Текст книги "Мещане"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Муж мой!.. Александр Иванович Бегушев, – сказала она.

Тот и другой поклонились друг другу.

– Как я вам благодарен, – начал Олухов первый, – жена рассказывала мне, что за границей вы были так добры к ней, приняли такое в ней участие, когда она была больна...

Бегушев на это молчал. В воображении его опять носилась сцена из прошлой жизни. Он припомнил старика-генерала, мужа Натальи Сергеевны, и его свирепое лицо, когда тот подходил к барьеру во время дуэли; припомнил его крик, который вырвался у него, когда он падал окровавленный: "Сожалею об одном, что я не убил тебя, злодея!"

Домна Осиповна видела необходимость уж с своей стороны поддержать разговор.

– Я и нынешнее лето непременно поеду за границу, – сказала она как будто бы мужу.

– Что ж, можно, – отвечал тот, – а я останусь по делам в Москве...

– Вы на постоянное жительство переехали в Москву? – спросил его Бегушев.

Олухов заметно растерялся.

– Не думаю, чтобы совсем! От обстоятельств это будет зависеть!.. проговорил он и затем обратился к жене: – Я пришел к тебе, чтобы ты приписала в письме моем к дедушке.

– Давай! – сказала Домна Осиповна и, взяв у мужа приготовленное им письмо к деду, подошла к своему столику и принялась писать.

Бегушев и Олухов сидели молча.

Домна Осиповна спешила дописать письмо, чтобы снова поддержать беседу; но когда она кончила, то Бегушев уже взялся за шляпу. Домна Осиповна обмерла.

– Куда же вы так рано? – сказала она, подавая небрежно письмо мужу.

– Я устал, и при том нездоровится, – произнес Бегушев сколько только мог ласковым голосом; потом он раскланялся с Олуховым и пошел.

Домна Осиповна пошла проводить его.

В гостиной она его остановила.

– Послушай, ты сердит на меня, ты взбешен? – спросила она задыхающимся голосом.

– Нет же! – отвечал Бегушев.

– Но отчего ты такой ужасный, страшный?..

– Оттого, что, как я тебе и говорил, ложь воцарится во всех нас, как это и было нынешний вечер! – отвечал ей знаменательно Бегушев.

– Это ничего, все устроится! – полувоскликнула Домна Осиповна. – Люби только меня, а я тебя безумно, страстно люблю! Приедешь завтра?..

– Приеду! – отвечал Бегушев и снова пошел.

Домна Осиповна закрыла себе сначала глаза рукой, провела потом этой рукой по лицу и, с свойственной ей силой характера овладев, наконец, собою, возвратилась в кабинет.

Бегушев, выйдя на улицу, не сел в экипаж свой, а пошел на противоположный тротуар и прямо заглянул в освещенные окна кабинета Домны Осиповны. Он увидел, что Олухов подошел к жене, сказал ей что-то и как будто бы хотел поцеловать у ней руку. Бегушев поспешил опустить глаза в землю и взглянул в нижний этаж; там он увидел молодую женщину, которая в домашнем костюме разбирала и раскладывала вещи. Бегушеву от всего этого сделалось невыносимо грустно, тошно и гадко!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Прошло четыре дня, а Бегушев не приезжал к Домне Осиповне. Напрасно она, пока было светло, сидела у окна и беспрестанно взглядывала в маленькое зеркальце, приделанное с улицы к косяку и обращенное в ту сторону, откуда Бегушев должен был прийти или приехать, напрасно прислушивалась к малейшему шуму в передней, в ожидании услышать его голос, – надежды ее не исполнялись. Терпения у Домны Осиповны более недостало. Она велела себе привести извозчика и сама поехала к Бегушеву с намерением сделать ему хорошенькую сцену, потому что так поступать, как он поступал, по ее мнению, было не только что жестоко с его стороны, но даже неблагородно!

Подъехав к крыльцу Бегушева, Домна Осиповна судорожно и громко позвонила. Ей неторопливо отворил дверь Прокофий, лицо которого было на этот раз еще мрачнее обыкновенного и какое-то даже исхудалое.

– Александр Иваныч дома? – спросила она.

– Они нездоровы-с очень, – отвечал ей Прокофий протяжно.

– Что ж вы мне не прислали сказать? – проговорила Домна Осиповна.

Прокофий не счел за нужное отвечать ей на это, и тайная мысль ею была такова: "Ну да, как же, до вас было!"

– Он у себя в спальне?.. – продолжала Домна Осиповна.

– У себя-с... Где же им быть? – говорил Прокофий, снимая с нее салоп.

Домна Осиповна прошла в спальню.

Бегушев лежал на своей кровати, отвернувшись к стене, и был с закрытыми глазами. Жар так и пылал от него на всю комнату.

"Господи, он умирает!" – пришло в голову Домне Осиповне, и она готова была разрыдаться, но удержалась, однако, и села в некотором отдалении от больного.

В спальню вошла тихими шагами Минодора, а вслед за ней в дверях выглянула и физиономия Прокофия.

– Минодорушка, что такое с Александром Иванычем? – отнеслась к ней Домна Осиповна.

– Приехали тогда от вас, всю ночь, должно быть, не почивали, а поутру стали мучиться... метаться... – объяснила ей та.

– Кто же его пользует?

– Никто... Прокофий хотел было сбегать за доктором, – не приказали!

– Но это невозможно! – полувоскликнула Домна Осиповна.

Бегушев при этом открыл глаза.

– Ах, это вы? – проговорил он.

Минодора поспешила выйти из комнаты.

Домна Осиповна подошла к Бегушеву, наклонилась к нему и стала его целовать.

– Друг мой, это я все виновата, что вы больны! – шептала она.

Бегушев чувствовал, как ее горячие слезы падали ему на лицо.

– Чем же вы? – сказал он.

Домне Осиповне показалась, что он едва говорит.

– Друг мой, как вы хотите, но я сейчас же поеду за доктором. Вы будете лечиться, не правда ли?

– Если это вас успокоит, – произнес Бегушев.

– О, да!.. Я очень скоро возвращусь.

С этими словами Домна Осиповна поспешно пошла в переднюю; Прокофий тоже пошел за ней.

– За доктором? – спросил он ее с несвойственным ему любопытством.

– Да, за доктором!.. – отвечала Домна Осиповна, и, выйдя на улицу, она наняла извозчика, сказав ему, чтобы он взял, что хочет, только бы скорее ехал.

Извозчик поскакал благим матом.

Домна Осиповна проехала к своему доктору, Ивану Иванычу Перехватову, которого, к великому горю своему, не застала дома.

– Я этого ожидала... – произнесла она почти в отчаянии; но в этом случае ей помогла ее практическая сообразительность.

– Вероятно, он теперь в Английском клубе? – спросила она лакея, отворившего ей дверь.

– Надо быть, что там! – подтвердил тот.

Домна Осиповна поскакала в Английский клуб.

Старик-швейцар удивился даже, когда в его передней появилась дама.

– Доктор Перехватов, Иван Иваныч, здесь, в клубе? – спросила она его стремительно.

– Здесь-с, здесь!.. – отвечал швейцар.

– Вызовите его, пожалуйста!.. Скажите, что его просит дама... Олухова.

– Олухова? – переспросил ее швейцар, привыкший к более аристократическим фамилиям.

Сам он, разумеется, не пошел, а послал одного из лакеев, и через несколько минут к Домне Осиповне вышел Перехватов, мужчина лет тридцати пяти, очень красивый из себя и, по случайному, конечно, стечению обстоятельств, в красоте его было нечто схожее с красотою Домны Осиповны: тоже что-то мазочное, хотя он вовсе не притирался, как делала это она. Одет доктор был безукоризненным франтом.

– Бога ради, поскорее к одному больному, самому близкому моему другу... – говорила стремительно Домна Осиповна, беря доктора за обе руки и пожимая их.

– К вашим услугам!.. Сию минуту... посажу только кого-нибудь за себя в карты играть! – сказал тот и ушел.

Домна Осиповна, оставшись в передней одна с швейцаром, была, видимо, под влиянием сильного беспокойства. Старик смотрел на нее с участием.

– Что же, это ваш сродственник или супруг заболел? – спросил он.

– Родственник! – отвечала отрывисто Домна Осиповна и, когда доктор возвратился, поспешно прибавила тому: – У меня экипаж есть, вы со мной и поедете.

– Если вам угодно! – согласился доктор.

Затем они сели на извозчика Домны Осиповны, который и поскакал с ними.

– Кто ж это друг ваш? – спросил доктор, не без удовольствия придерживая Домну Осиповну за ее стройный стан, чтобы она как-нибудь не упала от быстрой езды из саней.

– Бегушев, – отвечала она.

– Это известный Бегушев? – переспросил доктор.

– Он! – подтвердила Домна Осиповна.

– О, это очень приятно с ним познакомиться: по слухам, он очень умный человек!

– Умный и превосходный человек! – подхватила Домна Осиповна.

– А каких он лет?

– Около пятидесяти.

– Уже?.. А дамам, говорят, все-таки еще нравится? – заметил доктор: он совершенно догадался, в каких отношениях находилась Домна Осиповна с Бегушевым, и даже припомнил кой-какие городские рассказы об этом.

– Еще бы он не нравился, – произнесла она самодовольным тоном.

В это время они приехали. Домна Осиповна повела доктора прямо в спальню больного.

– Какой старинный барский дом! – говорил он, идя за ней.

Перехватов имел привычку прежде всего окинуть взглядом обстановку каждого своего нового пациента, чтобы судить, с каким субъектом он будет иметь дело. Вообще он был врач не столько ученый и кабинетный, сколько практический, и здесь я считаю нелишним сказать несколько более подробных слов о нем, так как он, подобно другим описываемым мною лицам, представлял собою истинного сына века.

Чтобы составить себе в Москве практику, врачу существует в настоящее время два пути: один, более верный, – это заслужить внимание и любовь кого-либо из университетских богов-врачей, обильно и щедро раздающих практику всем истинно верующим в них; второй же, более рискованный и трудный, – быть самому ловким и не брезговать никакими средствами... Перехватову не удалось заслужить любви никого из богов; значит, самому пришлось пробивать себе дорогу, и он употребил для этого довольно распространенные за последнее двадцатилетие между врачами приемы. Родом из сибиряков, неизвестно как и на что существовавши в университете, Перехватов, тем не менее, однако, кончив курс, успел где-то добыть себе пять тысяч; может быть, занял их у кого-нибудь из добрых людей, или ему помогла в этом случае его красивая наружность... На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано "О работах молодого русского врача Перехватова"; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает и когда делает визиты.

К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия!

В результате всей вышеизложенной деятельности молодого врача он с каждым годом начинал все более и более оперяться и в настоящее время имел уже маленький капиталец!

Когда Перехватов вошел в спальню Бегушева, то сей последний лежал вверх лицом, с совершенно открытыми и даже блистающими глазами, и своей внушительной фигурой произвел довольно сильное впечатление на доктора. Перехватов в первый еще раз видел Бегушева.

– Господин доктор! – сказала ему Домна Осиповна, показывая на Перехватова.

Бегушев слегка и молча мотнул головою, приподняв ее немного с подушки. Перехватов, в свою очередь, тоже не без апломба уселся в кресла и первоначально стал тереть свои красивые руки, чтобы согреть их, а потом взял Бегушева за пульс.

– Жарок у вас довольно сильный! – проговорил он и, придав серьезнейшее выражение лицу своему, принялся тщательно считать удары артерии.

По лицу Бегушева пробежала насмешливая улыбка.

– Но что же вы еще, кроме жару, чувствуете? – заключил Перехватов.

– Злость! – отвечал Бегушев.

Такой ответ несколько озадачил доктора.

– Конечно, злость хоть и считают за чувство нравственное, но, пожалуй, оно настолько же и физическое! – произнес он, желая в одно и то же время явить из себя идеалиста и материалиста. – Печень у вас, вероятно, раздражена; вы позволите вас освидетельствовать?

Бегушев и на это только молча кивнул головой. Домна Осиповна поняла, что ей нельзя было оставаться в спальне, и вышла в другую комнату; она очень успокоилась, видя, что Бегушев болен не опасно, а скорее только нравственно потрясен.

В этой же комнате, прислонясь головой к косяку дверей, идущих в спальню Бегушева, стоял и Прокофий, с которым решительно случилась невероятная перемена: с самой болезни Бегушева он сделался ему вдруг очень услужлив, не спал почти все ночи и все прислушивался, что делается в спальне больного; на жену свою он беспрестанно кричал: "Ну ты, копытами-то своими завозилась!" и сам все ходил на цыпочках. Жаль ли ему было Бегушева, или он просто испугался за себя, смутно сознавая, что если Бегушев умрет, то кто же его, этакого скота, со столькими детьми, возьмет к себе в услужение. Стоя у дверей, он уха не отнимал и внимательнейшим образом прислушивался к тому, что говорил Бегушеву доктор; но вряд ли, однако, что-нибудь понял из их беседы.

– Вот теперь я совершенно диагностировал вас, – говорил Перехватов, выслушав и постукав у Бегушева во всевозможных местах.

– Какая же мне польза от того, что вы меня диагностировали? – спросил Бегушев.

– Такая, что я могу вас сознательно лечить.

Бегушев слегка усмехнулся.

– Лечить я знаю, что вы можете; но вылечить – другой вопрос!

На это уже доктор усмехнулся.

– Разумеется, – начал он, – в медицине бывает и так, что дважды два выходит пять; но в отношении вас я утвердительно могу сказать, что дважды два выйдет четыре и что я вас наверное вылечу!

– Чем?

– Пропишу вам курс довольно сильных вод.

Бегушев захохотал.

– Этим меня без всяких постукиваний лет тридцать лечат, – проговорил он.

– Вас лечили, вероятно, врачи, хорошо знающие ваш организм; мне же надобно было познакомиться: наука наша строжайшим образом предписывает нам делать подобные исследования!

– Наука!.. Нашли какую науку! – повторил насмешливо Бегушев.

Перехватов навострил уши.

– Значит, вы медицину не считаете за науку? – спросил он.

– Я считаю ее искусством, а еще более того – шарлатанством.

Доктора несколько передернуло, но он постарался скрыть это.

– Приговор очень резкий, – проговорил он, продолжая улыбаться.

У Перехватова было не в характере и не в привычках возражать своим пациентам и волновать их ни к чему не ведущими спорами!

– Неужели вы думаете, – продолжал Бегушев все более и более раздражительным тоном, – что медицина на крупицу может увеличить ту жизненную силу, которая дана мне при моем зарождении?

– Совершенно справедливо, что мы не можем увеличить этой силы, – начал уже серьезно возражать доктор, – но человек может уменьшить ее, и наша обязанность – предостерегать его от этого и уклонять от него всякого рода вредные влияния.

– Знаю я, как вы уклоняете: к вам приходит чиновничек, получающий рублей пятнадцать в месяц жалованья, и вы ему говорите: "Вам надобно жить в сухих квартирах, употреблять здоровую, питательную пищу!", – а у него едва хватает денег приютиться в конуре какой-нибудь и питаться протухлой колбасой. "Но всего полезнее для вас, – советуете вы, – поезжайте в теплый, благорастворенный климат!"

Доктор при этом расхохотался самым веселым смехом, как бы услыхав величайшую нелепость.

– Кто ж это говорит бедным чиновникам?.. Это обыкновенно говорят людям, у которых средства на то есть; вот, например, как врачу не сказать вам, что кухня и ваше питанье повредило вашему, по наружности гигантскому, здоровью, – проговорил он, показывая Бегушеву на два большие прыща, которые он заметил на груди его из-под распахнувшейся рубашки.

– Вы думаете, что я без кухни и питанья мог бы жить и существовать? спросил тот.

– Питанье питанью рознь; позвольте вас спросить: вы пьете вино?

– Пью, и много!

– А сколько?

– Бутылки по три в день красного вина.

Лицо доктора исполнилось удивления.

– Теперь позвольте мне вам рассчитать, – начал он с знаменательным видом. – В год, значит, вы выпиваете около тысячи бутылок; разделите это число бутылок на ведра, и мы получим семьдесят ведер; это – целое море!

В глазах Бегушева отразилась досада.

– А вы не пьете ничего? – спросил он с своей стороны доктора.

– Ничего почти не пью! – отвечал тот.

– Ну, а мяса вы едите, и по скольку? – продолжал его допрашивать Бегушев.

– Мяса я ем фунта три в день, – отвечал доктор.

– Неправда: больше съедите – фунта четыре, а потому в год вы проглотите около пятидесяти пудов; это почти два быка!

– О, то совсем другое дело! – воскликнул Перехватов.

– Совершенно одно и то же; и как вы не понимаете, что все, что поглощается нами в течение времени, в течение этого же времени и растрачивается! Я убежден, что ваше остроумное исчисление пришло только сию минуту вам в голову, так что вы не успели хорошенько обдумать, как оно неосновательно...

Все эти слова Бегушев произнес почти строго – наставническим тоном.

Перехватов не знал, сердиться ли ему на своего нового пациента или внутренне смеяться над ним, и, сочтя последнее за лучшее, не выразил даже в лице никакого неудовольствия.

– Чрезвычайно вы строги в ваших приговорах, – проговорил он, – и, как видно, сильно не любите докторов.

– Настолько же, как и других людей, хоть убежден, что докторская профессия есть самая лживая из всех человеческих профессий!

– Мысль для меня совершенно новая! – сказал насмешливо доктор.

– Мысль весьма простая, – не унимался Бегушев. – Скажите, сколько раз в день вы солжете умышленно перед вашими больными?

Если бы Перехватов видел Бегушева в другой, более бедной, обстановке, то, может быть, наконец обиделся бы при таком вопросе; тут же опять успокоил себя тем, что на слова людей болеющих и раздражительных не стоит обращать внимания.

– Очень много, – отвечал он откровенно, – но мы это делаем для блага: ложь часто бывает во спасение!

– Согласен, что во спасение, только все-таки согласитесь, что каждый день лгать скучно!

– Да, скучно! – не оспаривал доктор и поднялся с кресел, чтобы закончить свой визит. – А рецептик вам позвольте прописать! – присовокупил он.

– Против чего? – спросил Бегушев.

– Против желчи!.. Очень ее у вас много накопилось!.. В брюшной полости вашей, должно быть, сильное раздражение!

– У меня там ад!

– Вот видите!.. – проговорил доктор и прописал рецепт. – Угодно вам будет принимать или нет предлагаемое мною средство, это дело вашей воли, а я свой долг исполнил!.. Завтра прикажете вас проведать?

– Пожалуйста!.. – произнес мрачно Бегушев.

Доктор раскланялся с ним и вышел. В следующей комнате к нему обратилась Домна Осиповна.

– У Александра Иваныча, значит, ничего нет серьезного? – спросила она с оттенком некоторою беспокойства.

Доктор пожал плечами.

– И есть, и нет!.. Мизантропия в высшей степени. Вы, я думаю, слышали наш разговор: каждое слово его дышало ядом.

– Но в этом ничего нет опасного?

– Опасного, конечно, нет; но ему самому, вероятно, очень тягостна жизнь.

Эти слова доктора нисколько не обеспокоили Домну Осиповну: она твердо была уверена, что вся мизантропия Бегушева (что такое, собственно, за болезнь мизантропия, Домна Осиповна хорошенько не понимала), – вся его мизантропия произошла оттого, что к ней приехал муж.

– От этой болезни я надеюсь вылечить его, – сказала она.

– Без сомнения!.. – воскликнул Перехватов. – Женщины в этом случае гораздо полезнее докторов! Кто любит и любим, тот не может скучать и хандрить!

Домна Осиповна нисколько не оскорбилась на такое откровенное замечание доктора, который, все еще находясь под влиянием беседы с Бегушевым и как бы не удержавшись, присовокупил:

– Какой, однако, чудак господин Бегушев; я лечу во многих барских и купеческих домах, но и там, даже между людьми самыми отсталыми, не встречал таких оригиналов по мысли.

– Оттого, что он умнее этих людей, – заметила Домна Осиповна.

– Конечно, оттого! – подтвердил доктор, но вряд ли втайне думал это.

В передней Домна Осиповна, подавая ему на прощанье руку, вместе с тем передала и десятирублевую бумажку, ценность которой Перехватов очень точно определил по одному осязанию и мысленно остался не совсем доволен такой платой. "Хотя бы за массу ругательств на докторов, которую я от господина Бегушева выслушал, следовало бы мне заплатить пощедрее!" – подумал он.

– Барин скоро выздоровеет? – спросил вдруг каким-то диким голосом Прокофий, тоже провожавший доктора.

– Вероятно, скоро! – успокоил его тот.

Физиономия Прокофия просияла.

Когда Домна Осиповна возвращалась к Бегушеву, странная мысль мелькнула у нее в голове: что каким образом она возвратит от него сейчас только отданную ею из собственных денег десятирублевую бумажку? Бегушев, впрочем, сам заговорил об этом:

– Что же вы не взяли денег дать доктору?

– Я дала ему десять рублей, – отвечала Домна Осиповна.

– Мало это!.. Они нынче очень жадны! – проговорил Бегушев.

– Совершенно довольно, а то вы его избалуете; он и с нас, грешных, будет того же требовать.

Домна Осиповна не любила ни своих, ни чужих денег тратить много.

– В таком случае возьмите со стола сторублевую и расплачивайтесь с ним, как знаете.

Домна Осиповна с удовольствием исполнила это приказание и, беря деньги, увидала рецепт.

– Послать надо это? – спросила она.

– Да! – произнес не совсем охотно Бегушев.

Домна Осиповна немедля отправила Прокофия в аптеку, а сама подошла к кровати Бегушева и даже встала перед ним на колени.

– Ты не сердишься теперь больше на меня? – говорила она нежным голосом и, поймав руку Бегушева, начала ее целовать. – Ах, как я люблю тебя! шептала она.

Бегушев тоже умилился душой.

– Действительно, – сказал он, – надобно, чтобы женщина меня очень любила: я сознаю теперь, какой я злой и пустой человек.

– Ты не злой, но очень ты умен! – заметила Домна Осиповна.

– Поглупей – лучше бы было?

– Лучше! – отвечала Домна Осиповна. – А доктор, скажи, как тебе понравился?

– Пролаз, должно быть, великий!

– Но собой, не правда ли, как он хорош?

– Красота придворного лакея, – определил Бегушев.

– Ах да, это верно! – подхватила Домна Осиповна.

В самом деле доктор напоминал ей несколько придворного лакея, но, впрочем, она любила в мужчинах подобную красоту.

Бегушев между тем сделался опять серьезен.

– У меня просьба к тебе: напиши от меня, под мою диктовку, письмо к Тюменеву, – проговорил он.

– С удовольствием! – сказала Домна Осиповна и села за письменный стол.

Бегушев стал диктовать ей:

– Любезный друг! Я болен и это письмо пишу к тебе рукою Домны Осиповны. Приезжай ко мне на святках погостить; мне нужно поговорить и посоветоваться с тобою об очень серьезном для меня деле. – "О каком это серьезном деле?" подумала Домна Осиповна, заканчивая письмо.

– А какие могут быть у вас серьезные дела с Тюменевым? Может быть, какая-нибудь старая любовь, про которую он знает? – спросила она Бегушева, как бы шутя.

– Вовсе не любовь, а хочу с ним посоветоваться о наследстве после себя, – объяснил Бегушев.

– О нет, не верю, – продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а потом, когда она ехала от Бегушева в его карете домой, то опять довольно странная мысль промелькнула в ее голове: "Что, неужели же Бегушев, если он будет делать духовную, то обойдет ее и не завещает ей хоть этой, например, кареты с лошадьми!" Но мысль эту Домна Осиповна постаралась отогнать от себя.

– О господи, пусть он живет; он единственное сокровище мое, прошептала она и несколько даже рассердилась на себя. Но что делать: "гони природу в дверь, она влетит в окно!"

Глава II

Тюменев был человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый – "прямолинейный", как называл его обыкновенно Бегушев, – и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя. Откуда проистекало все это – определить трудно; может быть, в силу того, что сухие и завядшие растения любят влагу и только в ней оживают. Получив письмо Бегушева, Тюменев, не дождавшись даже праздников, поехал к нему в Москву. Он очень встревожился, увидав, до какой степени Бегушев пожелтел и похудел.

– Что такое с тобой? – было первое его слово.

– Итог подводится – стареюсь!.. – отвечал сначала уклончиво Бегушев; но потом вскоре же перешел к тому, что последнее время по преимуществу занимало и мучило его. – Ничего не может быть отвратительнее жизни стареющихся людей, подобных мне! – начал он.

Тюменев приподнял несколько свои брови от удивления.

Беседа эта между приятелями, по обыкновению, происходила в диванной, куда перебрался Бегушев из спальни, хотя и был еще не совсем здоров.

– Я такой же стареющийся человек и такой же холостяк, как и ты, однако не чувствую этого, – возразил ему Тюменев, полагая, что Бегушев намекал на свою холостую, бездетную жизнь.

– Ты гораздо лучше меня! – полувоскликнул Бегушев. – Ты имеешь право не презирать себя, а я нет.

– Как презирать себя!.. Что за вздор такой!.. – тоже почти воскликнул Тюменев. – За что ты можешь презирать себя, и чем я лучше тебя?

– Всем: ты всю жизнь служил, и служил трудолюбиво, теперь ты занимаешь весьма важный пост; в массе дел, переделанных тобою, конечно, есть много пустяков, пожалуй, даже вредного; но есть и полезное... А что же я творил всю жизнь? – Ничего!!.

– Ты мыслил, говорил; слово – такое же дело, как и другое!

– Печатное – да!.. Может быть, и дело; но проболтанное только языком ничего!.. Пыль... прах, разлетающийся в пространстве и перестающий существовать; и, что унизительнее всего, между нами, русскими, сотни таких болтунов, как я, которые никогда никакого настоящего дела не делали и только разговаривают и поучают, забывая, что если бы слова Христа не записали, так и христианства бы не существовало.

– Но почему же ты знаешь?.. Может быть, кто-нибудь из слушателей и записал твои слова!..

– Ну да, как же!.. Какие великие истины я изрекал!.. И хорош расчет: надеяться, что другие запишут!.. Нет!.. Попробуй-ка сам написать на бумаге, что за час только перед тем с величайшим успехом болтал, и увидишь, что половина мыслей твоих или пошлость, или бессмыслица; сверх того, и языком говорил неправильным и пустозвонным!

– Постой, однако! – возразил Тюменев. – В парламентах устные речи многих ораторов записываются слово в слово стенографами и представляют собой образец красноречия и правильности!

– Там другое дело! – перебил его с досадой Бегушев. – Тамошние ораторы хоть и плуты большие, но говорить и мыслить логически умеют... Кроме того, сама публика держит их в границах, как лошадь на узде; если он в сторону закинется, так ему сейчас закричат: "К делу!"; а мы обыкновенно пребываем в дустом пространстве – неси высокопарную чепуху о чем хочешь: о финансовом расстройстве, об актере, об общине, о православии; а тут еще барынь разных насажают в слушательницы... Те ахают, восхищаются и сами тоже говорят хорошие слова!

– В Петербурге этого меньше! – заметил Тюменев.

– Вероятно потому, что Петербург умней Москвы! – подхватил Бегушев.

– Ты думаешь? – спросил не без удовольствия Тюменев.

– Я всегда это думал!.. Одно чиновничество, которого в Петербурге так много и которое, конечно, составляет самое образованное сословие в России. Литература петербургская, – худа ли, хороша ли она, – но довольно уже распространенная и разнообразная, – все это дает ему перевес. А здесь что?.. Хорошего маленькие кусочки только, остальное же все – Замоскворечье наголо, что в переводе значит: малосольная белужина, принявшая на время форму людей.

– Малосольная белужина, принявшая на время форму человека! – повторил, усмехаясь, Тюменев, готовый наслаждаться всякой фразой Бегушева. – Меня, впрочем, очень заинтересовала твоя мысль о наших дебатах, – говорил он далее. – Мы действительно не умеем диспутировать, наши частные разговоры отличаются более отвлеченностью, чем знанием и умом... К несчастью, это свойство перешло и на наши общественные учреждения: мне случалось бывать на некоторых собраниях, и какое столпотворение вавилонское я там встречал, поверить трудно!.. Точно все говорят на разных языках, никто никого не хочет ни слушать, ни понимать!

Тюменев, как человек порядка, давным-давно терпеть не мог все наши общественные учреждения.

Бегушев слушал его мрачно.

– Но мне бы хотелось добраться до причины всего этого, – продолжал Тюменев. – Нельзя же все объяснять переходным временем, незрелостью нашею. Растем, растем и все вырасти не можем.

– Причин много... – сказал Бегушев. – Прежде всего – наше бестолковое образование: мы все знаем и ничего не знаем; потом непривычка к правильному, постоянному труду, отсутствие собственной изобретательности, вследствие того – всюду и во всем слепое подражание; а главное – сытый желудок и громаднейшее самолюбие: схвативши верхушки кой-каких знаний, мы считаем унижением для собственного достоинства делать какие-нибудь обыкновенные вещи, которые делают люди заурядные, а хотим создать восьмое чудо, но в результате явим, – как я, например, – пятидесятилетнюю жизнь тунеядца.

– Пятьдесят лет – не бог знает какие года; ты теперь можешь начать работать, если так ясно сознал свою ошибку, и которая действительно была твоею ошибкой.

– Что ты говоришь: теперь... Работать можно начинать лишь в молодости, когда человек верит в себя и во многое, а я уж не верю ничему!

Тюменев пожал плечами.

– По-моему, ты совершенно неправильно объясняешь сам себя, – начал он. – Ты ничего осязательного не сделал не по самолюбию своему, а потому, что идеал твой был всегда высок, и ты по натуре своей брезглив ко всякой пошлости. Наконец, черт возьми! – и при этом Тюменев как будто бы даже разгорячился. – Неужели всякий человек непременно обязан служить всему обществу? Достаточно, если он послужил в жизни двум – трем личностям: ты вот женщин всегда очень глубоко любил, не как мы – ветреники!

– Что же, я этим женщинам какое добро и пользу сделал?

– Ты им доставил несколько таких счастливых годов, каких они, вероятно, не встретили бы с другими мужчинами!

Бегушев при этом злобно засмеялся.

– Однако одна из них от этих счастливых годов уж умерла, – сказал он.