Текст книги "Мещане"
Автор книги: Алексей Писемский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
– Ах, Маремьяша, как ты всегда гадко выражаешься! – почти прикрикнула на нее Аделаида Ивановна.
– Как же мне еще выражаться! Вся прислуга здешняя говорит это! ответила Маремьяша грубым тоном.
Вскоре начали привозить вещи, купленные Бегушевым для Меровой. Минодора принимала их и, несмотря на свою сдержанность, усмехалась и слегка покачивала головою, а Маремьяша просто пришла в неистовство. Она опять вошла к Аделаиде Ивановне и гневным голосом выпечатала:
– Вы мне говорить не приказываете, а Александр Иванович целое приданое накупил...
– Кому приданое? – произнесла с удивлением Аделаида Ивановна, начинавшая уже ничего не понимать.
– Этой дочке графа!.. Вам по пяти да по десяти рубликов выдает, а на чужих ничего не жалеет.
– Ну, пожалуйста, прекрати твои рассуждения!.. Я не хочу их больше слушать!
Но Маремьяша, уйдя в свою комнату, долго еще брюзжала.
Слух о переезде Елизаветы Николаевны в дом к Александру Ивановичу дошел, наконец, и до графа, спавшего крепчайшим сном после всех перенесенных им накануне хлопот и неприятностей. Известие это до того было неожиданно для него, что он сошел вниз узнать, вследствие чего произошла такая перемена.
– Вы Лизу, я слышал, перевозите к нам? – спросил он Бегушева, встретив того в зале.
– Перевожу! – отвечал ему Бегушев коротко.
Граф на несколько мгновений позамялся, придумывая, как бы выразить ему свою мысль, которая, собственно, состояла в том, что если Бегушев предположил взять себе в дом Елизавету Николаевну, то должен был бы прежде всего посоветоваться с ним, графом, но высказать это прямо он, конечно, не решился и только бормотал:
– Вы, по крайней мере, позвольте мне рассказывать, что вы это делаете для меня и по моей просьбе!
– Рассказывайте!.. Мне решительно все равно, – проговорил Бегушев и явно рассмеялся.
Встретив такие сухие и насмешливые ответы, граф счел за лучшее плюнуть на все, – пусть себе делают, как хотят, – и удрал из дому; но, имея синяк под глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную, стал там пить пиво и толковать с немецкими подмастерьями о политике.
Больную доктор привез в карете Бегушева часам к пяти; она была уже одета в посланное к ней с кучером новое белье и платье и старательно закутана в купленный для нее салоп. Доктор на руках внес ее в ее комнату, уложил в постель и, растолковав Минодоре, как она должна поставить мушку, обещался на другой день приехать часов в восемь утра. За все эти труды доктора Бегушев заплатил ему сто рублей. Скромный ординатор смутился даже: такой высокой платы он ни от кого еще не получал.
Добрая Аделаида Ивановна, услыхав, что больная так слаба, что ходить не может, исполнилась жалостью и за обедом же сказала брату:
– А ты еще доброе дело делаешь: взял к себе больную дочь графа?
– Да! – отвечал тот.
– Ах, как бы я желала познакомиться с ней, – продолжала старушка, – и даже сегодня, если только это не обеспокоит ее, сходила бы к ней.
– Можно и сегодня!.. Вероятно, она теперь отдохнула!.. – разрешил ей Бегушев.
Аделаида Ивановна так спешила увидать поскорей Мерову, помимо чувства сострадания, и по любопытству взглянуть своим глазом, что это за дама. Встав из-за стола, она немедленно отправилась к больной, отрекомендовала себя сестрой Александра Ивановича и просила полюбить ее.
Добрый вид старушки произвел приятное впечатление на Мерову.
– Вы, не правда ли, не очень больны и, верно, скоро выздоровеете? Что у вас больше всего болит? – спрашивала ее Аделаида Ивановна ласковым-ласковым голосом.
– Грудь! – отвечала Мерова.
– А если грудь, так ничего, – воскликнула старушка. – Я про себя вам скажу: у меня постоянно прежде болела грудь, а вот видите, до каких лет я дожила! – начисто уже выдумала Аделаида Ивановна; у нее никогда грудь не баливала, но все это она, разумеется, говорила, чтобы успокоить больную.
– Вы замужняя или девица? – продолжала она занимать больную.
– Я вдова, – отвечала Мерова.
– Давно потеряли вашего супруга?
– Лет двенадцать!
– Не может быть!.. Вы так еще молоды; конечно, вы с ним недолго жили, и какая, я думаю, это была для вас потеря! – То, что о Меровой говорила прислуга, Аделаида Ивановна с первого же взгляда на нее отвергла. – Но где же вы жили?.. Граф ни разу не говорил мне, что у него есть дочь, и такая еще прелестная!
Мерова в самом деле очень понравилась Аделаиде Ивановне своей наружностью.
– Я жила перед приездом сюда в Киеве, на юге! – отвечала Мерова, все более и более краснея.
– А как приехали сюда, так и расхворались, – это очень понятно; я тоже, – как уж мне хорошо жить у брата, все равно, что в царстве небесном, – но прихварываю: то ноги пухнут, то голова кружится.
– От любви, может быть! – пошутила Мерова.
Аделаида Ивановна засмеялась самым искренним смехом.
– Очень может быть, очень! – говорила она.
В это время, однако, сметливая Минодора, заметив, что это беседование смущает и утомляет Мерову, подошла и шепнула Аделаиде Ивановне, что больной пора ставить мушку.
– Непременно, это необходимо! – согласилась она и, встав, сначала поцеловала Мерову, а потом перекрестила. – Целую вас и кладу на вашу грудь крестное знамение с таким же чувством, как бы делала это мать ваша, проговорила она и вышла.
Мерова по уходе ее залилась слезами: она с детства не встречала такого ухода и такой ласки, как нашла это в доме Бегушева.
Глава VIII
Тучи громадных событий скоплялись на Востоке: славянский вопрос все более и более начинал заинтересовывать общество; газеты кричали, перебранивались между собой: одни, которым и в мирное время было хорошо, желали мира; другие, которые или совсем погасали, или начинали погасать, желали войны; телеграммы изоврались и изолгались до последней степени; в комитеты славянские сыпались сотни тысяч; сборщицы в кружку с красным крестом появились на всех сборищах, торжищах и улицах; бедных добровольцев, как баранов на убой, отправляли целыми вагонами в Сербию; портрет генерала Черняева виднелся во всех почти лавочках. Все эти явления, конечно, влияли и на выведенных мною лиц, из которых, впрочем, главный герой мой, Бегушев, как бы совершенно этим не интересовался и упорно отмалчивался на все вопросы, которые делали ему многие, так как знали, что некогда он изъездил вдоль и поперек все славянские земли. Зато граф Хвостиков и Долгов, снова сблизившиеся, очень много говорили и, ездя неустанно во все дома, куда только их пускали, старались всюду внушать благородные и гуманные чувствования. За такие их подвиги одна газета пригласила их к сотрудничеству, открыв им целую рубрику, где бы они могли излагать свои мысли. Долгов, разумеется, по своей непривычке писать, не изложил печатно ни одной мысли; но граф Хвостиков начал наполнять своим писанием каждый номер, по преимуществу склоняя общество к пожертвованиям и довольно прозрачно намекая, что эти пожертвования могут быть производимы и через его особу; пожертвований, однако, к нему нисколько не стекалось, а потому граф решился лично на кого можно воздействовать и к первой обратился Аделаиде Ивановне, у которой он знал, что нет денег; но она, по его соображениям, могла бы пожертвовать какими-нибудь ценными вещами: к несчастью, при объяснении оказалось, что у ней из ценных вещей остались только дорогие ей по воспоминаниям. Бегушеву граф не смел и заикнуться о пожертвовании, предчувствуя, что тот новую изобретенную графом деятельность с первых же слов обзовет не очень лестным именем. Таким образом, опять оставалась одна только Домна Осиповна, подающая некоторую надежду, к которой граф нарочно и приехал поутру, чтоб застать ее без мужа. Принят он на этот раз был очень скоро и, увидав Домну Осиповну, чуть не вскрикнул от удивления – до такой степени она похудела и постарела за это непродолжительное время; белила и румяна только что не сыпались с ее лица.
– А я к вам, – начала она без прежней своей важности, – писать уж хотела, чтобы узнать о здоровье Лизы... Она, как мне передавали, тоже у Бегушева обитает.
– У нас, у нас! – поспешно отвечал граф.
– Я бы приехала навестить ее, но господин Бегушев, может быть, не велит меня принять, – продолжала Домна Осиповна.
– Нет, нет! У нее совсем особое отделение... Александр Иванович отдал ей комнаты покойной матери своей, – бухнул, не остерегшись, граф.
– Комнаты матери!.. – повторила с ударением Домна Осиповна. – И что же, Лиза в постели лежит? – присовокупила она.
– Иногда; но больше сидит и вместе с нами увлекается великим движением, обхватившим все классы общества!.. – ввернул граф газетную фразу, чтобы сильней повоздействовать на Домну Осиповну. – К вам я тоже приехал с кружечкой, хоть и сердит на вас, что вы не хотели поддержать газеты, которая как бы теперь была полезна!.. Впрочем, бог вас простит за это; пожертвуйте, по крайней мере, теперь нашим соплеменникам, сколько можете!..
И граф развернул перед Домной Осиповной свой пустой бумажник, чтобы приять в него посильную дань. Но Домна Осиповна вместо дани сделала ему ручкой и, немного склонив голову, проговорила озлобленнейшим голосом:
– Благодарю вас покорно!.. Очень вам благодарна!.. Я уж много жертвовала!
Домна Осиповна точно что через разных влиятельных лиц много пережертвовала, надеясь в них найти помощь по своим делам. Но помощи этой она до сих пор не ощущала, что ее очень сердило и огорчало.
– Мне теперь не до чужих нужд; у меня своих много!.. – объяснила она графу.
– Стало быть, правда, что я вам говорил со слов Янсутского? – спросил тот по наружности как бы с участием, а про себя думал: "Так тебе, скряге, и надо!"
– Конечно, вздор!.. Он сам все это и выдумал, – воскликнула Домна Осиповна. – Тут его несколько времени тому назад избили в трактире, присовокупила она.
– Скажите! – произнес граф, как бы удивленный тем, что слышит.
– Об этом напечатано было в газетах... Я сама читала!.. Янсутский назван по имени, а о господине, который бил его, сказано только, что он очень храбрый и силы необыкновенной!
– Скажите! – повторил еще раз граф, как бы приходивший все более и более в удивление, хотя от него именно и пущено было это известие в газеты.
– Я, признаться, ужасно порадовалась, что его поколотили, ужасно!.. заключила Домна Осиповна.
– А где же теперь Янсутский? – спросил граф.
– Он после этого сраму в Сибирь ускакал... Скупает там векселя покойного деда по десяти, по двадцати копеек за рубль и сюда пишет, что как только вернется, так посадит меня в тюрьму, дурак этакой!.. Того не понимает, что я его нисколько не боюсь...
Домна Осиповна в последних словах своих сказала неправду: она очень боялась угрожающего ей дела, тем более, что Янсутский всюду рассказывал, что предполагаемый им процесс он поведет вдвоем с Гроховым.
Граф собрался уходить.
Домна Осиповна при прощанье еще раз повторила, что она непременно приедет навестить Елизавету Николаевну. Граф ничего ей на это не ответил и, сухо откланявшись, отправился домой с твердым намерением напечатать самого ядовитого свойства статейку о черствых и корыстолюбивых людях, к несчастью, до сих пор существующих в нашем обществе, особенно между купечеством. К досаде на Домну Осиповну за отказ ее в пожертвовании у Хвостикова присоединялась и мысль о настойчивом желании Перехватовой посетить непременно его дочь. "Уж не думает ли она отбить Бегушева у Лизы?" спрашивал он себя. В том, что Елизавета Николаевна, хоть и больная, находится в близких отношениях с Александром Ивановичем, граф не сомневался. Все эти злые и беспокойные мысли сразу, впрочем, выскочили из его головы, когда он встретил ехавшего к нему быстро Долгова, который еще с пролеток кричал, что им сегодня непременно надобно ехать обедать в Английский клуб, куда приедет генерал Трахов, аки бы привезший серьезнейшее известие из Петербурга.
Подозрение графа касательно задней мысли Домны Осиповны было отчасти справедливо: она в самом деле хотела видеть не Мерову, но Бегушева, которого Домна Осиповна ревновала к Елизавете Николаевне. Да, читатель, ревновала!.. До последнего времени Домна Осиповна ни от кого не слыхала, чтобы Бегушев, расставшись с ней, полюбил какую-нибудь другую женщину, так что она, к великой усладе своего самолюбия, начинала думать, что он всю жизнь будет страдать по ней; а тут вдруг Бегушев берет к себе Мерову – зачем?.. Для чего?.. Чтобы он делал это бескорыстно, Домна Осиповна, как и граф Хвостиков, не думала, и при этом совершенно не верила в нравственность своей подруги!.. С такого рода мыслями и чувствованиями приехала она в хорошо ей когда-то знакомый дом, где она провела столько блаженных минут. Готовая расплакаться при этом воспоминании, Домна Осиповна с замирающим сердцем от страха, что не примут ее, послала своего ливрейного лакея узнать: может ли она видеть Елизавету Николаевну Мерову. Встреть сего посланного Прокофий, тот бы прямо ему объявил, что барыню ихнюю барин его никогда не велел к себе пускать; но в передней в это время был не он, а один из молодых служителей, который, увидав подъехавшую карету, не дожидаясь даже звонка, отворил дверь и, услыхав, что приехала Домна Осиповна навестить госпожу Мерову, пошел и сказал о том Минодоре, а та передала об этом посещении Елизавете Николаевне, которая испугалась и встревожилась и послала спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей принять Домну Осиповну.
Бегушев некоторое время думал.
– Отчего ж не принять? Пусть примут, – отвечал он потом не совсем спокойным голосом.
Домну Осиповну привели, наконец, в комнату приятельницы; гостья и хозяйка сначала обнялись, расцеловались и потом обе расплакались: кто из них несчастнее был в эти минуты – нищая ли Мерова, истерзанная болезнью, или Домна Осиповна, с каждым днем все более и более теряющая перья из своего величия, – сказать трудно; еще за год перед тем Домна Осиповна полагала, что она после долгой борьбы вступила в сад, исполненный одних только цветов радости, а ей пришлось наскочить на тернии, более колючие, чем когда-либо случалось проходить.
– Как ты попала сюда? – первое, что спросила Домна Осиповна приятельницу.
– Александр Иванович нашел меня совсем нищую и перевез к себе, отвечала та.
Спросить Елизавету Николаевну, где она была и что делала с тех пор, как скрылась из Петербурга, Домна Осиповна считала излишним, так как догадывалась, какого рода жизнь вела ее приятельница.
– И тебе не грех было не написать мне о своем положении, а одолжаться у почти незнакомого тебе человека? – заметила она ей.
Мерова вспыхнула.
– У Александра Ивановича отец мой живет; ты же, я слышала, вышла замуж, а потому не зависишь от себя!.. – проговорила она.
– Я никогда ни от первого, ни от второго мужа не была в такой зависимости, потому что если им дать волю, так они возьмут их две, три!..
Домна Осиповна так резко отозвалась о мужьях потому, что у ней перед самым отъездом вышла сильная перебранка с супругом, по причинам несколько отдаленным. Перехватов, как только разнесся слух о возможности для Домны Осиповны банкротства, утратил к ней всякую внимательность, нежность и угодливость. Домна Осиповна, конечно, отгадала истинную причину его холодности и окончательно убедилась, что в душе он подлец; Бегушев показался ей сравнительно с ним полубогом по благородству своих чувств; он бесился на нее, когда она наживала деньги, и никогда бы, конечно, не кинул ее при какой-нибудь денежной беде. Все это она до поры до времени таила и не высказывала мужу; но когда он услыхал, что Домна Осиповна хочет посетить Мерову, вскипятился и сказал ей повелительным голосом:
– Вам не следует туда ездить!
Домна Осиповна сначала посмотрела ему в лицо, мгновенно утратившее весь свой румянец, и тоже произнесла не очень нежно:
– Почему же не следует?
– Потому что господин Бегушев, у которого живет Мерова, ваш старый поклонник! – ответил ей муж.
– Что ж из того, что он старый мой поклонник; женясь на мне, вы знали это! – возразила Домна Осиповна.
– Мало ли что было прежде, но теперь возобновлять это знакомство неприлично, – проговорил Перехватов.
Тут уж более Домна Осиповна не выдержала.
– А вам прилично целые дни не бывать дома и объезжать под видом практики ваших бывших обожательниц и приискивать, может быть, еще новых?
Что муж делает это, Домна Осиповна твердо была в том убеждена.
– Между нами одна разница, – продолжала она с дрожащими губами и раздувшимися ноздрями. – Вы с ваших обожательниц берете деньги за визиты, а я к Бегушеву еду даром, и не к нему даже, а к моей больной подруге!
Намек этот был очень оскорбителен для Перехватова, тем более что прямо на него он и возразить ничего не мог, так как с самой Домны Осиповны побирал порядочные деньги за свои любовно-врачебные посещения.
– Вас надобно освидетельствовать в умственных способностях; у вас тут немного тронулось от ваших истерик и капризов! – проговорил он, показывая себе на лоб.
– Я знаю, что вы этого желаете и добьетесь, вероятно, потому что все употребляете, чтобы я умерла или помешалась, – подхватила Домна Осиповна.
Далее супруги от напора гнева не в состоянии были говорить, и вскоре доктор уехал в больницу свою, а Домна Осиповна поехала к Меровой с великим желанием встретиться с Бегушевым.
– Александр Иванович заходит к тебе иногда? – спросила она Елизавету Николаевну.
Мерова при этом вопросе нахмурилась.
– Редко! – ответила она нехотя; но вдруг, как бы в опровержение того, вошел Бегушев; при появлении его лицо Домны Осиповны просияло, а у Меровой оно приняло свойственное ему выражение отчаяния.
У Бегушева все это не свернулось с глазу. Домна Осиповна, впрочем, своей набеленною и старающеюся улыбаться физиономиею показалась ему гадка. Он ей наскоро и молча поклонился и обратился ласково к больной.
– Как вы себя чувствуете? – сказал он.
– Очень нехорошо! – отвечала та, закидывая свои маленькие ручки на голову.
– Но граф вчера был у меня и сказал, что ты вовсе не так серьезно больна, как я тебя нашла! – вмешалась в разговор Домна Осиповна.
– Граф, может быть, думает, что я не серьезно больна, но я больна и даже желаю еще больнее быть, чтоб умереть скорее! – произнесла Мерова.
– Но ты забываешь окружающих тебя!.. Какое горе, я думаю, для них твоя болезнь!.. – язвила Домна Осиповна.
– Ах, окружающим меня все равно это! Еще порадуются, когда я умру!.. воскликнула Елизавета Николаевна, насколько у ней достало голоса.
Бегушев очень хорошо понимал, что обе эти госпожи прохаживались на его счет, но Меровой он еще прощал, а Домне Осиповне – нет, и решился ее отделать.
– Елизавету Николаевну волнуют наши разговоры, а это ей вреднее всего, – сказал он с резкостью.
Домна Осиповна даже сквозь белила покраснела.
– Извините, я не знала, что мои слова могли почему-либо взволновать Лизу! Вы позволите мне, по крайней мере, закурить пахитоску? – проговорила она.
– Больная сама не курит, и при ней тоже не велено курить, – отказал ей и в том Бегушев.
Домна Осиповна видела, что он с умыслом говорил ей дерзости, и назло ему, а также и Меровой, решилась продолжить свой визит.
– Александр Иванович до сих пор еще, кажется, сердится на меня, хотя я в разлуке моей с ним нисколько не виновата! – отнеслась она к Елизавете Николаевне, у которой опять появилось отчаяние в лице.
Наглость и бесстыдство Домны Осиповны поразили Бегушева.
– О какой это разлуке вы вспоминаете, о которой я давно и забыл... проговорил он презрительно-насмешливым тоном.
– Вы забыли?.. Это хорошо и может послужить уроком для других женщин, как вас понимать! – не унималась Домна Осиповна.
Бегушев насильственно рассмеялся.
– Если вам нечего другого делать, так хоть всех в мире женщин поучайте, как меня понимать! – проговорил он, вставая, и, сказав Меровой, что он потом зайдет к ней, ушел, не поклонившись Домне Осиповне.
Та осталась решительно рассвирепелой тигрицей.
– Я тебе еще прежде говорила и писала, что это за человек! Побереги себя хоть перед смертью в отношении его! – говорила она, забыв всякое приличие.
– От чего мне себя беречь? – возразила ей Елизавета Николаевна слабым голосом.
– Знаю я, chere amie*, знаю! Меня нельзя обмануть, и вот к тебе моя просьба теперь: когда он бросит тебя, то напиши мне, – я возьму тебя к себе! – произнесла она взволнованным голосом и, поцеловав больную, уехала.
______________
* дорогая подруга (франц.).
Злобе и страданиям в душе Домны Осиповны пределов не было: она приехала почти уверенная, что помирится с Бегушевым и что даже будет предостерегать его от Меровой; но вышло, как мы видели, совершенно наоборот.
Бегушев возвратился к Меровой сейчас же, как только уехала Домна Осиповна. Елизавета Николаевна лежала в своей постели мрачнее ночи.
– Что за штуки эта негодяйка выкидывает! – сказал он.
– Она не негодяйка, – отвечала Елизавета Николаевна, – она знает только, что вы ее еще любите!
– Господи помилуй! – сказал, усмехаясь и пожимая плечами, Бегушев.
– Как же не любите! – продолжала Мерова, совершенно не обратившая внимания на его восклицание. – Как только услыхал, что она приехала, сейчас же велел ее принять и сам явился.
Чтобы успокоить Мерову, Бегушев сознался, что в самом деле глупо было с его стороны войти к ней в комнату, когда была там Домна Осиповна, но что сделано было это чисто по необдуманности, а не по какому-нибудь чувству. "Не мальчишка же я..." – заключил он.
– Вы хуже, чем мальчишка, – перебила его уже со слезами на глазах больная, – вы старый волокита... Домна Осиповна хорошо вас знает... Но я вам не позволю этого делать, вы не смейте меня дурачить и обманывать.
– Прежде всего вы не волнуйтесь, это для вас очень вредно!.. продолжал ее успокаивать Бегушев.
– Нет, я хочу волноваться, я буду нарочно волноваться, чтобы мне не оставаться в живых! – говорила Мерова и стукнула ручкой по кровати.
Бегушев не выдержал и тоже вспылил.
– В таком случае плачьте, сколько вам угодно!.. – сказал он и, встав, хотел было уйти, но Елизавета Николаевна схватила его за полу сюртука.
– А, вы уж и бежать!.. Ах да, обрадовались; но я вас убью, если вы уйдете, слышите!.. – почти кричала она.
Бегушев при этом невольно вспомнил рассказы Тюменева про ее порывистый нрав, превосходящий даже характер Домны Осиповны.
– Целуйте меня!.. Целуйте... – бормотала между тем Елизавета Николаевна.
Бегушев с удовольствием исполнил ее желание и наклонился к ней. Она обвила его шею своими худенькими ручками и начала целовать без конца.
– Я тебе еще не принадлежала; но теперь хочу принадлежать, – прошептала она.
Бегушев потерял, наконец, голову. Мерова в своем увлечении казалась ему очаровательною: глаза ее блистали, все тело пылало в жару.
Приехавший в восемь часов доктор и раздавшийся затем звонок прервал их свидание. Бегушев поспешил уйти от Елизаветы Николаевны. Доктор, войдя к ней, заметил, что она была в тревожном состоянии, и первое, что начал выслушивать, – ее грудь; выражение лица его сделалось недовольным.
– Вам больше всего надобно беречь ваше сердце, а вы его-то и не бережете, – сказал он укоризненным голосом.
– Нет, ничего!.. Мне сегодня гораздо лучше!.. – отвечала безумица веселым тоном.
Доктор сомнительно покачал головой и дал ей двойную дозу капель дигиталис и, уезжая, убедительно просил не волноваться и не тревожиться ничем.
Бегушев, возвратясь в свой кабинет, застал там Хвостикова и Трахова.
– Это какими судьбами? – воскликнул он, обращаясь к генералу и дружески пожимая его руку.
– Приехал совсем с женой в Москву.
– А где же его сиятельство вы подцепили? – спрашивал Бегушев.
– В клубе встретились, и, можете себе представить, вдруг там кто-то выдумал, что я привез из Петербурга по современной политике важную новость, а я никого даже не видал перед отъездом оттуда, – говорил генерал с гримасой.
– Передавая московские вести, я обыкновенно прибавляю, с позволения сказать: это я слышал в Москве! – сострил граф Хвостиков.
– Именно! – подхватил генерал Трахов, видимо, бывший в весьма дурном расположении духа, что с ним почти всегда случалось, когда он был не в очень дальнем расстоянии от супруги своей.
– Вы главное скажите Александру Ивановичу, – напомнил Трахову граф.
– Главное, – продолжал тот невеселым голосом, – что в воскресенье у нас будет une petite soiree litteraire*... будут читать драму жены... Я профан в этом деле, хоть и очень люблю театр...
______________
* маленький литературный вечер... (франц.).
– Драма будет ко времени... ко времени... – подхватил опять Хвостиков.
– Может быть, – согласился генерал и отнесся к Бегушеву: – Жена умоляет вас, cousin, приехать к нам и прослушать ее творение. Вы хоть и пикируетесь с ней всегда немножко, но она вас бесконечно уважает.
Бегушев молчал.
– Приедете? – повторил генерал. – А в противном случае она меня со света сгонит.
Бегушев колебался еще несколько мгновений: драма кузины заранее ему представлялась чем-то бесконечно бездарным, мертвящим; но, будучи исполнен собственного счастья, он обещался быть.
– Merci, тысячу раз merci... – произнес генерал. – Но теперь вот еще задача! Жена желает, чтобы драму читала актриса Чуйкина... Она где-то слышала ее, как она декламировала поэму Глинки "Капля"... Vous connaissez cet ouvrage?*
______________
* Вы знаете это произведение? (франц.).
– Слыхал об нем, – отвечал Бегушев.
– On dit*, что это высокое произведение!.. Quant a moi, pardon, je ne le comprends pas...** Я случайно прочел эту поэму, найдя ее в библиотеке покойного тестя, который был – вы, вероятно, слыхали – заклятый масон, носил звание великого провинциального мастера и ужасно дорожил всеми подобными писаниями.
______________
* говорят (франц.).
** Что касается меня, то я, простите, его не понимаю... (франц.).
– Но отчего же Татьяна Васильевна сама не хочет нам прочесть своей драмы? – спросил Бегушев.
– Ссылается на голос... говорит, что голос у ней слаб, а она желает, чтобы каждое слово из ее пьесы все слышали... Авторское, знаете, самолюбие, но трудность тут та, что подай ей непременно Чуйкину, которую, конечно, я видал, и она всегда мне напоминала парижскую кухарочку, а в то же время, по слухам, очень горда и вдруг на приглашение мое скажет: "Же не ве па, же не пе па, же не манж па де ля репа"*.
______________
* Эта рифмованная шутка означает: "Я не хочу, я не могу, я не ем репы".
– По-моему, вот какой тут самый практический путь! – отозвался граф Хвостиков. – Чуйкина живет с Офонькиным, который ее никуда без себя не пускает... Единственное средство – ехать вам, генерал, к Офонькину и пригласить его вместе с Чуйкиной.
Генерала покоробило.
– C'est impossible!..* – воскликнул было он сначала.
______________
* Это невозможно!.. (франц.).
– Иначе она не поедет! – повторил граф настойчиво.
– Но когда же ехать? – спросил генерал.
– Сейчас!.. Я хоть и враг Офонькина, но с вами поеду! – отвечал граф.
Генерал вопросительно взглянул на Бегушева.
– Как вы, cousin, думаете: можно? – сказал он тому.
– Это дело вашего вкуса, – отвечал ему Бегушев.
– Mon Dieu, какой тут мой вкус!.. Я только жертва и мученик моей жены! – воскликнул генерал плачевным голосом.
– Но подобное приглашение, полагаю, не понравится и Татьяне Васильевне... Она так щепетильна и строга в этом отношении! – проговорил Бегушев.
– Для драмы своей она готова идти на все... человека, кажется, убить способна! – заметил генерал.
– Ничего, поедемте! – ободрил его Хвостиков.
Генерал пожал плечами и согласился.
Когда они приехали к Офонькину, то застали его сбирающимся уехать из дому и отправиться именно к Чуйкиной; он был уже в передней и держал в руках завернутый в бумагу толстый кусок шелковой материи, которую и вез ей в подарок.
Увидев знакомую ему фигуру графа Хвостикова, Офонькин сделал недовольную мину; но, взглянув на его сопутника в генеральских погонах, он вдруг почувствовал страх. Офонькин подумал, что Трахов – какой-нибудь жандарм и приехал брать его за то, что он на днях очень развольнодумничался в клубе и высказал пропасть либеральных мыслей.
– Прошу покорнейше сюда, – сказал он, сразу попятясь назад и сбрасывая проворно свое пальто, а затем пригласил гостей садиться; ему продолжало мниться, что генерал приехал к нему по доносу Хвостикова, от которого Офонькин всякой гадости ожидал.
– Чем могу служить? – спросил он.
– Очень многим и очень малым, – отвечал развязнейшим тоном граф. – Вы хороший знакомый madame Чуйкиной, а супруга генерала написала превосходную пьесу, которую и просит madame Чуйкину, со свойственным ей искусством, прочесть у ней на вечере, имеющемся быть в воскресенье; генерал вместе с тем приглашает и вас посетить их дом.
Генерал, бывший сначала очень смущен и не могший равнодушно видеть толстого и черномазого шиворотка Офонькина, наконец, приосанился немного и проговорил:
– Вы нас очень обяжете вашим посещением.
Офонькин думал было отказаться; но, заметив на Трахове генеральский погон, счел за лучшее не сказать ничего решительного.
– Я передам ваше желание madame Чуйкиной и какой получу от нее ответ, вас уведомлю, – проговорил он.
– Нет, уж вы категорически скажите нам, можете ли вы и madame Чуйкина приехать читать, – настаивал граф.
– И я вас прошу об этом, – повторил за ним генерал.
– Вы знаете, какой огромный талант у madame Чуйкиной, ей стыдно закапывать его; пьеса скоро будет поставлена на сцену, автору она доставит славу, а madame Чуйкиной прибавит еще новую ветвь к ее лавровому венку!.. расписывал Хвостиков.
– Madame Чуйкина, вероятно, согласится и приедет! – изъяснил, наконец, Офонькин, видимо, подкупленный похвалами графа.
– Мы будем очень рады ее посещению, – произнес генерал; у него уже пот со лба выступил от всех этих объяснений и хлопот.
– Приедет! – повторил еще раз Офонькин и при прощанье уже с важностью, и то слегка только, мотнул головой своим гостям.
Трахов во всю жизнь не бывал в таком унизительном положении, в каком очутился в настоящий вечер по милости супруги!
Глава IX
Независимо от присылки мужа, Татьяна Васильевна написала Бегушеву письмо, в котором умоляла его приехать к ней и, чтобы заманить "гурмана" кузена, прибавляла в постскриптуме, что именно для него будет приготовлен ужин самого изысканного свойства. Бегушев понимал, что не ехать к Траховым значило рассориться с ними на всю жизнь, а ему этого не хотелось, так как, при всем отвращении к Татьяне Васильевне, генерала он, по старой привычке, искренне любил. Приняв это в соображение, он велел им сказать через присланного к нему с письмом лакея, что "будет непременно!"
Вечером, часов в девять, граф вошел к дочери, что весьма редко с ним случалось. У Елизаветы Николаевны в это время сидел Бегушев.
