Текст книги "Течет река Эльба"
Автор книги: Алексей Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Алексей Киреев
ТЕЧЕТ РЕКА ЭЛЬБА
Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Субботним вечером Курт Ромахер вошел в гасштет «Добро пожаловать», что находился в небольшой уютной роще километрах в пяти от города. В низком мрачном зале было многолюдно. Дым от дешевых сигарет сизым облаком плавал под потолком. Немцы пили кофе с коньяком, крепкое пиво, играли в карты.
Хозяин кафе Петкер, маленький, толстенький, с большой лысиной и выпуклыми глазами, трусцой бегал от окна к окну, с шумом опускал массивные жалюзи, улыбался посетителям.
– Добрый вечер, Курт, – прокартавил он. – Давненько не был у нас, давненько.
– Дела, Петкер, дела, – ответил Курт, стряхивая пепел с сигареты. – Вот и сегодня случайно забежал. – Курт многозначительно улыбнулся. – Мимоходом!
Сев за столик, Курт то и дело посматривал на входную дверь. Время от времени под его левым глазом появлялся нервный тик. И казалось, что Ромахер кому-то подмигивает.
Стройная блондинка смело вошла в гасштет, остановилась у порога и, сощурив глаза, пристально окинула зал.
– Хелло, Марта! – крикнул Курт. – Я здесь. – Ромахер поднялся навстречу женщине. Поцеловав ей руку, он взял ее за локоть и провел к своему столику.
– Подходящее место для свидания, – заметила Марта, снимая черные гипюровые перчатки. – Пригород, старина...
– И добрый, гостеприимный хозяин, – заметил Курт. – Оберс! – крикнул он Петкеру. – Два раза коньяк, два – пива!
Петкер почти бегом принес заказ. Ставя на небольшие картонные кружочки пиво, он сказал:
– На здоровье, Курт. На здоровье, фрау... э... э...
– Марта, – подсказал Ромахер.
Марта, улыбнувшись Петкеру, ловким движением опрокинула рюмку, немного подержала коньяк во рту, испытывая его на вкус. Курт тоже выпил.
Закурили.
Марта, складывая в трубочку ярко накрашенные губы, пускала в потолок замысловатые кольца. Она умела это делать артистично, потому что была киноактрисой. И было время, когда режиссеры давали ей порядочные роли: английской королевы, любовницы-аристократки... Теперь, правда, она чаще играет деревенских девок. Ведь времена меняются, роли – тоже.
Рюмка между тем была пуста.
– Налей, майн херц!
Петкер снова принес двойную порцию коньяка, две кружки пива.
– Будь здоров, милый, – насмешливо бросила Марта и выпила рюмку. – Как дышит твоя лавка? – затем спросила она, зная, что Ромахер работает в государственном магазине, который называется «ХО».
– Процветает! – воскликнул Курт. – Заходи, посмотришь.
– Спасибо, загляну.
В углу задребезжал старый рояль. Марта обернулась на звук: на низеньком пуфике сидел музыкант.
– Это Кока, русский эмигрант, – сказал Курт. – Его семья перебралась к к нам давно.
Кока резко ударил по клавишам, заиграл фокстрот. Несколько пар забегали по паркету. Потом танцующих стало больше. В зале сделалось тесно, как на маленькой танцплощадке.
Пианист играл с увлечением. Словно ванька-встанька, подпрыгивал на пуфике, покачивался из стороны в сторону, подмигивал танцующим. А когда в насыщенном винными парами и терпким табачным дымом воздухе прозвучали заключительные аккорды, все закричали:
– Браво! Браво! – И Кока, забившись словно в лихорадке, снова играл фокстрот, и опять десятки пар, разгоряченные и веселые, кружились в танце.
– Потанцуем? – предложил Курт.
На середине зала он взял ее за талию, легонько притянул к себе, и они заходили по кругу.
Марта была на голову ниже Курта – высокого, курносого шатена с мощными челюстями, большим чистым лбом. Танцуя, Марта заглядывала ему в глаза, и ей хотелось сказать: «Курт, сильный и ловкий Курт, брось подмигивать своим голубым лукавым глазом. Неужели ты опять задумал что-нибудь неладное? Скоро ли все это кончится, Курт? Скоро? Ну скажи, Курт?..»
Они приблизились к Коке. Ромахер потрепал его седые волосы, проговорил:
– Жми, майн гот! Тебе улыбается счастье.
Кока обернулся, помахал Курту рукой:
– Рад видеть тебя, дорогой Курт.
Кока еще несколько раз ударил по клавишам, захлопнул крышку рояля, подошел к Ромахеру.
– Знакомься – Марта, – сказал Курт и предложил ему выпить.
Кока, чокнувшись с Мартой, отпил несколько глотков пива.
– А ты молодец, Кока, – сказала Марта, разминая пальцами сигарету. – Куришь?
– Спасибо, бросил.
– Напрасно. Русские страшные курильщики.
– О! Вы знаете даже такие детали! – воскликнул Кока, протягивая руку за сигаретой. Марта демонстративно сунула пачку в сумочку. Кока улыбнулся:
– Благодарю вас.
– Не стоит – так, кажется, отвечают по-русски.
– На, кури, – предложил Коке Курт, открыв портсигар.
Кока осторожно взял сигарету, прикурил от зажигалки Ромахера, глубоко затянулся, закашлялся. На его глазах выступили слезы. Он со злостью швырнул сигарету в пепельницу, не глядя, потянулся к пивной кружке, но Марта, хохоча, быстро убрала ее в сторону и подсунула рюмку с коньяком. Кока разом выпил и как ни в чем не бывало вытер ладонью губы.
– Ах ты, комик! – воскликнула Марта и ласково потрепала его за ухо. – Тебя хоть сегодня в актеры записывай. Это у нас, артистов, называется умением перевоплотиться.
– Он всегда такой, – сказал Ромахер.
– Скоро закроют гасштет. Сыграй что-нибудь на прощание, – попросила Марта.
Кока встал, положил ладонь на грудь:
– Для вас, дорогая Марта, готов играть хоть всю ночь.
– Не выдержишь.
– Держу пари: один поцелуй прекрасной фрау.
На этот раз Кока играл что-то печальное. Его глаза казались грустными, усталыми.
О чем же думал в эти минуты Колька Сидоркин, сын старого русского эмигранта? Не о своих ли родных краях, что раскинулись по берегам реки Суры? Хоть и совсем мальчишкой был он тогда, но не забыл, как ходил с отцом на эту спокойную речку удить рыбу. Случалось, переправившись на другой берег, они бродили по лугам – сочным и шелковистым. Сколько было цветов на тех лугах! Клевер, ромашка, иван-да-марья... И это были, как говорил отец, их луга, собственные. А за лугами лес, смешанный лес: дубы стояли в серых папахах, сосны и ели своими шапками, казалось, подпирали небосвод. В этом лесу, как и на лугах, тоже было много цветов. Колька рвал их, укладывал в букеты и приносил матери, которая часто сидела в коляске в саду под любимой яблоней. Как говорил потом отец, мать страдала острым ревматизмом и не могла ходить.
Марта попросила:
– Сыграй что-нибудь повеселее, майн гот. Право, скучно.
Кока поднял на Марту глаза.
– Я сейчас, сейчас, Марта. Еще одну лишь песню спою. Не возражаешь? Ее все любят. – Кока заиграл и запел:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные
Острогрудые челны.
Захмелевшие немцы, особенно те, что постарше, насторожились, прислушались к песне и вдруг подхватили:
Выплывают расписные
Острогрудые челны.
А потом с притопом, присвистом и прихлопом запели неизвестно кем выдуманный припев:
Лиза, Лиза, Лизавета,
Я люблю тебя за это,
И за это, и за то —
Во! И больше ничего.
Кока тоже пел, и ему казалось, что он сидит в атаманском челне и режет веслами волны Волги-матушки реки, которую он, к сожалению, никогда не видел и представлял лишь по рассказам отца. На этой Волге, под Чебоксарами, у них было свое суденышко, и на нем, на этом суденышке, отец переправлял вверх по реке на базар, что был в Нижнем Новгороде, рожь и овес.
На переднем Стенька Разин,
Обнявшись сидит с княжной...
И весь зал прихлопывал да притопывал:
Лиза, Лиза, Лизавета...
В России грянула революция. Большевики стали отбирать у богатых луга и леса тоже. Не обошли и Колькин лес, и Колькины луга. Мать не выдержала – умерла от разрыва сердца. А отец выдержал. И не только выдержал, но и, собрав золотишко, прихватив с собой Кольку, махнул за границу, в Германию. Тут-то и нашел себе могилу. «Умираю на чужбине, – говорил он Кольке, – но не покорюсь большевикам. Под корень рубанули, под самый корень. И ты, Колька, мсти им, как можешь, подтачивай их. Зуб за зуб...»
И за борт ее бросает
В набежавшую волну...
Кока вспоминает и вспоминает свою жизнь. Мстил ли при Гитлере он, Колька Сидоркин, большевикам за луга и лес, за отца? Да, был переводчиком, допрашивал пленных... Допрашивал, но не издевался, не бил. Гитлер Гитлером, а ведь Колька-то тоже русский. Может быть... Что может быть? Ах да! Возьмут и нагрянут сюда русские, в самую Германию, тогда как? Повесят, на первом столбе повесят и... и на груди табличка: смотрите, вот он, предатель своего народа.
Русские пришли. Но не повесили и не посадили Кольку. Теперь он даже будто в почете. Работает на оптическом заводе. И что ему! Вспоминает иногда наказ отца, немного, как может, помогает вот этому Курту... Ишь как подмигивает своим левым глазом! Хищный, чертяка! Палец в рот не клади...
Лиза, Лиза, Лизавета,
Я люблю тебя за это,
И за это, и за то —
Во! И больше ничего.
– Выиграл пари! – улыбнулась Марта. Подставила щеку: – Целуй, комик.
Кока вытер рукавом губы, громко чмокнул Марту в шею.
– Теперь можно и по домам, – объявил Петкер, несколько раз щелкнув выключателями.
Посетители стали прощаться. Вскоре гасштет опустел. Петкер, протирая ершиком пивные кружки, вздохнул:
– Ну вот и слава богу, кажется, все.
Он подошел к буфетной стойке, вынул из ящика объемистый кошелек с деньгами и, обращаясь к Ромахеру, сказал:
– Прошу, Курт.
Петкер толкнул спиной дверь в комнату, широко открыл ее, придержал, пока Марта, Курт и Кока, осторожно ступая по паркету, прошли в кабинет, освещенный тусклым светом ночника – золотой рыбкой, на которой сидел курчавый глазастый негритенок.
Кабинет просторный, но мрачноватый. Круглый, на низких ножках, полированный стол. К нему приставлены четыре мягких легких кресла с удобными откидными спинками. Над входной дверью рога оленя, а между окнами на подставке распластал крылья огромный ворон.
Курт знал, что ворон – предмет особой гордости Петкера. Это подарок русского, старшего лейтенанта Кости, любившего в этих местах охотиться на уток и забегавшего иногда в кафе выпить пива и съесть полукопченую румяную сосиску. Вот Костя и подарил Петкеру ворона. Петкер сделал чучело и водрузил его на подставку между окнами.
– Здесь нам будет удобнее, – проговорил Петкер, ставя на стол массивную пепельницу. – Присаживайтесь, будьте как дома.
Курт медленно, с достоинством опустился в кресло. Справа от него села Марта, напротив – Кока.
Петкер откупорил бутылку коньяка.
– Ну что ж, поговорим о деле, – сказал Ромахер, открывая новую пачку сигарет. – Раньше вы не знали друг друга, а теперь я решил собрать вас вместе. И, как видите, получилась неплохая компания. – Ромахер сделал паузу, выпил. – Так вот, друзья, в этом гостеприимном доме мы будем встречаться. Тут тихо, в стороне от больших дорог, по субботам бывает молодежь. Да и Петкер, черт возьми, завоевывает авторитет у этого русского, как его... Кости. О, Коста, видно, не дурак выпить. Ведь у русских сухой закон. Полковник Бурков знает, как сохранить высокий моральный дух воинства. Взамен водки он ввел в неограниченном количестве сельтерскую. – Ромахер рассмеялся. – Он ввел, друзья, нашу обыкновенную сельтервассер, пейте, мол, да вспоминайте меня добрым словом. Недавно я провел против Буркова небольшую операцию: переодел своих ребят в русскую форму, и они устроили дебоши в гасштетах города. Бурков рвал и метал, но вынужден был ввести ограничения в гарнизоне. Вот так-то, друзья! – Курт встал, прошелся по кабинету, остановился у стены и продолжал: – А теперь нам поручено нанести удар в самое чувствительное место Панкова – завладеть молодежью, сеять среди нее недовольство, и особенно среди сопляков-синеблузников, чтобы этот так называемый Союз свободной немецкой молодежи развалился. – Ромахер подошел к столу, оперся руками о полированную крышку. Стол заскрипел. – Второй наш удар – по русским, что стоят здесь, в этом городе. Начнем с самого небольшого, друзья. – Курт сунул руку за борт пиджака, достал вчетверо сложенную бумагу, развернул ее, разгладил на столе. – Это, как видите, листовка. С нее смотрит улыбающийся молодой немец. Узнаешь, Кока?
– Да это же... Гюнтер!
– Он, Кока, он. Гюнтер Витт, паренек с Завода металлистов, синеблузник, функционер. Несколько дней назад он сбежал из Восточной зоны. Что заставило его покинуть коммунистический рай, Гюнтер рассказал в этой листовке. Ну а на обратной стороне антисоветский боевик. Обращение к русским солдатам...
Кока взял листовку, прочитал, поморщился.
– Так что же мы будем делать с этой листовкой? – спросил он. – Неужели, Курт, ты думаешь выиграть сражение единственным листиком?
– Ты не паясничай, Кока, – сказал Курт. – Капля, только одна капля, если она падает часто и с большой высоты, как известно, разрушает гранит. Пойми, гранит! А камень, против которого мы направим свои усилия, не так уж тверд.
Курт сделал знак Петкеру. Тот быстро подошел к чучелу ворона, снял его с подставки, поднес к столу, полоснул ланцетом по шву. Из чучела на стол вывалились два целлофановых мешочка, набитых разноцветными листовками. Ромахер подхватил один из них, подбросил на ладони.
– Вот они, эти капли, Кока, свеженькие!.. – Ромахер вдруг замолчал, прислушиваясь к шороху за окном. Петкер быстро подошел к нему, прошептал:
– Мне послышалось, Курт...
– Без паники, – тихо, но внятно сказал Ромахер.
Все замерли в оцепенении. Шорох повторился.
– Успокойтесь, это ветер, – сказал Курт. – Поверьте мне, бывалому фронтовику.
Ромахер взял со стола мешочки с листовками, вручил их Марте и Коке.
– В ближайшие дни, Марта, ты это знаешь, на киностудии будет вечер дружбы с русскими. Твое место, конечно, там, майн херц. – Курт поцеловал Марту и попросил Петкера провести ее в спальню.
– Ну а с тобой, Кока, разговор особый. – Ромахер налил в рюмки коньяк. Выпили. – Ты служишь на заводе оптики. Но знаешь ли, что там работает некая... Бригитта Пунке?
– Знаю, Курт.
– И ты, Кока, очевидно, заметил, что эта Пунке дружила...
– С Гюнтером Виттом, Курт.
– О, ты наблюдателен, Кока. – Ромахер хлопнул его по спине. – Так вот. Подсунь Пунке листовку. Хорошая приманка.
– Понял, Курт.
– Да не зевай. Ведь старшая Пунке тоже нуждается в муже. Остальные листовки разбросай в парке, там бывает много синеблузников.
Кока ухмыльнулся, намекнул: мол, это чего-то стоит. Ромахер достал марки, сунул Коке несколько ассигнаций.
– Валяй, бродяга.
Петкер проводил Коку до выхода и, прощаясь, легонько подтолкнул в спину. Кока шагнул в рощу, окутанную темным пологом ночи.
– Ну а я, Петкер, останусь у тебя, – сказал Курт, зевая и потягиваясь.
Он осторожно открыл дверь в спальню. На софе лежала Марта. Ромахер погасил свет. Немного позднее он говорил ей:
– У нас еще будет много радости, Марта. Много...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Сегодня полеты начались ровно в восемь. Небо было безоблачное, с какой-то особенной синевой: посмотришь ввысь – режет глаза.
Руководитель полетов подполковник Иван Иванович Крапивин, командир авиационного полка, привычно потрогал приборы, придирчиво осмотрел летное поле, сказал:
– Ну что ж, начнем, пожалуй! – Он взял микрофон: – «Двадцать четвертый», на старт.
– «Двадцать четвертый», есть, на старт!
– «Двадцать четвертый», вам взлет!
– «Двадцать четвертый», есть, взлет!
На истребителе под номером «24» летал лейтенант Прохор Новиков.
С вышки стартового командного пункта хорошо было видно, как самолет оторвался от бетонки и вскоре затерялся где-то за лесом.
Ефрейтор Данила Бантик, проводив самолет, решил покурить. Как-никак минут двадцать пять – тридцать лейтенант Новиков пробудет в воздухе: за это время не только можно выкурить папиросу, но и «потравить».
– Пойдем в курилку, земляк, подымим, – пригласил Бантик рядового Егора Кленова. – Батька «Ракету» прислал. Затянешься – до пяток достает. Держи. – Данила щелкнул пальцем по дну пачки, и папироса, подброшенная словно катапультой, описала дугу и опустилась на траву.
– Держи, держи, земляк, – подбодрил Бантик Кленова.
Егор поднял папиросу, дунул в кончик мундштука.
Бантик нравоучительно сказал:
– Учись, Жора, как пачку открывать. – У него была такая манера поучать друзей. – Заметил? Надо распечатывать ее табачком кверху. Знаешь для чего? Вот станешь угощать таких, как ты, интеллигентных ребят, хватишь грязной ручищей за мундштучок – негигиенично. А вытащишь ее, голубушку, за табачок – культура!
Кленов прикурил от папиросы Бантика, сделал затяжку.
– Родной табачок, как дым отечества, мне сладок и приятен, – выдохнул Кленов и закашлялся.
– Недавно я на празднике у немцев с лейтенантом был. – Бантик нажал на слово «лейтенант». – Ну и угостил «Ракетой» одну шатеночку. Ты знаешь, тут девушки курят не стесняясь. Так вот, угостил я ее «Ракетой», она как хватит в себя, смотрю, у нее глаза на лоб полезли, а из ушей дым повалил...
И Бантик, немного бахвалясь, стал рассказывать другу о веселом немецком празднике.
Праздник этот состоялся несколько дней назад...
В ту ночь молодежный клуб – большой двухэтажный дом, расположенный на берегу озера, в парке города, – шумел, словно улей. Здесь собралась молодежь почтить Нептуна – бога морей. В просторном зале, с разноцветными крутящимися фонарями, лентами серпантина, флажками и смешными рожицами-масками, водил хоровод Пауль Роте, прозванный за почтенный возраст и веселый нрав Онкелем – дядей. Плотный, чуть сутуловатый, в костюме капитана дальнего плавания, Роте походил на бывалого моряка, исколесившего не один океан. Лицо Пауля было вымазано сажей – капитан почему-то обязательно должен быть негром.
Пауль шел впереди «ручейка», напевая песню о дружбе русских и немцев, и ему подпевали сильные голоса.
Юноши и девушки были одеты в синие блузы – форму Союза свободной немецкой молодежи, а на лацкане пиджака Роте поблескивал партийный значок.
– Онкель, Онкель! – закричала Катрин Патц, прерывая песню. – Давай «Катюшу», «Катюшу» давай!
И Роте запел на ломаном русском языке:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
Катрин и шедший с ней рядом Прохор Новиков, приглашенный вместе с другими русскими военными на праздник, подхватили песню.
В буфете за высокими круглыми столами стояли парни и девушки, ели сочные свиные сосиски, пили браузе-лимонад, сельтерскую воду, крепкое пиво бок-бир.
Буфетчица Зигрид, тучная немка, наполняла рюмки корном – пшеничной водкой и коньяком. Рюмки, словно игрушечные солдатики, стояли в ряд на прилавке. Руки Зигрид дрожали: буфетчица боялась перелить хотя бы каплю спиртного. Немцы пьют коньяк и водку маленькими дозами: двадцать – сорок граммов.
Рядом с Зигрид хлопотал ее муж Макс, такой же тучный, дородный. На лице Макса выступили капельки пота: он выкатывал из буфета порожние бочки и доставлял из подвала новые, наполненные холодным пивом.
Макс боком протиснулся из-за стойки буфета, подошел к столу, за которым разговаривали техник-лейтенант Петр Устоев и ефрейтор Данила Бантик – сослуживцы Прохора Новикова. Макс немного знал их и раньше, приходилось встречаться на вечерах дружбы.
– Веселимся, ребята? – спросил Макс по-русски.
– У вас как на карнавале! – ответил Бантик и протянул Максу руку.
Макс нахмурился, сверкнул глазами:
– Нарушаете порядок, ефрейтор. – И подал руку Устоеву.
Петр пожал руку, пригласил Макса к столу.
– Выпейте за компанию. – Устоев пододвинул ему кружку с пивом.
– Это можно, – Макс обхватил толстыми, как сардельки, пальцами кружку, поднял ее, словно взял ружье «на караул». Крикнув «прозит», что по-русски означает «тост», он быстро осушил кружку. Потом достал из широких штанов кожаный портсигар, закурил.
– Макс, вы были солдатом? – спросил Устоев, отпив глоток лимонада.
– Почему вы так думаете? – насторожился Макс.
– Артикули кружкой выкидываете.
– Привычка, традиция, – махнул он рукой. – А впрочем, я был солдатом, хотя и не в полном смысле слова.
– Эрзац-солдатом, значит, – вставил Бантик.
– Я, молодой человек, был санитаром. – Макс посмотрел на Бантика и после паузы добавил: – Пришлось немного и по-русски научиться...
– Где же? – спросил Устоев.
– На Урале. Под Сталинградом взяли ваши.
К столику подошел Гуго Браун, поздоровался.
– Макс, принесите пива. – Гуго облокотился на стол. – У нас молодежь любит веселиться.
– Мне лимонад, – сказал Устоев. – Пиво не пью.
– Вода, как известно, мельницы ломает, – заметил Макс. – Я предпочитаю корн. Он как русская водка: выпьешь, и кажется, тебе выстрелили в желудок.
– Макс, довольно лясы точить, – позвала Зигрид, собирая посуду со столов. – Бочки о тебе скучают. – Зигрид крепко и звонко шлепнула Макса по широкой спине и, подмигнув Даниле Бантику, громко рассмеялась. – На этой лошадке еще долго можно пахать, – сказала она по-немецки, водворяясь за буфетную стойку.
Данила Бантик, конечно, ничего не понял. И улыбнулся для приличия. Затем он, шмыгнув в соседний зал, подошел к девушке и пригласил ее на танец.
В смежной с буфетом комнате были две девушки. Одна из них играла на рояле «Сказки венского леса», другая, брюнетка, опершись рукой о валик кресла, слушала ее. Брюнетка была одета в бальное из зеленой с отливом тафты платье, черные волосы аккуратно подстрижены под мальчишку. Это была Бригитта Пунке, работница оптического завода. Посидев несколько минут в гостиной, она вдруг встала и направилась к выходу.
На улице Бригитту ослепили десятки электрических фонарей, которые светились всеми цветами радуги: фонари цепочкой висели вдоль берега озера и терялись где-то в зарослях парка. «Скоро ребята начнут свои представления, – подумала Бригитта. – Всем будет весело. А меня больше ничто не радует, ничто...»
Бригитта почти побежала в глубину парка и скрылась в темной аллее. Прижавшись щекой к старой, сгорбленной иве, обняв ее руками, она смотрела на противоположный берег, освещенный блеклыми фонарями. Там, за озером, тоже есть парк, мрачный, запущенный. Он кажется вымершим – в нем нет ни души.
До слуха Бригитты донеслись слова песни:
Ты одна у меня на свете,
Я люблю тебя больше всех...
И ей стало как-то особенно не по себе. Именно эту песню часто напевал Гюнтер, когда вот тут же, затерявшись в парке, они вместе стояли на берегу озера, возле этой старой изогнутой ивы.
«Где он теперь? Что делает? Вспоминает ли о своей Бригитте там, на чужой стороне, где несут службу американские солдаты?»
Бригитта, словно сквозь сон, услышала, как Пауль Роте вместе с ребятами вышел на улицу. Парни и девушки, взявшись за руки, запели песню. Она полетела над парком, над прямыми, как линейка, аллеями, над ивой, что склонила к самому озеру свои длинные ветви.
Ребята бросали в воду цветы, монеты: «Получай, Нептун, подарки да будь милостив к тем, кому предстоит путешествовать по морям и океанам. Не смей бушевать, Нептун, пусть моряки всех материков будут твоими лучшими друзьями».
Катрин Патц и Прохор Новиков, отделившись от толпы, подошли к самой кромке берега. Катрин наклонилась, чтобы зачерпнуть рукой воду, и вдруг вскрикнула: прямо перед ней сверкнули какие-то чудовища – в необычных костюмах-скафандрах, с копьями в руках.
Катрин бросилась от берега, а вслед за ней побежали и другие.
– Чего испугались! – крикнул Пауль. – А ну, все за мной!
«Чудовища» плыли вдоль берега. Они делали замысловатые фигуры, нападали друг на друга, наносили удары копьями. Во все стороны сыпались разноцветные искры.
– Онкель, – сказал Данила Бантик, – разрешите, я их немного того... попугаю. – Данила, не ожидая разрешения, снял кирзовые сапоги, мундир, шаровары и плюхнулся в воду.
– Если погибну, – крикнул он, – скажите доброе слово на поминках.
А в это время из воды появились «чудовища»: сорвали скафандры, швырнули копья на берег, обнялись и поцеловались. Это были Петр Устоев и Гуго Браун. Между ними неожиданно вынырнул Бантик.
– Попались! Ни с места! – Бантик взял Петра и Гуго за руки: – А ну, водяные черти, на берег живо. Всех девчат перепугали. По кустам шукать придется.
Потом все опять ушли в клуб, а Бригитта все стояла, прислонившись к иве, и думы у нее были невеселые. Легко понять: она вспоминала Гюнтера, и ругала его, и жалела. А сегодняшнее веселье вместе с русскими просто злило ее.
– Так вот ты куда запропастилась! – крикнула Катрин, выбежав на аллею. Вместе с Катрин подошел русский офицер в погонах лейтенанта. – А мы ищем! Пойдем, сейчас будет очень красиво, – говорила Катрин, беря подругу за руку.
Бригитта, отдернув руку, резко повернулась к Патц:
– Убирайтесь отсюда!..
– Бригитта, да ты в себе ли? – опешила подруга. – Что говоришь! – Катрин попыталась взять Бригитту под руку, но та, зарыдав, опрометью бросилась по аллее к калитке парка.
– Бригитта, Бригитта! – кричала ей вслед Катрин. – Постой же, вернись!
– Пусть идет, – проговорил Прохор. – Слышишь, Катрин, оркестр играет прощальный вальс.
...Бантик поднялся и посмотрел вдаль:
– На моих серебряных десять минут осталось. – Данила эффектно щелкнул крышкой часов, похожих на будильник, присел рядом с Кленовым. И не без хвастовства сказал: – Жаль, жаль, земляк, что тебя не было. Этот Нептун с трезубцем в руках ловкий старик. Помог мне с девушкой познакомиться.
– Заливаешь!
– Гердой зовут.
– Это как же по-русски будет?
– Герда? – Бантик задумался. «В самом деле, как это немецкое имя звучит по-русски? У них Мария – и у нас Мария. У них Катрин – и у нас Катерина. А как же будет по-русски Герда?»
Повернулся к Кленову:
– А ты как считаешь?
– По-моему, это вроде нашей... – Егор поморщил лоб, потер шершавой ладонью. – Что-то вроде нашей... Фроськи или Параськи.
Бантик аж подскочил.
– Ну, знаешь ли, Егор, – Данила развел руками, – Фроська, Параська... Да понимаешь ли ты, чудак, что это за имя? Герда – это... Гордая значит! Герда – Гертруда – Гордая – вот как это звучит!
– Успокойся ты, купорос, – мягко сказал Кленов. – Угости лучше еще «Ракетой». – Бантик, не глядя, сунул пачку Егору. Кленов так же, как Данила, щелкнул по ней пальцами, но папироса не выскочила. Щелкнул еще.
– Дай-ка, – протянул руку Бантик. – С папиросой не справишься, а туда же – Фроська, Параська. На, держи.
– А спичку?
– И спичек нет? Экономишь, что ли? И все туда же – Фроська, Параська.
Кленов прикурил, осторожно затянулся, передал Даниле спички.
– Чудак, обижается. Если он разыгрывает меня, значит, все нормально. Когда же над ним подшутят, кипятится, как самовар.
Бантик покачал головой. Сделал несколько шагов по курилке. Руки за спиной, шаги широкие. Для солидности. Солидность у Бантика напускная, наигранная. Небольшого роста, широкоплечий, с веснушками на носу, с рыжими, словно подпаленными, волосами, он был немного похож на рассерженного петушка.
Неожиданно Бантик приостановился и примирительно спросил:
– Слушай, Жора, друг ты мне или нет?
– Что за вопрос?
– Тогда скажи, – Бантик быстро опустился на траву, – можно влюбиться в немку?
– Лучше влюбляться в своих девчат.
– Это другой вопрос, – возразил Данила. – Я думаю, влюбиться в немку можно. И особенно в такую, как Герда-Гордая. Взглянул бы ты на нее, Жорка, упал бы замертво! Глаза – угольки, брови ласточками взлетают, волосы словно огонь. А говорит... Не говорит – щебечет. По-русски балакает по-своему – мягко так, с картавинкой.
Бантик улыбнулся:
– Эх, Жора, взял бы я с собой Герду-Гордую в Союз, сошел бы с поезда в Полтаве, завел ее в загс... Ну а потом посадил бы в карету – и айда в Миргород, чтобы только ветер в ушах свистел и время отсчитывало версты...
– Карету – это, надо полагать, телегу, – заметил Кленов.
– Сказал тоже. Ты не знаешь, земляк, нашей Полтавы. – Бантик сорвал цветочек клевера, понюхал. – Был я в краткосрочном отпуске, прошел по ней, здорово изменилась старушка. Дома, словно грибы-боровики, растут – этажей в пяток, чистенькие, свеженькие. Улицы асфальтированы, автобусы во все стороны снуют. Все чин чинарем. И вот смотрю я, земляк, и глазам своим не верю: на самой центральной улице очень редкостный, прямо-таки древнейший экспонат – извозчик. Савраска запряжен в карету, а на облучке – старикашка. Заинтересовался я. Подошел поближе. Савраска, отвесив нижнюю губу, сладко дремал. И знать, крепко дремал, раз не повел ухом, когда к нему подошел сам ефрейтор Данила Бантик. Полтавец в расшитой косоворотке тоже спал. На его руке висел кнут. И ты представляешь, даже усы деда не шевельнулись, когда ефрейтор Бантик предстал и перед ним. «Дядько! – крикнул я. – Что за думка вас одолела?»
Дед встрепенулся, протер кулаком глаза, натянул вожжи. «Подвезти, что ли, сынку? – спросил он спросонья. – Мы того, мигом, – причмокнул он губами, задергал вожжами. – До вокзала три карбованца...» – «Валяй, дедусь, за пятерку. Знайте, с вами едет сам ефрейтор Данила Бантик!» – Бантик рассмеялся и хлопнул Егора по плечу: – А ты говоришь, телега! – Бантик посмотрел на часы. – На моих серебряных пять минут осталось. – Бантик щегольски хлопнул крышкой. – Наверное, Прохор Прохорович последнюю петлю закладывает.
– Значит, Герду-то на савраске в Миргород покатишь? – подзадорил Данилу Егор. – И прямо за стол с галушками.
– Ты опять туда же, Жора! Пойми, дубовая голова, полтавский извозчик Пчелка – последний во всем Советском Союзе. Его ценят за верность своей профессии. Медаль «За трудовое отличие» обещают: ведь он за свой век перевез пассажиров больше, чем московское метро.
– Ну а потом? – спросил Кленов. – Что потом с Гердой будешь делать?
– Как это что? Вначале сына, потом дочку. Сына назвали бы Карпом, а девочку Эрикой. Хорошо! Карпо и Эрика. Симфония!
– Не согласится Гордая-то, – сказал Кленов. – Она приросла к родным местам.
– А мои хуже, что ли?! – вспылил Бантик. – Сам Николай Васильевич Гоголь писал о моих краях. Да еще как! Помнишь?
– Помню. Посредине Миргорода лужа...
– Так это было, а сейчас Миргород всем городам Миргород.
Бантик приподнялся, снова посмотрел на часы. В небе появился самолет. Данила определил, что летит Новиков. Лейтенант вывел истребитель на посадочную прямую, снизился и, мягко коснувшись колесами бетонки, приземлился. Развернувшись, Прохор зарулил на стоянку, открыл фонарь, легко выбрался из кабины.
Навстречу лейтенанту бежал Бантик. Прохор еще издали крикнул ему:
– Спасибо, ефрейтор, сработал как часы.
– На наших «мигах» можно самого господа бога за бороду схватить, – ответил Данила.
– Ну, это уж слишком, – ударил шлемофоном о ладонь Новиков. – Может быть, лет через десяток еще куда ни шло – достанем.
– А может быть, и раньше, товарищ лейтенант!
– Поживем – увидим, – уклончиво ответил Прохор и потрепал Бантика за выгоревшую шевелюру.
Через несколько минут приземлился и лейтенант Тарасов, самолет которого обслуживал Кленов. Егор так же, как и Данила, встретил летчика. Тарасов показал большой палец, – значит, самолет вел себя прекрасно.
– Иначе не можем, – ответил Кленов и захлопотал возле машины.
