Текст книги "Мещане"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– А велика?

– Слава богу, четыре сына и три дочери; но средства очень ограниченные... Мне бы весьма желалось приехать к вам и побеседовать, знаете, этак по душе, как прежде беседовали.

– Приезжайте! – сказал Бегушев.

Снова явившийся граф Хвостиков прервал их беседу.

– Надо ужинать идти!.. Наши знакомые отправились!.. – сказал он с ударением.

Бегушев понял его и поднялся с своего места.

– Пойдемте, поужинаем вместе! – отнесся он к Долгову.

– Хорошо! – согласился тот.

Когда Бегушев пришел в столовую, то Домна Осиповна, Янсутский, доктор Перехватов, а вместе с ними и Офонькин сидели уже за отдельным небольшим столом.

Граф Хвостиков тоже потребовал, чтобы и для их компании дали отдельный стол.

Когда они разместились, то мимо их прошел волосатый художник.

– Присядьте к нам ужинать! – сказал ему Бегушев, желавший его немного вознаградить за свою недавнюю сухость к нему.

Художник несколько замялся: у него ни копейки не было в кармане денег.

– Это Александр Иванович дает ужин своим друзьям!.. – поспешил ему пояснить граф Хвостиков, очень хорошо ведавший на себе эту болезнь.

Художник сел к столу.

Нельзя вообразить себе людей, более непохожих между собою, как те, которые сидели с Домной Осиповной, и те, которые окружали Бегушева: они по нравственному складу как будто бы были существами с разных планет, и только граф Хвостиков мог витать между этими планетами и симпатизировать той и другой.

Вскоре в столовой желающих ужинать все более и более стало прибывать; некоторые из них прямо садились и начинали есть, а другие пока еще ходили, разговаривали, и посреди всего этого голос Янсутского раздавался громче всех. Он спорил с Офонькиным.

– Русские женщины, уверяю вас, – самые лучшие в мире!.. – говорил он, мельком взглядывая на Домну Осиповну.

– Есть еврейки очень хорошенькие!.. – возражал ему тот с любострастной улыбкой.

– Подите вы с вашими еврейками! Особенно они хороши у нас в Виленской, Ковенской губернии: один вид их так – брр!.. (Этим сотрясением губ своих Янсутский хотел выразить чувство омерзения.) У нашей же русачки глаза с поволокою, ресницы длинные! – говорил он, опять-таки взглядывая на Домну Осиповну, у которой в самом деле были ресницы длинные, глаза с поволокой. Румянец... – натуральный, вероятно, он предполагал сказать, но остановился.

– Вероятно, во всех странах есть хорошенькие женщины и дурные! выразила свое мнение Домна Осиповна.

– Да!.. Да! – подтвердил Офонькин.

Бегушев, сверх обыкновения ничего почти не евший, исподлобья, но беспрерывно взглядывал на Домну Осиповну. Она тоже ничего не кушала и только прихлебывала несколько раз вина из рюмки. Болтовню Янсутского, который перешел уж на неблагопристойные анекдоты, она не слушала и очень часто обращалась с разговорам к сидевшему рядом с ней доктору. Хоть слова ее, почти все долетавшие до Бегушева, были совершенно пустые, но ему и то не понравилось.

Перед жареным, когда на том и другом столе было подано шампанское, Хвостиков наклонился к Бегушеву и шепнул ему:

– Я предложу тост за дам; ты встань, подойди к Домне Осиповне и выпей за ее здоровье!

– Я тебя убью, если ты сделаешь это! – произнес почти со скрежетом зубов Бегушев.

Граф Хвостиков мысленно пожал плечами: Бегушев ему казался робким мальчишкой... школьником; да и Домна Осиповна была ему странна: когда он говорил с нею в кадрили о Бегушеве или, лучше сказать, объяснял ей, что Бегушев любит ее до сих пор без ума, она слушала его внимательно, но сама не проговорилась ни в одном слове.

К концу ужина Янсутский, как водится, значительно выпил и, забыв, что он не поклонился даже Бегушеву, подошел к нему и, подпершись обеими руками в бока, сказал:

– А мы с вами, Александр Иванович, разве не разопьем бутылочку?

– Нет, не разопьем! – проговорил тот.

– Почему?

– Я не пью вина! – отвечал Бегушев.

Янсутский перед тем только видел, что он пил вино.

– Гм! – произнес язвительно Янсутский и, повернувшись на одной ноге, отправился на прежнее место.

– Шампанского! – крикнул он.

Домна Осиповна что-то негромко, но строго ему сказала.

– Не могу! Я сегодня в экзальтированном состоянии, – отвечал Янсутский.

Домна Осиповна насмешливо улыбнулась.

– А вам смешно это? – спросил ее Янсутский.

– Не смешно, а удивляюсь только! – отвечала, слегка пожимая плечами, Домна Осиповна.

– И мне тоже удивительно, – подхватил злобно Янсутский.

При всем этом разговоре доктор на лице своем не выражал ничего; он даже встал из-за стола и направился к Бегушеву.

– Начали, наконец, и вы немножко развлекаться? – сказал он ему.

– Если вы находите, что быть в этой духоте и толкотне наслаждение, так, пожалуй, я развлекаюсь!.. – отвечал резко и насмешливо Бегушев: он на доктора еще более злился, чем на Янсутского.

Перехватов после того отошел от него и стал ходить по столовой, встречаясь, здороваясь и перекидываясь словами со множеством своих знакомых.

Домна Осиповна смотрела то на него, то на Бегушева, у которого за столом начался между Долговым и молодым художником горячий спор.

– Микеланджело гигант!.. Великан!.. – восклицал Долгов, разгоряченный вином, которого обильно ему подливал граф Хвостиков.

– Я согласен, что он гигант, но не для нашего времени! – возражал ему, тоже горячась, молодой художник.

– Для всех времен и для всех веков! – восклицал Долгов. – Вот это-то и скверно в нынешних художниках: они нарисуют три – четыре удачные картинки, и для них уж никаких преданий, никакой истории живописи не существует!

– Нет, существует, – петушился не менее его художник, – скорее для таких судей, как вы, не существует школы современных художников, потому что вы ничего не видали!

– Я все видел! – закричал было Долгов и остановился, потому что Бегушев в это время порывисто встал из-за стола. Никто не понимал, что такое с ним. Дело в том, что доктор, пройдя несколько раз по столовой, подошел опять к Домне Осиповне и сказал ей негромко несколько слов. Она в ответ ему кивнула головой и поднялась со стула.

– Разве вы не со мной едете? – спросил ее громко на всю залу Янсутский.

– Нет, я еду с Перехватовым.

– Предпочтение!.. Доколотить хотите меня! – проговорил со злобою и с перекошенным ртом Янсутский.

– Не очень, я думаю, этим доколочу вас! – сказала Домна Осиповна и пошла.

Доктор последовал за ней.

Бегушев, как бы не дающий себе отчета в том, что делает, тоже шел за ними.

В той комнате, где раздают платье, он увидел, что Домна Осиповна и доктор вместе потребовали свои шубы, и затем у надетого Домною Осиповною капора, который к ней очень шел, Перехватов завязывал ленты, и она ему за это улыбалась ласково!..

Если бы Бегушев не прислонился в эту минуту к стене, то наверное бы упал, потому что у него вся кровь бросилась в голову: ему все сделалось понятно и ничего не оставалось в сомнении. Домна Осиповна, обернувшись и увидав Бегушева, в свою очередь вспыхнула, как будто ей сделалось стыдно его; с лестницы она стала спускаться медленно. Доктор следовал за ней; на лице его виден был чуть заметный оттенок насмешки. Сев в карету с доктором, Домна Осиповна вся спряталась в угол ее и ни слова не говорила. Доктор тоже молчал и только у самого почти ее дома спросил ее: "Вы, кажется, нехорошо себя чувствуете?" – "Немножко!" – отвечала она, и, когда карета, наконец, подъехала к крыльцу, Перехватов еще раз спросил Домну Осиповну: "Вы не позволите к вам зайти?" – "Нет! – проговорила она. – Я очень устала!" Доктор пожал торопливо поданную ему Домною Осиповною руку и уехал. Она же быстро поднялась по лестнице, прошла через все парадные комнаты в спальню свою и бросилась на диван.

– Маша, дай мне ножницы!.. Поскорей!.. Меня очень душит!.. – вскричала она.

Испуганная горничная прибежала с ножницами.

– Разрезывай мне платье и корсет! – продолжала задыхающимся голосом Домна Осиповна.

Горничная дрожащими руками то и другое частью расстегнула, а частью разрезала, так что платье, вместе с корсетом, спало с Домны Осиповны, и она осталась в одном белье. Накладные волосы прически Домна Осиповна своими руками сорвала с головы и бросила их.

– Ступай, оставь меня! – приказала она горничной; та, не убрав ничего, ушла.

Глаза Домны Осиповны, хоть все еще в слезах, загорелись решимостью. Она подошла к своему письменному столу, взяла лист почтовой бумаги и начала писать: "Мой дорогой Александр Иванович, вы меня еще любите, сегодня я убедилась в этом, но разлюбите; забудьте меня, несчастную, я не стою больше вашей любви..." Написав эти строки, Домна Осиповна остановилась. Падавшие обильно из глаз ее слезы мгновенно иссякли.

– Нет, – сказала она, закидывая рукою свои красивые распустившиеся волосы. О, как в этом виде всегда любил ее Бегушев! – Нет, я не буду с ним совершенно откровенна!.. Он очень оскорбил мое самолюбие, когда я еще ни в чем не была перед ним виновата!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I

С наступлением великого поста Аделаида Ивановна каждый день начала ходить к заутрене и к обедне. В старом салопчике, старом капоре, ведомая под руку Маремьяшей, она часов в шесть утра направлялась по грязной, но подмерзшей мостовой в свой приход. Сухой великопостный звон раздавался по всей Москве; солнце в это время уже всходило, и вообще в воздухе становилось хорошо; по голым еще ветвям деревьев сидели, как черные кучи, грачи. Бегушев, не спавший ночи почти напролет, наблюдал все это из окна. Как он в эти минуты завидовал сестре и желал хоть день прожить ее безыскусственною жизнью!

В одно утро Аделаида Ивановна, выходя со своей половины, чтобы отправиться к заутрене, вдруг увидала Бегушева совсем одетым и даже в бекеше. Старушка перепугалась.

– Что это, друг мой, ты так рано поднялся? – спросила она.

– Я с тобой отправляюсь в церковь, – отвечал Бегушев.

– Ах, это хорошо!.. Очень хорошо!.. – подхватила с удовольствием Аделаида Ивановна: ей одно только не нравилось в брате, – что он мало молился.

Церковь в приходе Бегушева была маленькая, приземистая. Она точно присела и поушла в землю; при входе во внутрь ее надобно было перешагнуть ступеньку не вверх, а вниз; иконостас блистал сусальным золотом и ярко-малиновым цветом бакана{218}. Стенная живопись, с подписями внизу на славянском языке, представляла, для Бегушева по крайней мере, довольно непонятные изображения: он только и узнал между ними длинную и совершенно белую фигуру воскресающего Лазаря{218}. Заутрени наши состоят почти исключительно из чтения. Псаломщик, в пальто, стриженый и более похожий на пожилого приказного, чем на причетника, читал бойко и громко; но уловить из его чтения какую-нибудь мысль было совершенно невозможно: он точно с умыслом останавливался не на запятых, выкрикивал слова ненужные и проглатывал те, в которых был главный смысл, и делал, кажется, это, во-первых, потому, что сам плохо понимал, что читал, а потом и надоело ему чрезвычайно это занятие. Маремьяша, стоявшая около Аделаиды Ивановны, беспрерывно крестилась и при этом, для выражения своего усердия, она руку свою закидывала несколько на спину, чтобы сделать таким образом крестное знамение больше, и потом быстро, как бы на шалнере, сгибалась и точно так же быстро выпрямлялась.

Аделаида Ивановна, по слабости ног своих, молилась сидя и перебирала своими пухленькими ручками четки. У Бегушева тоже через весьма короткое время невыносимейшим образом заломило ноги, и он невольно опустился на ближайший стул. Вышел священник и, склонив голову немного вниз, начал возглашать: "Господи, владыко живота моего!" Бегушев очень любил эту молитву, как одно из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе с другими в землю, то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался как рак и, не решившись повторять более поклона, опять сел на стул. Скука овладела им невыносимая. Отправляясь с сестрой в церковь, Бегушев надеялся богомольем хоть сколько-нибудь затушить раздирающий его душу огонь, в которой одновременно бушевали море злобы и море любви; он думал даже постоянно ходить в церковь, но на первом же опыте убедился, что не мог и не умел молиться!.. В нем слишком много было рефлексии; он слишком много знал религий и понимал их суть!.. По окончании заутрени псаломщик вошел в алтарь и сказал священнику, что "господин Бегушев, этот богатый из большого дома, что на дворе, барин, желает с ним переговорить".

– Сюда пожалует? – спросил священник.

– Да-с!

– Очень рад!.. Я всегда готов к услугам Александра Ивановича, произнес священник.

У Бегушева в доме каждый праздник обыкновенно принимали священников с их славлением и щедро им платили; только он сам редко к ним выходил, и место его заступали прежде Прокофий и Минодора, а теперь Аделаида Ивановна, а иногда и граф Хвостиков.

Войдя в алтарь, Бегушев пожал священнику руку, и тот ему тоже пожал.

– У меня к вам, батюшка, покорнейшая просьба, – начал Бегушев. – Вам, конечно, известны бедные прихожане ваши. Я желал бы им помочь, особенно многосемейным, больным и старым!

Такого рода просьбы священник никак не ожидал. Сначала он откашлянулся, а потом проговорил:

– Мы, признаться, не всех наших прихожан знаем; я вот поспрошу кой у кого.

– У меня брат-с родной – очень бедный чиновник без места!.. проговорил псаломщик.

– Грех тебе, Иван Степанович, говорить это!.. – возразил ему священник. – Брат твой мог бы питаться!..

– И питался прежде, – перебил его дерзко псаломщик, – а тут как почти год в Титовке{219} продержали...

– За что ж его в Титовке продержали? – спросил Бегушев.

– Невинно, без всякой причины, – отвечал псаломщик.

Священник и на это махнул рукой.

– Как без причины?.. У Иверских ворот облокатствовал: наплутовал там невесть сколько, а ты говоришь – без причины... – сказал он.

– Плутуют и у алтарей господних! – возразил опять дерзко псаломщик.

Бегушев ожидал, что они разбранятся.

– Так вы, батюшка, узнаете мне?.. – поспешил он отнестись к священнику.

– Непременно разведаю, у кого лишь можно, хоть все-таки советую вам справиться и в квартале, ибо там доскональнее это должны знать.

– В квартале? – спросил с удивлением Бегушев.

– В квартале... Потому что мы, священники, что ж? Придем в дом со славой, пославим и уйдем; а полицейский во всякое время вхож в дом и имеет право войти.

– Совершенная противоположность Англии: там пастор имеет право войти всегда в дом, а полисмен – никогда!

– Англия – страна просвещенная, – возразил священник, – а у нас, особенно последнее время, стало очень трудно жить духовенству; в нашем, примерно, приходе все почти дома скупили либо немцы, либо жиды; дворянство почти не живет в Москве... купечество тоже сильно ослабло в вере.

– Нынче причту помогать надо, вот кому! – заметил псаломщик.

– Пожалуй, что и так, – согласился с ним на этот раз священник.

Бегушев очень хорошо понял, что у священнослужителей лично для себя разгорелись глаза на его карман; а потому, сочтя за лишнее с ними долее разговаривать, он раскланялся и ушел. На паперти, впрочем, его нагнал трапезник, – это уж был совсем отставной солдат с усами, бакенбардами и даже в штанах с красным полинялым кантом.

– Ваше превосходительство, не пожертвуете ли чем-нибудь бедному трапезнику! – больше как бы отрапортовал он.

– Вы из духовного звания? – спросил его Бегушев.

– Сын протопопа, ваше превосходительство, и по несчастию... в трапезниках теперь очутился.

– Отчего?

– Оттого, что я тут маленько слаб!..

И трапезник щелкнул себя по галстуку.

– Тут много заливаете? – повторил Бегушев.

– Много-с! – подтвердил трапезник.

Такая откровенность его понравилась Бегушеву; он дал ему три рубля серебром. Трапезник быстро, так что Бегушев не успел остеречься, поцеловал у него руку.

– А это уж глупо! – сказал ему с досадой Бегушев.

– Виноват, ваше превосходительство, – отвечал трапезник, прикладывая руки по швам.

В тот же самый день, часов в одиннадцать утра, Бегушев решился сходить и в квартал, в надежде, что там не узнает ли чего-нибудь о бедных.

Выйдя из дому пешком, он обратился к первому же городовому.

– Где третий квартал помещается?.. – спросил он.

– Недалеко тут, ваше благородие, налево и во второй переулок направо, отвечал городовой.

– Ты мне, любезный, не так отвечай, а скажи: в каком именно по названию переулке и в чьем доме?..

– Дому фамилию, ваше высокородие, я не запомню; переулка – тоже!

– В таком случае проводи меня или, может быть, и сам не найдешь?

Городовой рассмеялся добродушно.

– Как не найти, ваше благородие; только мне нельзя, – я на посту!

– Но у кого же мне узнать? – расспрашивал терпеливо Бегушев.

– Сейчас, ваше благородие, я кликну! – отвечал городовой и, побежав к будке, крикнул: – Самойлов!

На этот зов из будки выскочил другой городовой – в рубашке и с куском пирога во рту.

– В чьем доме квартал и как тут переулок этот зовут?.. Барин спрашивает! – сказал ему первый городовой.

– В Загрябовском переулке, дом Друшелева, – отрезал тот бойко и прожевывая в то же время пирог.

Бегушев пошел в Загрябовский переулок, прошел его несколько раз, но дома Друшелева нигде не было; наконец, он совершенно случайно увидел в одном из дворов, в самом заду его, дощечку с надписью: "3-й квартал". Дом же принадлежал Дреймеру, а не Друшелеву, как назвал его городовой. Когда Бегушев вошел в ворота, то на него кинулись две огромные шершавые и, видимо, некормленые собаки и чуть было не схватили за пальто, так что он, отмахиваясь только палкой, успел добраться до квартала.

Квартальный, молодой еще человек, при входе его поспешил встать.

– Что это у вас в общественном месте такие собаки, что пройти невозможно?.. – сказал ему Бегушев.

Квартальный пожал плечами.

– Что делать-с!.. Вы не поверите – всех городовых почти перекусали.

– Но чьи же они?

– Жильца одного!.. Адвоката без практики...

– Говорит, что он очень мнителен и держит собак, чтобы не обокрали его!.. – заметил старший письмоводитель.

– Да что у него украсть; ему и самому с собаками есть нечего! возразил другой письмоводитель помоложе.

– Но полиция имеет же против этого какие-нибудь средства? – сказал Бегушев.

– Какие средства! – отвечал квартальный. – Должны составлять акты и представлять мировому судье, а тот сам собачник; напишет резолюцию, чтобы обязать владельца собак подпискою не выпускать собак из квартиры.

– Он в свою квартиру и не пускает их... всё бегают по чужим кухням, заметил опять старший письмоводитель.

– Этта тут повар из большой квартиры ловко огрел эту серую собачонку: целую кастрюлю кипятку кувырнул на нее! – рассказал письмоводитель помоложе.

Квартальный и вся прочая канцелярия его засмеялась.

Бегушев тем временем сел.

– Вам угодно что-нибудь приказать мне? – спросил его квартальный, по-прежнему стоя на ногах.

– Просьба моя вся состоит в том, чтобы вы мне сказали: есть у вас списки бедных вашего квартала? – проговорил Бегушев.

Вопрос этот так же удивил квартального, как и священника.

– У нас только паспорта записываются, – объяснил он, – мы стараемся наблюдать, чтобы просрочек не было и чтобы вся прислуга имела чернорабочие билеты.

– Только!.. – протянул Бегушев. – Но квартал, вероятно, вы обходите каждодневно и знаете всех его жителей?

– Извините... господин Бегушев, если я не ошибаюсь?..

– Бегушев, – подтвердил тот, – меня вот вы знаете!

– Я видал вас часто в театре, когда бывал дежурным, а квартал я не могу весь знать, потому что поступил сюда недавно.

– Но ваш помощник, может быть, знает?

– Не думаю!.. Он тоже недавно перешел.

– А вы не знаете? – обратился Бегушев к писарям.

– Мы вот с ними поступили, – отвечали те, показывая на квартального.

– В таком случае, предместник ваш не знает ли? – отнесся Бегушев к сему последнему.

– И того не думаю!.. Он также был тут недолго; но для какой, собственно, надобности вам нужны списки о бедных? – проговорил квартальный.

– Я желал бы помогать им немного!.. – пробормотал Бегушев.

Писаря при этом все переглянулись между собою.

– Для этого вам всего лучше обратиться в благотворительный дамский комитет... там все сведения есть об этом!.. – посоветовал квартальный.

– Не пойду я туда! – отозвался сердито Бегушев.

"Вот вам вселюбящая церковь наша и всеведущая полиция! – рассуждал он, идя домой, а затем ругнул всю Россию и больше всех самого себя: – Задумал я делать, чего совсем не умею; захотел вдруг полюбить человечество, тогда как всю жизнь никого не любил, кроме самого себя!"

Дома Бегушев, как нарочно, наскочил на довольно неприятную сцену.

Усевшись в своем кабинете, он услыхал, что в гостиной раздавался чей-то мало знакомый ему мужской голос, и спросил подававшего ему кофей лакея:

– Кто у нас?

– Князь Мамелюков приехал к Аделаиде Ивановне, – отвечал тот.

Бегушев сделал недовольную мину. Князь Мамелюков был один из должников Аделаиды Ивановны, которая, будучи почти каждодневно пилима Маремьяшей, что "когда же вы, сударыня, будете собирать долги?.. Когда ж?.." – написала, наконец, циркуляр ко всем своим должникам, приглашая их приехать к ней и поговорить с ней в присутствии ее брата. Князь Мамелюков явился первый. Бегушев, знавший его немного по обществу, всегда его презирал. Князь, при своей гордой и благородной наружности, был отъявленный аферист и прожектер, только не такой невинный, как граф Хвостиков. Он тоже писал проекты, но умел их и проводить. Аделаиде Ивановне он должен был тысяч сорок и, конечно, давным бы давно мог ей выплатить; но князь очень просто рассчитал, что старушка, по своей доброте, никогда не решится подать на него вексель ко взысканию. Время пройдет, десятилетняя давность минует, старушка, бог даст, умрет, и эти сорок тысяч останутся у него в кармане. Прибыв к Аделаиде Ивановне, князь начал с того, что поцеловал ее в плечо, а затем, слегка упомянув об ее письме, перешел к воспоминаниям о том, как покойная мать его любила Аделаиду Ивановну и как, умирая, просила ее позаботиться об оставляемых ею сиротах, а в том числе и о нем – князе. Старушка сильно начала поддаваться его влиянию, как вдруг появился Бегушев. Князь Мамелюков был несколько озадачен его приходом; Аделаида же Ивановна очень обрадовалась, что брат ее и друг пришел к ней на помощь. Бегушев и Мамелюков весьма сухо раскланялись между собою. Последний снова стал продолжать прежний разговор с Аделаидой Ивановной и как бы совершенно случайно объяснил, что старший брат его – атташе при посольстве. "Знаю, знаю!" говорила старушка. – "А младший, Петя, ее любимец, вероятно скоро будет полковником!" – "Вот как, очень рада!" – произнесла она, мельком взглядывая на брата, которому начинало сильно надоедать слушать эту ни к чему не ведущую болтовню.

– Вы к сестре по делу вашему, конечно, приехали? – спросил он князя.

– Да, так, по маленькому, – отвечал тот с легкой улыбкой.

Он не полагал даже, что Бегушев знал об его долге Аделаиде Ивановне.

– Что ж, вам угодно будет заплатить ей деньги? – продолжал Бегушев.

Князь немного покраснел.

– К сожалению, теперь я не могу: я в совершенном безденежье!.. – сказал он.

– Тогда мы представим вексель ко взысканию!.. – отнесся Бегушев к Аделаиде Ивановне.

– Да, – едва достало духу у той проговорить: она почти вся дрожала.

– Но я именно о том бы и просил Аделаиду Ивановну, чтобы она мне отсрочила, – продолжал князь, окончательно смутившись. – Если угодно, я перепишу ей вексель?

– Сестре деньги-с нужны, а не векселя! – сказал ему резко Бегушев.

– Но Аделаида Ивановна сейчас была почти согласна!.. – заметил князь.

– Нет!.. Нет, я не могу согласиться!.. Я столько времени живу без копейки, благодеянием только брата!

– Александру Ивановичу есть, я думаю, из чего поддерживать вас!.. проговорил с усмешкой князь.

– Считать в моем кармане, я полагаю, вы не можете, как не считаю я в вашем! – проговорил Бегушев, едва сдерживая себя.

– Нет, вы считаете некоторым образом, убеждая Аделаиду Ивановну непременно взыскать с меня деньги.

– Ах, нет, нет, это я сама! – повторила еще раз старушка, хоть и трепетным голосом.

– Очень жаль, – проговорил князь, вставая и натягивая перчатки, – что ни старое знакомство, ни дружба – ничто не может вас убедить подождать.

Не будь брата, Аделаида Ивановна непременно бы сказала, что подождать она может, – только недолго, но тут промолчала, потому что Бегушев на нее сурово смотрел.

Князь, раскланявшись, уехал.

– Князь, должно быть, очень, очень запутался в своих делах! – начала Аделаида Ивановна глубокомысленным голосом. – А в душе он благородный человек.

– Не серди ты меня, пожалуйста, этим "благородный человек"!.. Ты спроси, что о нем говорят в Петербурге... Его считают там за первейшего плута в России, а у нас, слава богу, плутов довольно, и есть отличные!

– Ну, ты очень строг! – возразила ему кротко Аделаида Ивановна.

– А ты очень добра. Вексель мне извольте сегодня же прислать, я его подам ко взысканию, – проговорил Бегушев и ушел.

Аделаида Ивановна осталась в совершенно расстроенном состоянии: брата не послушаться она боялась, но и взыскивать с князя ей было совестно и жаль его; от всего этого у ней так разболелась голова, что она не в состоянии даже была выйти к столу.

Бегушев решился допечь князя до последней степени и посадить его, если это нужно будет, даже в тюрьму. Хлопотать по этому делу он предположил сам, рассуждая, что помогать ему истинно несчастным вряд ли удастся; по крайней мере он будет наказывать негодяев, – и это тоже в своем роде доброе дело.

Вечером у Аделаиды Ивановны произошло еще новое свидание с одним из ее должников. Часов в восемь Бегушев сидел с графом Хвостиковым, и тот ему показывал фокусы из карт; ловкость Хвостикова в этом случае была невероятна: он с одной из карт произвел такую штуку, что Бегушев воскликнул: "Как вы могли ее украсть из-под моего носа?" – "Карта – это что! А вот если бы бог привел к осени украсть где-нибудь шубу!" – сострил Хвостиков. – "Не воруйте, к осени я вам подарю шубу!" – утешил его Бегушев. Граф усмехнулся и внутренне был очень доволен, зная, что если Бегушев сказал, так и сделает это. Вдруг раздался звук тяжело въехавшей на двор кареты.

– Кто бы это мог быть? – спросил Бегушев.

Граф Хвостиков поспешил встать, пойти и справиться.

– Сенаторша Круглова прислала к Аделаиде Ивановне внучка своего с гувернером, – проговорил он, вернувшись.

Бегушев рассмеялся.

– Младенцев уж начинают подсылать! – проговорил он.

Перед Аделаидой Ивановной между тем, опять-таки принявшей своих посетителей в гостиной, стоял прехорошенький собой мальчик, лет десяти, и за ним мозглый{226} и белобрысый гувернер его.

– Бабушка больна, она не может к вам приехать, – лепетал на французском языке ребенок, – и она вам прислала! – заключил он, показывая большой пакет.

– C'est l'argent!* – подхватил гувернер.

______________

* Это деньги! (франц.).

– О, благодарю, благодарю! – воскликнула на первых порах радостным голосом старушка.

Гувернер, взяв у ребенка пакет, разорвал его и начал считать деньги.

– Dix, trente, cinquante... cent roubles!* – сосчитал он.

______________

* Десять, тридцать, пятьдесят... сто рублей! (франц.).

Лицо у Аделаиды Ивановны несколько вытянулось.

– Что ж это, проценты? – произнесла она тихим-тихим голосом.

– Je n'en sais rien, madame*, – отвечал гувернер. Аделаида Ивановна, впрочем, сейчас же помирилась и на этой сумме.

______________

* Я ничего об этом не знаю, мадам (франц.).

– Благодари, душенька, бабушку, очень благодари, – говорила она, целуя ребенка. – Но мне надобно дать вам записочку, что я получила деньги, отнеслась она к гувернеру.

– Non, non, c'est inutile, madame!* – отвечал гувернер и пояснил, что сенаторша не приказала брать никаких расписок от Аделаиды Ивановны.

______________

* Нет, нет, это не нужно, мадам! (франц.).

Стук четырехместной кареты вскоре возвестил, что они уехали.

Проводив гостей своих, Аделаида Ивановна вошла к брату, стараясь иметь довольное лицо.

– А вот подруга моя, Оля, не так поступила, как князь: помнишь, я думаю, жену покойного сенатора Круглова?.. Она мне часть долга уплатила!

Бегушев уж и не спросил сестру, как велика была эта часть.

– Главное, она, бедная, очень больна, – продолжала Аделаида Ивановна, желая разжалобить брата в пользу своей приятельницы, – и присылала своего внучка, это тоже очень мило с ее стороны.

Бегушев молчал.

Аделаида Ивановна чувствовала, что он был недоволен ею.

– А вексель на князя Мамелюкова я тебе принесла!.. С него ты взыщи!.. проговорила она, подавая ему вексель и думая хоть тем извинить в его глазах свою слабость в отношении сенаторши Кругловой.

Бегушев велел ей сделать на векселе бланковую надпись и положил его в карман себе.

Когда Аделаида Ивановна возвратилась в свою комнату, Маремьяша немедленно же спросила, сколько заплатила ей сенаторша; Аделаида Ивановна призналась, что всего сто рублей. Маремьяша принялась ее точить.

– Что это, сударыня, – затрещала она озлобленным голосом, – старушонка эта смеется, что ли, над вами? Мы – мужички, да и то не позволим так с собой делать!.. – И кончила свои выговоры тем, что взяла себе полученные Аделаидой Ивановной деньги в счет жалованья.

– Вы знаете хорошо князя Мамелюкова? – спросил Бегушев графа Хвостикова, когда сестра ушла.

– Очень хорошо.

– Что, он богат или только дутый пузырь?

– О, нет, напротив! – воскликнул граф. – И что ужасно обидно: я и князь в одно и то же время начали заниматься одною и тою же деятельностью – он в сотнях тысяч очутился, а я нищий!

"Потому что тот умен, а ты дурак!" – подумал Бегушев.

На другой день он отправился подать вексель князя Мамелюкова ко взысканию. Ему обещали, что недели через две он может надеяться взыскать по этому векселю, а если должник не заплатит, то посадить его в тюрьму.

Бегушев был очень этим доволен, но ненадолго: в ближайших номерах одной газеты он прочел, что действительный статский советник князь Мамелюков отправился на целый год за границу.

– Поди, ищи его там! – воскликнул Бегушев и разорвал газету на мелкие куски.

Глава II

Вскоре та же газета принесла снова известие, поразившее Бегушева и его сожильцов за одним из утренних чаев, который они сходились пить вместе, и, по большей части, все молчали. Бегушев – потому, что последнее время он как будто бы разучился говорить; граф Хвостиков был, видимо, чем-то серьезным занят: он целые утра писал, а потом после обеда пропадал на всю ночь; Аделаида Ивановна грустила, поняв, наконец, всю лживость и бесстыдство своих кредиторов: не говоря уже о поступке князя Мамелюкова, но даже ее друг, сенаторша Оля, когда Аделаида Ивановна приехала к ней навестить ее в болезни и, уже прощаясь, скромно спросила, что когда же она может от нее, милушки, получить хоть сколько-нибудь в уплату, – сенаторша рассердилась и прикрикнула на нее: