Текст книги "Мещане"
Автор книги: Алексей Писемский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
Граф понял, что ему приличнее быть печальным.
– Да-с! – ответил он и вздохнул.
– И полюбила другого?
– Другого!
– Кого?
– Одного мальчишку... не имеющего даже места.
– Сумасшедшая! – произнесла с оттенком негодования Домна Осиповна.
– Хуже, чем сумасшедшая! Она крест мой! – сказал на это граф. – Я столько последнее время перестрадал...
– В одном отношении она, по-моему, права, – перебила его Домна Осиповна, – что любить молодого человека приятнее, чем такого противного старикашку, как Тюменев; но что же делать?.. В ее положении надобно было подумать и о будущем!
– О будущем Лиза никогда не думала, – подхватил граф, сам-то пуще всего думавший когда-нибудь о будущем. – Но ваше как здоровье? – спросил он Домну Осиповну.
– Так себе, ничего!.. Дрязги у меня опять разные начались.
– С кем?
– Семейные! – Более этого Домна Осиповна ничего не объяснила и сама спросила графа: – Зачем вы в Москву приехали и где живете?
Граф грустно улыбнулся.
– Где ж мне жить, кроме Москвы, а обитаю я у Бегушева, вместе с ним и приехал из Петербурга.
– У Бегушева?.. – повторила Домна Осиповна не без любопытства.
– У него!.. Его благодеяниями существую... Это такой благородный и добрейший человек!
На это замечание графа Домна Осиповна сделала небольшую гримасу.
– Что он человек благородный, – это может быть, но чтобы добрейший был, не думаю!
– И добрый!.. Его надобно хорошо узнать!
– Я его знала хорошо, но доброты в нем не замечала, – возразила с усмешкою Домна Осиповна и потом, как бы совершенно случайно, присовокупила: – Мне, не помню, кто-то рассказывал, что последнее время он поседел и постарел!
– То и другое есть!.. Страшно хандрит... невероятно.
Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф Хвостиков стал было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему.
– Бегушев – удивительный человек!.. Натура особенная!.. Не нам, дюжинным людям, чета.
– В чем же это особенность его видна? – спросила Домна Осиповна.
– Во всем-с! Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся с ним и, замечая, что он страдает и мучится, стал, наконец, усовещевать его: "Как тебе, говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете... ты богат, и если с тобой бывали неприятные случаи в жизни, то они постигают всех и каждого!" – "И каждый, – говорит он, – принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!" Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек с байроновски глубокой душой.
Домна Осиповна слушала это, задумчиво глядя на красивые ногти своей руки.
– Словом, человек страдает о прошедшем и оплакивает его! – заключил граф.
Домна Осиповна на мгновение взяла себя за лоб.
– Очень жаль, если это так! Но только этого прошедшего не воротишь! проговорила она.
– Почему? – спросил ее граф.
– Так, не воротишь! – повторила Домна Осиповна и не стала больше ни слова говорить о Бегушеве; но Хвостиков все-таки вынес из этого разговора твердое убеждение, что можно воротить это прошедшее и что он был бы очень рад способствовать тому!
Возвратясь домой и увидев сидящую с Бегушевым старушку, граф несколько удивился.
– Это сестра моя Адель! – пояснил ему Бегушев.
Граф Хвостиков при этом почему-то сконфузился, но потом сейчас же и поправился.
– Еще одна минута, и я бы догадался, с кем имею честь встретиться, так вы мало изменились!.. – говорил он, беря и целуя руку Аделаиды Ивановны. Извините, я по-старинному...
Старушка сначала тоже не узнала его.
– Граф Хвостиков! – объяснил и ей Бегушев.
– А, граф Хвостиков!.. – произнесла своим добрым голосом Аделаида Ивановна, не без труда припоминая, что в одну из давнишних зим, когда она жила в Москве, граф довольно часто у ней бывал и даже занял у ней двести рублей, о которых она, по незначительности суммы, никогда бы, разумеется, не решилась ему сказать; но граф, тоже не забывший этого обстоятельства, все-таки счел за лучшее подольститься к старушке.
– Ну, что ваша музыка? – спросил он.
– Музыка? – переспросила не без удовольствия Аделаида Ивановна. – Играю еще... Фортепьян только у меня хороших нет!
– Здесь Вирт превосходный! – говорил Хвостиков, показывая рукой на стоявший в гостиной рояль. – Надеюсь, что вы подарите нам несколько ваших волшебных звуков!
– Да, поиграю как-нибудь, – отвечала Аделаида Ивановна, очень довольная любезничаньем графа.
В это время вошла Минодора и доложила ей:
– Ваша Маремьяша прислала сына дьячка сказать вам, что пора домой; затемнеет очень, и вы будете бояться ехать!
– Да, да, пора!.. – заторопилась старушка.
– Но карета готова ли? – спросил Бегушев.
– Подана-с... у крыльца, – отвечала Минодора.
Аделаида Ивановна расцеловалась с братом и при этом говорила:
– Какова Маремьяша моя? Каково усердие ее?
"Хороша, нечего сказать!" – думал про себя Бегушев, а вслух проговорил Минодоре:
– Адель завтра же переезжает ко мне!.. Скажи ты это Маремьяше этой!
– Скажу-с! – отвечала та.
Старушка пошла. Граф Хвостиков провожал ее. Она было хотела не позволить ему этого, но он следовал за ней и посадил ее под руку в карету.
В продолжение всего остального вечера граф Хвостиков не решался заговорить с Бегушевым о Домне Осиповне, но за ужином, выпив стакана два красного вина, отважился на то.
– Я сегодня, между прочим, был и даже обедал у Домны Осиповны, которая переехала близехонько сюда, на Никитскую, в свой новый дом.
– Для чего вы так поспешили? Я не знал, что вы такие с ней друзья! заметил Бегушев, немного вспыхнувший от слов графа.
– Мы давно с ней дружны, – отвечал тот, – и я убедился... Впрочем, я не знаю, позволишь ли ты мне быть с тобою совершенно откровенным...
– Будь! – разрешил ему Бегушев.
Краска все более и более появлялась в лице его.
– Я убедился, – продолжал граф, – что она тебя до сих пор любит!
Бегушев окончательно вспыхнул.
– А при этом других двух любит и сверх того супруга обожает! проговорил он с ядовитостью.
– Кого ж она любит?.. Неправда! – воскликнул граф.
– Но ты сам же рассказывал дочери твоей! – уличил его Бегушев.
– Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может быть, даже не двое, а и больше... она так еще интересна! – вывернулся граф. – Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье, то меня решительно убеждает, что любит собственно она тебя.
– Из чего ты это наблюл и заметил? – спросил его как бы с неудовольствием Бегушев.
– Слов ее я тебе не могу передать!.. Их, если ты хочешь, и не было; но эти улыбки, полугрустный трепет в голосе, явное волнение, когда она о тебе что-нибудь расспрашивала...
– Но что ж она расспрашивала обо мне? – допытывался Бегушев: ему в одно и то же время досаден и приятен был этот разговор.
– Опять-таки тоже многое и, пожалуй, ничего не расспрашивала!
– Фантазер! – воскликнул Бегушев и, встав со своего стула, так как ужин в это время уже кончился, пошел было.
– Нет, я тебе это докажу – хочешь? – говорил ему вслед Хвостиков.
– Чем?.. – спросил Бегушев, обертываясь к нему лицом.
– Тем, что помирю вас.
Бегушев махнул только на это рукой и ушел к себе в спальную.
Граф Хвостиков, оставшись один, допил все красное вино и решился непременно привести в исполнение то, что задумал.
Глава XI
Вещи Аделаиды Ивановны, как приказал Бегушев, на другой же день стали переносить к нему в дом. Прежде всего сам дьячок, у которого она квартировала, сынишка его и сторож церковный притащили на руках божницу с довольно дорогими образами, и при этом дьячок просил доложить Бегушеву, что все они поздравляют Александра Ивановича с приездом сестрицы; но Минодора не пошла докладывать, а сама поднесла дьячку и сторожу по огромному стакану водки, которую оба они с удовольствием выпили, крякнули и пожелали закусить. Минодора дала им и закусить холодной барской кулебяки с налимами и осетровыми печенками, а маленькому семинаристу насыпала целый карман сладкого печенья. Затем вещи начали подносить один уж сторож и два поденщика с дикими, зверообразными лицами. Поденщики наши, как известно, смирный народ, но с виду очень страшны, и, главное, определить совершенно невозможно, во что они, по большей части, бывают одеты: на старшем, например, из настоящих поденщиков были худые резиновые калоши на босу ногу и дырявый полушубок, а на другом лапти и коротенькая визитка. Первоначально они притащили на головах ванны Аделаиды Ивановны – ножные, поясные, и огромный умывальник: m-lle Бегушева любила очень полоскаться в воде и каждый день почти все утро употребляла на это. За умывальником был принесен попугай в клетке старым лакеем Аделаиды Ивановны Дормидонычем, тоже обитавшим при ней и о котором она не решалась и упомянуть брату. Дормидоныч, по приказанию госпожи своей, прежде всего велел спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей взять с собой попугая, а равно и его, Дормидоныча. Бегушев на это сказал, что она может всех и все перевозить к нему. За попугаем вскоре прибыла Маремьяша, пожилая горничная девушка, с лицом точно татуированным и испещренным черными пятнышками, но в шляпке, новом бурнусе, в перчатках и даже с зонтиком в руках. Она привела с собой на своре десять болоночек, которые, вбежав в свое новое помещение, сначала было залаяли, завизжали, но после окрика Маремьяши и после того, как она налила им на блюдечко принесенного с собой в пузырьке молока, они принялись лакать его и сейчас же стихли. Маремьяша, сколько можно это судить по ее изжелта-зеленым и беспрестанно бегающим из стороны в сторону глазам, была девка неглупая и очень плутоватая. Аделаиду Ивановну, когда та была богата, она обкрадывала сколько возможно и в настоящее время, имея уже довольно значительный капиталец, не теряла надежды поувеличить его с получением Аделаидою Ивановною долгов ее. Вскоре за Маремьяшей сторож и поденщики, опять-таки на головах, принесли огромные перины и целый ворох подушек для Аделаиды Ивановны и для Маремьяши: обе они спали всегда очень мягко!
На всю эту сцену переноски Прокофий глядел молча, но когда Дормидоныч спросил Минодору, что где же ему можно будет приютиться, и когда та ответила ему: "В комнатке около кухни", Прокофий не выдержал и воскликнул: "Али здесь в доме!.. Будет, что про вас еще и клеушков{201} осталось". Молодые лакеи при этом захохотали. Дормидоныча это оскорбило.
– Не смейтесь, господа, может быть, и самим вам придется в клеушках жить, – проговорил он.
Прокофий собственно Аделаиду Ивановну уважал, как сестру барина, но прислугу ее считал за чистую сволочь.
Вскоре прибыла в карете Бегушева и сама Аделаида Ивановна. Она все утро объезжала чудотворные иконы и равные монастыри и везде со слезами благодарила бога, что он дал ей такого друга и брата, с которым, по приезде облобызавшись, прямо отправилась в свое отделение размещать и расставлять там вещи. За этой работой она провела часа три и так утомилась, такой сделалась замарашкой, что не решилась даже выйти к обеду и просила к себе в комнату прислать чего-нибудь. Покушав, Аделаида Ивановна легла почивать и заснула сном младенца. Вечером Аделаида Ивановна, почувствовав себя после сна бодрой, приоделась и вышла на мужскую половину, где застала брата, по обыкновению, в диванной, а вместе с ним и графа Хвостикова, нарочно целый день не уходившего для нее из дому, чтобы еще более к ней приласкаться. Как только Аделаида Ивановна появилась, он сейчас же рассыпался перед ней мелким бесом: рассказал ей несколько городских новостей и слухов, рассмешил ее двумя – тремя обветшалыми каламбурами, а затем прямо свел речь на музыку.
– Умоляю вас хоть сегодня сыграть нам что-нибудь, – говорил он.
– Ах, нет... нет! Я сегодня еще такая усталая, – отнекивалась старушка жеманно.
– Вы нисколько не усталая, нисколько! – воскликнул граф и подал Аделаиде Ивановне руку.
Она усмехнулась, но отказаться не могла и пошла с Хвостиковым в гостиную к роялю.
Аделаида Ивановна едва только дотронулась до клавишей, как мгновенно же увлеклась, тем более, что на таком хорошем и отлично настроенном инструменте она давно не играла; из-под ее маленьких и пухленьких пальчиков полились звуки тихие, мягкие. Что, собственно, Аделаида Ивановна играла, она сама не помнила и чисто фантазировала; слушая ее, граф Хвостиков беспрестанно схватывал себя за голову и восклицал на французском языке: "Божественно, превосходно!"
Все это он проделывал кроме той цели, чтобы заставить Аделаиду Ивановну забыть о деньгах, которые он ей должен был, но он, рассчитывая на ее бесконечную доброту и женское самолюбие, мечтал снова занять у ней: изобретательность и сметка графа Хвостикова доходила в этом случае до гениальности!
Бегушев между тем, сидя один, думал о Домне Осиповне. Рассказ графа Хвостикова, что будто бы она еще любит его, не выходил у него из головы, и он все проводил параллель между нею и m-me Меровой. "Разве Домна Осиповна сделала что-нибудь подобное в отношении его, что сделала та против Тюменева? Разве она мучила его хоть сколько-нибудь капризами? Напротив! Домна Осиповна всегда старалась его умерить, когда он впадал в раздражение!.. Наконец, разве ее вина, что судьба заставила ее жить в дрянной среде, из которой, может быть, Домна Осиповна несколько и усвоила себе; но не его ли была обязанность растолковывать ей это постепенно, не вдруг, с кротостью и настойчивостью педагога, а не рубить вдруг и сразу прекратить всякие отношения?" Какой мастер был Бегушев обвинять себя в большей части случаев жизни, мы видели это из предыдущего. Желание узнать, что есть ли хоть сотая доля правды в том, что наболтал ему Хвостиков, которому он мало верил, узнать, по крайней мере пообстоятельнее, как Домна Осиповна живет, где бывает, с кем видается, – овладевало Бегушевым все более и более. А между тем сестра его Аделаида Ивановна на другой день немножко прихворнула. Он почти обрадовался ее болезни, сообразив, что это отличный предлог ему пригласить Перехватова и выспросить его о Домне Осиповне.
– Я сейчас пошлю за доктором! – сказал он Аделаиде Ивановне.
Та, думая, что она все-таки обременяет этим брата, сначала была и руками и ногами против приглашения доктора.
– Приезд доктора, кроме твоей болезни, меня успокоит, потому что он мне скажет, чем ты, собственно, больна! – возразил Бегушев.
Аделаида Ивановна глубоко сердцем поняла брата и друга и более ему не возражала. Перехватов в то же утро приехал к Бегушеву на его пригласительную записку. Он пополнел несколько и сделался еще представительнее. Румянец по-прежнему горел на его щеках. Досадливого выражения в лице, которое у него было после потери им в банке восьми тысяч, следа не было, – может быть, потому, что Перехватов вполне успел пополнить практикой этот убыток. Костюм его на этот раз состоял из вицмундира и Владимира третьей степени на шее. Несмотря на свои молодые лета, Перехватов был ревизором каких-то больниц и, получа в последнее время сей почти генеральский крест, начал в нем ездить к своим клиентам, из которых многие (по большей части купцы) сразу же сочли нужным возвысить ему плату до десяти рублей серебром за визит.
Войдя к Бегушеву и зная оригинальность того, Перехватов не спешил его расспрашивать о том, чем он болен, и сказал только:
– Вы недавно из-за границы?
– Месяца полтора.
– Лечились там?
– Нет!
На лице Перехватова выразилось маленькое недоумение, зачем же, собственно, его Бегушев пригласил к себе.
– Не я болен, но у меня живет сестра родная, она заболела! – проговорил ему тот.
– А! – произнес доктор. – Где же я могу видеть больную?
Бегушев, сам проводив Перехватова до комнаты сестры, просил его зайти к нему и рассказать, что такое с нею.
– Непременно! – отвечал доктор и, пробыв весьма недолгое время у Аделаиды Ивановны, он прошел к Бегушеву.
– Ничего, – сказал он, – маленькая гастрическая лихорадка... Старушка, вероятно, диеты не соблюла.
Аделаида Ивановна, действительно, после скудного обеда, который она брала от дьячка, попав на изысканный стол Бегушева, с большим аппетитом и очень много кушала: несмотря на свое поэтическое и сентиментальное миросозерцание, Аделаида Ивановна, подобно брату своему, была несколько обжорлива. Бегушев не спешил платить доктору. Тот отчасти из этого, а потом и по другим признакам догадался, что ему не следовало уезжать, ради чего, не кладя, впрочем, шляпы, сел.
– А вы, собственно, совершенно здоровы или по-прежнему злитесь? спросил он Бегушева.
– Нет, теперь хандрю только и адски скучаю! – отвечал тот.
– Неужели же и Европа не поразвлекла вас нисколько?
– Напротив, еще большую нагнала хандру.
– Ах вы, обеспеченные господа! – воскликнул доктор. – Ей-богу, как посмотришь на вас... у меня много есть подобных вам пациентов... так даже мы, доктора, в нашей каторжной, работящей жизни живем лучше!
– Вероятно! – согласился Бегушев, бывший под влиянием своей главной мысли и почти не слушавший то, что ему проповедывал Перехватов.
Разговор на некоторое время прекратился; но Бегушев, наконец, не вытерпел.
– А кого вы из наших общих знакомых видаете? – спросил он.
– То есть кого же общих?.. – спросил доктор, смутно, впрочем, догадавшийся, что вопрос этот исключительно касался Домны Осиповны.
О том, что как и из-за чего она рассталась с Бегушевым, он знал до мельчайших подробностей по рассказам самой Домны Осиповны, сделавшейся с ним после разлуки с Бегушевым очень дружною.
– Видаюсь я, – продолжал он, – между прочим, с Янсутским, с madame Олуховой!
При последнем имени доктор бросил коротенький взгляд на Бегушева.
– Как же она существует? – спросил тот, почти задыхавшийся от любопытства или, лучше сказать, от более сильного чувства и желавший, чтобы ему рассказывали скорее и скорее. Но доктор начал довольно издалека:
– Она была некоторое время больна; но потом поправилась было совершенно...
– А теперь что ж, опять больна?
– Нет, но у нее пошли снова дрязги с ее мужем. Это ужасный человек! Ужасный! – повторил два раза доктор.
– Напротив, он мне казался таким смиренным и покорным Домне Осиповне, заметил Бегушев.
– Не дай бог никому таких покорных мужей! – воскликнул доктор.
– Что же, собственно, он делает? – спросил Бегушев, бывший втайне очень доволен, что Домна Осиповна ссорится с мужем.
– Кутит!.. Безобразничает!.. Этот ходатай по их делам, Грохов, опять свел его с прежнею привязанностью! Они все втроем пьянствуют; у Олухова два раза была белая горячка... Я по нескольку дней держал его в сумасшедшей рубашке! Можете вообразить себе положение Домны Осиповны: она только было поустроила свою семейную жизнь, как вдруг пошло хуже, чем когда-либо было. Я просто советую ей уехать за границу, как и сделала она это прежде.
Этому совету доктора Бегушев вначале тоже обрадовался, так как ему пришла в голову безрассудная мысль гнаться за Домной Осиповной, куда бы только она ни поехала, и молить ее возвратить ему прошедшее.
– Я очень люблю и уважаю Домну Осиповну, – продолжал доктор как бы совершенно беспристрастным голосом, – и прямо ей говорю, что под влиянием таких неприятных и каждодневно повторяющихся впечатлений она может окончательно разбить свое здоровье.
– И что ж она... никуда не выезжает?
– Нет!.. Выезжает!
– Куда?
– Ездит иногда в Дворянское собрание, где устраиваются очень хорошенькие вечера, потом бывает в театре, гуляет по бульварам, которые от нее два шага!
Все эти слова доктора Бегушев хорошо запомнил и вместе с тем, по своей подозрительности, подумал, что зачем Перехватов, ухаживая, как говорят, за Домной Осиповной, отправляет ее за границу? Он, может быть, как некогда сделать и сам Бегушев хотел, предполагает увезти ее от мужа. Перехватов в самом деле желал удалить Домну Осиповну, но только не от мужа, а от начавшего за ней ухаживать Янсутского.
– А вы, скажите, бывали за границей? – спросил Бегушев, желая позондировать доктора в этом отношении.
– Был... Я в тамошних университетах, собственно, и готовился на степень доктора.
– Но опять съездить не думаете?
– Очень бы хотелось, но как это сделать: практика у меня большая, на кого ее оставить?
Бегушев понял, что ему от доктора больше ничего не добиться. Тому тоже пора было ехать по другим визитам. Он раскланялся.
Со следующего дня Бегушев повел совершенно несвойственную ему жизнь. Он все утра, часов с одиннадцати до пяти, гулял по бульварам, а вечером обыкновенно бывал в обоих театрах, Большом и Малом. Явно, что Бегушев ожидал где-нибудь из этих мест встретить Домну Осиповну. Ему хотелось хоть раз еще в жизни видеть ее красивое лицо. Судьба, наконец, над ним сжалилась. Просматривая однажды газету, Бегушев наткнулся на напечатанное крупными буквами объявление об имеющемся быть в скором времени танцевальном вечере в зале Дворянского собрания.
Бегушев порывисто позвонил. Вошел молодой лакей.
– Граф дома? – спросил его с нетерпением и беспокойством Бегушев.
– Дома-с! – отвечал тот.
– Зови его ко мне сию минуту!
Лакей быстро побежал наверх к графу, который, по решительному отсутствию денег, несколько дней не выходил из дома, а все время употреблял на то, что читал скабрезные французские романы, отрытые им в библиотеке Бегушева. На приглашение хозяина он немедленно сошел к нему.
– Mon cher, – сказал ему почти нежным голосом Бегушев, – в четверг бал в Дворянском собрании; мне хочется быть там, вы тоже поедете со мной. Будьте так добры, поезжайте в моих санях, возьмите два билета: себе и мне.
Бегушев при этом подал графу пятидесятирублевую бумажку.
– Но, mon cher, – воскликнул граф в свою очередь, – кроме билета, мне туалет мой не позволяет нынче бывать на балах.
– Сделайте себе туалет новый; вот вам к этим деньгам еще сто рублей!.. – говорил Бегушев.
– Merci, тысячу раз merci! – говорил граф Хвостиков, с удовольствием засовывая деньги в карман.
– Ну и потом... – продолжал Бегушев, совершенно потупляясь, – не зайдете ли вы к вашему другу, Домне Осиповне, и не узнаете ли: будет она в собрании?..
– Непременно зайду!.. Я сам это думал! – подхватил граф, хотя вовсе не думал этого делать, – на том основании, что он еще прежде неоднократно забегал к Домне Осиповне, заводил с ней разговор о Бегушеве, но она ни звука не произносила при этом: тяжело ли ей было говорить о нем или просто скучно, – граф не знал, как решить!
– Только, пожалуйста, вы не скажите ей, что я вас подсылаю!
– О, mon cher, что ж ты меня за ребенка такого считаешь, – отвечал граф и уехал прямо к Домне Осиповне, а в пять часов явился аккуратно к обеду Бегушева и имел торжествующий вид.
– Будет! – сказал он лаконически, так как стеснялся присутствием Аделаиды Ивановны.
– Благодарю! – отвечал ему лаконически и Бегушев.
Но у старушки не прошли мимо ушей эти фразы. Она почти догадывалась, о ком они были сказаны.
Аделаида Ивановна давно интересовалась узнать об отношениях ее брата к m-me Олуховой, и когда ее Маремьяша, успевшая выведать у людей Бегушева все и про все, сказала ей, что Александр Иванович рассорился с этой дамой, Аделаиде Ивановне было это чрезвычайно неприятно: она очень не любила, когда люди ссорились!
Глава XII
Перед балом в Дворянском собрании Бегушев был в сильном волнении. "Ну, как Домна Осиповна не будет?" – задавал он себе вопрос и почти в ужас приходил от этой мысли. Одеваться на бал Бегушев начал часов с семи, и нельзя умолчать, что к туалету своему приложил сильное и давно им оставленное старание: он надел превосходное парижское белье, лондонский фрак и даже слегка надушился какими-то тончайшими духами. Графу Хвостикову Бегушев объявил, чтобы тот непременно был готов к половине девятого.
– Но зачем же так рано? – возразил было граф.
– Я всегда люблю рано приезжать! – сказал ему сурово Бегушев; но в сущности он спешил быть в собрании, чтобы не прозевать Домны Осиповны, а то, пожалуй, он разойдется с ней и не встретится целый вечер.
Приехав с графам Хвостиковым в собрание, Бегушев остановился в первой же со входа комнате и сел на стул около самых входных дверей.
– Ты тут останешься? – спросил его граф, начинавший догадываться о тайной мысли Бегушева.
– Тут! – отвечал тот.
Граф в своем освеженном туалете пошел бродить по совершенно еще пустым залам. Публика начала съезжаться только в конце десятого часа. Бегушев все это время глаз не спускал со входных дверей и еще издали увидал входящую Домну Осиповну в сопровождении Янсутского. Одета она была к лицу, со вкусом и богато. Бегушев поспешил пройти в большую залу и встал около колонны, опять потому же, что Домна Осиповна непременно должна была пройти мимо него. Она действительно прошла и уже под руку с Янсутским, шедшим гордо и почти презрительно смотревшим на всю публику. С Бегушевым Домна Осиповна была несколько мгновений почти лицом к лицу и вначале заметно взволновалась, но потом сейчас же овладела собой и взглянула в сторону. Янсутский не поклонился Бегушеву; тот ему тоже не пошевелил головой. Затем Янсутский что-то такое шепнул Домне Осиповне. Она сделала при этом небольшую гримасу и ничего ему не ответила. Бегушев по-прежнему оставался у колонны и принял как бы спокойный вид; его порадовало весьма маленькое обстоятельство: Домна Осиповна, отойдя довольно далеко, обернулась и очень пристально взглянула на него.
Подан был сигнал к началу танцев. Перед Бегушевым неожиданно предстал вырвавшийся из тесной толпы граф Хвостиков.
– Она здесь! – произнес он радостно-задыхающимся голосом.
– Я видел ее! – отвечал Бегушев, стараясь по-прежнему оставаться спокойным.
– Я приглашу ее сейчас, на кадриль и повыспрошу! – объяснил граф и опять юркнул в толпу.
Бегушев затем все внимание и зрение свое устремил на танцующих, потому что посреди их заметил Домну Осиповну. Она танцевала с Янсутским и ходила, как гордая пава, что было несколько смешно, но Бегушеву не показалось это смешным. Во время пятой фигуры сзади его раздался голос:
– Александр Иванович, вот где я вас встречаю!..
Бегушев оглянулся. Это говорил молодой русский художник, с закинутой назад гривой волос и во фраке, из которого он заметно вырос.
– Ту картину мою, которую вы видели у меня в Риме и одобряли, я кончаю!.. – говорил художник, простодушно воображавший, что весь мир более всего озабочен его картиной. – Не заедете ли ко мне в мастерскую взглянуть на нее... Я помню, какие прекрасные советы вы мне давали.
– Если будет время, – заеду! – отвечал ему сухо Бегушев.
Ему ужасно было досадно, что художник, стоя перед ним, совершенно закрывал ему своею косматою головой Домну Осиповну; но тот, разумеется, этого не понимал и продолжал ласково смотреть на Бегушева.
– Какое у вас прекрасное лицо, Александр Иванович! – сказал он. Сколько в нем экспрессии... Вот если бы вы когда-нибудь позволили мне снять с вас портрет, – какое бы это удовольствие для меня было!
Бегушев молчал.
Художник, наконец, поотодвинулся с своего места и дал ему возможность снова наблюдать Домну Осиповну, хоть и ненадолго, так как танцы кончились, и ее не видать стало. В продолжение всего своего наблюдения Бегушев заметил к удовольствию своему, что Домна Осиповна почти не разговаривала с Янсутским, но в ту сторону, где он стоял, вскидывала по временам глаза.
Следующую кадриль Домна Осиповна танцевала с графом Хвостиковым. Бегушев видел, что граф со своей, хотя несколько и старческой, ловкостью немедля начал занимать Домну Осиповну. Она внимательно прислушивалась к его словам, что же означало выражение лица ее, определить было трудно. Кажется, оно более всего дышало грустью; словом, надежды моего пятидесятилетнего героя все более и более росли, но вдруг ему кинулся в глаза доктор Перехватов, стоявший на противоположной стороне боковой эстрады в щегольском фраке, в белом галстуке, туго натянутых белых перчатках, – и к нему прямо направилась Домна Осиповна. Увидав ее, Перехватов, спустившись с двух – трех ступенек эстрады, подошел к ней и подал ей руку. Затем они ушли в другие залы. Все это точно ножом кольнуло Бегушева в сердце. Утомившись, наконец, стоять, он опустился на одну из ближайших красных скамеек и потупил голову. Ему припомнилось, что в этой же зале и он когда-то ходил с Домной Осиповной под руку, ходил бы, может быть, и до сей поры, если бы сам все, в своем бешеном безумстве, не разломал и не исковеркал!
Граф Хвостиков между тем на средине освободившегося от толпы зала разговаривал с каким-то господином, совершенно седым, очень высоким, худым и сутуловатым, с глазами как бы несколько помешанными и в то же время с очень доброй и приятной улыбкой. Господин этот что-то с увлечением объяснял графу. Тот тоже с увлечением отвечал ему; наконец, они оба подошли к Бегушеву.
– Все идет отлично! Оставайся непременно ужинать, – шепнул прежде всего граф Бегушеву, а потом присовокупил, показывая на товарища своего: Господин Долгов желает возобновить свое старое знакомство с вами!
Бегушев, как ни расстроен был, но узнал Долгова, своего старого товарища по пансиону и по университету.
– Здравствуйте! – сказал Бегушев, приветливо пожимая его руку.
Он любил Долгова за его хоть и бестолковое, но все-таки постоянно идеальное направление. Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, – он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, – он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, – Долгов ожидал обновления всей русской жизни. В искренность всех этих увлечений Долгова Бегушев верил, но в силу – нет: очень их было много и чрезвычайно они были разнообразны! Долгов сел рядом с Бегушевым на скамейку, а граф опять к кому-то убежал. Долгов, подобно Бегушеву, также склонил свою голову; видимо, что жизнь сильно помяла его.
– Вы в деревне живете? – спросил Бегушев: он давным-давно не видал Долгова.
– Жил было в деревне, – отвечал тот, – хотел настоящим фермером сделаться, сам работал – вон мозоли какие на руках натер! – И Долгов показал при этом свои руки, действительно покрытые мозолями. – Но должен был бросить все это.
– Отчего?
– Семья подросла! Семью надо было воспитывать.
