Текст книги "Течет река Эльба"

Автор книги: Алексей Киреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В то воскресное утро светило солнце и легкий туман таял над озером. Обычная четырехместная лодка, на корме которой было написано «Ястреб», отвалила от пристани и, тарахтя мотором, ушла на север. В лодке были два лохматых пуделя – любимцы Курта. Собаки, словно истуканы, сидели посредине лодки, изредка поглядывая на своего хозяина.

Марта, как и Ромахер, тоже любила собак. Она гладила одну из них, чесала за ушами, и та, беззлобно скаля зубы, старалась лизнуть ее руку.

Кока молча курил сигарету. Он не любил собак и про себя думал: «Вышвырнуть бы их в озеро на самой середине. Посмотрел бы я тогда на Курта! Мать родную утопит за этих псов». Коке вдруг захотелось, чтобы пудель больно укусил Марту. Ведь она чем-то напоминает этого кудлатого. Своей преданностью Курту, что ли?

Кока не был предан Ромахеру, как Марта, однако после встреч в гасштете Петкера он аккуратно выполнял задания Курта.

Эти задания подчас казались ему игрой, детской, несерьезной, но иногда Коку вдруг охватывали робость, сомнения. Он со страхом подсовывал листовки работницам своего завода и видел, что люди совершенно равнодушны к этим разноцветным бумажкам, отпечатанным где-то в Западном Берлине. И тогда Кока спрашивал себя: «Зачем все это?»

– Задумался, Кока? – спросил Курт, когда они уже отошли от города. Лодка, немного накренившись, описала дугу. – Вчера, наверное, ночь бурно провел? В каком гасштете был? В «Поплавке», в «Гроте» или у Петкера? Один или с хорошенькой фрейлейн? По глазам вижу, Кока, не один был. Наверное, насладился вдоволь.

Кока брызнул на Курта водой. Брызги попали на Марту, на ее загорелые ноги. Марта взвизгнула, вскочила. Лодка закачалась, чуть было не зачерпнула бортами воду.

Курт прикрикнул на Марту:

– Не смей так шалить, пойдем ко дну! – И, выправив лодку, строго выговорил Коке: – А ты брось эти штучки.

Кока усмехнулся:

– Не утонем.

– Ну ладно, – прервала Марта. – Не портите настроение в выходной день.

Пудели, положив морды на лапы, прикорнули у ног женщины, блаженно закрыли глаза. Кока время от времени поглядывал на Марту. Она сегодня была особенно хороша: светлые волосы, спускавшиеся на плечи, чуть-чуть подведенные, с изломом брови и подкрашенные губы делали ее лицо мягким, нежным, привлекательным. Марта была одета в серую спортивную куртку и белые шорты – так обычно одеваются для прогулок по озеру, – но ее костюм выделялся особым покроем: куртка плотно облегала грудь, шорты скрывали недостаток – сухие бедра. «Недаром Курт втрескался в нее», – подумал Кока и стал искать повод, чтобы досадить Марте.

Лодка неожиданно вошла в заросли кувшинок. Длинные плети намотались на винт. Двигатель заглох.

Курт занялся лодкой, а Кока кинул Марте:

– А тебе, Марта, этот костюм не особенно идет. – И, немного отстранив ее, стал перебираться к Курту на корму. Мимоходом Кока больно ущипнул Марту. Та поежилась, послюнявила больное место на ноге, но промолчала.

– Нельзя сюда, Кока! – прикрикнул Курт. – Можем зачерпнуть. А ты, наверное, еще не плавал в кувшинках. Как спруты, обовьют и – буль-буль...

– Коллективный памятник поставят на этом месте, – пошутил Кока, взял весло, хлопнул ладонью по бедру Марты: – Мадонна, пропустите, пожалуйста.

Марта блеснула глазами, показала Коке язык, погрозила кулаком. Кока сделал вид, что ничего не заметил, шагнул в носовую часть лодки. Марта ловко схватила его за ногу. Кока вскрикнул и вдруг шлепнулся за борт. Весло со свистом отлетело в сторону.

Кока не появлялся несколько секунд, а когда всплыл на поверхность, его голова была в тине, на лице зеленая ряска, на плечах плети кувшинок.

– Спасите! – заорал он. – Я не умею плавать... Не уме... – Голова Коки вновь скрылась под водой. На том месте, где только что исчез Кока, кувшинки мгновенно сомкнулись.

Курт одним прыжком оказался на носу лодки, склонился над бортом, насторожился, вытянув вперед руки.

– Болтун, – прошипел он, глядя в мутную воду.

Кока вдруг появился у самого носа лодки, и Курт схватил его за волосы. Реденькие, в тине, они выскользнули из рук. Курт понял, что надо брать Коку обеими руками за шею, потянулся к нему, но лодка накренилась, и Ромахер нырнул вслед за Кокой.

– Помогите, помогите! – истошно закричала Марта. Кудлатые пудели засуетились, заскулили. Бегая по лодке, они натыкались друг на друга, сбивая с ног, вскакивали и, словно ошалелые, вновь метались по суденышку.

Курт вынырнул такой же, как и Кока, грязный – в иле, ряске, увешанный плетями кувшинок. Отфыркавшись, он нырнул вновь, открыл в воде глаза, нащупал Коку, пинком ударил его в грудь, повернул на спину, подхватил под мышки.

– Спасите! Спа-а-аси-ите! – вновь закричала Марта, заметив приближающуюся лодку. Русский офицер, упираясь в дно шестом, спешил на тревожный зов.

– Спасите, камрад! – замахала Марта руками, когда лодки сошлись бортами.

– Держи! – крикнул офицер и бросил Курту шест. – А вы подгоняйте лодку, – скомандовал он Марте на немецком языке. – Берите весло!

Курт ухватился за шест, передохнул.

– Весло, быстрее!

Искусно лавируя, русский стал подгонять лодку к Курту.

Однако попав в заросли, лодка вела себя непослушно, и русскому стоило больших усилий пробиться к утопающим.

– Раз, два! Раз, два! – командовал он себе. – Держись, держись, камрад! Раз, два! Раз, два! – И лодка нехотя, понемногу пошла вперед. – Айн момент, камрад, айн момент. – Мокрые головы Ромахера и Коки были теперь по правому борту. Русский наклонился, чтобы подхватить Курта.

– Возьмите сначала его, – выдавил Курт и подсунул вперед Коку.

– Давайте руку!

– Я сам, – сделал усилие Курт, но рука его скользнула по боку лодки, и он снова пошел бы под воду, не успей русский подхватить его.

Коку пришлось откачивать. Русский положил его животом на свое колено, нажал ладонью на спину, из Коки потекла вода.

– Давай, давай, добрый молодец! Вот так! Скоро фокстрот или румбу отплясывать будешь... А теперь, камрад, ложись вот так, хорошо? – Повернул пострадавшего на спину. – Сейчас подышим с тобой. Раз, два, три! Раз, два, три!

Когда Кока открыл глаза, русский воскликнул:

– Постой, постой. Да это, никак, Кока! Привет! Вот так встреча!

Курт насторожился, посмотрел в лицо русского офицера, стараясь вспомнить, может быть, и он где-то видел этого человека. «Нет, кажется, никогда не встречался с ним. Но откуда же он знает Коку?» Нервный тик забился под глазом Курта.

– Как ваше самочувствие, камрад? – обратился военный к Курту.

– Ничего, данке.

– На «данке» далеко не уедешь, одним «данке» не отделаешься. – Офицер подмигнул Марте. – Ведь изрядно вы поныряли, небось продрогли. Фрейлейн, о, то бить фрау, шнапс ист? Водка есть? – нарочито мешая русские и немецкие слова, спросил офицер.

Марта закивала:

– Кляйне фляше, маленькая бутылка. Есть.

Офицер улыбнулся:

– Значит, все будет зер гут!

Он предложил Курту перейти в свою лодку, а моторку привязать к корме, чтобы выбраться из кувшинок. Уперся шестом в илистый грунт, с силой оттолкнулся, крикнул:

– Поехали, камрады!

Плоскодонная, похожая на старую галошу лодка легко заскользила вперед, подминая под себя разноцветные кувшинки.

– Камрад, ближе, ближе держись! – командовал русский Курту. – А ты, брат Кока, отошел? Молчишь? Ничего. Глоток шнапса – и зачихаешь. – Он еще раз налег на шест – и лодка вышла на простор.

Как на грех, солнце скрылось за тучей, набежал ветер, поднял волну, на воде стало прохладно.

– Будем держать к берегу, – сказал офицер и прикинул, где удобнее причалить. – Нужен костер, обсушиться...

Причалили. Привязали лодки. Коку вынесли, положили на траву. Он уже пришел в себя.

– Спички есть? – спросил русский Марту.

– Нет спичек, – покачала головой Марта. – Были у Курта и Коки, теперь нет.

– Собирайте сучья. – Офицер пошарил по карманам. – У меня, оказывается, есть.

Весело затрещал огонь. Курт снял рубашку, стал сушить. Офицер стащил и с Коки рубашку, напялил ее на колышки перед костром, укрыл Коку своей гимнастеркой.

Марта, расположившись на плащ-накидке, готовила еду – открыла консервы, разложила бутерброды, выставила бутылки с пивом и маленькую, двухсотграммовую, с корном. Кудлатые пудели чинно сидели напротив Марты, и, предвкушая подачку, облизывались.

Русский вытащил из вещмешка батон колбасы, краюху ржаного хлеба. Отыскал пластмассовый складной стаканчик, налил в него корна, подошел к Коке, заставил выпить. Кока глотнул, закашлялся.

– Спасибо, Костя, – тихо сказал он.

– Узнал, узнал! – И Костя громко засмеялся. – Я же говорил, буги-вуги танцевать будешь. – Костя, налив в ладонь корна, начал натирать Коке грудь, спину. – Самое лучшее средство, проверенное, испытанное. Недаром на фронте по сто граммов давали: дух взбодрит, пищеварение улучшит и не простудишься.

«Так это и есть тот самый Костя, друг Петкера», – подумал Ромахер.

– Эй, камрад! – крикнул Костя. – Как тебя зовут? Давай познакомимся. Куртом? А фрейлейн как величают?

– Марта.

– Истинно немецкое имя, – сказал Вилков и добавил: – Меня Костей зовут. Курт, помоги перенести Коку к костру. Давай, он не тяжелый, кости одни.

Но Кока, собрав силы, встал сам. Все расположились на плащ-накидке. Курт откупорил бутылки с пивом, расставил маленькие из небьющегося стекла стопки. Костя заметил – каждая из них примерно посредине перехвачена красной ниточкой-линией. «Вот черти, – думал Костя, глядя, как Курт наливает корн, – значит, и на отдыхе такими дозами пьют: двадцать граммов по черточку, сорок – полная стопка. Видать, скряга этот косоглазый Курт. Ишь как подмигивает, ишь! Нет мне налил полную. А себе и Марте по двадцать граммов. Коку, кажется, вообще в расчет не берет».

Курт и Марта сначала съели по бутерброду, а затем выпили по глотку корна.

Костя вылил остатки корна Коке. Тот поглядел мутными глазами на водку, икнул, протянул дрожащую руку.

– Пей, Кока, да поближе пристраивайся. Надень рубашку, повесь брюки. А тебе трусы не мешало бы просушить, Курт.

Кока выпил. Костя помог ему надеть рубашку, снять брюки.

– Фрейлейн Марта, отвернитесь. А вообще стесняться нечего – в беду попал человек.

Марта улыбнулась. Она припомнила, из-за чего приключилась вся эта история. Не ущипни ее Кока, а она его – все было бы в порядке. А тут чуть было не отдали богу душу.

Костя налил Курту и Марте пива, чокнулся пластмассовым стаканчиком с их стопками, произнес:

– Выпьем за фрау Марту, за вашу спасительницу. Как она кричала, как кричала! Век не забуду ее ангельского голоска!

Пудели, получив кусочки колбасы от Кости, преданно глядели ему в глаза, ожидали новой подачки. Костя гладил пуделей, трепал за уши, говорил:

– Курт, этих собак нужно показывать на выставках. Думаю, медали им обеспечены.

– Я обязательно последую твоему совету, Костя, – сказал довольный Курт.

– Ну, мне пора, – поднялся Костя. – Спасибо за компанию, за хлеб-соль. Извините, я все же плащ-накидку заберу, незаменима для охотника. Охота, как знаете, еще запрещена. Я изучаю выводки курочек-чернушек. Подрастают. Заберусь в камыши, пригляжусь, а они почти под носом шуруют на разводьях, посвистывают – и от лопушка к лопушку, от листочка к листочку.

– Надо бы встретиться, Костя, – сказал Кока, подавая руку, – век не забуду, спас меня.

– Встретиться? Это не проблема.

– У Петкера, что ли, или в «Поплавке»?

– Ни там ни сям, – махнул рукой Костя.

– Где же?

– Знаешь гасштет «Грот»?

– На Бранденбургштрассе?

– Да.

– Конечно.

– Вот там в подвальчике – за милую душу.

– Ладно. В следующую субботу сможешь?

– В субботу? – Костя немного подумал. – Пожалуй, смогу.

– Тогда в семь часов.

– Хорошо.

– Ну, будь здоров.

– Ауфвидерзеен. – Костя побежал к лодке, сел в нее, включил мотор и скрылся за камышом.

Все долго молчали. Курт занялся пуделями, старался повалить на землю. Пудели огрызались, сердито скалили зубы, но не кусали, лишь легонько щекотали его ладони. Марта убрала остатки съестного и рюмки в сумку, обклеенную этикетками – яркими красочными городами Европы и Америки, автомобилями последних марок, обнаженными женщинами.

Кока оделся, встал, прошелся вокруг потухающего костра, взял порожнюю бутылку, набрал воды, залил костер, притоптал золу ногой.

– Судя по всему, Кока пришел в себя, – сказал Курт.

– Кажется, все в порядке.

– Тогда садись, потолкуем. Надеюсь, ты догадываешься, что мы приехали сюда не в озере купаться. Дела есть поважнее. – Курт оттолкнул от себя пуделей. – Рассказывай, что у тебя?

Кока обнял руками колени, посмотрел на озеро.

– Неважно, Курт, – вздохнул он. – Разбросал возле музея в Новом парке. Полицейские наскочили, подобрали и сожгли.

– А у тебя, Марта?

– Кажется, удачно, майн херц. – Марта встала против Курта, уперев руки в бока. – Знаешь, где я работала? Не догадаешься. Недалеко от аэродрома, что за городом. Ветерок был порядочный. Ну, я и пустила своих «голубков» – розовых, сиреневых, зеленых...

Кока сказал:

– Надо что-то придумывать, Курт. Приелись эти бумажки.

– Бумажки! Эх ты, политик. Да знаешь ли ты, неудачный ныряльщик, пропагандистская машина только что начинает работать на полную мощность. Наш центр будет разбрасывать листовки воздушными шарами. На территорию Восточной зоны полетят сотни, тысячи воздушных шаров, и «голубки», как говорит моя дорогая Марта, устелют улицы и площади городов и сел, сады и парки... А с крыши дома, что стоит на самом берегу озера в американском секторе, в тот самый парк, где ты работал, не сегодня-завтра полетят мины...

– Мины? – испуганно обернулся Кока к Курту. – Они станут стрелять минами? Это же война!

– Почему они? И почему война? Полетят мины, заряженные опять-таки разноцветными «голубками». И наши идеи подхватят нужные нам люди, понесут их рядовому немцу, молодежи...

– Ты, по-моему, Курт, слишком увлекся, – усмехнулась Марта.

– Такой у меня характер... По озеру приплывут на эту сторону сотни гондол, наполненные «голубками». И здесь, на берегу, они попадут в верные руки... стати, вчера была проведена пробная операция с гондолами – удалась.

– Значит, мы останемся безработными, – с невеселой усмешкой сказал Кока. – Хорошо. Спокойно буду спать.

– Шутки в сторону, Кока! – Курт встал. Пудели завертелись у него под ногами. Подпрыгивая, они старались лизнуть ему лицо. – Марш! – крикнул Курт и пошел к лодке. Марта и Кока – за ним. Собаки, опередив хозяина, вскочили в лодку. Курт завел мотор. – Садитесь, продолжим разговор. – Он посмотрел на часы. – Время еще есть.

Ветер улегся, и лодка стремительно вышла на середину озера. Курт, опробовав мотор, выключил его. Лодка начала дрейфовать.

– Сегодня, Кока, зайдешь к Максу, возьмешь «голубков». Его «голубки» не простые, а золотые... А тебе, Марта, передышка. Поедем с тобой в предсвадебное путешествие. Посмотрим, чем дышит юг, побываем в Бромбахе. Модный курорт, современный Баден-Баден. Так что, моя дорогая, готовь чемодан. Тебя отпустят?

– Да, я в съемках не занята.

– Ну и хорошо.

Время клонилось к вечеру. Солнце уже касалось верхушек деревьев и вот-вот должно было спрятаться за кромкой леса. Моторок на озере становилось все меньше. Зато опять вышли рыбаки. Они неподвижно застыли в своих весельных лодках, ожидая поклевки.

– Да, кстати, Кока, откуда ты знаешь этого русского? – спросил Курт.

– Встретились у Петкера случайно.

– Кажется, неплохой парень Коста?

– Я его видел лишь однажды, Курт. На первый взгляд...

– И не дурак выпить?

– По-моему, любит...

– Это уже интересно, – многозначительно заметил Ромахер. – Это интересно.

– Что, Курт?

– Ты когда с ним встречаешься, Кока?

– В субботу, в семь часов в «Гроте».

– Надо подсадить к нему симпатичненькую болтушку. Она должна сносно говорить по-русски, как он по-немецки, рассказать несколько анекдотов. Русские любят анекдоты. А если девушка знает русские пословицы – совсем хорошо. Кого бы это... Кого бы? – Курт собрал морщинки на лбу.

– По-моему, Вальтраут подойдет, – подсказала Марта. – Настоящий симпампончик: кругленькая, гладенькая, во вкусе русских.

– Вальтраут? Ты ее знаешь, Кока?

– Видел, конечно.

– Подойдет?

– По-моему, с ролью справится.

– Решено. Вальтраут. Марта, встретишься с ней, расскажешь, в чем дело, потом мне сообщишь.

– Хорошо.

– В «Гроте» будет треугольник – Вальтраут, Кока, Коста.

– Это можно, – осклабился Кока.

Курт рванул за шнурок, двигатель не завелся. Намотал шнурок на руку, рванул резче. Мотор взревел, и лодка помчалась вперед. Вечерний прохладный воздух ударил в лица. За кормой вскипел бурун, таявший где-то далеко-далеко. Все трое думали о только что разработанном плане. Что он принесет?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

– Срочный пакет, товарищ подполковник. – Офицер, подтянутый, отутюженный, подал Крапивину белый конверт. – Из штаба полковника Буркова, – добавил он и лихо приложил руку к фуражке. – Разрешите идти?

– Да, пожалуйста, – сказал Крапивин и, сломав сургучные печати, вынул из конверта четыре страницы машинописного текста. Это были выводы Буркова по итогам учебной тревоги. Медленно прочитал. Потом поднял трубку. – Фадеева мне, – сказал он телефонисту. – Уварыч, зайди, пожалуйста, срочное дело.

Они сегодня еще не виделись, и, когда Фадеев пришел, офицеры пожали друг другу руки.

– Садись и читай. – Крапивин передал документ.

Фадеев быстро прочитал текст. Грустно вздохнул, поправил очки на переносице.

– Этого следовало ожидать, Иван Иванович.

Крапивин, видимо нервничая, забарабанил пальцами по сукну стола.

– Надо делать выводы, комиссар. Хоть и больно ударили, но, очевидно, на пользу пойдет. Не так ли?

– Безусловно. Все сделаем, Иван Иванович, – сказал Фадеев. – В главном-то мы правы. Первое – высокая боевая готовность. Второе – быстрее вводить в строй молодых летчиков.

– Все верно. Но и по первому пункту, и по второму у нас огрехи есть. Неровно еще летают ребята. Одни – как орлы, другие – как мокрые курицы. Тренажер, тренажер, тренажер! Во всех вариантах. Вслепую, ночью – по приборам, только по приборам. Обратить внимание на отстающих, персонально на каждого. Как, комиссар, пойдет, пожалуй? А?

– Направление верно, Иван Иванович. Соберем ребят, поговорим. Может быть, они и сами что-нибудь предложат.

– Давно известно, инициатива – великое дело, Уварыч, – сказал Крапивин и, задумавшись, покрутил карандаш в руках.

– По-моему, надо и техническую службу поднять, командир. – Фадеев поправил очки. – Понимаешь, какой-то застой в мыслях у людей появился... В позапрошлом году было подано и внедрено тридцать рационализаторских предложений, в прошлом – двадцать. В этом, за полгода, – три. Улавливаешь?

– Ребята инертными стали. Наша недоработка. Вот ты комсомольцев встряхнул – кажется, дело пошло. Теперь надо «старичков» расшевелить. Будет фронтовым багажом-то жить, пожалуй.

– Фронтовой багаж в запас увольнять рановато, – сказал Фадеев. – Но все равно что-то придумать надо.

Крапивин взялся за телефонную трубку:

– Инженера ко мне!

Пришел в кабинет инженер-майор, немного полноватый, с залысинами на крутом лбу. Он дышал тяжело, лицо его было потным. Выдвинутый живот перетянут ремнем, пряжка сбилась набок.

– Но вашему приказанию инженер-майор Вяткин прибыл.

Крапивин взглянул на него, невольно улыбнулся,

– Опять, Харитоныч, пряжка на боку. Что, на пупке уж не держится? – Иван Иванович вышел из-за стола, подал Вяткину руку.

Вяткин смущенно заморгал глазами:

– Виноват, товарищ подполковник. – Поправил пряжку. – Я вас слушаю.

Крапивин предложил присесть.

– Нужна ваша помощь. Вот голову ломаем, как «старичков» взбодрить, Кирилл Харитонович. Жирком обрастать стали.

– Какие же это старички! – возразил Вяткин.

– Я понимаю, – продолжал Крапивин, – до старичков им и в самом деле еще далековато, но...

– По-моему, товарищ подполковник, – надо соревнование устроить между молодежью и «старичками», – сказал Вяткин.

– По полетам? – спросил Крапивин.

– Не годится, – возразил Фадеев.

– Не по полетам, это, может быть, будет вторым этапом, пусть молодежь часы свои налетает и упражнения освоит.

– А что же вы имеете в виду? – Крапивин посмотрел Вяткину в глаза.

– По знанию техники. Право, товарищ подполковник, отстает у нас эта сторона у летчиков. Барчуками выглядят. Приготовили самолет, доложили, полетел. Прилетел, сел, планшетку через плечо – и в «высотку».

– Ну и что же? – спросил Крапивин. – По-вашему, летчик засучив рукава должен за техника вкалывать?

– Зачем же? – возразил Вяткин. – Техник и младший специалист, конечно, отвечают за состояние машины. Но летчик... Посмотрите на Новикова и Тарасова, они назубок самолет знают, контролируют, как подготовлен к полету, сами, когда нужно, лазят по машинам. Разве это плохо?

– По-моему, Иван Иванович, тут есть рациональное зерно, – вставил Фадеев. – Нужно подумать, как это осуществить. Очевидно, не надо устраивать соревнования между молодыми и «старичками». Это может вызвать нехороший резонанс, тут пахнет противопоставлением. А вот поднять летчиков в поход за техническими знаниями, наверное, подойдет. Кирилл Харитонович со своим активом разработает программу, так сказать, повышенного типа. Составит вопросник. Этот вопросник доведем до летчиков каждой эскадрильи. Дадим время на изучение, а потом соберем ребят, организуем что-то вроде диспута. Определим лучших, отметим. И победит тот, кто технически грамотнее, а будет это молодой или «старичок», не в этом суть.

Крапивин слушал и постукивал карандашом по столу.

– Пожалуй, приемлемо, – одобрил он предложение Фадеева. – Командирская учеба – тут мы больше на тактику нажимаем, на приемы ведения боя. А здесь на технику наляжем, на интерес к ней. Харитоныч, впрягайтесь. Благословляю. – Иван Иванович встал. – Сколько дней понадобится? Неделю хватит?

– Управлюсь, товарищ подполковник.

– Ну и добро. А мы с Уварычем по своей линии меры примем. Комсомольцев подключим. Разумеется, будем бить в одну точку. Что у тебя сегодня по плану, Уварыч? – Крапивин надел фуражку.

– В первую эскадрилью пойду, поговорю с людьми.

– Ну, а я к соседям поеду. Они летают. Посмотрю, как молодежь посадку отрабатывает.

– Не грешно, – улыбнулся Фадеев. – Полковник, как видишь, похвалил их.

Домой Фадеев вернулся поздно. Жил он в небольшой комнате с одним окошком, выходящим в сосновую рощу. На окне, как и во всех военных гостиницах, беленькая занавеска, на стене у кровати гобелен: репродукция с картины русского художника Шишкина «Утро в сосновом бору». Летчики шутя называют ее «Мишки на лесозаготовках». Возле стены шкаф для одежды и белья, в углу маленький письменный столик, покрытый плюшевой скатертью. На столе пепельница, папиросы «Беломорканал» и «Казбек», спички (это для гостей, сам он не курит), массивный из мрамора чернильный прибор, простенькая деревянная ручка с пером. Впритык со столом тумбочка с полевым телефоном.

Николай Уварович включил свет, окинул привычным взглядом комнату – все ли на месте (он любил однажды заведенный порядок), переставил на угол стола пепельницу, открыл фрамугу. Уперев руки в бока, он немного постоял посреди комнаты, обдумывая, что ему еще сегодня надо сделать, снял фуражку, планшетку, переоделся в домашнее, умылся.

Вытирая лицо вафельным полотенцем, Николай Уварович подошел к столу и вспомнил, что вот уже несколько дней, как получил письмо от отца, но до сих пор не ответил. Ему стало как-то не по себе. Он бросил полотенце на спинку стула, присел к столу. «Нехорошо, Николка, забывать старика», – подумал Фадеев и взял со стола письмо, чтобы прочитать его еще раз.

«Дорогой сын Николай! Минула неделя, как я тебе не писал, а кажется, вечность прошла. Когда я тебе пишу, будто разговариваю с тобой, словно ты сидишь со мною рядышком и я глажу тебя по голове, как гладил в детстве. Ну, а если письмо от тебя получу, то по пять раз перечитываю и ложусь спокойно спать, точно лекарство на сердце принял. Вот и гоже – сын жив и здоров, бережет нашу землю, – значит, и мы тут жить можем без горюшка. Николай, сообщаю тебе в первых строках письма, что пока все у меня ладится, только уставать, сынок, чего-то стал. Руки побаливают, ноги тоже хуже стали держать. Но я креплюсь, стараюсь, не хочу подводить фадеевскую фамилию, хоть и пенсионер. Помнишь, как, бывало, приду с работы, хлопну тебя легонько по шее и скажу: «Чего нос повесил, Колька, мы же расейские – нас не замай...»

При этих словах Николай представило своего отца, Увара Фадеева, – высокого, худого, жилистого, носастого, похожего на цыгана человека с длинными сильными руками и широкими ладонями. Он работал на небольшом механическом заводе, что затерялся на Красной Пресне, молотобойцем. Потому-то, наверное, его лицо, прокаленное горном, копотью, избитое металлическими брызгами, походило на шагреневую кожу. И имя будто специально ему поп придумал – Увар. Увесистое, крепкое имя. Бывало, говорят, в деревню на праздники батя ездил, особенно зимой, на рождество да на масленицу, когда кулачные бои были. Стенка на стенку. Так отец в своем бывшем селе забойщиком считался. Коль появился он в средине стенки, не сбить его с ног, а сам он, словно косой, срезал мужиков и, как снопы, клал посадом. Отгонят противника метров на пятнадцать – двадцать – стоп. Завоевана территория неприятеля. Перекур. А через полчаса снова сшибка, да такая, что кровью люди умываются. В азарт входят. Не сдаются. Отступить хоть на метр – позор.

Мать рассказывала, однажды и Увару досталось. Поехал он в деревню в дубленом полушубке, в валенках с галошами, ремнем военным перетянутый – хоть куда работяга. И вот на масленицу мужики противной стороны решили, как говорила мать, «ухайдакать» Увара. В самый разгар кулачек человек пять подхватили его под ремень и давай бока мять и ребра считать. Молотят, а падать не дают. Ведь лежачего, как известно, на ватаге не бьют. И так они Увара отдубасили, что потом он месяца два в Пресненские бани ходил, паром боль вышибал. С тех пор и в деревню зарекся ездить, и тем более на кулачки ходить. Отец, конечно, не рассказывал об этом Николаю, стеснялся, считал темной страницей в своей биографии. «Как же так, – думал Увар, – меня, перворядного бойца, и избили, да еще на всю округу потом разговоров целый короб: мы вложили Увару Фадееву, навсегда зарок дал с нами тягаться».

Зато отец не стеснялся рассказывать Николаю о боях на Пресне и как в гражданскую в атаки ходил на белых. «Чего нос повесил, Колька, – вновь прочитал Николай Уварович строки письма, – мы же расейские – нас не замай...» Да, с характером его отец Увар. Рассказывал, как в 1905 году в декабре баррикады строил на Кудринской площади. А сколько ему тогда было? Двадцать. И уже с казаками сражался. Походила по его спине их нагайка. Но и Увар не промах. Из берданки двоих уложил на мостовую. «Маловато, – говорил, – я снял тогда, сын. Не успел как следует стрелять научиться, а то бы больше прикокошил. Да и организации маловато было, немножко бы подружнее и посмелее – свалили бы мы Николашку, царя расейского».

В гражданскую Увар служил в Красной Армии. Сформировали отряд и пошли против белых. Рабочие были одеты и обуты сносно, и оружие подходящее им выдали. На рабочих вся опора была. Схватились, как рассказывал отец, где-то под Орлом с деникинцами. Жарко было. Палили с той и другой стороны. Побороли красные. До Новороссийска дошел Увар. Орден Красного Знамени заслужил. Вернулся, кажется, в двадцатом. Голод самый. Разор вокруг. Опять за молот взялся. Теперь он будто легче стал и по металлу крепче бьет. Свой он, молот-то, потому так и бьет, аж металл звенит.

«Мы же расейские – нас не замай», – пробежал глазами Николай и продолжал читать: «Во вторых строках моего письма я пропишу тебе, Николка, что недавно исполнилось двенадцать лет, как умерла мать. Сходил на Ваганьковское кладбище, навестил могилку, прибрал цветами, всплакнул. Хоть и сердитая порой была Маша, но справедливая. Раненько ей легкие пылью выело. Могла бы жить да жить еще. Сейчас бы коротали старость вместе, любо-дорого было бы».

Николай Уварович оторвался от письма. Он вспомнил, что отец временами не особенно ласков был с матерью, может, оттого, что уставал на работе. Но позже мать рассказала: отец, оказывается, хотел иметь дочку, но она, слабая здоровьем, не соглашалась. Увар ее не обижал. Он знал, что ей тоже очень трудно (мать работала на «Трехгорке»), но всю свою любовь отец отдавал ему, Николаю. Ходил с ним в зоопарк, в Планетарий – благо они рядом, несколько раз подряд смотрели «Чапаева», и отец потом вечерами часто рассказывал, что Василий Иванович мог бы выплыть, если бы ординарец Петька беляков побольше уложил. В каникулы Увар брал иногда Кольку с собой на завод, давал ему клещи, которыми подсобный рабочий поворачивал раскаленную добела металлическую болванку, подставляя ее бока под хлесткие удары молотобойца. Николай, прикрываясь плечом от жары и искр, клал на наковальню раскаленную чурку, а Увар бил по ней с прикрякиванием, приговаривая: «Чего, пасуешь, Колька, не дрейфь, мы же расейские – нас не замай».

Николай помнит, как перед самой войной умирала мать. Ее увезли в Боткинскую больницу, положили в отделение для легочников. Страдала она болезнью легких. Работа сказалась. Шутка ли, с малых лет у станка – грохот, пыль. Надышалась, наглоталась за эти годы. Жадной была до работы, любила свое дело, не полотно – красны́ выходили из-под ее рук. В почете была. С нею считались на «Трехгорке», совета спрашивали. Словом, партийную книжку не зря носила.

И вдруг занемогла мать. Покашливать стала, но к врачам не шла: начнут ковыряться, обязательно что-нибудь найдут. «Продышится», – не раз говаривала она. Дышалось, однако, все тяжелее и тяжелее. Лежит, бывало, мать, а в груди словно шарманка играет – пищит, свистит, подвывает на разные голоса. Отец советовал лечь в больницу, но мать отмахивалась: «Пустое говоришь, Увар, пройдет».

А осенью, помнит Николай, совсем расклеилась мать. Бюллетень попросила, чтобы передохнуть. Через неделю кровь горлом пошла, пришлось вызвать «скорую помощь» и отвезти в больницу.

Лежала она в чистенькой, светлой палате, с ней еще двое больных находилось. Бродячие, как их звали, обслуживали себя, а она слегла так, что подняться не могла. Кашель бил день и ночь. В голове шумело, как в горне. Температура прыгала то вверх, то вниз. Врачи и сестры крутились возле матери, делали уколы, давали лекарства, но здоровье ее не улучшалось. С каждым днем таяла, нос заострился, глаза горели лихорадочным блеском, щеки ввалились, руки, лежавшие поверх одеяла, казались высохшими.

Вот такой и застал Николай мать в больнице. Он учился в военном авиационно-летном училище. Отец вызвал его телеграммой, чтобы, может быть, последний раз поглядеть на живую. Помнит Фадеев, мать, увидев его, заплакала. Слезы, крупные, с горошину, катились по ее впалым щекам. Она тяжело и неуверенно подняла руку, показала на стул. Она хотела видеть его всего: высокого, стройного, похожего на нее.