Текст книги "Мещане"
Автор книги: Алексей Писемский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
– Вам угодно что-нибудь? – спросил Домну Осиповну один из дежурящих адвокатов и очень еще молодой человек.
– Я хочу посоветоваться, – сказала она.
Адвокат предложил ей стул около себя. Двое из незанятых адвокатов, увидев все еще красивое и в настоящий момент весьма одушевленное лицо Домны Осиповны, переглянулись между собою и оба подумали: "Штучка недурная – эта барыня!"
Домна Осиповна начала было рассказывать свое дело; но у ней все перепуталось в голове.
– Madame! Вы слишком взволнованы; позвольте, я сегодня вечером приеду к вам, – проговорил слушающий ее адвокат.
– Приезжайте! – отвечала Домна Осиповна.
– Ваш адрес?
Домна Осиповна подала ему свою карточку и ушла.
– Кто это такая? – спросил один из адвокатов, которому понравилась наружность Домны Осиповны.
– Перехватова! – прочитал адвокат, принявший от Домны Осиповны карточку.
– Это жена, может быть, доктора Перехватова? – полюбопытствовал тот же адвокат.
– Она самая, а прежде бывшая жена Олухова, – объяснил довольно мрачный на вед адвокат, сидевший в стороне и читавший газету.
– Олухова? – переспросили многие из адвокатов с небольшим волнением в голосе.
Они все почти слышали о начинающемся миллионном процессе Олуховых.
Адвокат, взявший на себя обязанность приехать к Домне Осиповне, потер себе как бы от холода руки, но в сущности – от самодовольства, рассчитывая захватить это дело себе.
Возвратясь домой, Домна Осиповна ждала мужа, который, однако, не возвращался. С рассвирепелым видом начала она ходить по своим богатым апартаментам, чтобы хоть чем-нибудь утишить терзающие ее страх и гнев...
Раздался звонок. Домна Осиповна думала, что приехал муж, но оказалось, что это было городское письмо, которое лакей и нес, по обыкновению, в кабинет к доктору.
– Дай мне письмо! – крикнула ему Домна Осиповна.
Лакей подал ей.
Домна Осиповна сначала понюхала письмо; оно пахнуло духами. Домна Осиповна разорвала пакет, а вместе с ним и самое письмо, которое и начала было читать.
"Cher Перехватов! – писалось в нем. – Я жду вас к себе и больна скукою о вас!.."
Домна Осиповна не стала более читать и бросила письмо на пол; она сама некогда вроде этого посылала письма к Перехватову. В голове ее между тем зародился новый план: ехать к Бегушеву. Он ей стал казаться единственным спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы со своим старым обожателем.
Бегушев еще из окна увидел, что Домна Осиповна подъезжает к крыльцу на дрянном извозчике, но быстро, и когда она позвонила, он крикнул стоявшему перед ним с бутылкою красного вина молодому лакею:
– Поставь это здесь и прими!
Лакей побежал.
Бегушев залпом выпил стакан красного, которое он в в последнее время почти постоянно тянул. В этом маленьком опьянении ему как-то легче было существовать!
Молодой лакей принял Домну Осиповну.
Она прямо прошла в диванную к Александру Ивановичу.
– Здравствуйте, мой добрый, старый друг! – проговорила она.
Бегушев только ответил ей первоначально:
– Здравствуйте!
– Бегушев! – продолжала Домна Осиповна. – Я приехала вас просить о том же, о чем просила вас, может быть, и Мерова: спасите меня от голодной смерти!
– Вас?.. От голодной смерти?
– Да, Янсутский хочет уничтожить все мое состояние, а вы знаете, что он способен это сделать.
– Каким же образом и чем Янсутский может уничтожить ваше состояние? Наконец, ваш муж – такой практический человек, что не допустит, вероятно, сделать его это!.. – говорил Бегушев, вместе с тем всматриваясь в лицо Домны Осиповны, которое имело странное выражение, особенно глаза: они были неподвижны и вместе с тем блестели; прежнего бархатного тона в них и следа не оставалось.
– Муж мой дурак и подлец, – хватила Домна Осиповна откровенно, – вы одни только понимаете, можете, если только захотите, пособить мне!.. Любви между нами не может быть, – вы, конечно, меня не любите больше, да и я вас не люблю; впрочем, я уж и никого не люблю!..
И Домна Осиповна взяла себя за голову.
– Если вы приехали ко мне из боязни за ваше существование, то вот вам мое слово: я буду ездить к вам и наблюдать, чтобы чего не случилось с вами, – проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль прийти на помощь к этой разбитой женщине.
– Нет, Бегушев, нет! – воскликнула Домна Осиповна. – Вам ко мне ездить нельзя!.. Нас с вами разделяет столько врагов... но постойте, где же они и какие?.. Муж, который мне изменил и бросил меня!.. Состояние мое, которого у меня нет!.. Я сказала это вздор, что нет, – продолжала она, – состояние есть, и большое!.. Его только надо "припрятать". Научите, куда я могу уехать за границу, чтобы туда увезти мое состояние, – можно это?
– Не знаю-с, я никогда не упражнялся в этом и скорей бы бросил свое состояние, чем бы стал прятать его.
– Я не могу, Бегушев, этого сделать, – опять громко воскликнула Домна Осиповна, – мне мое состояние слишком дорого досталось... Оно теперь мое и мне должно принадлежать!.. Посмотрю я, как его отнимут у меня... посмотрю!..
И Домна Осиповна засмеялась неприятным, озлобленным смехом.
– И вы, Бегушев, тоже наблюдайте за этим, – продолжала она, – нельзя же целый век прикидываться таким простачком в этих делах!
– Как я буду наблюдать, когда вы запрещаете мне даже бывать у вас? сказал Бегушев, начинавший не понимать, что такое говорит Домна Осиповна.
– Я у вас буду бывать, это все равно!.. Ездила же я прежде к вам, проговорила она резко. – Дня через два, значит, я буду у вас... велите меня принимать в каждый час, когда бы я ни приезжала к вам!.. – заключила она повелительным голосом и распрощалась с Бегушевым.
Прокофий с мрачным видом провожал ее. В передней Домна Осиповна торопливо и судорожно вытащила кошелек, достала из него двадцатипятирублевую бумажку и подала ее Прокофию. Тот, взглянув на деньги, проговорил:
– Это зачем?
– Тебе, – отвечала Домна Осиповна.
Прокофий возвратил ей бумажку назад.
– Мне не надо! – сказал он.
– Ты должен взять!.. Ты не смеешь этого делать!.. – крикнула на него Домна Осиповна.
– Не возьму-с! – отвечал Прокофий и отворил перед ней дверь.
Домна Осиповна, садясь на пролетку, швырнула держимую ею в руках бумажку на землю и велела извозчику проворней ехать домой. Один из игравших с детками Прокофия мальчиков (сын дворника соседнего), увидав брошенную бумажку и уразумев, вероятно, что это такое, подхватил ее и благим матом удрал домой.
Когда Домна Осиповна возвратилась к себе, муж все еще не приезжал; но зато ее дожидался молодой адвокат. Она увела его в гостиную и снова начала ему рассказывать свое дело; но в словах ее очень мало было связного, а затем она принялась ему показывать множество бумаг, определяющих ее права. Адвокат хоть и знал по опыту, как большая часть дам лукаво, но бестолково рассказывает свои процессы, однако такой чепухи еще не слыхивал; между тем, как мы знаем, Домна Осиповна умела прежде говорить о своих делах ясно и отчетливо. Убедившись, что с госпожою Перехватовой до большого толку не договоришься, он просил ее отдать ему бумаги, которые рассмотрев дома, обещался сказать ей, что можно и нужно сделать. Домна Осиповна объявила, что бумаг своих она ни за что не отдаст ему, потому что он, пожалуй, их потеряет или продаст ее врагам.
Адвокат обиделся и уехал: она показалась ему пьяною!
К Бегушеву Домна Осиповна, хоть и прошла почти неделя, не ехала; он ее поджидал каждый день и не выходил даже из дому: его очень поразил ее беспокойный и странный вид, который, впрочем, он отнес к ее нервному расстройству; наконец, он получил от нее письмо; надпись адреса на конверте ему невольно кинулась в глаза: она написана была кривыми строками и совершенно дрожащей рукой. "Я пишу к вам, Бегушев, – уведомляла его Домна Осиповна, – за минуту перед тем, как хотят посадить меня в долговую тюрьму, и это все устроил мне муж мой... У меня была полиция, и муж умоляет меня, чтобы я слушалась его и была покойна; его-то мне слушаться!.. Будет уж, слушалась его довольно прежде... Бегушев, что вы такое: честный человек или подлец?.. Я гордилась вашей любовью, Бегушев, но других я считала ниже себя... "Я любила его жарче дня и огня, как другие", а потом не помню... "Черный цвет, мрачный цвет!"... Все это, Бегушев, я вам часто пела, и вы хвалили меня!"
Домна Осиповна во всю жизнь свою ни Бегушеву и никому в мире не пропела ни одной ноты. Далее и разобрать было невозможно, что она писала: в словах то недоставало нескольких букв, то они сливались между собой, и только чаще всего мелькала фамилия Янсутского, написанная отчетливо. Видимо, что у Домны Осиповны было что-то посерьезней простого нервного расстройства. Бегушев решился разузнать об этом поподробнее; для этой цели он велел позвать к нему Маремьяшу, которую считал на разведки ловчее остальной своей прислуги.
– Послушай, Маремьяша, – сказал он, когда та явилась, – сходи ты к одной госпоже Перехватовой... живет она на Никитской, в собственном доме...
Говоря это, Бегушев держал лицо потупленным вниз.
– Знаю я этот дом... видала его! – подхватила сметливая Маремьяша.
– И расспроси ты там, – продолжал Бегушев все более и более сконфуженным голосом, – что эта госпожа не больна ли и не уехала ли куда-нибудь?
Маремьяша, втайне понимавшая, сколько делает благодеяний Александр Иванович для ее барыни, вследствие этого бесконечно боявшаяся Александра Ивановича, приняла с восторгами это приказание и, очень невдолге исполнив его, возвратилась.
– Домна Осиповна, – начала она докладывать Бегушеву, – не знаю, правда ли это или нет, – изволили в рассудке тронуться; все рвут, мечут с себя... супруг их, доктор, сказывала прислуга, бился-бился с нею и созвал докторов, губернатора, полицеймейстеров, и ее почесть что силой увезли в сумасшедший дом.
– Разве у себя он не мог ее пользовать, негодяй этакой! – воскликнул Бегушев.
– Прислуга их тоже удивляются тому, – отвечала Маремьяша. – "Что ж, говорят, мы при чем теперь остались: жалованья не уплачено никому за месяц, сам господин доктор переехал на другую квартиру и взял только мебель себе!"... В доме все раскидано, разбросано – страсть взглянуть.
– Хорошо, спасибо тебе! – остановил Бегушев Маремьяшу.
Та ушла, не совсем довольная, что Александр Иванович не дал ей ни копейки за исполненное поручение.
"Новый щелчок от судьбы: как только Домна Осиповна приехала ко мне, так сейчас же с ума спятила", – обвинил он, по обыкновению, себя.
Вслед за тем Бегушев начал ездить по разным присутственным местам и написал письмо к Тюменеву, в котором говорил ему, что он желает поступить в действующую армию на Кавказ и чтобы Тюменев схлопотал ему это в Петербурге. Тот спросил Бегушева на его письмо телеграммой: "Зачем ты это делаешь?" "Затем, – отвечал ему тоже телеграммой Бегушев, – что там я могу хоть немножко быть полезен, а в другом месте нет". Граф Хвостиков, которому Бегушев, конечно, ни слова не говорил об этом, стал подмечать и подозревать, что Бегушев что-то такое замышляет и что ему оставаться долее у него ненадежно. Впрочем, на этот случай граф заранее себя до некоторой степени обеспечил, так как немедля же после чтения пьесы Татьяны Васильевны он написал и напечатал хвалебнейшую статью о сем имеющемся скоро появиться в свете произведении и подписался под этой рекламой полной своей фамилией. Номер газеты, где она была напечатана, граф сам привез к Татьяне Васильевне и торжественно сказал ей: "Вы видите, я не обманул вас!"
Когда Татьяна Васильевна читала статью, слезы капали из ее некрасивых глаз.
– Прочти, что обо мне написано! – сказала она растроганным голосом мужу, передавая ему газету.
Тот прочитал.
– Это очень лестно и приятно! – проговорил генерал. – И вы автор этой статьи? – отнесся он к Хвостикову.
– Я!.. Но будет еще статья того критика Кликушина, который был у вас; вероятно, и Долгов напишет разбор... он мне даже говорил о плане своего отзыва.
– Какой же он будет? Расскажите мне! – пристала к нему Татьяна Васильевна.
Хвостиков поставлен был в затруднительное положение. Долгов действительно говорил ему, что он намерен писать о драме вообще и драме русской в особенности, желая в статье своей доказать... – Но что такое доказать, – граф совершенно не понял. Он был не склонен к чересчур отвлеченному мышлению, а Долгов в этой беседе занесся в самые высшие философско-исторические и философско-эстетические сферы.
– Что, собственно, фантазировал Долгов, – передать трудно; для этого надобно иметь его талант и силу его воображения, – вывернулся он перед Татьяной Васильевной.
Она грустно потупила голову.
– Мне очень бы приятно было, если бы Долгов написал что-нибудь о моей пьесе: он с таким возвышенным умом и таким горячим сердцем, – проговорила она.
– Долгов, – продолжал с глубокомысленным видом граф, – как сам про себя говорит, – человек народа, демократ, чувствующий веяние минуты... (Долгов действительно это неоднократно говорил Хвостикову, поэтому тот и запомнил его слова буквально.) А Бегушев, например, при всем его уме, совершенно не имеет этого чутья, – заключил граф.
Последнюю мысль он тоже слышал от Долгова.
– Бегушев – эгоист, циник, чувственник! – решила Татьяна Васильевна, сердившаяся на кузена за его насмешливые выходки на ее литературном вечере.
– Бегушев, напротив, человек отличный, гораздо лучше всех нас, отозвался вдруг генерал с необычною ему смелостью: ему, наконец, сделалось досадно, что Татьяна Васильевна и какой-нибудь Хвостиков смеют так третировать Бегушева.
– Он потому тебе нравится, что на тебя похож! – возразила ему резко та.
Генерал ей на это ничего не ответил, а встал и ушел в свой маленький кабинетик.
На другой день Траховы уехали в Петербург, куда граф Хвостиков и Долгов написали Татьяне Васильевне письма, в которых каждый из них, описывая свое страшное денежное положение, просил ее дать им места.
Татьяна Васильевна, получив такое воззвание от своих друзей и единомышленников, каковыми она уже считала Долгова и графа Хвостикова, принялась горячо хлопотать об их судьбе. Она при этом прежде всего припомнила, как ее отец-масон радел к положению низших "каменщиков". Средства ее, впрочем, для сей цели ограничивались тем, что она начала толковать и долбить мужу, что он непременно этим двум человекам должен дать места, – на том основании, что в настоящее время они гораздо более нужны, чем он сам. Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди, а не статские; но зная, что Татьяну Васильевну не урезонишь, ничего не сказал ей и, не спав три ночи сряду, чего с ним никогда не случалось, придумал, наконец, возобновить для графа упраздненное было прежнее место его; а Долгову, как человеку народа, вероятно, хорошо знающему сельское хозяйство, – логически соображал генерал, – поручить управлять их огромным имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот план недурным и написала своим просителям, что им будут места. Граф, не откладывая времени, собрался в Петербург и вознамерился прямо приехать к Траховым и даже остановиться у них, надеясь, что те не откажут ему на время, по крайней мере, в гостеприимстве.
Накануне отъезда своего он зашел к Бегушеву.
– Александр Иванович, вы были таким благодетелем мне... Я понимаю, что вся моя жизнь должна была бы остаться на служение вам, но теперь совершаются такие крупные дела, что я должен переехать в Петербург по приглашению Трахова.
– На службу к нему? – спросил Бегушев.
– Да, – отвечал горделиво Хвостиков.
Бегушев, конечно, догадался, что, как и почему это так устроилось, и сказал только графу:
– С богом!
– Именно с богом! – повторил граф с чувством и на следующий день в карете Бегушева уехал на железную дорогу.
Долгов тоже зашел к Бегушеву ради объявления, что он уезжает в имение Траховых управляющим.
– Какой вы управляющий, когда вы и с своими делами так плохо владеете, – сказал ему прямо Бегушев.
– У них старост на это много, но я увижу тут народ! – возразил Долгов.
– Увидят этот народ, только уж не вы!
– Кто ж его увидит?.. Вы, что ли?
– Может быть, и я! – отвечал протяжно Бегушев.
– Не знаю, как вы будете видеть и наблюдать этот народ, сидя на диване!.. – сказал он и мрачно задумался. – Вообще, скажите мне, Бегушев, вы меня нисколько не любите и не уважаете? – присовокупил он.
Бегушев, немного сконфуженный таким прямым вопросом, отвечал, слегка подумав:
– Напротив, очень люблю и уважаю.
Последнее слово он как бы проглотил.
– За что?
– Вы не мещанин и не торгаш.
– Благодарю, благодарю!.. – воскликнул Долгов с расцветшим от удовольствия лицом и тут же старому товарищу под секретом поведал, что, помимо своей управительской деятельности, он везет в Петербург несколько публицистических статей своих для печати, которые, как он надеется, в настоящих событиях разъяснят многое.
Бегушев усмехнулся про себя, будучи твердо уверен, что у Долгова никаких нет статей, и что ему решительно нечего печатать, и что в Петербург он привезет лишь себя и присущую ему невообразимую способность разговаривать.
Покуда все это происходило, Прокофий, подобно барину своему, тоже обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых, он с тех пор, как началась война, стал читать газеты не про себя, но вслух – всей прислуге, собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим столом. Более прочих по случаю прочитанных известий разговаривали и воздыхали Маремьяша и старик Дормидоныч. Прокофий на все высказываемые ими мнения и соображения обнаруживал явное презрение и даже некоторую злобу; с своей же стороны он произносил только при названии какого-нибудь города, по преимуществу в славянских землях: "Мы были там с барином!"
– А как там живут, лучше или хуже нашего? – спросил его однажды повар.
– Ну да, есть где-нибудь такое житье, как тебе – борову, – оборвал его, по-видимому ни за что ни про что, Прокофий.
Повар на это лишь рассмеялся. Кстати, об его наружности: несмотря на свои пятьдесят лет, сей великий мастер поваренного искусства был еще молодчина и чрезвычайно походил на Виктора-Эммануила{333}: такие же волнистые усы, такая же курчавая голова; пить он мог сколько угодно, совершенно не пьянея. Вряд ли у него в последние годы не завелось кой-чего с Минодорой. Замечал ли это Прокофий – неизвестно, но только день ото дня он делался все более и более строг с поваром, а тот как бы больше все отшучивался от него.
Десятое сентября, в именины Минодоры, обычное заседание вышло несколько бурнее. На столе, кроме самовара, были наставлены: водка, ром, селедка, изюм, яблоки и орехи. Поваром был приготовлен вкуснейший пирог и зажарена четверть телятины. Минодора – расфранченная, стройная и весьма миловидная разливала чай. В числе гостей у нее был также и старик Дормидоныч, о внешнем виде которого я тоже теперь хочу сказать. Видали ли вы картину Перова "Первый чин"? В картине этой на сына дьячка, тупоглазого малого, старик-портной примеривает вицмундир. Портной этот как будто бы писан был с Дормидоныча, который тоже был портной, сильно нюхал табак и страстно любил выпить. Шить, впрочем, он уже ничего не мог – по случаю слабости зрения и дрожания в руках; единственное его занятие было, что он вязал шерстяные чулки, которые и продавал у Иверских ворот, а при этом выпрашивал и подаянье, которое прямо и проносил в кабак; касательно табаку его обеспечивал Александр Иванович, велевший, по ходатайству Минодоры, каждый месяц выдавать Дормидонычу по два рубля серебром в месяц. В настоящий вечер Дормидоныч, стремясь воспользоваться возможностью понасосаться на даровщину, тянул стакан за стаканом пунш. Маремьяша, разодетая еще лучше Минодоры, блистала даже небольшими брильянтиками в серьгах и брошке. Два молодые лакея прислушивались к звонку Александра Ивановича, и когда тот раздавался, они поочередно убегали к нему и, исполнив приказание барина, возвращались к трапезе и тоже позанялись пуншем. Прокофий, ничего почти не пивший, был мрачней, чем когда-либо, и по временам взглядывал то на жену, то на старшего сынишку, которого он любил, кажется, больше других детей.
Посреди всеобщего молчания вдруг заговорил Дормидоныч, обращаясь к Прокофью:
– А гроб господень вы видели там?
– Где?
– Где вы были, как нам рассказывали.
– Дурак! – обругал его Прокофий – вероятно за нетвердое знакомство с географией.
– Хоть бы бог привел съездить на Афонские горы{334}, – сказала Маремьяша. – Когда мы с Аделаидой Ивановной жили еще в деревне, к нам заезжал один греческий монах и рассказывал, как там в монастырях-то хорошо!
Прокофий при этом злобно взглянул на Маремьяшу. Он был с барином и на Афоне; но из этого путешествия помнил то лишь обстоятельство, что у них в сих святых бы, кажется, местах украли чемодан.
– А ты вынимал жеребий? – обратился он затем к одному из молодых лакеев.
– Вынимал-с! – отвечал тот.
Прокофию давно уже вся его собратия говорила "вы", и даже иногда с прибавлением "с".
– Ведь притянут теперь тебя, – продолжал Прокофий.
– Говорят-с! – отвечал лакей.
– И прямо тебе турка пулю в лоб всадит... благо лоб-то широкий, пошутил над ним повар.
– Что ж, на то и война! – произнес ветрено молодой лакей.
– Как бы и тебе стали целиться в брюхо, так не промахнулись бы! оборвал еще раз повара Прокофий.
– Это верно! – согласился тот и ударил себя по животу.
Минодора на это чуть заметно усмехнулась, а Маремьяша стыдливо опустила глаза в землю.
– Теперь надо молить царицу небесную, чтобы она помогла нашим воинам завоевать славян... – начала было она выпечатывать.
– А зачем они нам? – остановил ее озлобленным голосом Прокофий. – Видал я их много; шлялись они к нам в Париже... Барин им денег давал, поил и кормил их!..
Прокофий тут перемешал: к Бегушеву ходили не одни славяне, а и эмигранты поляки, жиды и даже обнищавшие французские рабочие.
– Наталья Сергеевна на что уж была добрая, – продолжал он с искаженным от злости лицом, – и та мне приказывала, чтобы я не пускал всех этих шляющих, болтающих: "Моли бога об нас!.." Христарадник народ, как и у нас вон!.. – заключил Прокофий и при этом почти прямо указал глазами на Дормидоныча.
Чувства милосердия и сострадания к слабым у Прокофия совершенно не было!
– Христарадники, брат, люди божьи!.. Им помоги – все равно, что Христу помог!.. – осмелился было возразить ему уж совсем пьяненький Дормидоныч.
– Это все равно, что тебе, что Христу помочь!.. Ах ты, шваль этакая! воскликнул Прокофий.
Дормидоныч поникнул окончательно головой.
– Что ты все бранишься и кидаешься на всех! – заступилась, наконец, за старика Минодора.
– Ты сама такая же шваль! – окрысился на нее Прокофий, а потом, поцеловав сынишку в голову, ушел в свою комнату.
– Какой дерзкий мужчина! – сказала Маремьяша, разведя руками.
– Да, вот и поживи с ним! – не утерпела и высказалась Минодора.
– Удивляюсь! – проговорила Маремьяша и начала поглощать изюм.
Минодора между тем серьезно задумалась: она никогда еще не помнила Прокофия в таком раздраженном состоянии!
Оставшаяся компания принялась, под руководством повара, умело разрезавшего пирог и телятину, есть и пить. Минодора, когда все это покончилось, вошла к себе в комнату, где она увидела, что Прокофий лежал на постели, но не спал.
– Для чего ты все эти чемоданы и пальты покупаешь? – спросила она.
Прокофий действительно в то утро купил три новых чемодана и два резиновые непромокаемые пальто.
– Мы едем с барином! – отвечал он ей.
– Куда?
– На войну! На Кавказ.
– Да ты-то едешь для чего!.. У тебя дети!
– Ну да, променяю я всех вас на барина! – проговорил Прокофий и отвернулся к стене.
В этой фразе он сказал не все: кроме того, что он действительно привязан был к Александру Ивановичу, но ему хотелось поразмыкать и свое горе, которое он, по самолюбию своему, таил упорно от всех.
* * *
Через несколько месяцев в одном перечне убитых на Кавказе было напечатано имя полковника Бегушева: Тюменев вместе с Траховым, хлопоча об определении Александра Ивановича в военную службу, постарались, чтобы он, по крайней мере, был принят хоть сколько-нибудь в приличном чине.
Один из раненых генералов, возвратившийся с Кавказа и лично знавший Бегушева, рассказывал потом Трахову, что Александр Иванович солдат и офицеров своего отряда осыпал деньгами, а сам в каждом маленьком деле обнаруживал какую-то тигровую злость, но для себя, как все это видели, явно искал смерти!
– Говорят, что он пить много стал в последнее время? – спросил генерала потихоньку Трахов.
– Пил! – не отвергнул тот. – Да и как там не пить, – люди же, а не звери, ничего не понимающие.
– Так! – подтвердил в свою очередь Трахов и спросил еще новую бутылку шампанского.
Что касается до судьбы остальных моих лиц, то Тюменев, назначенный по духовному завещанию душеприказчиком Бегушева, прежде всего отказался от приема дома в наследство от Александра Ивановича, да по правде сказать, ему и не для чего это было: он страдал таким колоссальным геморроем, какому самые опытные врачи примера не видывали и объясняли это тем, что он свою болезнь на службе насидел!
Прокофий, явившийся через месяц после смерти барина в Петербург к Тюменеву, передал ему чемодан Александра Ивановича, в котором оказалось тысяч пять денег, а в одном из уголков, тщательно завернутые, лежали три женских портрета: Натальи Сергеевны, Домны Осиповны и маленькая карточка Меровой. Тюменев, взглянув на эти портреты, проговорил, качая головой: "Романтик, романтик! Каким родился, таким и умер". Карточка Меровой, впрочем, несколько удивила Ефима Федоровича. Он слышал, конечно, что Мерова перед смертью жила у Бегушева, но объяснял это чисто канюченьем графа, не знавшего, как и чем кормить дочь... Добрую старушку Аделаиду Ивановну, как только она получила известие о смерти брата, постигнул паралич, и она лежала без рук, без ног, без языка в своем историческо-семейном отделении. Всеми делами по доставшемуся имению стала заправлять, конечно, Маремьяша и отчасти Прокофий, первым распоряжением которого было прогнать повара, причем Прокофий говорил: "Ему и при барине нечего было делать, а теперь что же? Разве с жиру только лопаться!" На все это ни Аделаида Ивановна, ни Маремьяша, ни Минодора ни слова ему не возражали. Очень уж решительно говорил это Прокофий. Долгов так-таки не ехал в Петербург для принятия управительской должности, а продолжал ездить по Москве в гости и разговаривать. Граф Хвостиков, продолжавший жить у Траховых, вдруг за одним завтраком у них упал со стула и умер мгновенно, как и дочь его, – вероятно, от аневризма. Татьяна Васильевна принялась было усиленно хлопотать в Обществе Красного Креста и при этом прежде всего предложила комитету сего Общества схлопотать постановку на сцену ее патриотической пьесы, а также напечатать ее в количестве десяти тысяч экземпляров, и все, что от этого выручится, она предоставляла в пользу Красного Креста. Комитет, однако, не принял сего великодушного дара. Татьяна Васильевна обиделась, не стала более участвовать в деятельности Общества и услаждала себя только тем, что читала журналы духовного содержания и готовила себя к смерти. Мой милый генерал Трахов тоже готовил себя к смерти. Его как-то сразу подцепила подагра. Ему предписали диету съестную и винную. Он болезнь выносил довольно равнодушно; но по случаю диеты был мрачен, как теленок, отнятый от соска матери... Мысленно он все порывался уехать на войну, но понимал, что двинуться даже не мог. Грохов помер и оставил своему родному брату, дьякону какой-то приходской церкви, восемьсот тысяч рублей серебром в наследство. Глаше он не завещал ни копейки, которая, впрочем, бросила его, как только он сделался очень болен.
"Но кто же, кто счастлив из выведенных вами лиц?" – может быть, спросит читатель. По-моему, пока только одни Янсутские, Офонькины, Перехватовы и вообще tutti quanti*. А что там-то, там-то, на далеком юге, происходит?.. Когда я пишу эти последние слова, мороз и огонь овладевают попеременно всем существом моим, и что тут сказать: бейтесь и умирайте, рыцари, проливайте вашу кровь, начиная уже с царственной и кончая последним барабанщиком. История, конечно, поймет и оценит ваши подвиги, и мое одно при этом пламенное желание, чтобы она также поняла и оценила разных газетных пустословов, торгашей и подстрекателей!
______________
* все им подобные (итал.).
ПРИМЕЧАНИЯ
МЕЩАНЕ
Впервые роман был напечатан в журнале "Пчела" за 1877 год (NoNo 18-49). В отдельное издание "Мещан", вышедшее в 1878 году (СПб, изд. М.Микешина), писатель внес лишь мелкие стилистические изменения. В настоящем собрании сочинений роман печатается по изданию 1878 года с исправлениями опечаток по журнальной публикации.
Работа А.Ф.Писемского над "Мещанами", шедшая с большими перерывами, растянулась на несколько лет. Роман был задуман не позднее 1873 года, и тогда же, видимо, был написан ряд глав его первой части. В письме к Ф.Бергу от 6 января 1877 года писатель указывал, что первая часть "Мещан" написана "года три тому назад"*. А.Г.Достоевская в своих "Воспоминаниях" отмечает, что у В.Кашпирева, издателя журнала "Заря", "в 1873 году состоялся в присутствии многих литераторов интересный вечер, на котором известный писатель А.Ф.Писемский читал свой не напечатанный еще роман "Мещане"**. Но вскоре "Мещане" были надолго оставлены (В.Авсеенко в статье "Памяти А.Ф.Писемского" – "Московские ведомости" от 26 февраля 1881 года – писал: "Роман "Мещане", задуманный давно, завалялся на первых главах"). Писатель возвращается к своему произведению лишь в начале 1875 года. 11 марта этого года он сообщает сыну Павлу, что им дописана первая часть романа***. 4 марта 1875 года Писемский читает отрывки из романа своим московским друзьям, а в апреле – мае 1875 года в Париже – И.С.Тургеневу. Затем следует опять длительный перерыв в работе. В письме к Н.Зуеву от 31 октября 1876 года писатель сообщал: "Начат большой роман, написана 1-я часть его, но на том дело и встало"****. Договорившись в феврале 1877 года с редакторами "Пчелы" М.Микешиным и А.Праховым о печатании "Мещан" в этом журнале, писатель приступает ко второй части, которую кончает в начале мая. 1 мая начинается печатание романа в "Пчеле". Параллельно с чтением корректур первой и второй частей писатель работает над третьей частью. Дата окончания романа в целом устанавливается пометкой А.Ф.Писемского в черновой тетради: "Роман "Мещане" мною кончен 24 октября 1877 г."*****.
______________
* А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 340.
** "Воспоминания А.Г.Достоевской". ГИЗ. 1925, стр. 182-183.
*** А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 304.
**** А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 337.
