Текст книги "Мещане"
Автор книги: Алексей Писемский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
– Надеюсь, что вы тогда дадите мне знать о себе, – продолжал Тюменев, все еще не выпуская ее руки.
– Непременно, непременно! – отвечала m-me Мерова; ей, кажется, был немножко смешон этот старикашка.
Домне Осиповне Тюменев поклонился довольно сухо; в действительности он нашел ее гораздо хуже, чем она была на портрете; в своем зеленом платье она просто показалась ему какой-то птицей расписной. Домна Осиповна, в свою очередь, тоже едва пошевелила головой. Сановник петербургский очень ей не понравился своим важничаньем. Бегушев ушел за Тюменевым, едва поклонившись остальному обществу. Янсутский проводил их до самых сеней отеля и, возвратившись, расстегнул свой мундир и проговорил довольным голосом:
– Черт с ними!.. Очень рад, что убрались! Сейчас тапер явится: попоем, потанцуем? Дам только мало! А что если бы пригласить ваших знакомых: Эмму и Терезию? – присовокупил он, взглянув вопросительно на Хмурина и Офонькина.
Хмурин только усмехнулся и потряс головой, но Офонькин заметно этому обрадовался.
– О да, это весело бы было! – сказал он.
– Но как это дамам нашим понравится? – спросил негромко граф Хвостиков.
– Ничего, я думаю! – отвечал Янсутский. – Елизавета Николаевна, обратился он к Меровой, – вы не оскорбитесь, если мы пригласим сюда двух француженок – немножко авантюристок?
– Что ж, я сама авантюристка! – отвечала та наивно.
– А вы, Домна Осиповна? – обратился Янсутский к Олуховой.
– Ах, пожалуйста, я совершенно без всяких предрассудков.
– Граф, сходите, – сказал Янсутский Хвостикову.
Тот при этом все-таки сделал маленькую гримасу, но пошел, и вслед за тем, через весьма короткое время, раздались хохот и крик француженок.
– Hop!* – воскликнула одна из них, вскакивая в комнату, а затем присела и раскланялась, как приседают и раскланиваются обыкновенно в цирках, и при этом проговорила: – Bonsoir, mesdames et messieurs!**
______________
* Гоп! (франц.).
** Добрый вечер, дамы и господа! (франц.).
– Hop! – повторила за ней и другая, тоже вскакивая и тоже раскланиваясь по образцу товарки.
– Guten Abend, meine Herren und meine Damen!* – произнесла, входя скромно, третья. Она была немка, и граф захватил ее для каких-то ему одному известных целей.
______________
* Добрый вечер, господа и дамы! (немец.).
– Прежде всего вина! – воскликнул Янсутский и вкатил сразу каждой из вновь прибывших дам стакана по три шампанского.
– Nous allons danser!* – воскликнули радостно француженки, увидя входящего и садящегося за рояль тапера.
______________
* Будем танцевать! (франц.).
– Danser!* – повторил за ними и Янсутский.
______________
* Танцевать! (франц.).
– А я с вами; вы от меня не спасетесь, – говорила Домна Осиповна, подходя и подавая руку Хмурину.
– Ходить, сударыня, могу, а танцевать не умею, – отвечал тот.
Мерову взял Офонькин, немку – граф Хвостиков, а Эмму-француженку Янсутский. Танцы начались очень шумно. Оставшаяся свободною француженка Тереза принялась в углу танцевать одна, пожимая плечами и поднимая несколько свое платье.
– Так я завтра же непременно заеду к вам за акциями, – говорила Домна Осиповна, водя своего кавалера за руку, так как он совершенно не знал кадрили.
– Завтра же, сударыня, и приезжайте, – говорил он, выхаживая перед ней, как медведь.
Домну Осиповну это очень развеселило, и она принялась танцевать с большим увлечением.
После кадрили последовал бурный вальс. Домна Осиповна летала то с Янсутским, то с Офонькиным; наконец, раскрасневшаяся, распылавшаяся, с прическою совсем на стороне, она опустилась в кресло и начала грациозно отдыхать. В это время подали ей письмо. Она немножко с испугом развернула его и прочла. Ей писал Бегушев:
"Посылаю вам экипаж; когда вы возвратитесь домой, то пришлите мне сказать или сами приезжайте ко мне: я желаю очень много и серьезно с вами поговорить".
Домна Осиповна поняла, что надобно спешить тушить пожар. Она немедля собралась.
– Куда же вы? – спросили все ее с удивлением.
– Нужно-с! – отвечала она коротко и уехала.
Мерова тоже вскоре после того начала проситься у Янсутского, чтобы он отпустил ее домой. Ей, наконец, стало гадко быть с оставшимися дамами. Янсутский, после нескольких возражений, разрешил ей уехать.
– Вы, смотрите, недолго же здесь оставайтесь, а то вы, пожалуй, бог вас знает, чего не наделаете с этими вашими дамами, – говорила она Янсутскому, когда он провожал ее в передней.
– Не останусь долго! – успокаивал он ее во всеуслышание, но, однако, еще нескоро приехал, и танцы с француженками продолжались часов до пяти утра, и при этом у всех трех дам кавалеры залили вином платья и, чтобы искупить свою вину, подарили каждой из них по двести рублей.
Глава IX
Бегушев принадлежал к тому все более и более начинающему у нас редеть типу людей, про которых, пожалуй, можно сказать, что это "люди не практические, люди слова, а не дела"; но при этом мы все-таки должны сознаться, что это люди очень умные, даровитые и – что дороже всего – люди в нравственном и умственном отношении независимые: Бегушев, конечно, тысячекратно промолчал и не высказал того, что думал; но зато ни разу не сказал, чего не чувствовал. Ни в единый момент своей жизни он не был рабом и безусловным поклонником чьей-либо чужой мысли, так как сам очень хорошо понимал, что умно и что неумно, что красиво и что безобразно, что временно, случайно и что вечно!.. Но да не подумает, впрочем, читатель, что я в Бегушеве хочу вывести "прекрасного" человека или, по крайней мере, лицо "поучительное"!.. Ни то, ни другое: он был только человек, совершенно непохожий на тех людей, посреди которых ему последнее время привелось жить, и кто из них лучше: он ли с своим несколько отвлеченным миросозерцанием, или окружающие его люди, полные практической, кипучей деятельности, – это я предоставляю судить вкусу каждого. По происхождению своему Бегушев был дворянин и из людей весьма достаточных. Воспитывался он сначала в дворянском институте, потом в Московском университете и, кончив курс первым кандидатом, поступил в военную службу, будучи твердо убежден, что эта служба у нас единственная хоть сколько-нибудь облагороженная в смысле товарищей, по крайней мере: память о декабристах тогда была очень еще жива в обществе! Но на первых же порах своей служебной деятельности Бегушев получил разочарование: прежде всего ему стало понятно, что он не родился для этих смотров и парадов, которых было очень много и на которых очень строго спрашивалось; потом это постоянное выдвиганье вперед и быстрые повышения разных господ Ремешкиных затрогивали и оскорбляли самолюбие Бегушева... Все это, наконец, до того отвратило его от службы, что он, перестав совершенно ею заниматься, сделался исключительно светским человеком и здесь, в благовонной "сфере бала", встретил некую Наталью Сергеевну – прелесть женского ума, сердца, красоты, – так что всякий, кто приближался к ней, делался или, по крайней мере, старался сделаться возвышенней, благородней и умнее. Время молодости Бегушева в России можно было бы в некоторой степени назвать временем какого-то боготворения женщин. Стихи: "К глазкам", "К губкам", "К кудрям женским", "Она", "К ней!" писались тысячами. Умные старики того времени приходили в недоумение и почти в негодование. "Помилуйте! – восклицали они. – Прежде Державин писал оду "Бог", "Послание к Фелице", описывал "Водопад", а нынешние поэты все описывают нам ножки и волосы своих знакомых дам!" Но как бы то ни было, Бегушев в этот период своей жизни был совершенно согласен с поэтами и женщин предпочитал всему на свете: в Наталью Сергеевну он безумно влюбился. Она ему ответила тем же. Взаимная страсть их очень скоро была замечена в обществе. Пожилой и очень важный генерал (муж Натальи Сергеевны) вызвал поручика на дуэль, и поручик его сильно ранил, за что разжалован был в солдаты и послан на Кавказ. Наталья Сергеевна бросила мужа-генерала и уехала на Кавказ за солдатом. Лет пять Бегушев был рядовым; наконец смиловались над ним: дали ему возможность отличиться и вслед за тем возвратили ему прежние чины. Бегушев сейчас же вышел в отставку и выхлопотал себе даже разрешение уехать за границу для излечения полученной им раны. Наталья Сергеевна опять последовала за ним. Сам старый муж ее хлопотал, чтобы ей дозволили это. Бегушев уехал в чужие края с большой ненавистью к России и с большой любовью к Европе и верою в нее. Там действительно приближалось довольно любопытное время. Бегушев с лихорадочным волнением был свидетелем парижской революции 48-го года; но он был слишком умен и наблюдателен, чтобы тут же не заметить, что она наполовину состояла не из истинных революционеров, а из статистов революции. Империя Наполеона и повсеместный разгром революционных попыток в Германии окончательно разбили его мечты. Вера в Европу и ее политический прогресс в нем сильно поколебалась!.. Бегушев почувствовал даже какое-то отвращение к политике и весь предался искусствам и наукам: он долго жил в Риме, ездил по германским университетским городам и проводил в них целые семестры; ученые, поэты, художники собирались в его салоне и, под благодушным влиянием Натальи Сергеевны, благодушествовали. За это время Бегушев очень многому научился и дообразовал себя, и вряд ли оно было не самое лучшее в его жизни; но счастья прочного нет: над Бегушевым разразился удар с той стороны, с которой он никак не ожидал. Наталья Сергеевна, глубоко скрывая от Бегушева, в душе сильно страдала от своего все-таки щекотливого положения, – тогда женщины еще не гордились подобными положениями! Деликатная натура ее, наконец, не выдержала: она заболела и, умирая, призналась Бегушеву в своих тайных муках. Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала). Таким образом, в Европе для Бегушева ничего не оставалось привлекательного и заманчивого. Мысль, что там все мало-помалу превращается в мещанство, более и более в нем укоренялась. Всякий европейский человек ему казался лавочником, и он с клятвою уверял, что от каждого из них носом даже чувствовал запах медных пятаков. Вообще все суждения его об Европе отличались злостью, остроумием и, пожалуй, справедливостью, доходящею иногда почти до пророчества: еще задолго, например, до франко-прусской войны он говорил: "Пусть господа Кошуты и Мадзини сходят со сцены: им там нет более места, – из-за задних гор показывается каска Бисмарка!" После парижского разгрома, который ему был очень досаден, Бегушев, всегда любивший романские племена больше германских, напился даже пьян и в бешенстве, ударив по столу своим могучим кулаком, воскликнул: "Вздор-с! Этому не быть долго: немцы не могут управлять Европой, – это противоречило бы эстетике истории!.."
В продолжение всей своей заграничной жизни Бегушев очень много сближался с русской эмиграцией, но она как-то на его глазах с каждым годом все ниже и ниже падала: вместо людей умных, просвещенных, действительно гонимых и несправедливо оскорбленных, – к числу которых Бегушев отчасти относил и себя, – стали появляться господа, которых и видеть ему было тяжело.
Наскучавшись и назлившись в Европе, Бегушев пробовал несколько раз возвращаться в Россию; проживал месяца по два, по три, по полугоду в Петербурге, блестящим образом говорил в салонах и Английском клубе, а затем снова уезжал за границу, потому что и на родине у него никакого настоящего, существенного дела не было; не на службу же государственную было поступать ему в пятьдесят лет и в чине поручика в отставке!.. Что касается до предложения некоторых друзей его идти по выборам и сделать из себя представителя земских сил, Бегушев только ядовито улыбался и отвечал: "Стар я-с и мало знаю мою страну!" В сущности же он твердо был убежден, что и сделать тут ничего нельзя, потому что на ложку дела всегда бывает целая бочка болтовни и хвастовства! В Россию Бегушев еще менее даже, чем в Европу, верил и совершенно искренне соглашался с тем мнением, что она есть огромное пастбище второстепенных племен. При таком пессимистическом взгляде на все в Бегушеве не иссякла, однако, жажда какой-то поэзии, и поэзии не в книгах только и образцах искусства, а в самой жизни: ему мерещилось, что он встретит еще женщину, которая полюбит его искренне и глубоко, и что он ей ответит тем же. Человеку редко не удается хоть отчасти осуществить постоянно и упорно им лелеемую мечту. В один летний сезон Бегушев приехал на воды; общество было там многочисленное и наполовину состояло из русских, и по преимуществу женщин. Все они хорошо знали Бегушева и бесконечно его уважали, как постоянного жителя Европы. Его еще молодцеватую и красивую фигуру беспрестанно видели то в тех, то в других кружках, сам же Бегушев вряд ли чувствовал большое удовольствие от этого общества; но вот с некоторого времени он начал встречать молодую даму, болезненную на вид, которая всегда являлась одна и почти глаз не спускала с Бегушева; это наконец его заинтересовало. Сойдясь однажды с нею в курзале, где кроме их никого не было других посетителей, он подошел к ней и спросил:
– Вы русская?
– Русская, – отвечала дама и вся покраснела при этом.
– Ваше семейство? – продолжал Бегушев.
– Я одна! Семьи у меня даже в России нет!..
– Вы дама или девица?
– Я замужем; но я не живу с мужем! – сказала дама и при этом окончательно пылала в лице.
– И что же, вам прописан курс здешних вод? – расспрашивал ее Бегушев.
– Нет, я так!.. От скуки больше, для развлечения...
– Болезнь, значит, у нас с вами общая: я тоже скучаю.
– Ну, это незаметно! Вы, кажется, здесь предмет такого общего внимания.
– То есть меня знают все, и я тоже всех знаю, – отвечал Бегушев, и лицо его при этом покрылось оттенком грусти.
Дама посмотрела на него внимательно. Далее потом на вопрос Бегушева об ее имени и отчестве она отвечала, что имя ее очень прозаическое: Домна Осиповна, а фамилия и еще хуже того: Олухова. О фамилии самого Бегушева она не спрашивала и сказала, что давно его знает.
Тот же вечер Бегушев провел уже у Домны Осиповны, а затем их всюду стали видеть вдвоем: робко и постоянно кидаемые взгляды Домною Осиповною на Бегушева, а наконец и его жгучие глаза, с каким-то упорством и надолго останавливаемые на Домне Осиповне, ясно говорили о начинавшихся между ними отношениях. Первым основанием для чувства Домны Осиповны к Бегушеву было некоторое чехвальство: он ей показался великосветским господином, имеющим большой успех между женщинами, которого она как бы отнимала у всех. Бегушев же видел в ней слабое, кроткое существо, разбитое в жизни негодяем мужем, о чем Домна Осиповна рассказала Бегушеву с первых же свиданий. Согреть своим дыханием и снова возвратить это существо к жизни – ему было несказанно приятно!..
Глава Х
Приехав с обеда и отправив письмо к Домне Осиповне, Бегушев сидел в своем кабинете. У него даже глаза налились кровью от гнева. По натуре своей он был очень вспыльчивый и бешеный человек и только воспитанием своим сдерживал себя. Послышался негромкий звонок. Бегушев догадался, конечно, кто приехал; но он не пошевелился, чтобы поторопить своего Прокофия, который, разумеется, и отпер дверь не очень поспешно. В эти мгновения Бегушев кусал свои ногти. Наконец, раздались негромкие шаги, и вошла Домна Осиповна, ласково и кротко улыбаясь. Она, как бы ничего не случилось, сняла свою шляпку и, подойдя к Бегушеву, поцеловала его в лоб. Он и тут не пошевелился, а только насмешливо посмотрел на снятую ею шляпку. Домна Осиповна после того села напротив него.
– Ты сердит на меня за что-то, я вижу, – сказала она.
– Очень сердит, – отвечал Бегушев.
– Но за что?
– За все!.. За весь сегодняшний день!.. – отвечал Бегушев, нервно постукивая ногой.
– За весь день? – спросила с удивлением Домна Осиповна.
– За весь!.. Что бы вы там ни говорили, как бы на ссылались на моды, но в такие платья одеваться нельзя!.. Такие шляпки носить и так причесываться невозможно.
Домна Осиповна окончательно была удивлена.
– Почему же нельзя и невозможно? – спросила она почти насмешливо.
– Потому-с, – почти крикнул Бегушев, – что так могут одеваться только первобытные женщины... дикие, из лесов вышедшие... Вон, смотрите, ваша же подруга Мерова – она, по всему видно, лучше в этом отношении вас воспитана!.. Посмотрите, как она скромно, умно и прилично была одета!
Домна Осиповка вспыхнула при этом. Бегушев не подозревал, какое глубокое оскорбление нанес он ей этими словами: Домна Осиповна, как мы знаем, постоянно спорила и почти пикировалась с Меровой касательно туалета и, считая ее дурочкой, твердо была уверена, что та решительно не умеет одеваться, а тут вдруг что же она слышала, какое мнение от любимого ею человека?
– Madame Мерова вообще, я вижу, вам больше нравится, чем я!.. Что ж, займитесь ею: она, может быть, предпочтет вас Янсутскому, – проговорила она с навернувшимися слезами на глазах.
– Пожалуйста, не переходите на почву ревности!.. Вы сами хорошо знаете, что я слишком вас люблю, слишком стар, чтобы увлечься другой женщиной, – не говорите в этом случае пустых фраз! – возразил ей Бегушев.
– Как же мне не говорить, – продолжала Домна Осиповна. – За то, что я как-то не по вкусу твоему оделась, ты делаешь мне такие сцены и говоришь оскорбления.
– Ты-то уж меня очень оскорбила сегодня... Очень! – перебил ее Бегушев с запальчивостью. – Чувствовала ли ты, как ты сидела, когда мы ехали с тобой в коляске?
Домна Осиповна склонила при этом голову.
– Даже и то не по нем, как я сидела в коляске, – проговорила она.
– Очень не по мне – ты сидела, как бы сидела самая пошлейшая камелия.
– Это терпения никакого нет выслушивать такие сравнения!.. – сказала Домна Осиповна и окончательно заплакала.
Бегушеву сейчас сделалось жаль ее.
– Но пойми ты это, – заговорил он, ударяя себя в грудь, – я желал бы, чтобы ты никогда не была такая, какою ты была сегодня. Всегда я видел в тебе скромную и прилично держащую себя женщину, очень мило одетую, и вдруг сегодня является в тебе какая-то дама червонная!.. Неужели этот дурацкий вкус замоскворецких купчих повлиял на тебя!
– Хорошо, я вперед буду так одеваться, как за границей одевалась, сказала покорно Домна Осиповна. – Что же, в этом все твое неудовольствие?
– Нет, не в этом, – отвечал опять Бегушев с запальчивостью. – Я этого мерзавца Янсутского совсем не знал; но вы его, как сам он говорил, давно знаете; каким же образом вы, женщина, могли поехать к нему на обед?
– Каким же образом ваша приличная madame Мерова поехала к нему на обед? – спросила, в свою очередь, с ядовитостью Домна Осиповна.
– Что ж мне за дело до madame Меровой; она может ехать куда ей угодно... говорить, что хочет и как умеет...
– Но главное, – возразила Домна Осиповна, пожимая плечами, – на обеде у Янсутского ничего такого не было, что бы могло женщину шокировать!.. Все было очень прилично!
– Прилично! – воскликнул Бегушев и захохотал саркастическим смехом. Прилично очень!.. Когда этот мерзавец за каждым куском, который глотал его гость, лез почти в рот к нему и спрашивал: "Хорошо?.. Хорошо?.." Наконец, он врал непроходимо: с какой наглостью и дерзостью выдумал какую-то мадеру мальвуази, существовавшую при осаде Гибралтара, и вино из садов герцога Бургундского! Чем же он нас после того считает? Пешками, болванами, которые из-за того, что их покормят, будут выслушивать всякую галиматью!
– Не мне же было ему возражать и спорить с ним; это вам, мужчинам, следовало, – проговорила Домна Осиповна.
– Никто от вас и не требует, чтобы вы ему возражали, но вы должны были оскорбиться.
Домна Осиповна решительно не понимала, чем она тут могла оскорбиться.
– И тотчас же уехать после обеда, если имели неосторожность попасть на такую кабацкую попойку, – добавил Бегушев.
Попойки кабацкой, по мнению Домны Осиповны, тоже совершенно не было, а были только все немного выпивши; но она любила даже мужчин навеселе: они всегда в этом случае бывают как-то любезнее. Впрочем, возражать что-либо Бегушеву Домна Осиповна видела, что совершенно бесполезно, а потому, скрепя сердце, молчала.
– Или эти милые остроты дуралея Хвостикова, которыми вы так восхищались!.. – не унимался между тем тот, не могший равнодушно вспомнить того, что происходило за обедом.
Домна Осиповна и на это молчала, что еще более поднимало в Бегушеве желчь, накопившуюся в продолжение дня.
– Но все это, разумеется, бледнеет перед тем, – заключил он с ядовитой усмешкой, – что вы – молодая женщина порядочного круга, в продолжение двух часов вели задушевнейшую беседу с мужиком, плутом, свиньей.
Домна Осиповна подняла, наконец, голову.
– Вот видишь, как несправедливы все твои обвинения, – сказала она. – Я с этим мужиком разговаривала о делах моих, по которым у меня хлопотать некому, кроме меня самой.
– Нет-с, вы мало что разговаривали с ним, вы с ним любезничали, чокались бокалами!.. Удивляюсь, как брудершафт не выпили!
– Нельзя же с человеком, говоря о каком-нибудь деле своем, говорить грубо.
– Вы никак не должны были с ним говорить!.. Он хоть человек не глупый, но слишком неблаговоспитанный! Если у вас есть с ним какое-нибудь дело, то вы должны были поверенного вашего послать к нему!.. На это есть стряпчие и адвокаты.
– Но я никого из этих адвокатов не знаю.
– В таком случае извольте мне поручить ваши дела и расскажите, в чем они состоят; я буду с Хмуриным разговаривать за вас.
Предложение это смутило Домну Осиповну. Она не хотела, чтобы Бегушев подробно знал ее состояние, и обыкновенно говорила ему только, что она женщина обеспеченная.
– Не хочу я тебя беспокоить моими делами, – возразила она. – Ты сам говоришь, что мы не должны обременять друг друга ничем и что пусть нас связывает одна нравственная привязанность!
Говоря это, Домна Осиповна, будто бы от жару, сняла свои букли и распустила немного косу и расстегнула несколько пуговиц у платья. Маневром этим она, видимо, хотела произвести приятное впечатление на Бегушева и достигнула этого.
– Посмотри, пожалуйста! – воскликнул он. – Не в тысячу ли раз ты в этом виде прелестнее, чем давеча была?
– Неужели же я растрепанная лучше, чем одетая? – спросила Домна Осиповна.
– Гораздо, потому что природа у тебя прекрасная, но вкуса нет.
Домна Осиповна при этом опять покраснела.
– Ну хоть в таком виде люби меня. Ты не сердишься больше на меня? Скажи! – говорила она, вставая и подходя к Бегушеву.
– Я не сержусь, но я огорчен!.. Я желал бы, чтобы ты была лучше всех в мире или, по крайней мере, умнее в каждом поступке твоей жизни.
– В таком случае учи меня, – продолжала Домна Осиповна, целуя его в лоб. – Что же делать, если я такая глупенькая родилась на свет!
– Ты не глупенькая, а тебе надобно гувернантку хорошую нанять.
– Найми гувернантку мне! – сказала покорным голосом Домна Осиповна.
В это время, без всякой осторожности, явился Прокофий, так что Домна Осиповна не успела даже прервать поцелуя своего, не то что поотойти от Бегушева.
– Подано кушать-с! – сказал Прокофий почти повелительным голосом.
Рассердясь на барина, никогда почти не ужинавшего, а тут вдруг ни с того, ни с сего приказавшего готовить затейливый ужин, Прокофий строжайшим образом распорядился, чтобы повар сейчас же начинал все готовить, а молодым лакеям велел накрывать стол.
– Хотите скушать чего-нибудь? – сказал Бегушев, уже начав Домне Осиповне говорить "вы".
– Хорошо, – отвечала та, поправляя прическу у себя.
Они прошли в столовую.
– Я нарочно велел приготовить пулярдку с трюфелями, чтобы вам показать, какие могут быть настоящие трюфели, сравнительно с теми пробками, которыми нас угощал сегодня наш амфитрион...
И Бегушев сам наложил Домне Осиповне пулярды и трюфелей.
Она скушала их все.
– Есть, надеюсь, разница? – спросил ее Бегушев.
– Да! – согласилась Домна Осиповна, но в самом деле она так не думала, и даже вряд ли те трюфели не больше ей нравились.
– Теперь позвольте вам предложить и красного вина, которое, надеюсь, повыше сортом вина из садов герцога Бургундского!
И Бегушев налил Домне Осиповне действительно превосходного красного вина.
– О, это гораздо лучшее вино! – согласилась Домна Осиповна, все-таки не чувствуя в вине никакого особенного превосходства. В следующем затем маседуане она обнаружила, наконец, некоторое понимание.
– Как хорошо это пирожное; его никак нельзя сравнить с давешним!.. начала уже она сама.
– Это из свежих фруктов, а то из сушеной дряни. Мещане!.. Они никогда не будут порядочно есть!.. – заключил Бегушев.
После ужина гостья и хозяин снова перешли в кабинет, и, по поводу коснувшегося разговора о Хмурине и Янсутском, Бегушев стал толковать Домне Осиповне, что эти дрянные люди суть продукт капитала, самой пагубной силы настоящего времени; что существовавшее некогда рыцарство по своему деспотизму ничто в сравнении с капиталом. Кроме того, это кулачное рыцарское право было весьма ощутимо; стоило только против него набрать тоже кулаков, и его не стало! Но пусть теперь попробуют бороться с капиталом, с этими миллиардами денежных знаков! Это вода, которая всюду просачивается и которую ничем нельзя остановить: в одном месте захватят, в другом просочится!
Домна Осиповна по наружности слушала Бегушева весьма внимательно; но в душе скучала и недоумевала: "Бог знает, что такое он это говорит: деньги зло, пагубная сила!" – думала она про себя и при этом была страшно утомлена, так что чрезвычайно обрадовалась, когда, наконец, часу в четвертом утра экипаж Бегушева повез ее на Таганку. Легши в такой поздний час, Домна Осиповна, однако, проснулась на другой день часов в девять, а в десять совсем была одета, и у крыльца ее дожидалась наемная извозчичья карета, сев в которую Домна Осиповна велела себя везти в знакомую нам банкирскую контору и при этом старалась как можно глубже сесть в экипаж: она, кажется, боялась встретить Бегушева и быть им узнанной.
В конторе она нашла того же жида, который в несколько минут заплатил ей по чеку восемьдесят тысяч. Уложив эти деньги в нарочно взятый для них саквояж, Домна Осиповна отправилась в контору Хмурина, где сидел всего один артельщик, который, когда Домна Осиповна сказала, что приехала купить акции, проворно встал и проговорил: "Пожалуйте-с; от Селивестра Кузьмича был уже приказ!" Домна Осиповна подала ему свой саквояж с деньгами, сосчитав которые, артельщик выдал ей на восемьдесят тысяч акций. Домна Осиповна, сев в карету с этими акциями, сначала было велела себя везти в банк, но потом, передумав, приказала извозчику ехать в прежнюю банкирскую контору.
– Я заехала к вам спросить, почем теперь хмуринские акции стоят, которые я сейчас купила, – отнеслась она к тому же жиду.
– Еще на десять рублей повысились со вчерашнего дня, – отвечал тот, махнув рукой.
Домна Осиповна некоторое время оставалась в недоумении.
– Уж я не знаю, не продать ли мне поэтому их, – проговорила она.
– Что ж, продайте – купим! – подхватил жид.
– А после где же я их возьму? – продолжала Домна Осиповна прежним нерешительным тоном.
– У нас же купите, когда они упадут в цене.
– Ну, купите их у меня! – произнесла Домна Осиповна каким-то робким голосом и подавая мешок с акциями жиду. Тот что-то долго вычислял на бумажке.
– Сто шесть тысяч вам следует.
Домна Осиповна при этом радостно вспыхнула в лице: ровно двадцать шесть тысяч она наживала себе лишних.
– Деньгами ли прикажете, или какими-нибудь бумагами? – спрашивал ее жид.
– Дайте бумагами, которые только повернее.
– Пятипроцентными?
– Хорошо, – согласилась Домна Осиповна.
Затем, получив пятипроцентные и отвезя их в банк на хранение, она рассуждала сама с собой: "А Бегушев бранил меня, что я полюбезничала с Хмуриным; за такие подарки, я думаю, можно полюбезничать!.. Право, иногда умные люди в некоторых вещах бывают совершенные дураки!"
Глава XI
Прошло месяца два. Часов в одиннадцать утра Домна Осиповна хотя уже и проснулась, но продолжала еще нежиться на своей мягкой и эластической постели. Она вообще очень любила и в постельке поваляться, и покушать – не столько хорошо и тонко, сколько много, – и погулять на чистом воздухе, и покупаться в свежей воде, и быть в многолюдном обществе, а более всего потанцевать до упаду и до бешенства; может быть, потому, что Домна Осиповна считала себя очень грациозною в танцах. По происхождению своему она была дочь экзекутора из какого-то присутственного места, и без преувеличения можно сказать, что на ворованные деньги от метел, от песку, от дров была рождена, возращена и воспитана. В начале жизни своей, таким образом, Домна Осиповна, кроме красивого личика, стройного стана и разнообразной практической изворотливости, ничего не имела. Родители ее, несмотря на скудость средств, вывозили ее по всевозможным публичным собраниям и маскарадам, смутно предчувствуя, что она воспользуется этим... Так и случилось: Домна Осиповна в очень недолгом времени сумела пленить господина Олухова, молодого купчика (теперешнего супруга своего), и, поняв юным умом своим, сколь выгодна была для нее эта партия, не замедлила заставить сего последнего жениться на себе; и были даже слухи, что по поводу этого обстоятельства родителями Домны Осиповны была взята с господина Олухова несколько принудительного свойства записочка. Но как бы то ни было, бедность и нужда вследствие этого остались сзади Домны Осиповны, и она вынесла из нее только неимоверную расчетливость, доходящую до дрожания над каждым куском, над всякой копейкой, и вместе с тем ненасытимую жажду к приобретению. Даже в настоящие минуты Домна Осиповна обдумывала, каким бы образом ей весь перед тем только сделанный туалет не очень в убыток продать и заказать себе весь новый у m-me Минангуа. Тогда она и посмотрит, как с нею будет равняться стрекоза Мерова; слова Бегушева об ее наряде на обеде у Янсутского не выходили из головы Домны Осиповны.
