Текст книги "Мещане"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

– Это ты вообразил, что она умерла оттого...

– Нет, не я; она мне сама это сказала.

– Мало ли, что человек говорит в предсмертные минуты, когда он, может быть, и сознание потерял!

– Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин – что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, – из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род – не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.

– Это слишком большие требования, и я опять повторяю, что, черт возьми, с этими далекими вехами, до которых, я думаю, никто еще не добегал!.. Скажи мне лучше, что твоя Домна Осиповна? – заключил Тюменев.

Этим переходом разговора на Домну Осиповну он полагал доставить Бегушеву приятный предмет для разговора и тем отвлечь его от мрачных мыслей.

– Мучите" и страдает тоже благодаря моему характеру и недугам моим! отвечал тот.

– Постой!.. Мне кто-то говорил... да, Хмурин этот... что она сошлась с мужем? – спросил неосторожно Тюменев.

Лицо Бегушева мгновенно и очень сильно омрачилось.

– Она сошлась только для виду! – проговорил он. – У мужа ее есть дед богатый, который написал им, что если они не сойдутся, то он лишит их пяти миллионов наследства! Они хоть и живут в одном доме, но у него существует другая женщина... Не сделать этого они нашли очень нерасчетливым!

Когда говорил это Бегушев, то у него лицо пылало: видно, что ему совестно было произносить эти слова. Тюменев же нашел совершенно рациональным такой поступок Олуховых.

– Конечно, было бы нерасчетливо! – подтвердил он.

– Летом, вероятно, я уеду с Домной Осиповной за границу, и уеду надолго! – добавил Бегушев.

– Отлично сделаешь! – одобрил его Тюменев. – А ты еще считаешь себя несчастным человеком и за что-то чувствуешь презрение к себе!.. Сравни мое положение с твоим... Меня ни одна молоденькая, хорошенькая женщина не любила искренно, каждый день я должен бывать на службе...

Послышался звонок.

Приехала Домна Осиповна. Она в продолжение всей болезни Бегушева приезжала к нему обедать и оставалась затем у него на весь день. Утро обыкновенно Домна Осиповна проводила, тщательно скрывая это от Бегушева, в беседе с своим мужем, расспрашивая того о всех делах его, даже об его возлюбленной, и по поводу взбалмошного характера последней давала ему разные благоразумные советы... О своих же отношениях к Бегушеву она хоть и сказала тому, что будто бы прямо объявила мужу, что любит его, но в сущности Домна Осиповна только намекнула, что в настоящее время она, может быть, в состоянии будет полюбить одного человека; словом, отношениям этим старалась придать в глазах Олухова характер нерешенности еще...

Встретив у Бегушева Тюменева, Домна Осиповна очень ему обрадовалась, предчувствуя, как оживительно беседы с другом подействуют на больного.

– Вот это очень хорошо, что вы приехали к нам в Москву! – сказала она, дружески и крепко пожимая руку Тюменеву.

– А с вашей стороны очень нехорошо, что вы допустили так расхвораться Александра Ивановича, – отвечал ей тот.

Домна Осиповна заметно сконфузилась; она подумала, что Бегушев рассказал Тюменеву о главной причине своей болезни.

– Что делать!.. Не в моей то воле... – сказала она неопределенно и потупляя глаза.

– Она одна и спасла меня!.. – подхватил Бегушев, желая снять всякое подозрение с Домны Осиповны в своей болезни, и при этом опять покраснел, смутно сознавая, что он сказал неправду.

– Кушанье готово! – возвестил явившийся Прокофий во фраке, белом галстуке, напомаженный, завитой и, видимо, хотевший торжествовать выздоровление барина.

Пошли в столовую. В конце обеда Домна Осиповна отнеслась к Бегушеву:

– Меня все граф Хвостиков умоляет, чтобы я позволила ему приехать и навестить тебя!

Домна Осиповна уже не стесняясь говорила Бегушеву при Тюменеве "ты".

– Пусть его приезжает; кто ему мешает! – отвечал Бегушев.

– Кроме того, madame Мерова желает у тебя быть, а может быть, даже и Янсутский, – присовокупила Домна Осиповна.

Последнему она хотела за его услугу по хмуринским акциям отплатить такой же услугой, то есть дать ему возможность встретиться с Тюменевым, чем тот, как она предполагала, очень дорожил.

– О, madame Мерову и я прошу принять! – воскликнул Тюменев.

– Я знала, что вам это приятно будет!.. – подхватила с ударением Домна Осиповна.

По своей житейской опытности она сразу же на обеде у Янсутского заметила, что m-me Мерова произвела приятное впечатление на Тюменева.

Когда встали из-за стола, Домна Осиповна собралась уехать.

– Куда вы? – спросил ее Бегушев с заметным неудовольствием.

– Мне мужа надобно проводить: он уезжает в Сибирь, к деду! – объяснила она.

– Уезжает? – спросил удивленным тоном Бегушев, и между тем удовольствие заметно выразилось на его лице.

– Да!

– И надолго?

– Конечно, надолго!.. Я сегодня же и извещу всех этих господ, что они могут к тебе приехать?

– Извести, – проговорил Бегушев.

– Непременно сегодня!.. – подхватил Тюменев.

Домна Осиповна лукаво посмотрела на него.

– Для вас собственно я приглашу одну только madame Мерову, – сказала она ему.

– Почему же одну madame Мерову?

– Потому, что я знаю, почему!..

– Но, однако, мне начинают становиться очень любопытны ваши слова.

– Любопытство – смертный грех!

– Я готов даже идти на смертный грех ради того, чтобы вы разъяснили ваши намеки!

Тюменеву пришло в голову, что не открылась ли m-me Мерова Домне Осиповне в том, что он очень ей понравился.

– Никогда я вам не разъясню этих намеков! – объяснила Домна Осиповна. Затем она сказала Бегушеву, протягивая ему руку: – Прощай!

– А сама приедешь ужо? – спросил тот, целуя ее руку.

– Непременно! Ранешенько! – отвечала Домна Осиповна и, кивнув приветливо головой Тюменеву, ушла.

Всю эту сцену она вела весело и не без кокетства, желая несколько поконкурировать с m-me Меровой в глазах Тюменева, чего отчасти и достигнула, потому что, как только Домна Осиповна уехала, он не удержался и сказал Бегушеву:

– Домна Осиповна сегодня прелестна! Гораздо лучше, чем была на обеде у Янсутского, где она, в чем тебе я признаюсь теперь, была не того...

– Очень даже не того! – согласился Бегушев.

– Но вот еще маленький вопрос относительно madame Меровой, – продолжал Тюменев. – Она до сих пор еще en liaison* с Янсутским?

______________

* в связи (франц.).

– Кажется!

– Что ей за охота любить такую дрянь?.. И я не думаю, чтобы она хранила ему верность!

– Не ведаю того: духовником ее не был!

Тюменев в это время зевнул во весь свой рот.

– Ты, может быть, уснуть хочешь, устал с дороги? – спросил его Бегушев.

– Желал бы: я не спал всю ночь, и, кроме того, после твоих затейливых обедов всегда едва дышишь!..

– Ступай, тебе все там готово!

– Знаю! – проговорил Тюменев и, зевнув еще раз, ушел к себе в комнату.

Бегушев, оставшись один, прикорнул тоже на диване к подушке головой и заснул крепчайшим сном. Его очень успокоили и обрадовали слова Домны Осиповны, что Олухов уезжает надолго в Сибирь. Странное дело: Бегушев, не сознаваясь даже самому себе, ревновал Домну Осиповну к мужу, хотя не имел к тому никаких данных!

Глава III

Часов в восемь вечера Бегушев и Тюменев снова сидели в диванной.

– Я хочу посоветоваться с тобой о наследстве после меня, – говорил Бегушев. – Состояние мое не огромное, но совершенно ясное и не запутанное. Оно двух свойств: родовое и благоприобретенное... Родовое я желаю, чтобы шло в род и первоначально, разумеется, бездетной сестре моей Аделаиде Ивановне; а из благоприобретенного надо обеспечить Прокофья с семьей, дать по небольшой сумме молодым лакеям и тысячи три повару; он хоть и воровал, но довольно еще умеренно... Остальные все деньги Домне Осиповне...

– Велика сумма? – спросил Тюменев.

– Тысяч около ста.

Домна Осиповна, значит, напрасно думала, что Бегушев может забыть ее в своей духовной, и как бы радостно забилось ее сердце, если бы она слышала эти слова его, и как бы оценила их.

– Дом этот, – продолжал Бегушев, – который ты всегда любил, я, со всею мебелью, картинами, библиотекою, желаю оставить тебе.

– Зачем он мне, милый мой! – возразил Тюменев, даже весь вспыхнувший при последних словах приятеля.

– Может быть, когда-нибудь и поживешь в нем: как ни высоко твое служебное положение, но и Суворов жил в деревне.

– Наконец, этого сделать нельзя! Дом твой, я знаю, родовой; а потому вместе с родовым и должен идти... – продолжал возражать Тюменев.

– Испроси высочайшее повеление... Я просьбу готов написать об этом государю! – стоял на своем Бегушев.

Тюменев пожал плечами.

– Странный ты человек, Александр Иванович, от маленькой и ничтожной болезни вообразил, что можешь умереть и что должен спешить делать духовную, – проговорил он.

О тайном намерении Бегушева закрепить за Домной Осиповной этой духовною часть своего состояния Тюменев не догадывался.

– Ничего я не вообразил, – сказал тот с досадой, – а хочу, если я в жизни не сделал ничего путного, так, по крайней мере, после смерти еще чего-нибудь не наглупить, и тебя, как великого юриста, прошу написать мне духовную на строгих законных основаниях.

– Это изволь, – я напишу, но насчет дома, пожалуйста, отмени твое желание завещать его мне, – произнес Тюменев с кислой гримасой.

Желание это в самом деле было очень ему неприятно; по своему замечательному бескорыстию Тюменев был известен всему Петербургу: он даже наград денежных никогда от правительства не брал.

– Ни за что не отменю, ни за что! – отрезал Бегушев.

Вскоре приехала Домна Осиповна, очень веселая и весьма к лицу одетая.

– Проводила мужа? – спросил ее Бегушев.

– Проводила!

– Плакала?

– Очень много!.. Изошла вся слезами!.. Madame Мерова будет непременно!.. Сама вышла к моей посланной и сказала ей это!.. – отнеслась Домна Осиповна к Тюменеву.

– Заранее восхищаюсь, что увижу ее!.. – произнес он с улыбкой.

– Конечно, восхищаетесь! Что тут притворяться!

Следующий гость был доктор. Он постоянно в этот час приезжал к Бегушеву и на этот раз заметно был чем-то сконфужен, не в обычном своем спокойном расположении духа. Расспросив Бегушева о состоянии его здоровья и убедившись, что все идет к лучшему, доктор сел и как-то рассеянно задумался.

Домна Осиповна первая это заметила.

– Что вы такой грустный сегодня? – обратилась она к нему.

– Решительно ничего. На практике устал! – поспешил он ей ответить и потом, как бы не утерпев, вслед же за тем продолжал: – Москва – это удивительная сплетница: поутру я навещал одного моего больного биржевика, который с ужасом мне рассказал, что на бирже распространилась паника, может быть, совершенно ложная, а он между тем на волос от удара... Вот и лечи этих биржевиков!..

– Какая же паника и отчего? – спросила Домна Осиповна.

– Говорят... конечно, всего вероятнее, что это враки... что какой-то Хмурин обанкрутился, а вместе с ним и банк "Бескорыстная деятельность", который ему кредитовал.

Говоря это, доктор скрыл, что он очень хорошо знал, кто именно этот Хмурин, и даже мечтал в свободное время по ночам, когда не спалось, что как бы ему пробраться лечить к Хмурину.

– Это банкротство весьма вероятно: в Петербурге давно ходили об этом слухи, – подтвердил Тюменев.

– Не думаю, чтоб это была правда! – настаивал доктор, как бы стараясь насильственно отклонить от себя подобную мысль: у него у самого были скоплены восемь тысяч и положены в банк "Бескорыстная деятельность".

– Я всегда очень рад этого рода крахам, – произнес Бегушев, – потому что тут всегда наказывается какой-нибудь аферист и вместе с ним несколько дураков корыстолюбивых.

– Вкладчиков, вы хотите сказать?.. Отчего ж они корыстолюбивые? спросил доктор.

– Оттого, что суют свои деньги разным банкам и торговым конторам для большого процента.

– Но что же тогда прикажете с деньгами делать? – воскликнул доктор.

– Устраивайте на них сами что-нибудь.

– А если человеку, по другим его обязанностям, некогда что-либо предпринимать?

– Тогда пользуйтесь маленьким, казенным процентом.

– Это совершенно все верно и справедливо, что говорит Александр Иванович, – подхватила Домна Осиповна, – но скажите: акции Хмурина, вероятно, упадут? – обратилась она к доктору.

– Они уж и упали с двухсот рублей на пятьдесят, – отвечал доктор с горькой усмешкой.

Домна Осиповна самодовольно улыбнулась.

"Какая же я умница, что продала эти акции!" – подумала она про себя.

– На бирже даже не могут понять, каким образом Хмурин мог обанкрутиться!.. – говорил доктор.

– Очень понятно это!.. – вмешался опять в разговор Тюменев. – Он брал предприятие за предприятием, одно не успеет еще кончить – берется за другое, чтобы и там успеть захватить деньги; надобно же было этому кончиться когда-нибудь!

– Но по общей молве Хмурин, – извините вы меня, – никогда не был таким, – возразил довольно резко доктор.

Он не знал собственно, кто такой был Тюменев. Бегушев, знакомя их, назвал только фамилии, а не пояснил звания того и другого.

– Напротив, он никогда иным не был, – продолжал Тюменев. – Мне самому весьма часто приходилось обсуждать в совете самые нелепые, кривые и назойливые его ходатайства.

Тут Перехватов понял, с кем он беседует, и мгновенно исполнился уважения к Тюменеву.

В это время в диванную впорхнула m-me Мерова.

– Я непременно хотела быть у вас, – заговорила она своим детским голосом и крепко пожимая и потрясая своей маленькой ручкой могучую руку Бегушева. – Папа тоже непременно хотел ехать со мною, но сегодня с утра еще куда-то ушел и до сих пор нет. Я думаю: "Бог с ним", – и поехала одна.

– Благодарю вас за участие, – говорил ей Бегушев.

Мерова, повернувшись, увидала Тюменева и почти вскрикнула от удивления.

– Вы никак, вероятно, не ожидали встретить меня? – проговорил тот, протягивая ей с заметною радостью руку.

– Никак! – отвечала она, пожимая его руку.

С Домной Осиповной Мерова дружески поцеловалась. Все уселись. Прокофий внес на серебряном подносе в старинном сервизе чай. Печенья от Бартольса было наложено масса. Принялись пить чай, но беседа была очень вяла, так что Домна Осиповна не удержалась и спросила:

– А что, мы сегодня в карты будем играть?

С тех пор как Бегушев стал поправляться, у него каждый вечер устраивались карты. Играли он сам, доктор и Домна Осиповна. Последняя находила, что больного это очень развлекало, развлекало также и ее, а отчасти и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на двадцать, на тридцать.

– А вы будете тоже играть? – прибавила она Тюменеву, вспомнив об нем.

– Я не играю! – ответил тот.

– В таком случае и мы не будем играть! – проговорила Домна Осиповна, взглянув на Бегушева.

– Нет, отчего же, играйте!.. Пожалуйста, играйте! – упрашивал Тюменев. – Я даму буду иметь: вы, конечно, тоже не станете играть? – отнесся он к Меровой.

– Да, я не играю! – ответила та.

– В таком случае я буду занимать вас и буду вашим cavalier servant*.

______________

* кавалером (франц.).

– Будьте!

– Вы позволите мне вашу руку?

Мерова подала ему руку и почувствовала, что рука самого Тюменева слегка дрожала, – все это начало ее немножко удивлять.

– Вы незнакомы с убранством дома Александра Ивановича? – продолжал он.

– Нет.

– Угодно вам взглянуть?.. Оно замечательно по своему вкусу.

– Хорошо! – согласилась Мерова.

Они пошли в зало.

– Тюменев, я вас понимаю!.. – крикнула им вслед Домна Осиповна, усаживаясь с Бегушевым и доктором за карточный стол.

Тюменев на этот раз ничего ей не ответил и только усмехнулся.

– В чем Домна Осиповна понимает вас? – спросила его Мерова.

– О, она целый день надо мной подтрунивает и, может быть, права в этом случае! – произнес Тюменев с сентиментально-горькой усмешкой.

В это время они проходили уже гостиную.

– Посмотрите: это настоящий Калям{124}! – говорил Тюменев, показывая на одну из картин и, видимо, желая привести свою даму в несколько поэтическое настроение.

– Калям? – повторила равнодушно Мерова.

– Да!.. – протянул Тюменев и довольно сильно пожал локтем ее руку.

Мерова поспешила освободить от него свою руку.

– А эта женская головка, – продолжал, не унывая, Тюменев и показывая на другую картину, – сколько в ней неги, грации... Как, вероятно, был счастлив тот, кто имел право целовать эту головку.

– А может быть, ее никто и не целовал! – возразила Мерова.

– Нет! Непременно целовал! – воскликнул Тюменев. – Я неисправимый поклонник женской красоты, – присовокупил он, и что-то вроде вздоха вылетело из его груди.

– Вы? – переспросила его Мерова.

– Я!.. И убежден, что человек, который имел бы право вас целовать... О! Он был бы счастлив бесконечно.

Тюменев, как мы видим, не совсем искусно и тонко любезничал и с Домной Осиповной и с Меровой; привычки не имел на то: все некогда было – служба!

– Не полагаю, чтобы был счастлив! – возразила Мерова.

В маленькой гостиной они уселись рядом на диване.

– Знаете что, – начал Тюменев, окончательно развернувшийся, – в молодости я ужасно был влюблен в одну женщину!.. (Никогда он во всю жизнь свою не был очень влюблен.) Эта женщина, – продолжал он, делая сладкие глазки и устремляя их на Мерову, – как две капли воды походила на вас.

– На меня?.. Но что же из этого? – спросила она.

– То, что вы поэтому – мой идеал! – больше как бы прошептал Тюменев.

– Вот как!.. Это очень лестно! – проговорила Мерова негромко.

– Лестно, но и только? – спросил Тюменев.

– Чего же вам еще? – отвечала Мерова.

– Маленького участия, маленького сожаления! – говорил Тюменев нежным голосом.

Сильно можно подозревать, что над всем этим объяснением Мерова в душе смеялась; но по наружности была совершенно серьезна.

– Фи!.. Сожаления!.. – произнесла она с маленькой гримасой.

– В таком случае дайте мне чувство ваше, – шептал Тюменев.

– Если оно будет! – отвечала Мерова, пожимая своими плечиками.

Послышался звонок; Прокофий поспешил отворить дверь.

Мерова прислушалась, кто именно приехал.

– Это, должно быть, Петр Евстигнеевич, – проговорила она и, проворно встав с дивана, пошла к играющим в карты.

Мерова по опыту знала, что если бы ее Петр Евстигнеевич увидел, что она вдали от прочего общества сидит вдвоем с мужчиной, так не поблагодарил бы ее; разрешая себе всевозможные шалости, он не позволял ей малейшего кокетства с кем бы то ни было.

Опешенный таким быстрым уходом, Тюменев тоже последовал за ней.

Приехал действительно Янсутский, а вместе с ним и граф Хвостиков.

Все заметили, что на обоих лица не было, особенно на Янсутском, который позеленел даже.

– Извините, Александр Иванович, – начал он, – я несколько опоздал, дела меня задержали, но я все-таки непременно желал навестить вас, а потом вот и за ней заехал!

На последних словах Янсутский указал головой на Мерову, которая смотрела на него с некоторым недоумением и вместе с тем принялась глазами отыскивать свою шляпку.

Тюменеву Янсутский сначала было издали поклонился; но тот на этот раз сам протянул ему руку. Янсутский объяснил эту благосклонность Тюменева тем, что он покормил его обедом.

Доктор, бывший тоже домашним врачом Янсутского, не выдержал и спросил его:

– Правда, что Хмурин обанкрутился?

– Совершенная правда!.. – отвечал Янсутский. – Мы сейчас от него.

– Что же он говорит?.. Как сам объясняет свое банкротство? расспрашивал доктор.

– Как он объясняет? Добьешься толку от этого кулака и мошенника!.. бранился Янсутский. – По его, все от бога произошло: "Бог, говорит, дал, бог и взял!.." А у вас его акции еще на руках? – спросил он Домну Осиповну.

– Ни одной нет: я тогда же их отправила к мужу в Петербург, а он их там продал! – мгновенно придумала та и вместе с тем делала аккуратнейший счет своему выигрышу, так как пулька кончилась.

– Счастливица! – произнес Янсутский.

– А вас Хмурин зацепил немножко? – спросил Бегушев.

– Не немножко!.. Напротив, очень множко... Россия – это такая подлая страна, что... – Янсутский, не докончив своей мысли, обернулся к Меровой: Если вы хотите, так поедемте!

– Да, я поеду! – отвечала та, надевая шляпку, которую уже держала в руках.

Несмотря на свою непрактичность, Мерова, однако, поняла, что с Янсутским что-то такое очень нехорошее случилось.

– Вам лучше в Петербург ехать... Там главные операции Хмурина... Очень может быть, что он фальшивый банкрот! – посоветовал Тюменев Янсутскому.

– Это даже наверное можно сказать! – подхватил тот с окончательно искаженным лицом. – Я на днях же переезжаю совсем туда!

– А вы? – обратился Тюменев к Меровой.

– Не знаю! – отвечала она.

– Конечно, переедет! Нельзя при таком положении дел жить на двух квартирах, – объяснил откровенно Янсутский и через несколько минут уехал вместе с Меровой.

Вслед за ним поднялся и доктор, получивший, по обыкновению, от Домны Осиповны десять рублей за визит, каковой платой он остался более чем когда-либо недоволен.

– Там банки лопаются, в которых теряешь последнее, а они платят всё по десяти рублей! – проговорил он, садясь в карету и с досадою засовывая бумажку в карман.

Остаток вечера у Бегушева провели в разговорах о Хмурине.

– Его крах вас тоже, кажется, поразил? – спросил Тюменев графа Хвостикова.

– Очень!.. Я с ним большие дела имел! – отвечал тот, хотя в сущности он никаких с Хмуриным дел не имел, а получал от него иногда небольшие поручения, за которые и попадало ему рублей пятьдесят – сто.

Граф Хвостиков сидел после того около часа. Он все дожидался, не оставят ли его ужинать, но Бегушев не оставил, и граф, делать нечего, невесело простился и невесело побрел пешком на свою скудную квартиру.

По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и сказала Бегушеву, что она забыла в его кабинете одну пещь. Бегушев понял ее и провел в свой кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей целый вечер ужасно хотелось поцеловать его, что она и намерена исполнить, и действительно исполнила, начав целовать Бегушева в губы, щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал ее такою страстною.

Домна Осиповна очень счастлива была, во-первых, тем, что муж уехал, а потом оттого, что она не попалась на хмуринских акциях.

Глава IV

Бегушев хоть и выздоровел совершенно, но сделался окончательно мрачен и угрюм характером: не говоря уже о постоянно и тайно питаемом презрении к самому себе, он стал к другим людям еще более подозрителен. Домна Осиповна в этом случае тоже не избегнула его взгляда, или, лучше сказать, этот взгляд Бегушев по преимуществу устремил на нее. Раз они ехали вместе в город. Проезжая мимо Иверской{128}, Бегушев сказал Домне Осиповне:

– Заедемте помолиться!

– Что за пустяки? – возразила она, будучи вполне убеждена, что Бегушев – совершеннейший богоотступник.

Тот посмотрел на нее сурово и вечером, когда Домна Осиповна приехала к нему, он ее спросил, почему она не хотела заехать помолиться.

– А разве ты желал этого?

– Желал.

– Для чего?

– Для того, что слез и горя там излито много, много горячих молитв вознесено к богу. В таких местах мне представляется, что самый воздух пропитан святыней и благочестием.

Домна Осиповна ничего не поняла из этих слов Бегушева.

– А в церковь вы иногда ходите? – выведывал он ее.

Домна Осиповна заметила это и сделалась осторожнее в ответах.

– Конечно, хожу! – отвечала она.

– Почему же вы церковь предпочитаете часовне?

– Ах, боже мой, в церкви нас венчают, причащают, крестят, отпевают...

Из такого мнения Домны Осиповны Бегушев заключил, что настоящего религиозного чувства в ней совсем не было и что она, не отдавая себе отчета, признавала религию только с формальной и утилитарной стороны, а это, по его мнению, было хуже даже, чем безверие нигилистов: те, по крайней мере, веруют в самый принцип безверия. Сам Бегушев, не признавая большой разницы в религиях, в сущности был пантеист, но вместе с тем в бога живого, вездесущего и даже в громах и славе царствующего любил верить. Представление это он вынес еще из детства: Бегушев вырос и воспитывался в благочестивом и нравственном семействе.

– А когда умирать придется, тут как? – вздумал он попугать Домну Осиповну.

– Умру, как и другие умирают, – отвечала она, даже рассмеявшись.

– А страх, что будет там, "в безвестной стороне, откуда нет возврата, нет пришлецов"?.. – прочитал ей Бегушев тираду из "Гамлета".

– Я никогда не думаю, что будет там, – объяснила с своей стороны Домна Осиповна, – скорее всего, что ничего! Я желаю одного: чтобы меня в жизни любили те люди, которых я люблю, и уважали бы в обществе.

"Идеал не высоконький!" – сказал сам себе Бегушев и в то же время решил в своих мыслях, что у Домны Осиповны ни на копейку не было фантазии и что она, по теории Бенеке{129}, могла идти только до той черты, до которой способен достигать ум, а что за этой линией было, – для нее ничего не существовало.

Невдолге после этого разговора Домна Осиповна привезла Бегушеву довольно странную новость.

– Ты слышал, – начала она, едва успев усесться, – Янсутский бросил Мерову.

Бегушев первоначально выслушал это известие весьма равнодушно.

– Откуда ты это знаешь? – спросил он.

– Граф Хвостиков приезжал ко мне... Он в отчаянии и рассказывает про Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много состояния в делах у Хмурина, но не разорился же совершенно, а между тем он до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести целковых не было, чтобы купить себе ботинки... Кормил ее бог знает какой дрянью... Она не выдержала наконец, переехала от него и будет существовать в номерах...

– Поделом! Не торгуй собой!.. – заметил Бегушев.

– Она не торговала собой... Янсутского Лиза любила, – это я наверное знаю!.. – возразила Домна Осиповна.

Бегушев молчал: ему казалось невозможным, чтобы какая-нибудь женщина могла любить Янсутского.

– Но тут интереснее всего то, – продолжала Домна Осиповна, – граф Хвостиков мне по секрету сказал, что Лизе теперь очень покровительствует Тюменев.

Бегушев встрепенулся.

– Как Тюменев? – воскликнул он. – С какой стати ему покровительствовать ей и в каком отношении?

– Деньгами, конечно, ей помогает!

– Но у него их вовсе не так много, чтобы он мог поддерживать постороннюю ему женщину!

– Может быть, она уж не совсем посторонняя ему женщина! Он давно влюблен в нее – с первой же встречи на обеде у Янсутского.

– Что вы такое говорите! Тюменев влюблен...

– По крайней мере, он здесь, в вашем доме, в маленькой гостиной, объяснялся Лизе в любви. Она перед отъездом в Петербург рассказала мне это.

Бегушев был окончательно сбит с толку.

– Что ж, и она ответила на его чувство? – спросил он.

– О, тогда, конечно, нет! Но теперь – вероятно! Разумеется, не в смысле любви: кто же этого безобразного и сладчавого старика полюбит!.. А уступила его исканиям потому, что...

– Но неужели же она такая ветреная и пустая? – перебил Домну Осиповну Бегушев.

– Отчасти и ветрена!.. Собственно говоря, я, при всей пустоте Лизы, очень ее люблю и чрезвычайно буду рада, если все это так устроится, как я предполагаю!..

– А как вы предполагаете, что это устроится? – спросил Бегушев; в его голосе слышалась ирония.

– А так, – отвечала Домна Осиповна. – Тюменев, конечно, не такой эгоист и не с таким дурным характером, как Янсутский; по всему вероятию, он привяжется к Лизе, обеспечит ее совершенно, и она хоть немного успокоится; ей надобно подумать и об здоровье своем: у ней, говорят, чахотка!

Бегушев много бы мог возразить Домне Осиповне – начиная с того, что приятеля своего Тюменева он издавна знал за весьма непостоянного человека в отношении женщин, а потому жалел в этом случае дурочку Мерову, предчувствуя, что вряд ли ей приведется надолго успокоиться; кроме того, самое мнение Домны Осиповны, касательно успокоения Меровой подобным способом, коробило Бегушева. "Как эта городская, столичная жизнь, – подумал он с досадой, понижает нравственное чутье в женщинах и делает их всех какими-то практическими набойками!.."

Домна Осиповна, в свою очередь, тоже втайне сердилась на Бегушева. Поводом к ее гневу было такое обстоятельство, которого Бегушев во всю бы жизнь не отгадал.

Раз как-то в разговоре он проговорился Домне Осиповне, что на днях ему прислали десять тысяч выкупной ссуды и что он не знает даже, что ему делать с этими деньгами. Домна Осиповна ничего на это не сказала; но досада шевельнулась в ее душе. С самого начала любви своей к Бегушеву она все ожидала, что он сделает ей какой-нибудь ценный подарок: простая вежливость этого требовала!.. И, чтобы навести его на эту мысль, Домна Осиповна неоднократно высказывала ему, что ей очень бы хотелось иметь свою дачу. Бегушев как будто бы мимо ушей это пропускал.

При рассказе его о выкупной ссуде Домне Осиповне невольно подумалось, что чего бы лучше ему подарить ей эти лишние для него десять тысяч... Может быть, – утешала она себя, – он ждет дня ее рождения, который должен был наступить через неделю и на который она заранее его пригласила. Но день рождения пришел, а от Бегушева никакого подарка не было!.. В продолжение всего обеда Домна Осиповна употребляла над собой большое усилие, чтобы не сидеть надутой. Она несколько раз порывалась, особенно когда Бегушев немного подвыпил, прямо сказать ему, чтобы он купил ей дачу, и, будь на его месте другой обожатель, тому бы она сказала или даже приказала. Бегушев же, она знала это наперед, подарить ей дачу – сейчас подарит, но при этом, пожалуй, ввернет такую ядовитую фразу, что и не проглотишь ее, а Домна Осиповна все еще хотела высоко стоять в его глазах.

Раздор, как и любовь растут быстро; между Домной Осиповной и Бегушевым произошла, наконец, до некоторой степени явная ссора. Однажды Домна Осиповна приехала к Бегушеву с лицом сильно рассерженным.

– Научи меня, что мне делать с этой госпожой... ("госпожой этой" Домна Осиповна обыкновенно называла возлюбленную мужа). Она живет еще в моем доме...

– Но вы мне говорили, что она будет жить на другой квартире, – заметил мрачно Бегушев.

– Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал к деду, а теперь она... я решительно начинаю понимать мужчин, что они презирают женщин... она каждый вечер задает у себя оргии... Муж, рассказывают, беспрестанно присылает ей деньги, она на них пьянствует и даже завела себе другого поклонника.

Бегушев еще более нахмурился: эта возня Домны Осиповны с своим супругом была ему противнее всего.

– Но вам какое до всего этого дело? – возразил он с тоскою в голосе.

– То, что она сожжет мой дом: она кутит до пяти, до шести часов утра... Наконец, она профанирует человека, который ей всем пожертвовал! воскликнула Домна Осиповна.