Текст книги "Клан – моё государство."

Автор книги: Алексей Китлинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Говорили, что он был монахом в Тибете, но поссорился чуть ли не с самим далай-ламой по вопросам религии, за что был изгнан из монастыря. Другие считали его монахом-разведчиком очень высокого уровня, потому что много он всего знал обо всём и многое умел сам – порой вне человеческих возможностей. Иные видели в нём представителя той части "семьи", которая осела когда-то давно в Китае. Одно было несомненно. Он появился сам, в одиночку, преодолев границу, хорошо владел русским и диалектом, на котором говорила "семья", дал жесткую клятву верности, которую сдержал до конца.

Сашка был рад тому, что его списали в транспортную западную сеть. Хоть это была тяжёлая и опасная работа, но она проходила в основном в весенний, летний и частично осенний период. Зимой он был свободен, а это оставляло уйму времени на учёбу. Этим он дорожил особо. Теперь, как он размышлял, будет время прочесть книги Кана и многие из тех, что наметил, но до которых не дошли руки. Вот так смерть учителя одарила его наследством, которого он не ждал, и временем, которого тоже не чаял выискать в ближайшей перспективе своего бытия на промысле, где надо было пахать и где, честно говоря, было не до книг.

ЧАСТЬ 3
Глава 1

Под рождество Сашка возвратился в посёлок.

Пришёл, чтобы поздравить Ксению и Бояна, повидать родню и, сделав необходимые дела, осесть в пятидесяти километрах от посёлка на зимовье до весны, когда придётся впрягаться в тяжёлую физическую лямку тропника-грузовика.

В посёлке было тихо. Дым из печных труб поднимался вертикальными столбами в небо. Установилась безмолвная зимняя стужа, сковывавшая всё живое. Сашка пришёл домой, взял из рук матери чистое бельё и, накинув тулупчик, прошмыгнул в баню. Была суббота, и мужская половина отмывалась. В бане парились отец и два брата, Владимир и Павел. Раздевшись, Сашка, чтобы согреться немного, сел на лавку возле парилки. Батя мылся, а братья хлестались в парной, повизгивая от удовольствия, изредка бранясь.

– Володь!– обратился Сашка к выскочившему из парной Владимиру, – попарь!

– Ты, что ль, Саня?

– Ага.

– Счас. Остыну чуть. Ты иди, нагрейся малость.

– Уже лезу,– Сашка шагнул в двери парной.– Привет!– бросил он развалившемуся на приполоке Павлу,– двигайся. Разлёгся. Мерин.

– Сам мерин, только маленький. Пони,– ответил злобно Павел, который не любил Сашку, в отличие от остальных братьев и сестер, не чаявших в Сане души. Сашка отвечал Павлу тем же. Будучи поздним в семье ребёнком, был избалован всеми, что не вкладывалось в концепцию Павла о воспитании. Отец же говорил Павлу: "Будут свои – на них и проверяй теории доморощенные, а Сашуньку оставь в покое". Павел был педагогом. Старшему брату, Игорю, было уже сорок пять, а старшему его сыну, то есть Сашкиному племяннику, двадцать один, и у него уже были дети, два белобрысых мальчугана-близнеца, коим в новогоднюю ночь стукнет уже по три. Племяш рано женился, ещё до армии. Павел был четвертым по старшинству, ему шёл сорок первый год. Он единственный, кроме Сашки, кто не имел семьи, и сразу после окончания школы уехал учиться, а, закончив университет, вернулся в посёлок и преподавал в школе историю. Теперь он директорствовал в ней последние шестнадцать лет. Также он был единственным, кто в их семье носил в кармане партийный билет, и уже лет десять кряду занимал посты секретаря парторганизации посёлка и главы поселкового совета в одном лице. Младшему брату, до Сани, было тридцать, а всего Сашка имел одиннадцать братьев и четыре сестры. У всех братьев и сестер было много детей, меньше всех у Сергея, который был старше Владимира на два года: четверо, три пацана и дочь. Отец как-то сказал, что Павел не может жениться потому, что уже женат. На партии. Тот собрал манатки и съехал, обидевшись, после чего лет пять не здоровался с отцом и не приходил в дом. Кое-как мать образумила великовозрастного дитятю, и Павел стал приходить по субботам в баню, замирившись с отцом.

Он был в курсе клановых дел, но вышел из клана, уехав учиться без разрешения, навсегда был лишён прописки, хотя в молодости подавал немало надежд. Старший же, Игорь, был единственный, кто имел боевые ордена и медали. Пятнадцатилетним, осенью сорок первого года, Игорь убежал на фронт, где от рядового прошёл путь до капитана, закончив в сорок пятом в войне с Японией командиром штурмовой отдельной бригады. Потом четыре года Игорь работал в московском уголовном розыске в отделе по борьбе с бандитизмом, и, получив в одной из операций тяжелое ранение, был списан. Вернулся домой, женился, и теперь выполнял самую гнилую работу: командовал контрразведкой "семьи", а официально был начальником местного лесхоза.

Когда Сашка и Владимир вышли из парной, в предбаннике, где на столе стояла снедь и выпивка, между отцом и Павлом вовсю шёл спор.

– Отец,– напирал Павел,– я не против по сути, но против в тактике. Правда и то, что ты говоришь. И что безмозглые сидят в "Цветмете", верно, и что в Совмине и даже в ЦК тупых много, согласен. Законы тоже дерьмовые, про инструкции уже молчу, сам получаю эти бумаги, читаю и диву даюсь, не психи ли писали.

– Полоумные писали. Недоделанные,– буркнул отец.

– Пусть так. Хрен с ними,– горячился Павел.

– Да с ними-то…,– ругнулся отец,– их же, эти писульки, исполнять надо. И ты, будь хоть тысячу раз более честным и умным, делаешь, как велят они, бумажкой этой, и тем, что всё беспрекословно от пункта до пункта делаешь, в полоумии с ними равняешься. Ибо ты – смерд. И в идее, и в вере, и в жизни плотской. Завтра какой-нибудь мудак черкнет на белом листке: "Каждому члену партии обязательно иметь две жены и одну наложницу". И будешь, хошь не хошь, выполнять. Это я не к обиде, что ты холост, так, чтобы к прошлой ссоре не вертаться, к слову пришлось.

– Ой, батя. Тяжело с тобой спорить. И ты понять меня не хочешь.

– Так ты объясняй толково, без витиеватостей, без словоблудия,– отец налил водки Володе в стакан, а Сане подал кружку с морсом,– давайте по маленькой дёрните.

– Я же к чему веду. Вот смотри, что выходит. Ты и прав вроде во всём, и в то же время не прав. То, что нынешняя власть не чиста, спора нет. Но и вы в своей правде не чисты,– Павел не отступал, был упрям от рождения.

– Это почему?– отец вытер полотенцем пот.

– Пример. Погибли два пограничника. Молодые ребята, у них же ни к власти, ни к вам претензий не было. Приняли смерть, чтобы ваша правда не обнаружилась. Какая же она правда, если за неё двое невинных легли?– Павел смотрел самодовольно.

– А тут я с тобой спорить не стану. Действительно, они жертвы. Что ж. Но не думаю, что у них, у этих ребяток, к нынешней власти не было ничего. Нет в этой стране семьи, которая не пострадала бы от неё. Косвенно и они. Согласен?– Павел кивнул.– Они границу защищали? От кого? От врагов. Вопрос. Каких? Тех, которых власть эта захотела себе иметь. Но больше всего они защищали саму власть. И гниленькую идею, которую власть эта народам, живущим в этой стране, проповедует. И больше для того, чтоб народ, который на них горбатится, настоящей правды не узнал и не смог бы, узнав её, из страны убежать. И то, что ребятам этим выбирать не пришлось, попали туда, куда послали вы, коммунисты, это тоже истина. Вы в их смерти виноваты больше, причём все: и те, что в ЦК, и простые на местах. Родину надо защищать – это святое – от любого врага, но извне. Однако, Родину, государство, тем более власть, смешивать воедино не надо. Это разные вещи. Но ведь извращают этот святой долг перед отечеством. И за что? Лишь за то, чтобы все поголовно верили в бредовую идею. Значит, ребят этих послали защищать не извне, а наоборот, наглухо закупоривая народ с помощью лозунга о святости защиты. Жизнь, она у каждого, конечно, одна. То, что они погибли безвинно – всем нам камень на сердце. Но власти позор. Хотя бы уже за то, что ни у одного из мало-мальски приличных начальников сын не попадает служить в погранвойска, то бишь туда, где есть риск погибнуть. А то, что ты назвал "нашей" правдой, правдой вообще не является в этом конкретном примере. Чушь это собачья.

– Вот ты, батя, опять перекручиваешь. Меня винишь, а сам не блюдешь.

– Что блюсти? Или я тебе неправду хоть единым словом сказал?

– Батя! Ну не о том я речь веду.

– Да понял я, о чём ты мне гнешь час уж почти. Это ты понять не можешь своей головой, что доказать хочешь. И не потому, что объяснить не способен, а потому, что исходные данные у тебя липовые, хотя тебе кажется, что они верны, более того, кажутся они тебе реальностью.

– Правда – всегда правда,– обиделся Павел.

– Вот чудак-человек. Я ж разве сказал, что нет!

– Не сказал, но и не подтвердил.

– А ты в отдел ЦК по идеологии запрос пошли. Тебе, бестолковому, объяснят,– отец рассмеялся.

– Причём здесь это?– Павел насупился.

– Притом, милай ты мой, что не правду ты ищешь и защищаешь и, вывернув, доказать хочешь. Сколько тысячелетий мир её, горькую, познать тужится? Да не даётся она. Где только её не искали. И в вере, и в идеях всяких, чего только не придумывали, чтобы её, окаянную, постичь. А нынешняя, та, что у нас: "Свобода, равенство, братство?" Так ты же историк. Её уже пытались воплотить и не раз, да к тому же на всех почти континентах. И что? Кончилось везде одинаково. Войной и кровью. Это факт?

– Нет, отец, ты опять не про то.

– Про то, про то. Тебе снится, что не про то. Или хочется, чтобы снилось. Вашему брату, коммунисту, вообще всё в идиллическом свете рисуется. Утописты вы все. Поголовно. Мечтатели.

– Но есть законы развития общества. Их ведь отрицать не в силах даже ты.

– А вот этого не надо,– прервал его отец,– знаю, в этом ты голова. Это будешь в школе ученикам читать. Мне, пардон, не надо. Этим я сыт под завязку. Срать я хотел на то, что Карлу Марксу приснилось, при любой схеме развития: хоть спирально, хоть прямолинейно, хоть боком-раком.

– Вот видишь, ты даже выслушать не хочешь.

– Что слушать? О чём?– отец смахнул со стола крошки,– давай, поведай, коль грамотный.

– С каждым тысячелетием, столетием, даже поколением, общество приобретает определённую черту, невидимую, подсознательную, более высокую, чем прежде…,– Павел замолчал, подыскивая нужное слово, но отец ему не дал договорить.

– Да ни черта оно не приобретает. Небылиц ты мне не рассказывай. Я всю эту ахинею, в отличие от тебя, в подлинниках читал, от корки до корки, а потом на своей шкуре прочувствовал не раз. Приобрести можно всё: деньги, власть, имущество, знания, наконец, но индивидуально или в купе с подельниками. Коль задаться целью такой. Но нельзя приобрести то, что отсутствует. Неужто ты, с твоим-то умом, до сих пор не понял, что то, что у нас зовётся советской общностью – блеф, бред больного параноика. Какая общность? Чего? Кого? Советского народа? Ты в своём ли уме, Павел? Стыдить тебя не хочу при Сашуньке. Он хоть и мал годочками, и то знает, что общество состоит из разных людей, а, значит, оно не однородно, разное оно. Есть высшее, то, что сидит в Политбюро и ЦК, Минфине, Госплане и так далее. Есть среднее, то есть уровень директорскоитээровского ранга. Есть низшее, мастера и передовые рабочие. И есть рабское, где все остальные. Даже не рабское, а рабоче-холопское. И эпитет "советское" не увязывает их в структуру, в ту, в которой ты подразумеваешь себе общественную формацию. И это не только в нашей стране так. Это везде. Оглянись вокруг. Только у них, капиталистических, с более человеческим лицом. Всего-то.

– Отец, ты не прав,– Павел взял бутылку, стал разливать.

– Тысячу раз прав. Не корми нас ерундой. Едено. Сашунька, ты о чём в Тибете со старцем одним гутарил, помнишь? В Хотте?– обратился отец к Сашке.

– Помню.

– Давай, поведай,– попросил отец.

– Бать. Да мало ли чего монах расскажет,– Павел замотал своей гривой, – мальцу.

– Не монах. И в монастыре не состоявший, а то, что при общине живёт, так это не запрещено. Он всё знает. Других таких нет. Ему уж годов под двести,– отец кивнул Сашке, подмигивая.

– Это-то, батя, ты загнул,– вступил в разговор Владимир, он, как и Сашка, в споре участия не принимал, слушал.– Видел я его тоже. Возраст огромный, но не двести.

– Хватанул. Беру обратно,– заулыбался отец,– но за сто с гаком, ручаюсь.

– Ныне уж, коль жив ещё, сто тридцать шесть будет,– сказал Сашка. Он был рад, что батя втянул его в спор, хотелось с Павлом потявкаться.

– Да он уж не помнит, наверное, когда и где родился,– выразил сомнение в памяти старика Павел.

– Помнит, помнит. Многие сомневались в этом. Проверяли не раз. Подтвердилось полностью. Сашунька, ты шельма. И откуда в тебе память такая, а? Старец этот в год смерти Александра Сергеевича Пушкина родился, я счел и вспомнил. Ну, шельма!– отец ласково потрепал Сашку по голове,– говори.

– А что говорить?– заупрямился Сашка.

– Ты же с ним о больших материях судачил, всё про общество выспрашивал,– батя опять подмигнул. Ему явно надоело спорить с Павлом, поэтому он перекладывал спор на Сашку. Ибо доказывать что-либо ослу – напраслина; ведя с Павлом бессмысленную дискуссию, он устал.

– Спросил я его про общественные формации,– начал Сашка свой рассказ.

– Во? Видал. Слова какие знает,– подначил Павла отец.

– Ну, ну. Он что?– наворачивая кусок мяса, хохотнул Павел.

– Не нукай. Не впряг. Счас так утру, уши свои сжуёшь,– Сашка тоже умел подмять.– Он и говорит: "Сколько тебе лет?" Я ему назвал. Он: "Сколько через двадцать будет?" Я прибавляю, отвечаю. Он: "Счёт, вижу, знаешь". Ясное дело, знаю. Он: "А зачем?" Время ведь. Он: "А память твоя, что есть?" Информация о моём прошлом. Он: "Времени?" Да, времени, так выходит. Он: "Где это у тебя сидит?" В голове. Он: "Умрёшь, где будет?" Нигде. Испарится. Он: "Молодец. Память, что, у каждого своя?" Да. Он: "Можно твою, мою, и всех людей память в одну связать? Обобщить?" Нет. Нельзя. Он: "Умница. Вот ты и ответил на свой вопрос".

– Мудрейший старик,– констатировал отец.

– Так-то оно так,– дожевывая, сказал Павел,– только суть отсутствует.

– Дальше – проще,– тут Сашка улыбнулся, подмигивая отцу,– я ему: поясните мол, почтеннейший. А он двинул: "Вот, сынок, что выходит. Познаём мы окружающий нас мир во времени. Реальном для каждого из нас. В мире разумной материи это важно. Ибо в науке познания её, чтобы дальше продвинуться, нужны ученики. Умер учитель, есть книги, по которым выучатся способные и продолжат начатое кем-то. Лучше, когда есть школа. Для одного человека не хватит времени на этот путь. И для группы, живущей в одно время, если их объединить, тоже задача непосильная, будь они лучшие в мире разумники. Кто-то наметил теорию, кто-то её проверит потом. Лучше не на практике. Ибо отношения между людьми, группами людей, в книге описать можно как факт в историческом прошлом. Вносить в книгу своё видение фактов – философия. А одни и те же факты каждый видит своей собственной памятью, присущей только ему, а научить всех одинаково помнить и думать – есть идея извечная. Сделать же так нельзя. Это чуждо природе. Человеческой. Людской. Мы все разные. Даже близнецы и те разные в душах своих, хоть у них много общего. Значит, желание тех, кто пишет об одной идее для всех людей, неосуществимо, даже если ты хорошо и грамотно всё изложил на бумаге, ведь каждый, прочитав это, увидит всё в только ему присущем свете. Вот и получается, что философия, мысль одного человека в переложении на всех нас, выеденного яйца не стоит. Тем более об отношениях в людском племени".

– Жуткий старик. Его послушать, так вообще читать не надо,– Павел налил водку себе и Владимиру, минуя стопку отца.

– И об этом я его спросил. Он говорит мне: "Наоборот. Надо читать, но как литературу, чтобы найти свой личный критерий понимания, свою точку опоры и научиться владеть своим разумом, постигая это на примере других, их опыта мышления. Но не более. Не признавая ничего за чистую монету. Возьмёшь? Будет вера. Возьмут несколько. Религия. Или ещё, что хуже, идея". Так мне сказал почтеннейший.

– Вот, Павел,– вставая, молвил отец,– от горшка два вершка, а знает истину. А ты правду общую вздумал мне доказать. Да будь она, ну хоть на йоту, разве ж мы против неё? Ан нет. У каждого своя. И, хоть ты тресни, под общий знаменатель не лезет. Чертовка.

– Курва,– чуть захмелев, брякнул Владимир.

– Цыц,– батя нахмурился,– всё на сегодня. Вижу, переборщили. Айда спать. Завтра к Серёге с утра, дом ладить. Чтоб все, как штык. Черти полосатые.

С этими словами, он вышел из бани, впустив клубы холодного воздуха, покатившиеся барашками-завитками над полом, от чего все трое братьев, сидевших на лавках голышом, задрали ноги, а Сашка, сидевший ближе всех к дверям мойки, отворил их, прикрывшись.

– И то верно, надо идти,– Владимир зевнул,– спать хочу, как медведь. Одеваемся, брательнички.

Глава 2

На зимовье, где Сашка обосновался жить, было спокойно. Размеренно, тихо текла его, Сашкина, и старого промысловика Степаныча струйка бытия. Старик, выйдя на пенсию, поселился в слаженном «семьёй» доме на отшибе, вёл своё хозяйство, занимался в меру сил промыслом и сбором в тайге её даров. Места эти были не глухие, но находились в стороне от тех, где часто бывали поселковые жители. Через эту заимку шёл транспортный канал по металлу на запад, обратно – связной. Старик встречал пешеходку, кормил, парил в баньке. Он был при деле. Сашка же к нему напросился специально. Степаныч был от природы молчалив, разговора больше пяти слов не выносил. Его напарник умер весной, вдруг присев на завалинке погреться на солнышке. Врач, осмотревший его, сказал, что остановилось сердце. Здесь же ему и сладили последний в этом мире приют. Проводили в последний путь общиной. Могила была у тропы, и каждый приходивший её миновать не мог, коротко останавливаясь, снимал с головы шапку или просто стоял, отдавая долг памяти. Степаныч же, оставшись один, выбирал себе компаньона. Будучи по характеру неуживчивым, тяжело сходившимся с людьми, он выжидал. Сашка знал, что Степаныч зимует один, отказался от предложенных «семьёй» кандидатур, пришёл и напросился. Степаныч лишь кивнул: хорошо, мол, согласен, живи. Неразговорчивость старика была нужна Сашке, как воздух, и Сашка не пожалел о прожитой у Степаныча зиме. Днём, когда солнце на короткий период всходило, Сашка быстро делал ту часть хозяйских дел, которую ему определил Степаныч, и всё остальное время читал, писал, расшифровывал книги Кана. Старик ему не мешал, он вообще был какой-то тихий, незаметный, бесшумный, несуетливый.

То, что досталось Сашке от Кана, было страшным. Сашка верил и не верил. Сомнения подступали при чтении и уходили, когда он бросал разбирать плотно написанные иероглифы. Первую долю, десятинку, из первой книги, он разбирал месяц. Книга была сделана странно. Плоская коробка, наглухо закрывавшаяся, скрывала в себе тонкие листы. Около двух третей из них были сделаны из тончайшего шёлка, и запись велась только на одной стороне. Оставшаяся часть листов была из бумаги, но такой ветхости, что даже сверхаккуратное прикосновение оставляло невосполнимые потери. Корпус сработан из катанных листов, толщиной чуть больше трёх миллиметров, красной бронзы, которая за много веков стала пурпурно-зелёной. На корпусе отсутствовали какие бы то ни было знаки и метки, оповещающие о принадлежности.

Уже первые столбики знаков сказали о том, что эту книгу переписал до восьмой части Пу, в 1853 году до нашей эры, с книги, принадлежавшей Ло И, по причине невозможности дальнейшего пользования, по его, Ло И, личной просьбе, не изменяя при переписке ни единого знака, в чём клялся честью. Сашка сравнил сходность написания знаков и пришёл к заключению, что это рука одного человека. Восьмая часть, десятинка, принадлежали самому этому переписчику Пу. Девятая и десятая писались двумя разными людьми, но, судя по датам, разрыв во времени был большим, промежутком в двести сорок лет. Ещё больший промежуток был от Пу до автора девятой десятинки: четыреста семьдесят два года. Седьмая принадлежала Ло И, с датой окончания письма в 1869 году до нашей эры. Автор первой десятины назвался Тарак, но иероглиф можно было перевести как название одной из разновидности клещей или как название цветка, лепестки которого применяли для крашения шёлка; поэтому для себя лично Сашка назвал первого автора "цветущим клещом". Временную дату "клещ" оставил в записях, но она не подходила ни под один из имевшихся способов расшифровки. Однако в сообщении "клеща" был факт, который позволил определить примерное время его жизни. "Клещ" писал, что начал заполнять пластины в год, когда у его сына родилась дочь, получившая имя "соединившаяся", так как в день её рождения в небе сошлись две звезды, став одной, более яркой. Перед этим фрагментом Кан сделал указательную сноску. Она гласила, что описываемые светила, исходя из данных о расположении, по расчётам, сделанным в Кембриджской обсерватории (основанных на величине их разлёта) могли сойтись на небосводе между маем и июнем одиннадцать тысяч триста семнадцать лет назад. Окончательный расход этих звёзд произошёл три тысячи лет назад. Сашка глянул на схему. За последние три тысячи лет объекты разошлись всего на долю угловой секунды и без хороших оптических приборов их не различить, ибо они сливаются в свете своих излучений. Одиннадцать тысяч лет было многовато. Факты, приводимые автором, были уникальны. Сашке казалось, что он читает написанное вчера. Описания окружающего животного и растительного мира, насекомых, было идентично нынешнему. За исключением того, что уже отсутствовало теперь в природе. Например, были описаны живые мамонты, ветвистый олень. Точность, с которой автор определил своё место пребывания, тоже была выше всяких норм. Кан сообщал в пометке, что в данной местности, между вторым и первым тысячелетием до нашей эры, было царство, до конца археологами не изученное. Оно стоит особняком, письменные знаки расшифровке не подлежат. Автор указывает расположение столицы этого неизвестного царства, разрушенной в середине пятнадцатого века до нашей эры. Руины обнаружены в 1877 году этнографической экспедицией Русского археолого-географического общества, направлявшегося из Верного в Пекин. Раскопки до сих пор не проводились. Составлено общее описание экспедицией Орнэлла, посетившей эти места в 1901 году. Кан сообщал, что взятые им материалы, зола кострищ с разных уровней путём углеродного анализа подтвердили, что поселение людей произошло около пятнадцати тысячелетий назад и было покинуто, судя по последним кострищам, четыре тысячелетия назад. Карта, прилагаемая Каном, определила место в западном секторе пустыни Гоби, то есть в жесточайших климатических условиях. Кан сделал на полях карты пометку о том, что, согласно исследованиям, изменение климата в данном регионе произошло именно на рубеже пятого-четвёртого тысячелетия до нашей эры.

Познания автора текста в географии и физике были уникальны. Он писал, что земная твердь – шар, сравнив её с семенем цветка, который до сих пор растёт в Китае и, действительно, представляет собой маленький чёрный шарик, величиной с горошину. Всё, что писал далёкий предок, было не постижимо, но лишь в части первой, предваряющей главную. В главной же автор писал о том, что, по его мнению, есть основное. Это была символическая схема, составляющая космологическую модель мира. И это не выглядело теорией. Автор излагал её как истину, которую он знает наверняка, и говорит о ней как о сущей правде. Снова и снова Сашка перечитывал этот текст. Не поняв его, нельзя было идти дальше. Жизнь уже научила его не соваться в то, чего он не понимает. Только окончательно осмыслив что-то, можно идти вперёд. Это был принцип, которому он следовал всегда. Учитывая разброс во времени, авторы доставшихся ему от Кана книг поступали именно так. Сашке не хватало какой-то доли знаний, чтобы понять. "Либо в моих знаниях огромные пробелы, либо то, что я уже почерпнул ранее, неправильно выстроилось в моей голове, но это действительно сложно для меня",– думал он, вглядываясь в перевод текста. Он ещё раз сделал тщательную проверку перевода. Всё было верно. Тогда он отложил в сторону тексты и занялся физикой и астрономией, пожирая одну за другой книги, справочники, энциклопедии. Два месяца спустя он опять вернулся к тексту и снова не смог понять. Возникла странная аналогия с доказательством теоремы Ферма, когда уравнение верно, но как оно получилось, не описано. А ведь текст был предельно ясен. Никаких криволинейностей в изложении не было, отсутствовали намёки, предположения, подтекст. В голове далёкого предка существовал мир, огромный мир реальности, которая окружала Сашку и сегодня, столько тысячелетий спустя. И Сашка в ней жил. Автор описывал всё как родное и давно известное; без обиняков, как другу, даря своё самое сокровенное. И, уже окончательно слившись с этим, Сашка вдруг убоялся читать вторую, главную часть, написанную "цветущим клещом" и носившую название "РАЗУМ". Иероглиф, обозначавший это слово, был на той вощеной бумажке из медальона Кана, как кодовый символ для расшифровки. Интуиция подсказывала, что надо повременить, выждать, не торопиться, хотя жажда познания кипела в нём неистово. Сашка послушался внутреннего голоса, отложив чтение и разборку до лучших времён.