Текст книги "Мещане"
Автор книги: Алексей Писемский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Вошла ее горничная.
– Господин Грохов приехал к вам, – доложила она.
Домна Осиповна почти обмерла, услышав имя своего адвоката. С тех пор как он, бог знает за что, стянул с нее двадцать тысяч, она стала его ненавидеть и почти бояться.
– Но я еще не одета совсем, – проговорила она.
– Он говорит, что ему телеграмму надобно сегодня посылать в Петербург, – присовокупила горничная.
"Что такое, телеграмму в Петербург?" – Домна Осиповна понять этого не могла, но, тем не менее, все-таки чувствовала страх.
– Куда ж ты его приняла, где посадила? – спросила она, вставая и начиная одеваться.
– Они в гостиной-с теперь, – объяснила горничная.
Грохов действительно находился в гостиной и, усевшись там на одно из кресел, грустно-сентиментальным взором глядел на висевшую против него огромную масляную картину, изображающую Психею и Амура. На этот раз он был совершенно трезв. После того похмелья, в котором мы в первый раз встретили его, он не пил ни капли и был здрав, свеж и не столь мрачен.
Хозяйка, наконец, вышла; она была еще в блузе и, не успев голову причесать хорошенько, надела чепчик и в этом наряде была очень интересна; но Грохов вовсе не заметил этого и только, при ее приходе, встал и очень почтительно раскланялся с ней.
– Здравствуйте! Что скажете хорошенького? – проговорила Домна Осиповна, садясь на диван и не без трепета в голосе.
Грохов тоже сел и, наклонив несколько голову свою вниз, начал с расстановкой:
– Я-с... получил... от вашего супруга письмо!
Домна Осиповна немного побледнела при этом.
– До меня касающееся? – спросила она.
– До вас, – отвечал Грохов, опять несколько протяжно.
– Что ж такое угодно ему писать обо мне? – спросила Домна Осиповна, стараясь придать насмешливый оттенок своему вопросу.
– Позвольте мне прочесть вам самое письмо, – сказал ей на это Грохов.
– Пожалуйста, – отвечала Домна Осиповна.
Грохов вынул из кармана письмо и принялся читать его ровным и монотонным голосом:
– "Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по его".
Прочитав это, Грохов приостановился ненадолго, видимо, желая услышать мнение Домны Осиповны. Она же, в свою очередь, сидела бледная, как полотно.
– Нет, это невозможно! – произнесла она решительно.
– Отчего же? – спросил ее почти нежно и с живым участием Грохов.
Вопрос этот, по-видимому, удивил Домну Осиповну.
– С какой же стати я опять с ним буду жить? – сказала она.
– Да ведь для виду только! – объяснил ей Грохов.
– Сделайте милость, для виду!.. – воскликнула Домна Осиповна, голос ее принял какой-то даже ожесточенный тон. – Знаю я его очень хорошо, – он теперь говорит одно, а после будет говорить совсем другое.
Лицо Домны Осиповны горело при этом. Вероятно, в этом отношении она сохранила довольно сильные и неприятные воспоминания.
– Нет-с, он пишет – для виду только... – повторил Грохов.
Домна Осиповна взяла себя за голову и долгое время думала.
– Кто ж дедушке написал, что мы живем врознь?.. – спросила она.
– Старик пишет в письме, что Хмурин, богач этот здешний, приятель его, – отвечал Грохов.
Домна Осиповна прикусила язычок. Значит, она сама и виновата была во всем, потому что очень разоткровенничалась с Хмуриным.
– Если вы не съедетесь, пяти миллионов ваш супруг лишится, а это не безделица!.. – проговорил многозначительно Грохов.
Домна Осиповна перевела при этом тяжелое дыхание.
– Ненадолго хватит ему этих пяти миллионов, когда получит!.. Скоро их промотает на разных госпож своих! – проговорила она.
– О, нет-с!.. Зачем же?.. – возразил ей Грохов, как бы проникнувший в самую глубь ее мыслей. – Прежде всего он имеет в виду вас обеспечить! присовокупил он и снова начал читать письмо: – "Ежели Домна Осиповна окажет мне эту милость, то я сейчас же, как умрет старый хрен, выделю ей из его денег пятьсот тысяч".
Услыхав это, Домна Осиповна, как ни старалась, не могла скрыть своего волнения: у нее губы дрожали и грудь волновалась.
– Нет, это невозможно!.. – повторила она еще раз, беря себя за голову, но заметно уже не столь решительным тоном.
– Отчего же невозможно? – спросил ее опять с некоторою нежностью Грохов. Он как будто бы сам влюблен в нее был и умолял ее не быть к нему жестокою.
– А если уж я люблю другого? Я женщина, а не камень! – ответила Домна Осиповна, гордо взмахнув перед ним голову свою.
– Так что ж такое!.. Ну и господь с вами, любите! – успокоивал ее Грохов.
– Как, любите другого? – спросила его со строгостью Домна Осиповна.
– Так-с, любите! – сказал нисколько не смущенный ее вопросом Грохов. Супруг ваш предусмотрел это: "Надеюсь, – пишет он, – что она позволит мне привезти мою Глашу, и я тоже ни в чем ее не остановлю: пусть живет, как хочет!"
– Еще бы он меня остановил!.. – проговорила Домна Осиповна и усмехнулась не совсем естественным смехом.
Самый простой, здравый смысл и даже некоторое чувство великодушия говорили Домне Осиповне, что на таких условиях она должна была сойтись с мужем, – во-первых, затем, чтобы не лишить его, все-таки близкого ей человека, пяти миллионов (а что дед, если они не послушаются его, действительно исполнит свою угрозу, – в этом она не сомневалась); а потом зачем же и самой ей терять пятьсот тысяч? При мысли об этих тысячах у ней голова даже начинала мутиться, в глазах темнело, и, точно звездочки светлые, мелькала перед ней цифра – пятьсот тысяч; но препятствием ко всему этому стоял Бегушев. Домна Осиповна предчувствовала, что это на него произведет страшное и убийственное впечатление. Вместе с тем, из последней происшедшей между ними размолвки, она убедилась, что Бегушев вовсе не считает ее за такое высокое и всесовершенное существо, в котором не было бы никаких недостатков; напротив, он находил их много, а с течением времени, вероятно, найдет еще и больше!.. (Домна Осиповна была опытна и прозорлива в жизни.)
"Что ж в итоге потом будет? – продолжала она быстро соображать. – Что, во имя какой-то не вполне вселяющей доверие любви, она пренебрежет громаднейшим состоянием, а что это глупо и неблагоразумно, скажет, конечно, всякий". Но тут перед Домной Осиповной являлась и другая сторона медали: положим, что это сближение ее с мужем так поразит и так взбесит Бегушева, что он бросит ее и покинет совершенно. Что он человек довольно неудержимого характера, она видела этому два-три опыта. "Ну что же, если и бросит, говорил в Домне Осиповне ум. – Бог с ним, значит, он не любит ее!" – "Нет, напротив, это-то и покажет, что он ее безумно и страстно любит", – возражало сердце Домны Осиповны и при этом начинало ныть до такой степени, что бедная женщина теряла всякую способность рассуждать далее.
Грохов всю эту борьбу в ней подметил.
– Может быть, вы желаете поразмыслить несколько о предложении вашего супруга? – сказал он.
– Да!.. Я, конечно, должна подумать! – отвечала она.
– Поразмыслите и порассудите!.. – одобрил Грохов.
– И что же, муж, вероятно, предполагает внизу у меня в доме жить? спросила Домна Осиповна.
– Без сомнения, внизу-с! Зачем его вам наверх к себе пускать?
– И что же, – продолжала Домна Осиповна, лицо ее снова при этом покрылось сильным румянцем, – госпожа эта тоже будет жить вместе с ним в моем доме?
– Ай, нет! Сохрани от этого бог! – воскликнул Грохов и замахал даже руками. – Надобно сделать так для виду, что вы будто бы как настоящий муж с женой живете... Дедушка – старик лукавый... он проведывать непременно будет; а эту госпожу пусть супруг ваш поселит, где хочет, посекретнее только, и пускай к ней ездит.
– Но как же она смотрит, что он хочет сойтись со мной? – спросила Домна Осиповна.
– Как смотрит? Не сумасшедшая!.. Поняла, что нельзя человека из пустой ревности лишать пяти миллионов наследства.
– Да, ну прекрасно, – продолжала Домна Осиповна, окончательно овладевшая собой. – Я вот, подумать страшно, на какую ужасную жизнь себя обреку... может быть, всем здоровьем моим пожертвую тут; а муж, получив наследство, вдруг раскапризничается, опять предложит мне жить отдельно, не вознаградив меня ничем.
– Но он пятьсот тысяч вам обещает! – возразил Грохов.
– Обещать обещает, но может и передумать, – произнесла Домна Осиповна.
Грохов понял, куда она бьет.
– Мы-с бумагу с него возьмем, обяжем его условием, что вот, в случае получения им наследства, он должен немедля выдать вам пятьсот тысяч; в противном случае обязан заплатить неустойку.
Домна Осиповна выслушала его со вниманием, как обыкновенно она выслушивала всякий деловой разговор.
– А вы потом опять с меня десять процентов возьмете за это дело? заметила она с злобной улыбкой.
– Я с вас ничего не возьму, ни копеечки! – успокоил ее Грохов. – А того барина щипну маленько. Чем же нам кормиться! До свиданья, – заключил он, вставая.
– До свиданья! – сказала Домна Осиповна, тоже вставая.
– Когда же мне прикажете ждать от вас решительного ответа? – продолжал Грохов.
Домна Осиповна подумала некоторое время.
– Завтра я вам отвечу! – сказала она.
– Слушаю-с!.. – сказал Грохов и затем, поцеловав у ней руку и неуклюже расшаркавшись, ушел.
Оставшись одна, Домна Осиповна впала в мучительное раздумье, хоть в сущности она уже окончательно решила в мыслях своих сойтись с мужем, потому что лишиться пятисот тысяч было выше всяких нравственных сил ее и почти равнялось бы самоубийству; но весь вопрос для нее состоял в том, как ей поступить в этом случае с Бегушевым? Прямее всего было бы рассказать ему, как дело есть!.. Будь другой человек на месте Бегушева, более благоразумный и практический, Домна Осиповна так бы с тем и поступила: тот бы понял ее. Но она знала очень хорошо, что Бегушев, несмотря на свои пятьдесят лет, был еще мечтатель и безумец; чего доброго, он, пожалуй, насильно ей свяжет руки, посадит в экипаж и увезет за границу. Она очень хорошо помнила его беснование при первом объяснении в любви, когда она хотела его немного повыдержать. "Лучше всего, – сказала себе мысленно Домна Осиповна, – в отношении подобных людей действовать так, что сначала сделать окончательно, что им неприятно, а потом и сказать: они побесятся, поволнуются, покричат, но и успокоятся же когда-нибудь", – тем более, что Домна Осиповна будет ему говорить и может даже ясно доказать, что она живет с мужем только для виду. Приняв такое намерение, она, однако, протерзалась и проплакала целый день и всю ночь. Проснувшись на другой день с зеленым цветом лица и с распухшими от слез глазами, она все-таки пересилила себя и написала Грохову: "Телеграфируйте мужу, что он может приехать ко мне". По отправлении этого письма Домной Осиповной овладел новый страх: ну, как муж приедет в то время, как у нее сидит Бегушев, и по своей болтливости прямо воскликнет: "Благодарю тебя, душенька, что ты позволила приехать к тебе!" А она желала, чтобы это навсегда осталось тайною для Бегушева и чтобы он полагал, что муж возвратился к ней нахрапом, без всякого согласия с ее стороны. Изобретательность женская помогла в этом случае Домне Осиповне. Воспользовавшись тем, что у нее начали перекрашивать в девичьей пол, она написала Бегушеву такое письмо: "Мой дорогой друг, позволь мне переехать к тебе на несколько дней; у меня выкрашена девичья, и я умираю от масляного запаху!" На это она получила от Бегушева восторженный ответ: "Приезжайте, сокровище мое, и оживите, как светозарное светило, мою келью!" И вечером в тот же день Домна Осиповна была уже в доме Бегушева.
Глава XII
Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования, тем более что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, – и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, – напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева. Прокофий в эти дни превзошел самого себя: он с нескрываемым презрением смотрел на Домну Осиповну и даже кушанья за обедом сначала подавал барину, а потом уж ей, так что Бегушев, наконец, прикрикнул на него: "Начинай с Домны Осиповны!" Прокофий стал начинать с нее, но и тут – то забудет ей подать салату, горчицы, то не поставит перед нею соли. Из женской прислуги у Бегушева была всего только одна жена Прокофия, по имени Минодора, женщина благоразумная и неглупая. Она, разумеется, озаботилась на дамской половине дома приготовить для Домны Осиповны, в особой отдельной комнате, постель, и когда та пришла в эту комнату, Минодора не замедлила явиться к ней, чтобы помочь ей раздеться. Прокофий по этому поводу спросил на другой день жену суровым голосом:
– Ты зачем ходила эту гостью раздевать, у ней у самой нет разве рук?
– Ах ты, дурак, дурак этакой! – сказала Минодора. – Какая бы госпожа ни приехала к барину, я должна служить, а уж Домне Осиповне и подавно: это все равно, что барыня наша теперь!
– Хороша барыня! – воскликнул Прокофий, и у него при этом перекосило даже рот от злости. – Похожа она на барыню! – присовокупил он, и очень возможно, что в мыслях своих сравнивал Домну Осиповну с Натальей Сергеевной, о которой Прокофий всегда с каким-то благоговением отзывался.
Он все время житья Бегушева за границей был при нем и даже немножко говорил по-французски и по-немецки.
В одно утро Прокофий выкинул новую штуку. Бегушев, как только приехала к нему Домна Осиповна, всей прислуге приказал никого не принимать, пока гостит она у него, и первые три дня прошли благополучно; но на четвертый поутру, когда Домна Осиповна, совсем еще неодетая, сидела у Бегушева в диванной и пила с ним чай, вдруг раздался довольно слабый звонок.
– Кто-то, кажется, позвонил? – произнесла Домна Осиповна и хотела было уйти.
– Не примут! – успокоил ее Бегушев.
Но Домна Осиповна явственно начала слышать мужские шаги, которые все более и более приближались к диванной, так что она поспешила встать, и только что успела скрыться в одну из дверей во внутренние комнаты, как из противоположных дверей появился граф Хвостиков.
Бегушев побагровел от злости. Он убежден был, что графа принял Прокофий, и принял с умыслом, а не просто. Первым его движением было идти и избить Прокофия до полусмерти, но от этого он, как и всегда, удержался, только лицо его оставалось искаженным от гнева. Граф Хвостиков, заметивший это и относя неудовольствие хозяина к себе, сконфузился и почти испугался.
– Pardon, mon cher!..* Я, может быть, обеспокоил тебя? – пробормотал он.
______________
* Извини, дорогой!.. (франц.).
– Нет, ничего! – отвечал Бегушев.
– Не занят ли ты чем-нибудь? Я и в другое время могу зайти к тебе! продолжал граф.
– Ничего, оставайтесь! – повторил еще раз Бегушев.
Граф сел на диван и, закинув голову назад, начал добрым и в то же время сохраняющим достоинство тоном:
– Как мне приятно было войти в твой дом!.. Так вот и видишь в этих маленьких, отдельных комнатках, что это была какая-нибудь моленная твоей матушки, а это, может быть, комнатка сестер твоих, а это уголок дальнего родственника, пригретого бедняка!..
Бегушев не без удивления выслушал эти элегические излияния графа и сначала объяснить себе не мог, зачем он им предавался.
Граф между тем продолжал:
– Ты все это, mon cher, сохранил, и потому честь и хвала тебе за то великая, а мы все это растеряли, уничтожили!
– Кто ж вас заставлял это делать? – произнес насмешливо Бегушев.
– Ветреность и глупость наша! – подхватил граф. – И это бы еще ничего... Конечно, это – священные воспоминания, которые приятно сохранять каждому!.. Но мы надурили больше того: мы растратили и промотали все наше состояние.
Бегушев на это промолчал. Он начинал смутно уразумевать, куда разговор клонился.
– А ты, cher ami*, скажи, все состояние твое капитализировал, кажется? – перешел уж прямо к делу граф.
______________
* дорогой друг (франц.).
– Нет!.. – пробурчал Бегушев.
– Но, разумеется, если бы ты это сделал, то у тебя огромный бы капитал составился.
– Не знаю, не рассчитывал... не считал!.. – отвечал Бегушев.
– Счастливый человек! – воскликнул граф. – Имеет такое состояние, что даже не считает, а мы и рады бы считать, да нечего!
Презрительная улыбка промелькнула на губах Бегушева.
– Да-с, да! – не унимался граф. – Три тысячи душ, батюшка, я прожил, по милости женщин и карт, а теперь на старости лет и приходится аферами заниматься!
– Что ж, на этом поприще ты можешь отлично поправить твои дела, произнес не без ядовитости Бегушев.
– Непременно поправлю, сомнения нет никакого! – воскликнул радостно граф. – Но все-таки, согласись, нравственно тяжело. Я был камергер, человек придворный; теперь же очутился каким-то купцом, так что не далее, как в прошлом генваре, на бале во дворце, великие князья меня спрашивают, чем я занимаюсь. "Pardon, Altesse*, говорю, я занимаюсь теперь аферами!" Хотел, знаешь, объяснить им мое положение, потому что, как ты хочешь, правительству следовало бы немножко поддерживать нас, хоть и безумцев, но все-таки людей, ему преданных: хоть бы службишку дали какую-нибудь или пенсьишку небольшую, а то ничего, никакого участия!..
______________
* Извините, ваше высочество (франц.).
– За что тебе дать пенсию, когда ты сам говоришь, что только и делал, что по женщинам ездил и в карты играл?
– Я про себя не говорю! – возразил граф. – А говорю вообще про дворянство; я же – слава богу! – вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
Бегушеву было отвратительно и омерзительно слушать вранье графа Хвостикова. Он очень хорошо знал, что граф в ноги бы готов был каждодневно кланяться этим торгашам, если бы только они ему денег давали.
– Не можешь ли ты дать мне взаймы тысячи три на весьма короткое время? – хватил Хвостиков, желая сразу ошеломить Бегушева.
– Нет, не могу! – отвечал тот.
– Отчего?
– Много очень, сумма велика.
– В таком случае дай хоть две тысячи по крайней мере.
– И то много! – повторил Бегушев монотонным голосом.
– Ну тысячу, черт возьми, – произнес, как бы даже смеясь, граф.
– И это велика сумма! – как кукушка куковал Бегушев.
– Что ж за деньги тысяча... велики ли это? – воскликнул с удивлением граф.
Бегушев на это молчал.
– Но какою же, собственно, суммою, не стесняя себя, ты можешь ссудить меня? – продолжал граф с какою-то уже тоскою в голосе.
– Я не знаю! – отвечал с убийственным равнодушием Бегушев.
– Пятьсот рублей тебя не стеснит?
– Стеснит.
– А двести стеснит?
– Стеснит!
– Но неужели даже ста рублей ты не можешь мне дать?.. – заключил граф.
Бегушев на это некоторое время молчал.
– Сто, пожалуй, могу! – умилостивился он, наконец. – Но только не взаймы, а так дам, без уплаты.
– Как без уплаты? – спросил граф, по-видимому совершенно счастливый тем, что ему и сто дают. – Это, знаешь, немного выйдет щекотливо!
– Как хочешь! У меня правило: взаймы никому не давать, а так помогать, – сколько могу, помогаю!
– Это, конечно, очень великодушно с твоей стороны, но все-таки согласись, что принять таким образом... хоть мы и товарищи старые... Обстоятельства мои, конечно, ужасны; я теперь тебе прямо скажу, что я нищий, ездящий в карете потому, что каретник мне верит еще, но в мелочных лавочках не дают ни на грош!
Бегушев на это молчал.
– Ну, дай хоть без уплаты, если не хочешь менять своего правила! почти как-то выкрикнул граф Хвостиков.
Бегушев вынул бумажник и подал графу сторублевую бумажку.
– Merci, mon cher, merci!..* До конца дней моих не забуду твоего одолжения.
______________
* Благодарю, мой дорогой, благодарю! (франц.).
У графа даже слезы на глазах навернулись при этом.
– Не смею тебя больше беспокоить, – продолжал он, вставая и берясь за шляпу. – Еще раз тебя благодарю, – заключил он и, дружески пожав руку Бегушеву, пошел от него весьма гордой походкой.
По уходе графа Бегушев поднял кулак на небо и заскрежетал зубами.
– О негодяй! О мерзавец! – заревел он на весь дом, так что находившаяся в соседней комнате Домна Осиповна с испугом вбежала к нему.
– Что такое с тобой, Александр? – спросила она.
– Мерзавец!.. Негодяй! – продолжал Бегушев свое, потрясая кулаками.
– Граф Хвостиков – это, вероятно, мерзавец? – говорила Домна Осиповна, видевшая в зеркале из соседней комнаты, кто был у Бегушева.
– Мне в глаза, каналья, говорит, что он три тысячи душ промотал, тогда как у него трех сот душонок никогда не бывало; на моих глазах всю молодость был на содержании у старых барынь; за лакейство и за целование ручек и ножек у начальства терпели его на какой-то службе, а теперь он оскорбляется, что ему еще пенсии не дали. До какой степени в людях нахальство и лживость могут доходить!.. За это убить его можно!
– Ах, Александр, как тебе не совестно сердиться на такие пустяки! произнесла Домна Осиповна, действительно не понимавшая, что такое тут могло вывести Бегушева из себя. – Но зачем же, собственно, он приезжал к тебе?
– Затем, разумеется, чтобы денег просить, – отвечал скороговоркой Бегушев.
– И ты дал, конечно?
– Но это черт с ним, дал не взаймы только, а так! Главное, зачем это ломанье и коверканье пред мной! Это, наверное, изволил пустить его Прокофий! Ну, я, наконец, разделаюсь с ним! Эй!.. Прокофья ко мне!
– Саша, умоляю тебя не беспокоиться и плюнуть на все это!.. упрашивала его Домна Осиповна.
– Нет-с, нет, довольно этот господин надругался надо мной!.. Прокофья!..
Прокофий, наконец, явился. Лицо его было совершенно покойно.
– Кто принимал графа Хвостикова? – спросил почти страшным голосом Бегушев.
– Я-с, – отвечал мрачно и угрюмо Прокофий.
– Для чего ж ты это сделал? – продолжал Бегушев, едва сдерживая себя. Ты, значит, окончательно решился не исполнять ни одного моего приказания?
– Никак нет-с; я все ваши приказания исполняю, – отвечал Прокофий и явно уже рассмеялся.
– А это вот недавнее мое приказание, – когда я сказал, чтобы ты никого не принимал, а ты принял графа.
– Я не принимал его.
– Как же сейчас сказал, что принял, а теперь – не принимал.
– Не принимал-с! – повторил Прокофий. – Он спрашивает: "Дома ли вы-с?" Я говорю: "Дома!" и хотел сказать, что вы не принимаете, а он и пошел сам!.. Не за волосы же мне его хватать и останавливать!
– Разве так следовало отвечать?.. Ты должен был прямо сказать, что дома нет, а то – дома и не принимает! Я не министр еще пока; этим могут обидеться.
Прокофий злобно усмехнулся.
– Обидятся!.. Как же!.. Мало еще их ездит! – произнес он.
Бегушев уж и не знал, сердиться ли ему на Прокофья, или нет.
– Ты был дурак, есть дурак и будешь им до смерти! – проговорил он.
У Прокофья еще больше перекосила злоба рот.
– У вас, известно, я во всем виноват; вот теперь горничная ихняя, продолжал он, заметно возвышая голос и показывая на Домну Осиповну, – сидит у нас в кухне и просится сюда, я и в том виноват?
– Как горничная? – произнесли в один голос Бегушев и Домна Осиповна.
– Горничная-с!.. Супруг ихний приехал к ним и требуют их к себе, продолжал Прокофий.
– Муж? – произнесла Домна Осиповна, как бы совершенно удивленная и потупляя в землю глаза.
– Это что такое значит? – спросил ее тоже удивленный и пораженный Бегушев.
– Не знаю, я сейчас пойду и расспрошу горничную, – проговорила Домна Осиповна и хотела было идти.
– Лучше позовите ее сюда: я тоже хочу узнать и расспросить ее, остановил Домну Осиповну запальчиво Бегушев. – Позови сюда горничную! приказал он затем Прокофью.
Тот пошел и почти громким голосом произнес:
– То вот зови у них, то нет!
Но Бегушев и Домна Осиповна, под влиянием услышанной новости, и не слыхали этого.
– Он писал вам, что будет и приедет сюда? – спрашивал Бегушев.
– Ничего не писал! – едва достало силы у Домны Осиповны ответить ему.
Пришла горничная.
Домна Осиповна поспешила расспрашивать ее.
– Михайло Сергеич приехал?
– Да-с! – отвечала та.
– Один?
Горничная несколько позамялась.
– Да говори, все говори... Не один? – настаивала Домна Осиповна.
– Не один-с!.. С этой дамой какой-то.
– Где ж они?.. У меня в доме?
– У нас внизу.
– И поэтому Михайло Сергеич тебя послал за мной?
– Никак нет-с; они только спросили, что могут ли вас видеть? Я им сказала, что вы уехали, а потом переговорила с кухаркой, та и говорит: "Съезди за барыней!"
– Мне надобно ехать! – сказала Домна Осиповна.
– Если нужно, то конечно, – отвечал Бегушев.
– Но вы вечером приезжайте – узнать эту загадку!.. Я вовсе не намерена стеснять себя для господина Олухова, – проговорила Домна Осиповна и, торопливо надев шляпку, уехала вместе с горничной.
Бегушев остался один, как громом пришибленный. Он все задавал себе вопрос: зачем приехал муж к Домне Осиповне? Она несколько раз, и особенно последнее время, говорила ему, что у ней с ее супругом прерваны всякие человеческие сношения! Но, может быть, по какому-нибудь совершенно случайному обстоятельству он заехал сюда на короткое время? Однако он приехал с какой-то госпожой своей – это что значит? Тут Бегушев терял всякую нить к объяснению.
Чтобы сократить время до вечера, он гулял по Тверскому бульвару, ранее обыкновенного отобедал, выпил больше вина, чтобы заснуть после обеда, и все-таки не заснул. Какой-то и на что-то мучительный гнев терзал его. Наконец, дождавшись вожделенных семи часов, Бегушев поехал к Домне Осиповне. Подъезжая к дому ее, он увидел, что верхний и нижний этажи его были освещены. На звонок Бегушева горничная сейчас же отворила ему дверь. Он прямо прошел в известный нам кабинет. Там сидела Домна Осиповна и была вся в слезах. Поняв всю тяжесть подвига, на который обрекала себя, она тоже страдала не менее Бегушева и тут только узнала, до какой степени любила его!.. Что если он оставит и покинет ее?.. Как и чем ей тогда будет наполнить жизнь! Очертя голову и не зная, чем все это разрешится, она ждала его. Бегушев, почти не поздоровавшись с ней, сел на свое обычное кресло.
– Что ж, объяснилось, что это такое? – спросил он.
– Объяснилось! – отвечала Домна Осиповна и утерла платком свои запекшиеся губы.
– Он надолго приехал?
– Да.
Бегушев, по обыкновению, побагровел в лице.
– С какой же целью?
– С целью, что... – начала Домна Осиповна, овладев несколько собой. – Я тебе говорила, кажется, что у мужа есть дед-сибиряк, богач?
– Говорила.
– Он там через кого-то узнал, что муж не живет со мной... Вдруг пишет ему, что он лишит его наследства пяти миллионов, если он не сойдется со мной.
– Да, вот какая причина!..
И Бегушев сердито постучал ногою.
– Причина очень важная, – произнесла с грустной усмешкой Домна Осиповна.
– Для кого как! – подхватил Бегушев.
– Мужа так это поразило, он умоляет теперь меня, чтобы я позволила ему это сделать! – продолжала Домна Осиповна.
Бегушев еще больше побагровел.
– И вы позволили ему? – спросил он.
– Я не сочла себя вправе не позволить, – отвечала Домна Осиповна.
Она была велика в эти минуты по степени той борьбы, которую переживала внутри, и той власти, какую обнаруживала над собой.
Бегушев провел рукой по своей довольно еще густой гриве волос.
– Наши отношения поэтому должны быть кончены? – спросил он с дрожанием в голосе.
– Зачем же кончены? – спросила с кроткой усмешкой Домна Осиповна. – Я схожусь с мужем для виду только; мы будем только жить с ним под одной кровлей... Я даже ему сказала, что люблю тебя!
Бегушев при этом поглядел ей пристально в лицо.
– Главное, – снова продолжала она, – что я мужу всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества; все, что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня не лишать его пяти миллионов наследства, тем более, что у него своего теперь ничего нет, кроме как на руках женщина, которую он любит... Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.
Бегушев понимал, что в словах Домны Осиповны была, пожалуй, большая доля правды, только правда эта была из какого-то совершенно иного мира, ему чуждого, и при этом почему-то, неведомо для него самого, пронесся перед ним образ Натальи Сергеевны. Бегушев припомнил, как она приехала к нему на гауптвахту, когда он содержался там за дуэль с ее мужем, припомнил, как она жила с ним в лагере на Кавказе и питалась одними сухарями с водой. От окончательно прилившей крови к голове Бегушев встал и начал ходить по комнате. Домна Осиповна ожидала, что сейчас вот разразится над ней буря, и трепетала всеми нервами; но Бегушев только сел на довольно отдаленное кресло и понурил голову. Домна Осиповна видела, что он сильно страдает.
– Я не знаю, собственно, что тебя так сильно может тут тревожить? спросила она тихим-тихим голосом.
– Меня? – переспросил Бегушев.
– Да.
– Ложь – всеобщая, круговая, на которой должна устроиться вся будущая жизнь наша! – проговорил он.
– Сходясь с замужней женщиной, надобно было быть готовым на это! сказала Домна Осиповна опять тихим голосом.
– Но я полагал, что ты не имеешь к мужу никаких обязательств – ни нравственных, ни денежных!..
Разговор этот был прерван приходом горничной, которая доложила Домне Осиповне, что Михаил Сергеевич просит позволения прийти к ней.
– Хорошо, я тебе сейчас скажу! – ответила ей торопливо Домна Осиповна.
Горничная ушла.
– Муж может прийти ко мне? – спросила Домна Осиповна Бегушева.
– Конечно!.. – разрешил тот.
Домна Осиповна вышла и что-то приказала горничной.
Супруг ее вскоре явился. Оказалось, что он почти еще молодой человек (Олухов был ровесник жене своей), очень недурен собой, весьма приличный в манерах. Он вошел заметно сконфуженный. Домна Осиповна познакомила его с Бегушевым.
