлении начальника политотдела Бурков морщился, ерзал на стуле, бледнел, багровел, но вынужден был согласиться. Когда он делал заключение, так и сказал: «Тут мой комиссар упирал на то, как организовать отдых. Это верно подсказано. Но сейчас главное, об этом тоже говорил мой комиссар, довести до каждого человека указания. Провокаторы под русских подделываются, подрывают доверие к нам у немецких друзей. Поэтому тут следует подтянуться. Вменяю в обязанность всем начальникам строго следить за выполнением моих указаний и по каждому случаю принимать строгие меры. И глядеть, во все глаза глядеть – иначе можно проворонить».

Самолет приземлился на аэродроме. Командира и замполита встретили офицеры штаба, секретарь партбюро, поздоровались.

– Ну что? – спросил с ходу Крапивин. – Пожалуй, внеочередное партийное собрание надо готовить. Как, Николай Уварович? – обратился он к Фадееву.

– Непременно. С докладом выступишь ты. Но сначала я проинформирую партбюро, а ты – офицеров штаба и комэсков.

– Пожалуй, – согласился Крапивин. – Как народ, трудится? – спросил он начальника штаба.

– Трудится, Иван Иванович, хорошо трудится.

– Это главное. А остальное приложится, – сказал Крапивин неопределенно и добавил: – Ты, Николай Уварович, бюро проведешь в шестнадцать ноль-ноль, а я созову офицеров в восемнадцать.

– Добро.

– Ну а собрание через денек проведем. Пусть люди подумают.

– И это верно.

В тот день, когда командир и замполит были на совещании, на аэродроме шла обычная предполетная подготовка. Маленький, юркий Бантик вскакивал на стремянку и, как считал Кленов, совал свой конопатый нос во все дырки. «Проворный, дьявол», – думал Кленов.

Егор, рослый, по натуре несколько медлительный, не мог поспевать за Бантиком, который все делал играючи.

Бантик спрыгнул со стремянки, крикнул Кленову:

– Ну, земляк, я пошел! – И, подняв над головой ключ, помахал им Егору.

– Куда ты? – спросил Кленов.

– Подышать ароматом. Видишь, сколько цветов? Пойду нарву.

– Для Герды?

– Для нее. – Бантик улыбнулся. – Для нее, земляк.

Данила бродил по лощине, что проходила почти у дальней кромки аэродрома, собирал цветы. К самолету подошел техник-лейтенант Устоев, заглянул в кабину, проверил приборы и попросил у Кленова ключ. Устоев осматривал истребитель молча, посапывая. Остался, очевидно, доволен Кленовым. Заложив руки за спину, направился к другому самолету.

Егор положил на место инструмент, присел отдохнуть. На плечо Кленова вдруг легла рука. Бантик с двумя букетами цветов! Один – себе, другой, поменьше, – Егору.

– За отличную службу рядовому Кленову! – произнес Данила. – Жди, пока начальство догадается отметить.

– Спасибо, Данила, в казарме поставлю, ребята довольны будут.

– Моя знаменитость никому за время отсутствия не понадобилась? – спросил Бантик.

– Нет. Только Устоев заглядывал.

– А, Петя-Водяной – это ничего. Мы с ним на «ты».

После вечера в клубе молодежи с легкой руки Бантика солдаты называли Устоева не иначе, как Петя-Водяной.

– Он строгий, – сказал Кленов. – Все молчком-молчком, а если что заметит, «рябчика» вкатит.

– Кому как! Петя-Водяной мне не вкатит.

Кленов и Бантик до того увлеклись цветами, что не заметили, как подошел Устоев. Первым его увидел Егор, успел вскочить, вытянуться.

– Ефрейтор Бантик, вы почему не замечаете старших? – услышал Данила за спиной. – Вы что, не слышите, я к вам обращаюсь, ефрейтор Бантик!

Данила повернул лицо к Устоеву, а потом резко повернулся сам.

– Я вас слушаю, товарищ техник-лейтенант.

– Делаю вам замечание.

– Слушаюсь, товарищ техник-лейтенант.

– Что «слушаюсь», повторите.

– Есть, повторить, что слушаюсь.

– Объявляю вам выговор. – Устоев повернулся и пошел в курилку.

– Ну как? – пробасил Кленов, давясь от смеха. – Словил от Пети-Водяного «рябчика»?!

Бантик захлопал глазами:

– Кажется, словил, земляк. Я не ослышался?

– Точно, – смеялся Егор. – По блату.

– Как говорится, не в службу, а в дружбу.

– Точно, по дружбе, – хохотал Кленов.

Бантик посуровел. Его злила издевка Егора. Не сдержавшись, он повысил голос:

– Будет тебе зубы скалить. Есть серьезное дело.

Егор вытер глаза, высморкался.

– Уморил ты меня, Данила.

– Хватит, говорю.

Кленов успокоился, поднял на Данилу глаза.

– Ну что, выкладывай.

– Говорю, серьезное дело, Егор.

– Опять что-нибудь о Герде будешь рассказывать. Знаю, симпатичная, прокатишь ее в карете от Полтавы до Миргорода, галушками накормишь, детей нарожаете...

– Ты опять за свое, – разозлился Бантик. – Пойдем.

– Куда?

– За ангар, что ли.

– Говори здесь. Я не девушка, не застесняюсь.

– Нет, пойдем.

– Раз настаиваешь...

Время было предобеденное. Работа сделана, можно немного и «потравить». Егор и Данила отошли за ангар, прилегли на траву.

– Закуришь? – Бантик предложил «Ракету». – Последняя пачка, Егор, так что пользуйся. – Кленов протянул руку, взял папиросу, но не закурил – здесь курить нельзя.

– Ну, говори.

Бантик смутился, закашлял в кулак.

– Никому не скажешь?

– Могила.

Бантик полез в кошелек, достал вдвое сложенный бледно-розовый листок, огляделся, развернул, сунул Егору в руки.

– На, читай. Нашел.

– Листовка? – насторожился Кленов.

– Да ты прочитай, что пишут-то.

Кленов забегал глазами по листку. Бантик вертел головой по сторонам.

– Да не вертись ты, словно на шарнирах, – грубовато сказал Егор, краснея от досады. – У тебя одна?

– Одна.

– Сейчас же порви и в землю втопчи, – строго сказал Егор.

Бантик разорвал листовку на мелкие части, закопал в ямку.

– Думаешь, это правда? – спросил Данила.

– Враки, сплошные враки. Хотят нас с немцами поссорить. Вот и все. – Кленов встал, зашагал к стоянке.

– Чем черт не шутит, – усомнился Бантик. – Вот запретят увольнения, и баста.

– Ну а парки, стадионы тут при чем? Это же не кабаки! – возразил Кленов.

– Хорошо, Егор, пусть будет по-твоему. Только, смотри, ни-ни. – Бантик приложил палец к губам.

– Что ты, Данила, я же сказал: могила. – Кленов рубанул рукой. – Но при одном условии – ты тоже больше никому ни слова.

Они подошли к самолетам. Раздалась команда строиться. Собрались быстро, без суеты. С песней направились в городок. Над аэродромом, в накаленном солнцем воздухе, неслись слова:

 
Потому, потому что мы пилоты,
Небо наш, небо наш родимый дом.
Первым делом, первым делом самолеты.
– Ну а девушки? – А девушки потом.
 

Песня взлетала в голубое небо, и ее встречали постоянные спутники аэродромов – жаворонки, висевшие неподвижными черными комочками над просторным, заснувшим на некоторое время летным полем. Через несколько часов сюда снова вернутся эти русские парни в комбинезонах и летных куртках, с планшетами через плечо, со шлемофонами в руках – и аэродром загудит своей обычной жизнью. Такова у этих парней работа, которая называется простым словом – служба.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Липа росла под окном, большая, зеленая. Мать говорила Бригитте, что когда-то отец принес деревцо из парка и посадил возле дома. Давно это было. Потому что липа теперь вымахала высокая. Ветки ее заглядывали в окно. И в комнате от этого становилось уютнее.

Бригитта лежала на спине. Глаза ее были открыты. Она понимала, что нужно заснуть, но не могла этого сделать. Она думала об отце, погибшем на русском фронте, о Гюнтере, который ухаживал за ней, а вот недавно перешел к американцам. Думала о своей подруге Катрин и русском офицере, которых она оскорбила, конечно же незаслуженно.

Глаза Бригитты стали незаметно слипаться. Усталость брала свое. И тут она услышала голос матери:

– Бригитта, пора вставать. Опоздаешь на работу, дочка. – Фрау Эрна подошла к окну, распахнула его. – Хорошо, свежо, солнце.

Бригитта вскочила с кровати.

– Ты что, нездорова? – озабоченно спросила мать. – Прямо в вечернем платье.

– Доброе утро, мама, – ответила Бригитта, потирая красные от бессонницы глаза. – Нет, ничего, я здорова. Я просто вчера устала, танцевала много...

– Однако ты не похожа на себя, дочка. Бледная, под глазами круги. Может быть, вызвать врача?

– Не надо, мама. Я просто переутомилась.

Бригитта осторожно сняла платье, накинула его на плечики, повесила в шкаф. Умывшись и причесавшись, она надела простенькие серенькие брючки, поплиновую курточку с капюшоном.

Фрау Эрна, готовя кофе, следила за каждым движением дочери, покачивала головой. Кажется, любовь пришла. Нежданно-негаданно... И так-то девчонка слабенькая, глядишь, теперь совсем изведется. А может, расцветать начнет? Ведь она, любовь-то, по-разному в душе бродит.

Молча пили кофе с бутербродами. А когда Бригитта встала из-за стола, фрау Эрна вдруг прижала ее голову к своей груди:

– Это ничего, знать, пора, дочка.

Бригитта подняла на мать глаза:

– Не понимаю, мама, о чем ты?

– Ну иди, – сказала фрау Эрна, целуя дочь. – Иди.

Может быть осуждая себя за минутную слабость, фрау Эрна еще долго смотрела в раскрытое окно. Бригитта легко вскочила на подножку трамвая, и он, гудя и громыхая, вскоре скрылся за поворотом.

– Вот бы бог послал кормильца в семью, – сказала Эрна себе. И подошла к этажерке, на которой стояла фотокарточка мужа Тотлева, взяла ее, осторожно стерла ладонью пыль, прикоснулась губами к прохладному стеклу.

Потом она села на стул и долго смотрела на пожелтевшую фотографию мужа. Она вспомнила, как провожала Тотлева на русский фронт. Он гладил маленькую черную головку Бригитты, говорил:

– Береги, Эрна, дочку. Я вернусь.

«Вернулся, – думала Эрна, смотря в знакомые строгие глаза мужа, – неизвестно, где сложил голову – ни за что ни про что».

Пунке очень хорошо помнила все письма, которые Тотлев прислал из Бреста, Минска, Смоленска. То были письма о победах. Но письмо из маленького русского городка Старой Руссы отличалось от других. И Эрна хранила его в тайне от Бригитты в небольшой шкатулке, подаренной Тотлевом в день свадьбы. В той же шкатулке она берегла и фотокарточку, на которой Тотлев был снят в военной форме.

Пунке достала письмо, надела очки и начала (уже в который раз!) читать: «Милая Эрна, дорогая дочурка Бригитта! Доблестные войска фюрера стоят на подступах к столице большевиков. День на день мы будем праздновать победу, а потом ваш папа приедет навсегда домой. Фюрер обещает отблагодарить нас, если мы быстро наведем в коммунистической столице порядок. Выполняя наказ фюрера, наши ребята недавно провели одну маленькую акцию – расстреляли детей местных бандитов, или, как их тут называют, партизан. Это за то, чтобы моей маленькой Бригитте жилось счастливо и беззаботно, чтобы над ее головой всегда сияло солнце... До скорой встречи, друг мой Эрна! Крепись. Обнимаю тебя и дочку. Ваш Тотлев».

Фрау Эрна, отложив письмо в сторону, сняла очки, протерла глаза.

– Акция... До скорой встречи, – произнесла она вслух. Опустила руки на колени, задумалась.

«Не похожи друг на друга эти слова. Как он мог их произнести! Ведь, кажется, никогда не был таким жестоким. Шофер как шофер. Ходил с ней по гасштетам. Играл в карты, пил пиво, иногда коньяк. В политику не вмешивался. Фашистам даже не сочувствовал. И вот... акция. Жутко! Наверное, одурманили голову...»

Пунке вспомнила конец апреля 1945 года, когда в их город вступили русские. Она вместе с Бригиттой тогда пряталась в подвале, окна которого плотно прикрывали жалюзи. И как только стихли выстрелы, она немного приподняла эти железные щиты, чтобы посмотреть на улицу. Увидела и замерла от неожиданности: во дворе дома русские солдаты наварили каши и угощали немецких ребятишек.

Глазам не поверила Пунке: русские кормят кашей немецких детей! Не ловушка ли это? А вдруг русские солдаты, собрав у кухни этих голодных, изможденных, оборванных ребятишек, направят в их впалые грудки автоматы и навсегда оставят лежать под яблонями?

Пунке видела, как усатый солдат с автоматом через плечо усаживал ребятишек на ствол сваленной взрывом яблони, ставил им на колени котелки, раздавал ложки и что-то приговаривал. Ребята, словно голодные зверьки, с жадностью ели кашу, косились на солдата, боясь, как бы он не отобрал у них котелки. «Не выйти ли и нам с Бригиттой, – подумала Эрна. – Ведь третьи сутки во рту ни крошки. День-другой – и конец».

Помнится, она робко открыла дверь подвала, выглянула на улицу. Тишина. Только где-то на окраине Берлина все еще раздавались автоматные и пулеметные очереди да изредка стреляли пушки. Почти бегом, таща Бригитту за руку, она бросилась в сад, прямо к усатому солдату.

– Гутен морген, герр зольдат, – тихо произнесла Эрна. «Ложку, хоть ложку...» – просили ее глаза.

Курносый, с усами солдат широко улыбнулся, что-то крикнул повару, и тот, зачерпнув с самого дна ковш каши, положил в котелок.

– Ешьте за здоровье русских солдат, фрау, – сказал усатый, передавая котелок Пунке. – Ешьте и вспоминайте русского солдата Прошку Новикова. Русский солдат – гут солдат. – Усач усадил Эрну и Бригитту на ствол яблони, свернул самокрутку, задымил крепкой махоркой. – Вот, фрау, – говорил Прошка, подклеивая кончиком языка развернувшуюся самокрутку. – По-новому жить, значит, начнем. Гитлер капут. И все это ваше. – Усач, чтобы было понятно, указал рукой на сад, двор и дом. – Ваше, фрау!

– Гитлер капут, – машинально произнесла Эрна, поедая кашу.

И тут, помнит Эрна, случилось невероятное. С чердака соседнего дома неожиданно ударил автомат. Прошка схватился за грудь и как подкошенный рухнул на землю. Эрна и Бригитта припали к стволу яблони.

Началась перестрелка. Русские автоматчики бросились в дом, откуда стреляли, побили в нем фашистов. Потом положили Прошку на самодельные носилки, отправили в лазарет, где он и скончался. Эрна не забыла его лицо: доброе, со смешинкой в глазах. Она узнала, где похоронили Прошку, и теперь каждый праздник вместе с Бригиттой ходит на братское кладбище и кладет цветы на его могилу.

«Эх, Тотлев, Тотлев, – думала фрау Эрна, глядя на фотокарточку. – Мне больно, очень больно за тебя. Но разве ты, разве ты виноват? Ты не был фашистом, но пошел воевать. А может быть, ты жив, в плену где-нибудь обитаешь? Русские вот уже больше пяти лет стоят у нас. Теперь я учительствую, ребят учу. Не так, как раньше, по-новому. И сама я какой-то другой становлюсь. Словно чище и крепче».

Тяжело поднялась фрау Эрна со стула, взяла хозяйственную сумку, отыскала продовольственные карточки, пошла в магазин, что находился на углу Сталиналлее и Рубенсштрассе. По дороге она думала о том, как прекрасен сегодня день. Он навсегда запомнится ей и ее милой Бригитте, в сердце которой вошла любовь.

– Пусть, – сказала вслух Эрна Пунке. – Бригитта большая. Пора девочке, пора.

Бригитта Пунке, склонившись, монтировала фотоаппарат. Руки сегодня были какие-то вялые. Детали часто выскальзывали на стол. Бригитта ощупью искала упавшие винтики и, найдя их, нехотя вставляла на место. Сделав несколько движений отверткой, она отложила фотоаппарат на соседний стол, за которым сидела Катрин Патц.

Катрин молча осмотрела фотоаппарат, поставила на паспорте свою роспись, уложила в картонный ящик и, повесив пломбочку, вручила Коке, чтобы отправить на склад.

В цех вошел мастер Пауль Роте. Остановившись за спиной Бригитты, он некоторое время наблюдал за ее работой. Потом тихонько кашлянул.

– Что, вчерашний день ищешь, Бригитта? – Роте мягко положил руку на плечо девушки, другой, словно мальчишку, потрепал за ершистые, непослушные волосы. – Чего нос повесила? Не грусти! Гюнтер не единственный парень на белом свете. Есть и лучше его.

– Я тоже так думаю, – раздраженно ответила девушка. – Только мерзость всегда мерзость.

Бригитта вынула из ридикюля листовку. Пауль надел очки:

– Этой пакостью весь парк кто-то забросал. Думают, что клюнут на приманку. – Пауль разорвал листовку, швырнул в мусорный ящик. – Вот что, голубушка. Если бы Гюнтер был настоящий парень, он не попался бы на крючок. – Пауль взял у Бригитты фотоаппарат: – Разреши-ка! – Ловким движением он завернул винты, подбросил фотоаппарат на ладони, передал Катрин: – Пиши – первый сорт, – улыбнулся Пауль.

Катрин открыла объектив, направила аппарат на Роте, щелкнула затвором.

Пауль обратился к Бригитте:

– Скажи, где ж ты нашла эту паршивую бумажку?

Бригитта насторожилась, ответила неопределенно:

– Подобрала.

– Где?

– Какое это имеет значение, Онкель?!

– Ну, если это тайна, то можешь не говорить.

– От вас мне нечего скрывать. – Бригитта шмыгнула носом. – Полезла за платком в курточку, что в шкафу висит, а там... Развернула... Гюнтер на меня глядит.

– О, это уже другое дело, – произнес Онкель.

– Бригитта, держи! – крикнула Герда. – Будет тебе нюни-то распускать. Будто на Гюнтере свет клином сошелся. Сколько ребят в городе! Вот Катрин подцепила русского летчика и порхает с ним. – Герда захохотала. Все невольно посмотрели на нее.

– Бригитта, а Бригитта, – говорила Герда, ни на кого не обращая внимания, – а ты видела вчера солдатика? Маленький такой, рыженький, конопатенький. И фамилия у него смешная – Бантик. – Герда проворно выполнила операцию. – Так этот Бантик весь вечер возле меня крутился, танцевать приглашал. И что-то говорил, говорил: сто слов по-русски, два – по-немецки. «Знаток», видать, немецкого. – Герда распрямилась, передала фотоаппарат Бригитте, продолжала: – Бантик весь вечер шептал мне какие-то нежные слова. Они, по-моему, звучали так. – Герда артистично выбросила вперед руку и продекламировала: – «Хорошо бы, фрейлейн Герда, спикировать на тебя да унести в заоблачную высь, закрутить, завертеть вихрем, и – поминай как звали...» – Герда передохнула. – Видишь, какой он, Данила Бантик. Такой не только в сердце, в самые печенки без спроса войдет.