Текст книги "Мещане"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

– О, один вид monsieur... (фамилию Бегушева француз не запомнил сразу)... вид monsieur говорит это.

Баранья спинка скоро была подана. Генерал с классическим мастерством разрезал ее и одну половинку положил Бегушеву на тарелку, а другую себе.

– Вы согласны, что парижская баранина – лучшая в мире? – говорил он.

– Кавказская, по-моему, лучше!.. – сказал Бегушев.

– Так!.. Так!.. Виноват, я и забыл это! – воскликнул генерал. – Вообще, mon cher, я очень счастлив, что встретил вас, – продолжал он, удовлетворив первое чувство голода.

Бегушев поблагодарил его.

– Я чрезвычайно люблю всех москвичей, даже самую Москву – грязноватую, конечно, но в которой в то же время есть что-то родное, близкое сердцу каждого русского человека!

– Может быть, эта самая грязь и есть нам родное! – произнес, усмехаясь, Бегушев.

– Может быть, – согласился генерал, – но, как бы то ни было, я Москву люблю!

– А я, напротив, всегда считал вас заклятым петербуржцем, – продолжал Бегушев с прежней усмешкой.

– Нет!.. Нет!.. – возразил генерал. – Особенно последнее время, особенно!.. Когда все там как-то перессорились...

Бегушев вопросительно взглянул на него.

– Чего лучше было наших отношений с вашим другом Ефимом Федоровичем Тюменевым, – объяснил генерал, разводя своими небольшими руками. – Он каждую неделю у нас обедал... Жена моя, вы знаете, была в постоянном восторге от него и говорила, что это лучший человек, какого она когда-либо знала, – а теперь мы не кланяемся!

Бегушев усмехнулся.

– Из-за службы, вероятно, что-нибудь вышло? – спросил он.

Генерал пожал плечами.

– Из-за службы, если хотите... Впрочем, прежде надобно рыбу заказать: барбю, конечно?

– Хорошо, – одобрил Бегушев.

– Барбю с этим... моим соусом! – сказал генерал гарсону.

– Oui, monsieur!* – отвечал тот.

______________

* Да, сударь! (франц.).

Генерал снова приступил к своему рассказу.

– Прошлой зимой с письмом от Ефима Федоровича вдруг является ко мне... вы непременно знаете его... является граф Хвостиков.

– Хвостиков с письмом от Тюменева? – переспросил Бегушев.

– Да!.. С письмом, где Ефим Федорович просит меня определить графа Хвостикова на одно вакантное место. Я давным-давно знаю графа лично... всегда разумел его за остроумного бонмотиста и человека очень приятного в обществе; но тут вышел такой случай, что лет пятнадцать тому назад он уже служил у меня и занимал именно это место, которого теперь искал, и я вынужденным был... хоть никогда не слыл за жестокого и бессердечного начальника... был принужден заставить графа выйти в отставку.

– За что? – спросил Бегушев.

Генерал пожал плечами.

– Он растратил у меня казенные деньги!..

Последние слова генерал хотя и говорил по-русски во французском ресторане, но все-таки счел за лучшее сказать почти шепотом Бегушеву.

– Так что я, спасая уже честь моего ведомства, внес за него, и внес довольно значительную сумму – понимаете?

– Понимаю, – проговорил Бегушев.

– Графу я, конечно, не напомнил об этом и только сухо и холодно объявил ему, что место это обещано другому лицу; но в то же время, дорожа дружбой Ефима Федоровича, я решился тому прямо написать, и вот вам слово в слово мое письмо: "Ефим Федорович, – пишу я ему, – зная ваше строгое и никогда ни перед чем не склоняющееся беспристрастие в службе, я представляю вам факты... – и подробно описал ему самый факт, – и спрашиваю вас: быв в моем положении, взяли ли бы вы опять к себе на службу подобного человека?"

– Очень хорошо сделали, что так прямо поставили Тюменеву вопрос; он, вероятно, и не знал этой проделки Хвостикова, – сказал Бегушев.

– А вышло, cher cousin*, нехорошо!.. – продолжал генерал грустным голосом. – Ефим Федорович страшно на меня обиделся и, встретясь вскоре после того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной и даже ушел из той комнаты, где я сел обедать; а потом, как водится, это стало отражаться и на самой службе: теперь, какое бы то ни было представление от моего ведомства, – Ефим Федорович всегда против и своей неумолимой логикой разбивает все в пух...

______________

* дорогой кузен (франц.).

На этом месте генерал был отвлечен от своего разговора: принесли барбю с дымящимся соусом. При виде этого блага нечто вроде легкого радостного ржания послышалось из груди генерала. Он забыл в одно мгновение Тюменева, все служебные дрязги и принялся есть.

– Эта рыба, я вам говорю, как бархат мягкий, щекотит приятно во рту. А соус как вы находите?

– Хорош! – одобрил Бегушев.

– Изобретатель его я! – произнес генерал с гордостью, указывая на себя.

– Виват вам! – сказал Бегушев, улыбаясь.

Генерал потом обратился к стоявшему невдалеке гарсону.

– Французской публике нравится мой соус? – спросил он.

– Oui, monsieur! – воскликнул тот и с свойственной французам льстивостью объяснил, что весь Париж в восторге от этого соуса.

Генерал самодовольно улыбнулся.

– Но почему вы, – сказал ему Бегушев, – еще раз не написали Тюменеву или даже просто не подошли к нему и не спросили у него, за что он так сильно на вас рассердился?

– Ну, cher cousin, согласитесь, что это было бы очень щекотливо для моего самолюбия; кроме того, оказалось бы, вероятно, и бесполезно... мне вскоре потом рассказали... – Тут генерал приостановился как бы в нерешительности, говорить ли то, что он хотел говорить. – Но только, пожалуйста, чтобы это было entre nous*, и не проговоритесь как-нибудь Тюменеву, – начал он. – Мне рассказали... вот уж именно, как справедливо говорят, что если где выйдет неприятность, так прежде всего надо спрашивать: какую тут роль женщина играла?.. Рассказали, что madame Мерова, дочь графа Хвостикова, которую, может быть, вы видали?..

______________

* между нами (франц.).

– Видал! – проговорил Бегушев.

– Она очень хорошенькая и, главное, чрезвычайно пикантная, что весьма редко между русскими женщинами: они или совсем больные, или толстые... madame Мерова прежде была в интимных отношениях с Янсутским, которого вы тоже, вероятно, встречали в обществе?

– Встречал, – отвечал с презрительною улыбкою Бегушев.

– А кстати, он здесь, в Париже, и хотел сюда прийти завтракать со мной.

Бегушев нахмурился.

– Я не охотник до него! – произнес он.

– Я сам имел его прежде на очень худом счету; но вот, встретясь в Париже с ним, убедился, что он человек очень услужливый, расторопный... и все мне жаловался на madame Мерову – говорил, что она такая мотовка, что невозможно!.. Последнее время сотни тысяч она стала из него тянуть!

– Врет он все, негодяй! – воскликнул Бегушев. – Последнее время он не кормил ее даже!

Генерал был поражен.

– Pourquoi* – спросил уж он по-французски.

______________

* Почему? (франц.).

– Черт его знает, pourquoi! Отделаться, видно, хотел от нее, – отвечал Бегушев.

– Скажите! – произнес генерал. – Но мне потом рассказывали, – прибавил он негромко, – что madame Мерова составляет предмет страсти Тюменева; вы слышали это?

– Слышал что-то такое, – проговорил Бегушев.

– И вы не придаете этому никакого значения большого?

– Совершенно никакого!

– Ну-с, а я вам на это скажу, что Ефим Федорович влюблен в эту дамочку до безумия, до сумасшествия!.. До дурачества... Это в Петербурге все знают и все говорят!

– До каких дурачеств? – спросил Бегушев.

– До разных!.. Делать можно многое; но, понимаете, приличие во всем! Еще Пушкин сказал: "Свет не карает заблуждений, но тайны требует для них!"{152} А Ефим Федорович сделался очень неосторожен... причину его ссоры со мной, конечно, все очень скоро отгадали, и это бросило на него сильную тень... Потом... только опять умоляю, чтобы все это осталось между нами!.. Он живет теперь в Петергофе на одной даче с madame Меровой; их постоянно видят вместе на пароходе и на железной дороге; они катаются, гуляют вдвоем, а в Петергофе, как нарочно, нынешнее лето очень много поселилось сенаторов, членов государственного совета... все они знакомы с Ефимом Федоровичем и, встречая его с этой авантюристкой, удивляются, шокируются!.. Жена моя, которая тоже живет в Петергофе, просто в отчаянии и не знает, принимать ли ей Ефима Федоровича, или нет, когда он приедет к ней.

– Фу ты, боже мой, какая строгость! – воскликнул Бегушев. – Мало у вас этого в Петербурге!

– Без сомнения!.. Но Ефиму Федоровичу не следовало бы это делать; к нему как-то это нейдет! Жена моя, понимаете, никак не может помириться с этой мыслью и прямо мне пишет, что она ото всех людей ожидала подобного рода жизни, но не от Тюменева.

– Мало ли чего женщины ожидают и не ожидают от мужчин!.. – заметил не без намека Бегушев.

– Разумеется!.. Особенно жена моя, которая чересчур уж prude!..* подхватил генерал и потом, после короткого молчания, присовокупил: – А что, мы не выпьем ли с вами бутылку шампанского? Я – русский человек, не могу без шампанского!

______________

* строга!.. (франц.).

Бегушев не отказался.

– Шампанского! – приказал генерал гарсону.

– Frappe a la glace?* – спросил тот.

______________

* Замороженного во льду? (франц.).

– Un tout petit peu!* – отвечал генерал.

______________

* Чуть-чуть! (франц.).

Шампанское подали, которое оказалось не frappe a la glace и очень плоховатого качества; но как бы то ни было, выпив его стакана два, генерал решительно пришел в умиленное состояние.

– Какие иногда странные мысли приходят в голову человека! Мне вот, сидя в этом маленьком кабачке, припомнилось, как мы с вами, cousin, служили на Кавказе и стаивали на бивуаках... Для вас, конечно, это было очень тяжелое время!

– Напротив, я никогда не был так счастлив, как тогда! – возразил Бегушев.

– И это возможно!.. Очень возможно!.. – согласился генерал. – Одна молодость сама по себе – и то уже счастье!.. Я после вас долго оставался на Кавказе, и вы оставили там по себе очень хорошую память; главное, как об храбром офицере!

– Что за особенно храбрый я был! – возразил Бегушев скромно.

– Очень храбрый!.. Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, – эти слова генерал начал опять говорить потише, – который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: "Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!.." Потому что действительно, когда вы на вашем десятитысячном коне ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames... не Наталья Сергеевна, нет, другая... говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового!

Бегушев при этом поднялся.

– Куда же вы?.. Подождите Янсутского, все бы вместе день и провели, останавливал его генерал.

– Нет, я имею дело! – сказал ему решительно Бегушев, главным образом спешивший оставить ресторан, чтобы не встретиться с Янсутским.

– Еще одно слово, cher cousin! – воскликнул генерал. – Напишите, пожалуйста, если можно, завтра же Тюменеву, что я ни в чем перед ним не виноват, что я не знал даже ничего, отказывая графу Хвостикову.

Генерал главным образом боялся Тюменева по службе!

– Хорошо, напишу, – отвечал ему с улыбкой Бегушев и, расплатившись за завтрак, ушел.

Генерал дожидался Янсутского часов до трех, наконец тот явился – тоже в штатском платье, с окончательно пожелтелой, перекошенной и как бы оглоданной рожей.

– Где вы были это? – спросил его генерал.

– В разных местах!.. – отвечал Янсутский. – Дюжину устриц!.. – прибавил он гарсону.

– Как можно в мае месяце есть устрицы! – остановил его генерал.

– Отчего не есть? – спросил Янсутский.

– Устрицы в мае любят, а у них четыре сердца, и вообразите, какие они должны быть исхудалые, – разъяснил генерал.

– В таком случае я ничего не хочу... Дайте мне кофе и коньяку! – сказал Янсутский гарсону.

Тот подал ему требуемое.

Янсутский, прилив значительное количество коньяку в кофе, начал прихлебывать его: видимо, что он чем-то был очень встревожен и расстроен.

– Я завтра уезжаю в Петербург, – объявил он генералу.

– Зачем? – спросил тот с удивлением и некоторым сожалением.

– Вызывают по делу Хмурина, – отвечал Янсутский с окончательно перекошенным ртом.

– Хмурина?.. – повторил генерал еще с большим удивлением.

– В качестве свидетеля, не больше! – поспешил сказать Янсутский; но втайне он думал, что не в качестве свидетеля, а ожидал чего-нибудь похуже. Это в одной только России могут так распоряжаться... вдруг вызывают человека через посольство, чтобы непременно приехал... Спроси бумагой, если что нужно, – я им отвечу, а они меня отрывают от всех моих дел, когда у меня здесь, в Париже, и заказов пропасть по моим делам, и многое другое!

– Но что ж было общего между вами и Хмуриным? – спросил генерал.

– Между нами, крупными деятелями, всегда очень много общего! Офонькина вон тоже тянут, того даже из Египта, с его виллы, где он проживал.

– Это жида этого Офонькина? – сказал презрительно генерал.

– Положим, он жид, но он человек очень богатый и чрезвычайно честный!.. – возразил Янсутский. – Не чета этому подлецу Хмурину. – Прежде, когда Янсутский обделывал дела с Хмуриным, то всегда того хвалил больше, чем Офонькина, а теперь, начав с Офонькиным оперировать, превозносил его до небес!

– Так наша поездка в Елисейские поля, может быть, не состоится? произнес генерал невеселым голосом.

– Отчего же не состоится?.. Нисколько!.. – воскликнул повеселевшим голосом Янсутский; он в это время выпил еще чашку кофе с коньяком. – Я, что касается до удовольствий, особенно парижских, перед смертной казнью готов идти на них.

– В таком случае жаль, что я Бегушева не пригласил на нашу прогулку, продолжал генерал. – Он сейчас здесь со мной завтракал!..

– С Бегушевым, – слуга покорный! – я никуда не поеду!

– Но что такое у вас с ним? – спросил генерал с любопытством. – Он как-то этак... да и вы тоже!..

– Решительно ничего!.. Просто не любим друг друга, взаимные антипатии! – сказал Янсутский, начавший окончательно ненавидеть Бегушева потому, что Домна Осиповна, после разрыва с последним, в порыве досады на него, рассказала Янсутскому, как Бегушев бранил ее за обед у него и как даже бранил самого Янсутского!

– Между прочим, Бегушев мне сказал, что он знал madame Мерову? продолжал расспрашивать генерал.

Он очень любил разговаривать о молоденьких и хорошеньких женщинах, чего дома ему решительно не позволялось делать.

– Как ему не знать... она близкая приятельница его бывшей приятельницы.

– Это madame Олуховой, если я не ошибаюсь?..

– Сей самой-с! – подхватил Янсутский.

– Но она уж больше не приятельница Бегушева? – спросил генерал.

– Нет!.. Напротив – враг его!.. Историю эту вашему превосходительству так надо рассказать... Существовали в Москве два гражданские брака: мой с Меровой и Бегушева с Олуховой, и оба в очень недолгом времени один после другого расторглись – по причинам далеко не схожим.

– А именно? – любопытствовал генерал.

– Я-с должен был расстаться потому, что, как говорил вам, когда прилив денег был большой, тогда можно еще было удовлетворять желания госпожи Меровой, но когда их уменьшилось, так что же тут сделаешь?..

– Гм! – произнес генерал, припомня слова Бегушева по этому поводу. – А какая же причина у Бегушева?.. – спросил он.

– Несколько иная!.. Домна Осиповна главным образом возмущалась тем, что Бегушев оказался скупцом великим!

– Бегушев! – даже воскликнул генерал, зная всегда кузена за человека весьма тороватого.

– То есть, не в смысле жизни для себя, нет, а для других!

– И то неправда! – сказал генерал. – Он мне кузен, его щедрость известна в нашем родственном крупу!

Янсутский, по обыкновению, ненадолго опешил: он не знал, что Бегушев был родня генералу.

– По крайней мере в отношении Домны Осиповны Александр Иванович был таков. Он ей, в продолжение всей их любви, не подарил даже какой-нибудь ленты рублевой, – проговорил он.

Генерал сделал небольшую гримасу. Он решительно недоумевал, зачем Домне Осиповне была нужна рублевая лента.

Янсутский, как бы поняв его, выразился точнее.

– Конечно, дело не в ленте рублевой, но Домна Осиповна, что очень натурально и свойственно женщинам, желала, чтобы Александр Иванович подарил ей что-нибудь: ну, хоть какую-нибудь дачку тысяч в пять, в шесть!

– Она сама богата! Сама бы могла купить себе дачу! – заметил генерал.

– Но Домна Осиповна желала получить от него, потому что кто же к богатству не стремится присоединить еще большего богатства, – это общее свойство людей! Кроме того, в подарке Бегушева Домна Осиповна увидела бы доказательство любви его.

Генерал понимал, что женщину, не имеющую средств, мужчина должен на последние средства поддерживать, понимал, что женщина может разорить мужчину: его самого в молодости одна танцовщица так завертела, что он только женитьбой поправил состояние; но чтобы достаточной женщине ждать подарков от своего ami de coeur*... это казалось генералу чувством горничных.

______________

* друга сердца... (франц.).

– За то, что Бегушев не подарил madame Олуховой дешевенькой дачки, она и подала ему карету? – спросил он с несвойственной ему ядовитостью.

– За то, – отвечал Янсутский, которому вовсе это было не удивительно в Домне Осиповне. – По крайней мере, она сама мне говорила, что это одна из главных причин! – присовокупил он.

Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о нем и с Домне Осиповне. О, как бы возненавидел он ее, а еще более – самого себя, за то, что любил подобную женщину!

Вечером Бегушев еще раз встретил генерала. Томимый скукою, он шел с понуренной головой по бульварам, среди многолюдной толпы – идущей, разговаривающей, смеющейся, евшей, пившей в открытых кофейнях, – и, совершенно случайно, взмахнув глазами в сторону, увидал небыстро едущее ландо, в котором на задней скамейке сидели две молодые дамы, а на передней Янсутский и генерал. Оба кавалера разговаривали с своими дамами самым развязным и веселым образом. О том, какого сорта были эти особы, сомневаться нечего!.. Бегушев, попав в луч зрения кузена и вспомнив суждения его о Тюменеве, погрозил ему пальцем.

Генерал довольно громко крикнул ему по-русски:

– Я в Париже, а не в Петербурге, – и затем приложил пальцы своей руки к губам, давая тем знать Бегушеву, что он касательно этой встречи должен всю жизнь носить замок на устах своих!

Глава VII

Все, что ни говорил генерал Трахов о Тюменеве, была правда. Ефим Федорович, как бы забыв все в мире, предавался идиллии и жил на прелестнейшей даче в Петергофе вместе с m-me Меровой; при них также обитал и папаша ее, граф Хвостиков. С Ефимом Федоровичем случилось явление, весьма часто повторяющееся между грубой половиной человеческого рода – мужчинами. Вначале он предполагал войти в легкие и кратковременные отношения с m-me Меровой. Ефим Федорович, как мы знаем, не испытывал ни разу еще так называемых благородных интриг и не ведал ни роз, ни терниев оных; на первых порах m-me Мерова совершенно его очаровала, и только благодаря своему благоразумному темпераменту он не наделал окончательных дурачеств.

В одно утро Тюменев сидел на широкой террасе своей дачи и пил кофе, который наливала ему Мерова. Тюменев решительно являл из себя молодого человека: на нем была соломенная шляпа, летний пиджак и узенькие брючки. Что касается до m-me Меровой, то она была одета небрежно и нельзя сказать, чтобы похорошела: напротив – похудела и постарела. Напившись кофе, Тюменев стал просматривать газету, a m-me Мерова начала глядеть задумчиво вдаль. Вдруг она увидела подъехавшую к их даче пролетку, в которой сидел Бегушев.

– Боже мой, кого я вижу! – воскликнула Мерова с неподдельным удовольствием и, соскочив с террасы, бросилась навстречу Бегушеву, обняла и даже поцеловала его.

За ней следовал и Тюменев. Он был очень доволен этою искреннею радостью Меровой приезду его друга.

– Откуда? – спрашивал он, тоже обнимая и целуя Бегушева.

– Из-за границы! – отвечал тот.

– Но как же тебе не грех было не ответить мне на мое весьма важное для меня письмо, да и потом ни строчки!

– Я к тебе и прежде не часто писал! – произнес себе под нос Бегушев и при этом потупился.

– Знаю я... этим только и успокоивал себя... Но где же Домна Осиповна?.. Отчего ты не привез ее к нам?

Мерова взглянула при этом на Бегушева.

Домна Осиповна давно уведомила ее о разрыве своем с ним и при этом описала его в самых черных красках, называя его эгоистом, скупцом, злецом. Мерова об этом письме ничего не говорила Тюменеву.

– Домны Осиповны, вероятно, здесь нет! Я не знаю даже, где она, объяснил ему Бегушев.

Тюменев исполнился удивления.

– Даже не знаешь!.. – проговорил он.

– Даже не знаю! – отвечал Бегушев с ударением.

Во все это время Мерова чрезвычайно внимательно смотрела на него.

– А за границей вы лечились? – спросила она его.

– Нет, – отвечал Бегушев.

– Но ты, однако, очень переменился... Совсем поседел... похудел!.. сказал ему Тюменев.

– Ужасно!.. Невероятно!.. – подхватила с участием Мерова.

Бегушев при этом улыбнулся.

– В природе все меняется – таков ее закон! – сказал он.

Затем Тюменев начал было его расспрашивать об Европе, об ее литературных, художественных, политических новостях, и при этом, к удивлению своему, заметил, что Бегушев как бы никого там не видал и ничего не читал.

– Но где же ты, собственно, был? – спросил он его в заключение.

– В Париже.

– И что ж там делал?

– Спал.

Тюменев расхохотался.

– Господи!.. В Париже спать?.. – воскликнула Мерова, припоминая, как она, бывши там с Янсутским, бегала по красивым парижским улицам в каком-то раже, почти в сумасшествии.

Вслед за тем она, так как ей пора было делать туалет, оставила террасу, взяв наперед слово с Бегушева, чтобы он никуда-никуда не смел от них уезжать!

Когда приятели остались вдвоем, между ними сейчас же начался более откровенный разговор.

– Я все-таки, любезный друг, желаю знать определительно, что неужели же между тобой и Домной Осиповной совершенно и навсегда все кончено?

– Совершенно и навсегда!

– По какому поводу?

– По какому... – отвечал Бегушев неторопливо, – не скрываю, что я, может быть, неправ: по поводу того, что она пошлянка и мещанка!

Тюменев махнул рукою.

– Ну да, понимаю! – сказал он. – А с ее стороны?

– С ее стороны – я не знаю! Впрочем, она меня не оставляла, а я ее оставил.

Тюменев покачал неодобрительно головою.

– Капризник ты величайший, вот что я тебе скажу.

– Не спорю!.. – согласился Бегушев. – Но сам ты счастлив вполне с madame Меровой? – добавил он.

Что-то вроде кислой улыбки проскользнуло на губах Тюменева.

– Полного счастья в жизни нет; но насколько оно возможно, я счастлив, отвечал он.

– А против тебя тут вопиет все общество за твою любовь, – продолжал Бегушев.

– Кто тебе это говорил?

– Кузен мой, Трахов.

– А, генерал от кухни!.. – произнес Тюменев с явным озлоблением.

– Он умоляет тебя простить его за то, что им не был принят на службу граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, – говорил Бегушев с полуулыбкой.

– Твой кузен этот – такой дурак, – начал Тюменев, все более и более разгорячаясь, – и дурак неблагодарный: я делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое тот уж и занимал прежде.

– Но граф на этом месте проворовался! – заметил Бегушев.

– Вздор-с, выдумки все это! – воскликнул Тюменев.

Хвостиков с божбой и клятвой успел его уверить, что он никогда ничего подобного не делал.

– Тут, главное, то досадно, – продолжал Тюменев, – что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем, будем говорить о чем-нибудь более приятном... Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь? – заключил он.

– Нет; слыхал только, что она добрая.

– Ну, а еще что слышал? Пожалуйста, говори откровенно.

– Слышал еще, что мотовка великая!

Об этом свойстве Меровой Бегушеву натвердила Домна Осиповна и очень всегда обвиняла за то приятельницу.

– Это есть отчасти, мотовата! – подтвердил Тюменев. – Но полагаю, что от этого недостатка всякую женщину можно отучить убеждениями и разъяснениями!

Бегушев на лице своем как будто бы выразил, что "пожалуй, можно, а пожалуй, и нельзя!"

– Ты не предполагаешь жениться на Меровой?.. Она вдова! – сказал он.

При этом вопросе Тюменева даже всего подернуло.

– Что за странная мысль пришла тебе в голову; разве это возможно! проговорил он.

– Отчего же невозможно?

Тюменев пожал плечами.

– Жена моя, – сказал он, – должна бывать во дворце, но Елизавету Николаевну туда не пригласят, потому что прошедшее ее слишком небезупречно; сверх того и характер ее!.. Характер ее во всяком случае меня остановил бы.

– Что ж, она капризна, зла?

– Не то что зла, – взбалмошна! – отвечал Тюменев и, встав, притворил дверь с террасы на дачу. – Нагляднее всего это можно видеть из наших сердечных отношений, – продолжал он. – То иногда она сама начнет теребить, тормошить меня, спрашивать: "Люблю ли я ее?" Я, конечно, в восторге, а потом, когда я спрошу ее: "Лиза, любишь ты меня?", она то проговорит: "Да, немножко!", или комическим образом продекламирует: "Люблю, люблю безумно! Пламенно!" А вот на днях так уж прямо, не церемонясь, объявила мне, что я, по моим летам, ничего от нее не имею права требовать, кроме уважения, а потом задумалась и сделалась мрачна, как я не знаю что! Разумеется, я очень хорошо понимаю, что все это какое-то школьничество, резвость, но все-таки, при отсутствии других данных, необходимых для семейной жизни, жениться мне на Лизе страшновато!

M-me Мерова возвратилась и была, как следует на даче, очень мило и просто одета. Бегушев, взглянув на часы, предложил было ехать в Петербург обедать к Донону, но Тюменев, под влиянием своего идиллического настроения, не согласился.

– Нет, отобедаемте здесь, на чистом воздухе; у нас есть превосходная зелень, свежее молоко, грибы, вообще ты встретишь, благодаря хозяйству Елизаветы Николаевны, обед недурной, – проговорил он.

Но – увы! – обед оказался очень плох, так что Тюменев принужден был объяснить Бегушеву, что кухарка у них очень плохая.

– Да и хозяйка такая же!.. – созналась откровенно Мерова.

– О, нет! – хотел возразить ей Тюменев, но в это время проходивший мимо дачи почтальон подал Елизавете Николаевне письмо, прочитав которое она побледнела.

– От кого это и что такое? – спросил ее Тюменев, обеспокоенный ее видом.

– Я не знаю, что такое?.. Ничего не понимаю!.. Прочтите!.. – говорила она трепетным голосом и подала письмо Тюменеву; глаза ее были полны слез.

Тюменев, пробежав бегло письмо, тоже, как видно, был поражен. Мерова между тем начала уже рыдать.

– Папа, мой бедный папа! – восклицала она.

– Помер, что ли, граф? – спросил Бегушев.

– Нет, это бы еще было в порядке вещей; но он сегодня уехал в Петербург и пишет теперь, что арестован.

Бегушев тоже удивился.

– За что?

– Будто бы за знакомство с Хмуриным, но за знакомство по политическим только делам арестуют... Боюсь, чтобы со стороны графа не было более серьезного проступка!

– Какой у него может быть серьезный проступок! – воскликнула m-me Мерова, продолжая рыдать. – Вероятно, взял чьи-нибудь чужие деньги и прожил их... Это все я, гадкая, скверная, виновата... Я мало ему помогала последнее время. В Москве он мне сам говорил, что по нескольку дней ему есть было нечего! Я сейчас поеду к нему в Петербург!

– Что ж вы поедете, – остановил ее Тюменев, – себя еще больше расстроите и никакой пользы не принесете. Лучше я поеду, все там узнаю и поправлю, сколько возможно!

– Ничего вы не поправите!.. Очень нужен вам мой отец! – капризничала Мерова.

– Не отец ваш, но ваше спокойствие мне нужно! – заметил ей тот с некоторою строгостью.

– Что же вы сделаете? Попросите ли, чтобы его выпустили?

– Может быть, выпрошу, что и выпустят. Я поеду прямо к прокурору!.. говорил Тюменев, беря шляпу и пальто. – Ты, пожалуйста, останься с Елизаветой Николаевной, а то она одна тут истерзается!.. – сказал он Бегушеву.

– Да, душенька, Александр Иванович, останьтесь со мной! – умоляла Мерова, беря его за руку.

– Останусь! – отвечал тот.

Тюменев после того остановил ехавшего порожняком извозчика, нанял его и уехал.

– Бедный папа, бедный! – начала было снова восклицать Мерова и рыдать при этом.

– Зачем вы заранее так себя тревожите? Весьма вероятно, что все это кончится ничем, пустяками! – сказал ей Бегушев.

– Вы думаете, что пустяками? – переспросила его Елизавета Николаевна, сразу успокоенная немного этими словами его.

– Конечно, пустяками! – повторил Бегушев. – Что вы такая нежная дочь, это, разумеется, хорошо!

– Ах нет, я дурная дочь!.. – перебила его Мерова.

В это время к террасе подошел молодой человек и приподнял свою шляпу.

– Здравствуйте, Мильшинский!.. – сказала ему еще сквозь слезы Мерова.

Мильшинский приподнял свою шляпу также и Бегушеву; тот ему ответил тем же.

– А вы за нами, вероятно? Думаете, что мы пойдем гулять... – сказала плачевным голосом Мерова.

– Вы вчера это изволили говорить! – произнес вежливо молодой человек.

– Ах да, вчера – другое дело; но сегодня со мной несчастье случилось страшное, ужасное!

– Какое? – спросил молодой человек с заметным участием.

– После скажу! – отвечала скороговоркой Мерова.

Молодой человек постоял еще несколько времени около решетки.

– А Ефим Федорович? – спросил он.

– Он уехал в Петербург! – отвечала Мерова.

Молодой человек все-таки не отходил от решетки, и Бегушеву показалось, что как будто бы сей юноша и Мерова кидали друг на друга какие-то робкие взгляды, и когда тот, сказав: – До свиданья! – пошел, то Елизавета Николаевна крикнула ему:

– Вы куда теперь?

– В Петергоф иду пешком! – отвечал ей молодой человек с доброй улыбкой, и Мерова долго-долго следила за ним, пока он совсем не скрылся из виду. Все эти мелочи породили много мыслей в проницательном уме Бегушева.

– Кто этот молодой человек? – спросил он.

– Это Мильшинский, он служит у Ефима Федоровича, – отвечала небрежно Елизавета Николаевна; потом, помолчав, присовокупила несколько нерешительным голосом: – Александр Иванович, вы не рассердитесь на меня, если я вас спрошу, как вы расстались с Домной Осиповной?

– В каком смысле вы хотите знать, как я с ней расстался? – спросил тот.

– В таком, что много она плакала?

– Не знаю, я ее потом не видал.

– И объяснения между вами никакого не было?

– Никакого.

– Это, впрочем, лучше! – произнесла Мерова и взяла себя за голову. Что тут объясняться? Зачем?

Бегушев молчал.

– А вы ее очень любили? – продолжала она.

– Любил!

– Может быть, и теперь ее любите?

– Не знаю! – отвечал Бегушев.

– Но тогда для чего же вы ее покинули? Она вас любила, вы ее любили, из-за чего все это произошло?