Текст книги "Мещане"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Янсутский принялся внимательно следить за ним.

Граф съел икры, семги, рыбок разных, омаров маринованных, так что Янсутский не выдержал и, подойдя к нему, тихо, но со злостью сказал:

– Пожалуйста, не портите все тарелки, а с которых возьмете, – велите, по крайней мере, переменить их на свежие!

Графа смутило несколько такое замечание.

– Je comprends, mon cher!* – отвечал он тоже негромко и вместе с тем продолжая есть, а потом, накушавшись, строго приказал лакею пять разоренных тарелок переменить на новые; накануне Хвостикову удалось только в целый день три раза пить кофе: ни на обед, ни на ужин он не попал ни к одному из своих знакомых!

______________

* Я понимаю, дорогой мой! (франц.).

– А я теперь был у Хмурина; у него Офонькин; они сейчас сюда приедут, сказал граф Янсутскому, возвращаясь в гостиную.

– Знаю это я! – отвечал тот ему небрежным тоном.

Вошедший быстро лакей доложил, что приехал Тюменев. Янсутский опрометью бросился в коридор. Он заранее еще распорядился, чтобы его немедля известили о прибытии Тюменева.

– Здесь, ваше превосходительство, сюда пожалуйте! – говорил он, раболепно встречая почетного гостя и вводя его в свое отделение.

Тюменев был в трех звездах.

– Не узнаете? – спросил его тотчас же граф Хвостиков, останавливаясь перед ним.

Тюменев изобразил на лице своем некоторое недоумение.

– Граф Хвостиков, – объяснил ему тот.

– А! – произнес довольно вежливо Тюменев, протягивая ему руку.

– Мы всю молодость, если вы помните, провели с вами в одном кругу!.. продолжал Хвостиков.

– Да, но вы были тогда такой лев Петербурга, – сказал Тюменев.

– Зато теперь вы лев! – подхватил Хвостиков, показывая на звезды Тюменева.

– Какой я лев, – скромно возразил тот, но вряд ли, впрочем, в настоящие минуты не считал себя львом, потому что очень топорщился и поднимал голову как только мог высоко.

Янсутский, сиявший удовольствием от посещения Тюменева, ввел его в гостиную и поспешил представить дамам, или, точнее сказать, поспешил дам представить ему.

Тюменев молча поклонился им и сел. С Бегушевым они кивнули друг другу головами.

В маленькой передней после того раздались снова голоса и смех вновь приехавших гостей. Янсутский тоже поспешно встретил их.

Вошел совсем русский купец, в скобку подстриженный, напомаженный, с расчесанною седою бородою и в длиннополом, из очень дорогого сукна, сюртуке. На вид он, как кажется, был очень низкопоклонлив. За ним следовал другой господин, уже во фраке и в весьма открытом жилете, из-под которого виднелось дорогое белье с брильянтовыми запонками, – господин с лицом корявым и с какою-то совершенно круглою головою, плотно посаженною в высокие, крепко накрахмаленные воротнички. В противоположность товарищу своему, он держал себя очень гордо; но Янсутский заметно встретил с большим почетом купца и его первого рекомендовал Тюменеву.

– Господин Хмурин! – сказал он.

– Знает меня его превосходительство! Знакомы мы тоже маненечко! говорил Хмурин, низко и по-мужицки кланяясь Тюменеву, а вместе с тем, однако, протягивая ему руку, которую тот, с своей стороны, счел за нужное пожать.

– Господин Офонькин! – добавил Янсутский, показывая на господина во фраке, которому Тюменев только издали кивнул головой.

Офонькин тоже весьма немного наклонил свою голову вперед: он, вероятно, в некотором отношении был вольнодумец!

– Господин Хмурин, – объяснил Янсутский дамам.

Те любезно улыбнулись старику, который и им тоже низко и по-мужицки поклонился.

– Извините, сударыни, не умею, как дамам представляться и раскланиваться им, – сказал он и затем указал на своего товарища. – Вон Василий Иваныч у нас... тоже, надо сказать, вместе мы с ним на шоссе воспитание получили... Ну, а ведь на камне да на щебне не много ловким манерам научишься, – так вот он недавно танцмейстера брал себе и теперь как есть настоящий кавалер, а я-с – как был земляник{53}, так и остался.

– Вы всё шутите! – проговорил еще первое слово Василий Иванович и сразу обнаружил свое бердичевское происхождение.

– Не угодно ли вам будет присесть? – сказал Хмурину Янсутский.

– Благодарю вас покорно! – отвечал тот, и ему низко кланяясь; а потом хотел было сесть на одно из кресел, в котором, впрочем, вряд ли бы и уместился, но в это время поспешила встать с дивана Домна Осиповна.

– Не угодно ли вам лучше здесь сесть? – сказала она Хмурину.

Он сначала было растопырил руки.

– Нет, сударыня, извините, не могу этого...

– Очень можете, – перебила его Домна Осиповна, – вы человек пожилой, почтенный и непременно должны сидеть на диване.

Хмурин затем поклонился еще раз ей, сел и принял такую позу, которой явно показал, что он нисколько не стесняется и совершенно привык сидеть перед дамами, перед всякими статс-секретарями и даже руководствовать всей беседой.

– Сейчас я читал в газетах, – начал он совершенно развязно и свободно, между тем как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а не сидеть на краешке его, – читал в газетах, продолжал Хмурин, – что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала за то. Бывали ведь такие случаи, по старинной это выходит поговорке русской: "Милость на суде хвалится" – прекрасно-с, отлично!.. Читаю я далее-с: один там из моих подрядчиков, мужичонко глупый, выругал, что ли, повариху свою, которая про артель ему стряпала и говядины у него украла, не всю сварила, – повариха в обиду вошла и к мировому его, и господин мировой судья приговаривает мужика на десять дней в тюрьму. Значит, убивать можно, потому что еще денег за это дают, а побранить нельзя – наказывают; странно что-то!

– Это потому, – начал ему возражать Янсутский, – что поводом к убийству могут быть самые благородные побуждения; но мужчине оскорбить женщину – это подло и низко. В этом случае строгие наказания только и могут смягчать и цивилизовать нравы!

Хмурин склонил голову, чтобы внимательнее выслушать и лучше понять, что говорил Янсутский.

– Только это-с? – спросил он его каким-то плутовато-насмешливым голосом.

– Конечно! – подтвердил Янсутский. – Даже в наших предприятиях – вы, конечно, хорошо это знаете – ни подрядчики, ни мы сами в настоящее время не станем так строго обращаться с подчиненными, как это бывало прежде.

– Это отчего-с? Я нынче так же строго держу... еще строже даже!.. возразил Хмурин.

– Поэтому вы рискуете быть наказанным, – заметил ему Янсутский.

– Да хоть бы двадцать раз меня наказывали!.. В нашем деле без строгости нельзя-с!

– Что ж, вы и терпели наказание? – спросил Хмурина Тюменев.

– Никак нет-с! – отвечал тот с усмешкой. – И терпеть даже никогда не буду, потому я богат... Ну, когда тоже очень этак не остережешься, призовешь после этого "пострадавшее лицо", как нынче их, окаянных, именуют, сунешь ему в зубы рублей тридцать – он же тебе в ноги поклонится.

– Ну, не всякий вам поклонится, извините! – возразил ему опять Янсутский.

– Не всякий? – повторил насмешливо Хмурин. – Я даже... не для огласки это будь молвлено... генерала было одного "оскорбил действием", – прибавил он, видимо, зная все юридические термины из новой судебной практики и сильно их не любя.

– Генерала? – спросил не без удивления Тюменев.

– Точно так-с! – ответил Хмурин. – Кирпичу я ему поручил для меня купить, тысяч на сто, а он тут и сплутовал сильно; я этого не стерпел, соскочил с пролеток, да с плетью за ним... "Ну, думаю, пропал совсем!.." А выходит, что на другой день он сам же пришел ко мне: добрый, значит, этакой уж человек, и до сей поры мы приятели!..

Говоря это, Хмурин все почему-то старался смотреть в окно, а граф Хвостиков тоже как-то глядел в совершенно противоположную сторону, и сильно можно было подозревать, что вряд ли эта история была не с ним.

– Сильвестр Кузьмич любит и выдумывать на себя, – отозвался вдруг Офонькин на своем бердичевском наречии.

– Пошто ж мне выдумывать?.. Не выдумываю!.. – отвечал ему как бы совершенно равнодушным тоном Хмурин. – А говорю только к тому, что я суда мирового не боюсь.

– Прекрасно-с, но в этом случае вы вините общество, а не суд, – начал снова с ним препираться Янсутский. – В давешнем же споре нашем вы смешали два совершенно разные суда: один суд присяжных, которые считают себя вправе судить по совести и оправдывать, а в другом судит единичное лицо – судья.

– Позвольте-с! Позвольте! – перебил его Хмурин, как-то отстраняя даже рукою его доказательства. – Господину мировому судье закон тоже позволяет судить по совести – раз!.. Второе – коли убийцу какого-нибудь или вора судят присяжные, суди и драчуна присяжные: суд для всех должен быть одинакий!

– Я не нахожу существенной разницы в обоих этих судах, – вмешался в разговор Тюменев, – как тут, так и там судят лица, выбранные обществом.

Хмурин на это засмеялся.

– Ах, ваше превосходительство! – воскликнул он. – Изволите вы жить в Питере: видно, это оченно высоко и далеко, и ничего вы не знаете, как на Руси дела делаются: разве одинако выбираются люди на места, на которых жалованья платят, или на места, где одна только страда и труд! На безденежное место тоже больше стараются упрятать человека маленького, смирного, не горлопана; ну, а где деньгами пахнет, так там, извините, каждый ладит или сам сесть, а коли сам сесть не хочет, так посадит друга и приятеля, – а не то, чтобы думали: каков есть внутри себя человек. Вы мне про эти дела и выборы наши лучше не говорите – вот они где у меня, в сердце моем сидят и кровь мою сосут!..

И Хмурин при этом указал на себя в грудь.

– Так надо сказать-с, – продолжал он, явно разгорячившись, – тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал за нее и узнал тамошние порядки – ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того!

– Как не позволят? – спросил Тюменев с удивлением.

– Не позволят-с! – продолжал Хмурин. – Потребуют – то прежде устрой, другое, где лапу запускать удобнее; а я – согрешил, грешный, – смолоду не привык по чужой дудке плясать, так и не делаю ничего!.. Словом, стена каменная кругом всего поставлена, а кто ее разобьет?.. Разве гром небесный!

– Сердится все за то, что его в головы не выбирают! – шепнул граф Хвостиков Офонькину.

– Да, – согласился тот, кинув на графа лукавый взгляд.

– И во всем этом нашем кругозоре, – развивал далее свою мысль Хмурин, выходит, что немец – плут, купец – дурак али, правильнее сказать, прикидывается дураком, потому что ему около своих делов ходить выгоднее, а барин – бахвал или тоже плут!

– Отличное определение сословных элементов! – воскликнул при этом Бегушев, все время сидевший потупя голову и довольно внимательно прислушивавшийся к словам Хмурина.

– Верно-с определено! – подтвердил тот с своей стороны. – Хоть теперь тоже это дело (называть я его не буду, сами вы догадаетесь – какое): пишут они бумагу, по-ихнему очень умную, а по-нашему – очень глупую; шлют туда и заверяют потом, что там оскорбились, огорчились; а все это вздор рассмеялись только... видят, что, – сказать это так, по-мужицки, – лезут парни к ставцу, когда их не звали к тому.

– Это совершенно справедливо! – подхватил Тюменев.

– Да как же, помилуйте? Я у вас же, у вашего превосходительства был вскоре после того. Вы меня спрашиваете: "Что это такое?", я говорю: "Публике маненечко хочет показать себя, авось, другой сдуру подумает: "Ах, моська, знать, сильна, коль лает на слона!" – как писал господин Крылов.

– Ну нет-с, я с этим решительно не согласен! – начал было Янсутский; но в это время к нему подошел лакей и доложил, что стерляжья уха разлита и подана.

Янсутский даже побледнел при этом.

– А что же свечи не засвечены? – спросил он почти с бешенством.

– Сейчас засвечу-с! – отвечал лакей, показывая ему имевшуюся у него в руках спичку.

– Прежде это надобно было сделать! – говорил Янсутский, выходя с лакеем в залу, где, выхватив у него спичку, зажег ее и приложил к серной нитке, проведенной через все свечи; такой способ зажжения Янсутский придумал для произведения большого эффекта, – и действительно, когда все свечи почти разом зажглись, то дамы даже легонько вскрикнули, а Хмурин потупил голову и произнес:

– Свет Христов просвещает всех!

Но Бегушев при этом не мог удержаться и презрительно засмеялся.

Янсутский между тем с довольным лицом возвратился в гостиную.

– Отличная вещь изобретена – это мгновенное освещение! – сказал он.

– Это ниткой особенной делается? – спросил его глубокомысленно Офонькин.

– Ниткой! Однако прошу покорно вести поскорее дам к столу; иначе простынет уха! – говорил Янсутский.

Тюменев сейчас же подал руку m-me Меровой; его уже предуведомил Бегушев, в каких она находится отношениях с Янсутским, и, может быть, вследствие того на нее Тюменев довольно смело и весьма нежно взглядывал; но она, напротив, больше продолжала вскидывать весьма коротенькие взгляды на Бегушева. Граф Хвостиков хотел было вести Домну Осиповну, но она отстранила его и отнеслась к Хмурину.

– А я с вами пойду, вы позволите мне это? – сказала она ему.

– Если вам угодно! – проговорил тот, складывая руку свою кренделем. – А я ведь, признаться, и не хаживал с дамами к столу.

– Ну, полноте, пожалуйста, не притворяйтесь, – возразила Домна Осиповна, засовывая свою руку в его руку.

– Право, не хаживал, – повторил лукаво Хмурин.

Глава VIII

За обедом уселись следующим образом: m-me Мерова на месте хозяйки, по правую руку ее Тюменев, а по левую Бегушев. Домна Осиповна села рядом с Хмуриным, а граф Хвостиков с Офонькиным. Сам Янсутский почти не садился и был в отчаянии, когда действительно уха оказалась несколько остывшею. Он каждого из гостей своих, глядя ему в рот, спрашивал:

– Холодна?.. Холодна?

– Напротив, уха как следует подана, – успокоил его, наконец, Тюменев.

– Вина теперь, господа, не угодно ли? – воскликнул вслед за тем Янсутский, показывая на бутылки с золотыми ярлыками. – Это мадера мальвуази. Для ухи ничего не может быть лучше... правда? – спросил он всех.

Все согласились, что правда.

– Вино-с это историю имеет!.. – произнес Янсутский, обращаясь более к Тюменеву. – Оно еще существовало, когда англичане брали Гибралтар. Как вы находите его? – заключил он, относясь уже к Бегушеву.

– Мадера недурна, – отвечал тот совершенно равнодушно.

– Очень хороша! – отозвался с своей стороны Офонькин.

– Она цельная и к цели прямо ведущая, – сострил граф Хвостиков.

– Отчего ж вы не угощаете вашего кавалера? – спросил Янсутский, подходя к Домне Осиповне и указывая ей на Хмурина.

– Ах, позвольте, я вам налью, – проговорила та, поспешно беря со стола бутылку и наливая из нее огромную рюмку для Хмурина.

Тот поблагодарил ее улыбкою. Бегушев при этом внимательно посмотрел на Домну Осиповну.

За ухой следовала говядина. Янсутский и тут начал приставать к своим гостям:

– Хороша? Хороша?

– Да, хороша!.. Полно юлить тебе! – сказал ему, наконец, Хмурин.

– Нельзя, братец, в рассейских отелях того и гляди, что подадут страшную мерзость, – возразил Янсутский.

– Никогда не подадут, если деньги заплатишь хорошие, – заметил Хмурин и снова принужден был поклониться Домне Осиповне, потому что она опять подлила ему вина, которое Хмурин выпив пришел в заметно приятное настроение духа.

– А у меня еще просьба к вам, Сильвестр Кузьмич, – начала Домна Осиповна, усмехаясь несколько.

Хмурин при этом склонил к ней несколько голову свою.

– Видите что... Последнее время я все состояние перевела на деньги и теперь должна на них жить...

– Что ж, это дело хорошее! – подхватил Хмурин. – На деньги еще жить можно; вот без денег – так точно, что затруднительно, как примерно теперь графу Хвостикову, – шепнул он, кивнув головой на сего последнего. – Колький год тоже, сердешный, он мается этим.

– Но женщине и с деньгами затруднительно, – возразила Домна Осиповна. Капитал, разумеется, прожить легко; но надобно стараться жить процентами.

– Это так-с, совершенно справедливо, – согласился Хмурин.

– Вина этого, конечно, вы выпьете! – переменила вдруг разговор Домна Осиповна, беря из рук Янсутского красное вино, по бутылке которого он раздавал каждому из гостей своих, пояснив, что это вино из садов герцога Бургундского.

Хмурин выпил налитый ему Домной Осиповной стакан и придал такое выражение своему лицу, которым показал, что он ее слушает.

– И я бы, вот видите, – продолжала она, – желала акций ваших приобресть по номинальной цене – тысяч на восемьдесят.

Голос ее при последних словах слегка дрогнул.

– По номинальной цене-с? – переспросил Хмурин.

– Да! – отвечала ему робко Домна Осиповна.

– Но их нет по номинальной цене, – сказал было Хмурин.

– Нет на бирже, но у вас они есть, – пояснила Домна Осиповна.

– У меня-то есть, – произнес протяжно Хмурин, – но мне их продавать по такой цене словно бы маненечко в убыток будет!

– Что вам?.. Что значит этот убыток – все равно что ничего!

– Ну, как-с ничего! Всё деньги тоже, – продолжал Хмурин.

– Какие это для вас деньги? Вы сравните свое состояние и мое: у меня восемьдесят тысяч, а вы миллионер, я нищая против вас; кроме того, я женщина одинокая, у меня никого нет – ни помощников, ни советников.

– А супруг ваш где же? – перебил ее Хмурин.

– Я с мужем не живу; мы врозь с ним.

Хмурин выпучил глаза от удивления.

– Скажите, не слыхал я этого!

– Более уже года, – продолжала Домна Осиповна.

– Но что же за причина тому? – спросил Хмурин.

Домна Осиповна грустно усмехнулась.

– Не сошлись характерами, как говорят... Кутил он очень и других женщин любил, – проговорила она и вздохнула.

– Поди ты, какое дело! – произнес как бы с участием Хмурин. – Значит, ради сиротчества вашего надобно вам сделать уступочку эту! – присовокупил он, усмехаясь.

– Ради сиротчества моего мне уступите, – повторила Домна Осиповна тоже с улыбкою.

Хмурин еще раз усмехнулся.

– Только дело такое, сударыня, по номинальной цене я не могу вам продать, прямо выходит двадцать тысяч убытку; значит, разобьемте грех пополам: вы мне накиньте десяточек тысяч, и я вам уступлю десяток.

– Ни за что, ни за что! – полувоскликнула Домна Осиповна. – Я так решилась, чтобы непременно по номинальной цене!

– Что ж решились? – возразил опять усмехаясь и с некоторым даже удивлением Хмурин. – Мало ли на что человек решится, что ему выгодно.

– Нет, кроме того, серьезно, меня обстоятельства вынуждают к тому. Ваши бумаги сколько дают дивиденту?

– Прошлый год дали по пятнадцати рублей на акцию.

– Поэтому я всего буду получать двенадцать тысяч, а мне из них по крайней мере тысяч семь надобно отправить к мужу в Петербург...

– Разве у него своего ничего уж нет? – спросил Хмурин.

– Ни рубля!.. Ну, пожалуйста, добрый, почтенный Сильвестр Кузьмич, продайте! – упрашивала Домна Осиповна.

– Да дайте, по крайней мере, за восемьдесят-то – восемьдесят пять, отвечал ей тот, продолжая усмехаться.

– Но у меня и денег таких нет – понимаете?

– Это что же, рассчитаем: не хитро.

– Нет, пожалуйста, умоляю вас, – перебила Хмурина Домна Осиповна.

Тот покачал головой.

– Делать нечего-с! – сказал он не совсем, кажется, довольным голосом. Приезжайте завтра в контору.

– Можно? – спросила с нескрываемым восторгом Домна Осиповна.

– Приезжайте-с, – повторил еще раз Хмурин.

– Merci! Я за это пью здоровье ваше! – продолжала Домна Осиповна и, чокнувшись с Хмуриным, выпила все до дна.

В продолжение всего этого разговора Бегушев глаз не спускал с Домны Осиповны. Он понять не мог, о чем она могла вести такую одушевленную и длинную беседу с этим жирным боровом.

Вскоре подали блюдо, наглухо закрытое салфеткой.

Янсутский сейчас же при этом встал с своего места.

– Это трюфели a la serviette*, – сказал он, подходя к Бегушеву, с которого лакей начал обносить блюдо.

______________

* в салфетке (франц.).

Бегушев на это кивнул головой.

– Благодарю вас, я трюфели ем только как приправу, – проговорил он.

– Но в этом виде они в тысячу раз сильнее действуют... Понимаете?.. воскликнул Янсутский.

Бегушев и на это отрицательно покачал головой.

Янсутский наклонился и шепнул ему на ухо:

– Насчет любви они очень помогают!.. Пожалуйста, возьмите!

– Нет-с, я решительно не могу их в этом виде есть! – сказал Бегушев.

Янсутский, делать нечего, перешел к Тюменеву.

– Надеюсь, ваше превосходительство, что вы по крайней мере скушаете, проговорил он. – Насчет любви они помогают! – присовокупил он и тому на ухо.

– Будто? – произнес Тюменев.

– Отлично помогают! – повторил Янсутский.

Тюменев взял две-три штучки.

– Et vous, madame?* – обратился он к Меровой.

______________

* А вы, сударыня? (франц.).

– Елизавете Николаевне мы сейчас положим, – подхватил Янсутский и положил ей несколько трюфелей на тарелку.

– Но я не хочу столько, куда же мне?.. – воскликнула та.

– Извольте все скушать! – почти приказал ей Янсутский.

– Трюфели, говорит господин Янсутский, возбуждают желание любви, сказал m-me Меровой Тюменев, устремляя на нее масленый взгляд.

– Каким же это образом? – спросила она равнодушно.

– То есть – вероятно действуют на нашу кровь, на наше воображение, старался ей растолковать Тюменев.

– А, вот что! – произнесла Мерова.

– Что ж вы так мало скушали?.. Стало быть, вы не желаете исполниться желанием любви? – приставал к ней Тюменев.

– Нисколько! – отвечала Мерова.

– Почему же?.. Может быть потому, что сердце ваше и без того полно этой любовью?

– Может быть! – проговорила Мерова.

– Интересно знать, кто этот счастливец, поселивший в вас это чувство? спросил Тюменев, хотя очень хорошо знал, кто этот был счастливец.

– Ах, этот счастливец далеко теперь, – сказала с притворным вздохом m-me Мерова.

– Где ж именно? – полюбопытствовал Тюменев.

– Да на том свете или в Японии. Что дальше?

– Тот свет, полагаю, дальше.

– Ну, так он на том свете.

– Трюфели-c! Трюфели! – говорил в это время Янсутский, идя за лакеем, подававшим это блюдо Хмурину.

– Отворачивайте, батюшка! Идите с богом!.. Стану я эти поганки есть!.. – отозвался гость.

Янсутский обратился к Офонькину.

– Voulez vous?* – сказал он.

______________

* Хотите? (франц.).

– Oui*, – отвечал тот тоже по-французски.

______________

* Да (франц.).

– А вам, конечно, все остальное? – спросил Янсутский графа Хвостикова.

– Но не отсталое, заметь!.. – сострил, по обыкновению, граф Хвостиков.

Лакей поставил перед ним все блюдо. Граф принялся с жадностью есть. Он, собственно, и научил заказать это блюдо Янсутского, который сколько ни презирал Хвостикова, но в гастрономический его вкус и сведения верил.

Домна Осиповна между тем все продолжала любезничать с Хмуриным, и у них шел даже довольно задушевный разговор.

– Я супруга вашего еще в рубашечке знал... У дедушки своего сибиряка он воспитывался, – говорил Хмурин.

– А вы и дедушку, значит, знаете? – спросила довольно стремительно Домна Осиповна.

– Господи, приятели исстари... старик знатный... самодуроват только больно!

– Это есть немножко! – подхватила Домна Осиповна.

– Какое немножко!.. В Сибири-то живет – привык, словно медведь в лесу, по пословице: "Гнет дуги – не парит, сломает – не тужит..." Вашему, должно быть, супругу от него все наследство пойдет? – спросил Хмурин.

– Вероятно ему, он самый ближайший наследник его... Впрочем, ему и этого состояния ненадолго хватит.

– Чтой-то этакой-то уймы... Вам уж надобно его попридержать!

– Как же я могу попридержать его, когда я не живу с ним, – возразила с грустною улыбкою Домна Осиповна.

– Сойдетесь! Мало ли люди сходятся и расходятся. Вы, как я имею честь вас видеть, дама умная этакая, расчетливая, вам грех даже против старика будет; он наживал-наживал, а тут все прахом пройдет.

– Ничего я теперь не могу сделать! – сказала Домна Осиповна решительным тоном.

– И что же, дедушка теперь знает, что вы в разводе?

– Не думаю! По крайней мере я к нему не писала, а муж... не знаю.

– Тот не напишет, побоится; а то бы старик давно его к себе призвал и палкой отдул.

В это время обед кончился. Лакеи подали кофе и на столе оставили только ликеры и вина.

– Mesdames! – воскликнул Янсутский. – Угодно вам, как делают это английские дамы, удалиться в другую комнату или остаться с нами?

– Я желаю остаться здесь! – отозвалась первая Домна Осиповна. – Вы остаетесь, ma chere? – спросила она Мерову.

– Мне все равно! – отвечала та.

Янсутский затем принялся неотступно угощать своих гостей ликерами и вином. Сам он, по случаю хлопот своих и беспокойства, ничего почти не ел, но только пил, и поэтому заметно охмелел; в этом виде он был еще отвратительнее и все лез к Тюменеву и подлизывался к нему.

– Очень вам благодарен, ваше превосходительство, за ваше посещение, говорил он, беря стул и садясь между ним и Меровой.

Тюменев молча ему на это поклонился.

– Я, знаете... вот и она вам скажет... – продолжал Янсутский, указывая на Мерову, – черт знает, сколько бы там ни было дела, но люблю повеселиться; между всеми нами, то есть людьми одного дела, кто этакой хорошенький обедец затеет и даст?.. – Я! Кто любим и владеет хорошенькой женщиной?.. – Я! По-моему, скупость есть величайшая глупость! Жизнь дана человеку, чтобы он пользовался ею, а не деньги наживал.

– Правду это говорит он про себя? – спросил Тюменев Мерову с несколько ядовитой улыбкой.

– Нет, неправду: прескупой, напротив! – отвечала та.

– Ну, где же скупой? – возразил, немного покраснев, Янсутский.

– Конечно, скупой! – повторила Мерова.

– Вовсе не скупой!.. Вон Офонькин действительно скуп: вообразите, ваше превосходительство, ему раз в Петербурге, для небольших этих чиновничков, но людей весьма ему нужных, надо было дать обедец, и он их в летний, жаркий день позвал, – как вы думаете, куда?.. К Палкину в трактир, рядом с кухней почти, и сверх того еще накормил гнилой соленой рыбой в ботвинье; с теми со всеми после того сделалась холера... Они, разумеется, рассердились на него и напакостили ему в деле. По-моему, это мало что свинство, но это даже не расчет коммерческий: сделай он обед у Дюссо, пусть он ему стоит полторы две тысячи, но устрой самое дело, которое, может быть, впоследствии будет приносить ему сотни тысяч.

– Каким же образом маленькие чиновники могут повредить или устроить какое бы ни было дело? – спросил Тюменев, по-видимому несколько обидевшись на такой рассказ.

– Ге!.. Маленькие чиновники!.. Маленькие чиновники – дело великое! воскликнул Янсутский (будь он в более нормальном состоянии, то, конечно, не стал бы так откровенничать перед Тюменевым). – Маленькие чиновники и обеды управляют всей Россией!..

– Может быть, вы и меня угощаете обедом, чтобы подкупить на что-нибудь? – заметил ядовито Тюменев.

– О, ваше превосходительство, мог ли бы я когда-нибудь вообразить себе это! – произнес Янсутский, даже испугавшись такого предположения Тюменева.

– И не советую вам, – продолжал тот, – потому что пообедать – я пообедаю, но буду еще строже после того.

– О, совершенно верю! – продолжал восклицать Янсутский. – А я вот пойду позубоскалю немного над Офонькиным, – проговорил он, сочтя за лучшее перевести разговор на другой предмет, и затем, подойдя к Офонькину и садясь около него, отнесся к тому: – Василий Иванович, когда же вы дадите нам обед?

– Чего-с? – отозвался тот, как бы не поняв даже того, о чем его спрашивали. Его очень заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия, на которое он не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом, чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако, не мог уразуметь из слов графа.

– Когда ж вы нам обед дадите? – крикнул ему на ухо во все горло Янсутский.

– Не дам никогда! – крикнул и с своей стороны громко Офонькин и немедля же повернулся слушать графа Хвостикова.

– Господин Офонькин разговора даже об этом не любит, – заметил Тюменев.

– О, у меня есть его тысяча рублей! – произнес Янсутский. – Послезавтра же затеваю обед от его имени и издерживаю всю эту тысячу.

– А я все-таки ее с вас взыщу, – возразил ему, смеясь, Офонькин.

– Как же вы ее взыщете, когда у вас никакого документа на нее нет?

– А это будет неблагородно с вашей стороны, – сказал, по-прежнему смеясь, Офонькин.

– Неблагородно, но вкусно!.. Не правда ли, граф? – отнесся Янсутский к Хвостикову, который на этот раз и сострить ничего не мог, до того был занят разговором о своем предприятии.

Домна Осиповна обратила, наконец, внимание на то, что Бегушев мало что все молчал, сидел насупившись, но у него даже какое-то страдание было написано на лице. Она встала и подошла к нему.

– Отчего вы сегодня такой сердитый и недовольный? – спросила она его ласково.

– Не всем же быть таким счастливым и довольным, как вы, – отвечал он ей.

Домна Осиповна посмотрела при этом на него довольно пристально.

– Но и печалиться, кажется, особенно нечему, – проговорила она.

В ответ на это Бегушев ничего ей не сказал и, встав, обратился к Тюменеву.

– Ты хочешь ехать со мной? – спросил он его.

– Да, мне пора!.. – отвечал тот, вставая.

Домна Осиповна при такой выходке Бегушева изменилась несколько в лице.

– А как же я-то? – спросила она его.

– Вы, вероятно, долго еще здесь пробудете, но мне вас дожидаться некогда; а экипаж я за вами пришлю, – проговорил Бегушев скороговоркой, ища свою шляпу.

Домна Осиповна видела, что он взбешен на нее до последней степени, но за что именно, она понять не могла. Неужели он приревновал ее к Хмурину?.. Это было бы просто глупо с его стороны... Она, конечно, могла настоять, чтобы Бегушев взял ее с собою, и дорогою сейчас же бы его успокоила; но для Домны Осиповны, по ее характеру, дела были прежде всего, а она находила нужным заставить Хмурина повторить еще раз свое обещание дать ей акций по номинальной цене, и потому, как кошки ни скребли у ней на сердце, она выдержала себя и ни слова больше не сказала Бегушеву.

Янсутский, услыхав о намерении двух своих гостей уехать, принялся их останавливать.

– Будет, будет уж, достаточно вы подкупили нас вашим обедом, подтрунивал над ним Тюменев.

Янсутский окончательно струсил.

– Ваше превосходительство, неужели вы могли подумать? – говорил он, прижимая руку к сердцу.

Тюменев начал раскланиваться с m-me Меровой и при этом явно сделал чувствительные глаза.

– Вы, если я не ошибаюсь, постоянная жительница Москвы? – говорил он, крепко-крепко пожимая ей руку.

– Нет, вовсе... конечно, когда мои знакомые... то есть, пока живет здесь папа мой... – отвечала m-me Мерова, совершенно смутившись и при этом чуть не проговорившись: "Пока Янсутский здесь живет"... – Летом, впрочем, я, вероятно, буду жить в Петергофе...