Текст книги "Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина»"
Автор книги: Алексей Маслов
Жанры:
Философия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
Каждому из этапов соответствует определенная гексаграмма (рис. слева). Пиллюля возгоняется вдоль позвоночнника и опускается вновь в нижний даньтянь по передней части тела Следует сделать несколько таких возгонок, дабы выплавить «истинное средство» в соотвествии со специальной психотехникой, правилами дыхания, диетологией и сексуальной практикой.
Что это – реверанс в сторону конфуцианской культуры, которая во времена Ван Би уже безраздельно властвовала в китайской традиции? Чисто софистический приём ухода от обсуждения конфуцианской и даосской концепций? Так или иначе, представители «Учения о сокровенном» Конфуция ценили выше именно за его отказ говорить о том, что поведать невозможно, – о сокровенном, о небытии, а следовательно, тем самым как бы безмолвно указывал на свою приобщённость к нему.
Сколь неожиданный поворот мысли! Ван Би, не отрицая истинности учения Лао-цзы, подчёркивает его предельность «посюсторонность»: он принадлежит бытию. Более того, он – не мудрец, точнее, не тот Мудрец, что объемлет Небытие, растворяясь в нём до такой степени, что перестаёт говорить о нём. Ибо рассказывать о небытии – это то же самое, что глаголить о самом себе. Но человек, воплотивший собой Небытие, уже не принадлежит этому миру – миру видимому, осязаемому, дискутирующему и жаждущему «истинного знания», пытающемуся понять и объяснить его другим.
Такой Мудрец Небытия вообще невоплотим в этом мире, невероятен. Ибо как человек он отсутствует, давая знать о себе лишь самим наличием универсального небесного знания. Сам факт того, что нам известно о существовании этого знания, поверяет нам присутствие в мире такого Мудреца из Небытия.
Лао-цзы же написал труд – пусть великий труд, но он говорил словами и рассуждал о сокровенном. Его легендарный ученик Вэнь-цзы («Мудрец культуры»), используя слова своего учителя, тонко заметил: «Книги рождаются из слов. Слова рождаются из знаний. Знающий на самом деле не познал непостоянства Дао. Имя, которое может быть поименовано, не явит собой сокровищницы книг. Множество слов и безграничность чисел не сравнимы с тем, как сохранять Средину» [4, 5].
Итак, Ван Би одним из первых заговорил о том, что Лао-цзы, безусловно, будучи величайшим из когда-либо живших людей, на самом деле знал ровно столько, сколько полагается знать «человеку от мира сего». Не случайно и Ван Би, и другой последователь сюаньсюэ, блестящий комментатор «Чжуан-цзы» Го Сян, считали, что Конфуций знал о сокровенном никак не меньше, если не больше, чем Лао-цзы. Именно поэтому он ни разу не заговорил о нём, считая, вероятно, невозможным передать его суть. Конфуций говорил лишь о том, что могут вынести слова, что можно передать с помощью знаков и образов. Однако есть вещи непроизносимые и немыслимые. Именно к таким и относятся «сокровенное» и «небытие», ибо стоят они до разума человека, явлены в его предсознании, а поэтому о них не имеет смысла говорить. Слова тотчас обратятся в ложь, показав лишь одно: говорящий на самом деле ничего не знает о сокровенном и пребывает в искушении желанием «поведать о сокровенном».
Ван Би свидетельствовал о мудрости невыразимой, «от небытия пришедшей», как об исключительно внутреннем качестве. Он считал, что истинный человек должен воплощать «мудрость внутри и благопристойность снаружи», при этом «внутренняя мудрость» соотносилась с Лао-цзы, а «внешняя благопристойность» – с Конфуцием. Таким образом Ван Би пытался соединить два учения внутри единого мистического пространства.
Но современники Ван Би не оценили его усилий по объединению двух учений. Он оказался объектом критики как со стороны конфуцианцев, так и даосских фундаменталистов. Одни были недовольны тем, что он комментировал даосскую концепцию, используя «И цзин»; другие не могли смириться с тем, что Ван Би интерпретировал Конфуция с позиций Лао-цзы. Даосские экзархи, напротив, критиковали его за то, что в качестве высшего идеала традиции он выдвигал именно Конфуция, лишь его именуя «истинным мудрецом».
Вероятно, молодость Ван Би нередко смущала степенных китайских мужей, привыкших к тому, что лишь убелённый сединами человек имеет право на то, чтобы глаголить истину. Однако даже консервативное сознание чиновников было поражено талантом и мистическими откровениями Ван Би. «Хроники Троецарствия. Книга царства Вэй» рассказывают нам о такой истории. Как-то Хэ Янь (190–249 гг.), главный секретарь Управления гражданскими делами, послушал молодого Ван Би и в восхищении воскликнул: «Чжун Ни (Конфуций) называл младшие поколения внушающими страх. Но разве передо мной не тот человек, с которым можно рассуждать о взаимоотношениях Неба и человека?!»
Мы не знаем подробностей жизни этого человека – пребывание его на земле было столь коротким и стремительным, что его образ даже не успел превратиться в миф.
По разрозненным историям можно догадаться, что в конце жизни Ван Би посещали удивительные видения. По его словам, с ним беседовали «потаённо-утончённые божества» и «сокровенные духи», и, вероятно, это сильно тяготило его. Силой своего сознания, мощным волевым импульсом и рядом магических приёмов вступив во влекущий и страшно опасный мир духов, он оказался пленённым ими. Незадолго до своей смерти в 249 г. он внезапно и непонятно для многих покидает двор правителя и оставляет успешную карьеру чиновника, стремясь найти успокоение в тиши уединённых беседок высоко в горах. Но, вероятно, было уже поздно – двадцатитрёхлетний мистик и учёный умирает.
Люди, которые при жизни беседовали с ним, например, уже известный нам Хэ Янь, и многие другие, даже после смерти Ван Би остались под впечатлением того магического образа, который он воплощал. Школа «Учения о сокровенном» стала быстро развиваться.
Широко распространилась практика «чистых бесед» (цинтань), воплотившая в себе лёгкую эстетику и магию культуры того времени. Это «чистые беседы» – беседы как бы ни о чём, без темы, без видимого смысла, но одновременно преисполненные метафизики того, что стоит за словом просветлённого человека. Это был особый тип передачи знания об истинном, исчерпание глубин смыслов, взаимообучение через непринуждённую лёгкость разговора.
Назывались они иногда «сокровенными беседами» (сюаньтань) или «беседами о сокровенном» (таньсюань). Два собеседника, обычно весьма образованные люди, садились за простой столик на горной террасе, откуда открывался восхитительный вид на потоки вод и могучее молчание гор, или в уединённой беседке в тиши леса и предавались «чистой беседе». Обсуждались лишь вещи «отдалённые», и очень часто темой бесед становились «Книга перемен», «Лао-цзы» либо «Чжуан-цзы». В неторопливой беседе велись речи о смысле пустотного и бесконечного, о взаимоотношениях сущности и функции, «корней и ветвей», бытия и небытия, природных свойств и судьбы человека – фактически всего того, о чём пишет в своих комментариях Ван Би. Вполне вероятно, что его текст и родился из таких «чистых бесед».
Но «чистая беседа», смысл которой состоял, конечно же, не в бессмысленных философствованиях, но в очищении разума, заканчивалась весьма неожиданно – собеседники замолкали. Но сама беседа продолжалась – вне слов, как диалог душ, как вечное «духовное соприкосновение». Слова открывались в небытие, и истина открывалась человеку.
Традиция «чистых бесед», у истоков которой стояли Ван Би, Хэ Янь, Ся Хоусюань и другие мистики, истощилась уже в IV–V вв., когда ей на смену пришли буддийские проповеди. Канона «чистых бесед» не существовало, всё зависело от напряжения и чистоты душ собеседников, их умения проникать в истинные смыслы древних изречений, и, вероятно, китайская культура не могла позволить столь долгого «перегрева» душ.
Источником своего вдохновения и в то же время мистического опыта последователи сюаньсюэ считали три основных труда: «И цзин», «Лао-цзы» и «Чжуан-цзы», или «три сокровенных». А ключевой фразой всего учения стала сентенция из первого параграфа «Дао дэ цзина»: «Сокровенное и ещё раз сокровенное – врата ко множеству потаённого».
Эти люди, казалось, хотели воплотить древний идеал просвещённых служивых мужей, не случайно их именовали «известнейшими мужами» (минши). Одним из их устремлений, которое наиболее ярко выразил Ван Би, было примирить даосизм с морально-этическими нормами конфуцианства в лоне «сокровенной глубины вещей», или, как они говорили сами, «ввести даосизм в конфуцианство».
Они учились «ценить небытие» и познавать истинную сущность вещей («доподлинные имена»), корень которых также заключён в абсолютной Пустоте. Для них воистину существовало лишь то, что отделено, затеряно в беспредельной Пустоте, где нет сущностей – «вещей» и «имён» и где царит абсолютная Благость – Дэ.
В строгом смысле, мы не можем назвать текст Ван Би комментарием, хотя именно так называет его китайская традиция. Мысль Ван Би как бы отталкивается от текста «Дао дэ цзина», порой от одного слова и даже от одного из обертонов этого слова и убегает в непроглядную даль мистического. Например, комментарий к § 36 представляет собой абсолютно самостоятельный трактат о том, каким образом проявляется Благость в человеке и мире. Так же как и последнее, примечание к § 25 превращается в отдельное, практически не привязанное к тексту «Дао дэ цзина» небольшое философское эссе.
Мистическое сознание Ван Би на первое место ставит не понятие Дао, которое настолько отстранено и непостижимо, что даже «не обладает именем», а категории «бытия» и «небытия». «Небытие» для него прямой синоним Дао, причём это не просто отвлечённое понятие из области софистики, но непосредственное переживание изначальной пустоты, «откуда исходят все вещи». Небытие (ую) – это основа, первосмысл мира, а бытие или наличие (ю) – это функция, проявление или как бы использование этой основы. Но вот парадокс учения Ван Би – нет никакой разницы между ними, ибо «основа и её функции не двойственны». А это значит, мистерия мира разворачивается не где-то отдельно, не во внутреннем пространстве бытия, недоступном для нас, но непосредственно здесь, ежемгновенно. И китайский художник, изображая на шелку потоки вод и мрачную мощь гор, одновременно пишет и небытие, которое лежит за этим декором мира. Ван Би лишает нашу действительность двойственности и раскола, здесь символ равен самой реальности и мистическое всегда открывается в повседневность.
Поэтому и сам образ мудреца у Ван Би лишён позы, переживания торжественности момента своей мудрости. Ведь мудрец в своём поведении един со своим внутренним развитием, и у него нет необходимости дополнительно подчёркивать своё величие. Как-то Хэ Янь заметил, что «мудрец не имеет ни радости, ни горя, ни восхищений, ни сожалений». Но Ван Би возразил ему: «Мудрец полнится среди людей своим просветлённым духом, и он тождественен с пятью чувствами людей. Он полнится своим просветлённым духом, поэтому может опустошить своё тело и проникнуть в небытие. Он тождественен с пятью чувствами и поэтому не может, откликаясь на вещи, пребывать вне горестей и радостей». Таким образом, мудрец вечно пребывает среди людей, событийствуя с ними во всех мелочах жизни. Единственная разница в том, что «мудрец откликается на вещи, но не устаёт от них» [54, 152].
Ван Би вводит несколько новых определений Дао, скрывая их новизну за комментарием. Прежде все го он называет его «невещественным», «вневещным» или внефеноменологическим (уу), а также безначальным (ую) (§ 25), подчёркивая его полную небытийность, недоступность для сознания
Небытие для Ван Би является корнемj основой (бэнь) или «телом», сущностью (ти), в то время как весь другой мир – мир бытия – это его функция (юн) проявления, то есть в любом случае нечто вторичное по отношению к глобальному всеотсутствию. Всеотсутствие едино, в то время как мир множественен, расчленён, полон многообразных проявлений и вещей.
Во главу своего учения Ван Би ставит понятие «небытия», глобального «всеотсутствия» (у). Для него это небытие – абсолютная реальность не только сознания, но и космоса. Он пишет: «Хотя Небо и Земля велики, богаты десятью тысячами вещами, хотя здесь грохочут громы и завывают ветры и всё это находится в постоянном круговороте, трансформациях и бесчисленных изменениях, тем не менее его основой является высшее небытие (отсутствие)».
Но само небытие не дано непосредственно, оно сокрыто, извечно запрятано в мире форм. Мистерия «Учения о сокровенном» заключена в том, что суть миропроявления не исчерпывается рождением всех форм из мира небытия, как из лона матери. Взаимоотношения мира бытия и небытия более сложны. Прежде всего, они взаимопроницаемы, вечно преходящи, мерцающи и непостоянны. Истинное слово рождается лишь в молчании, в бессловесном глаголе волевого импульса мудреца. Само по себе наличие и многообразие указывают на высшую реальность, которая стоит за всем этим, – реальность безналичную и абсолютно единую. Чтобы обрести эту реальность, считает Ван Би, надо забыть и о словах, и о формах – «об именах и названиях». Не преодолеть, не отбросить, но ненасильственно забыть – ведь истинное речение звучит лишь тогда, когда слова забыты и наступает молчаливое взаимопроникновение душ собеседников.
В этом мире потаённого, вечно сокрытого небытия воистину присутствует лишь воля, глобальный волевой импульс (и). В этом мире он реализуется в виде слова или речения (янь). Но последнего явно недостаточно, чтобы описать само небытие, ибо каждое слово принадлежит к миру посюстороннему, нашему, приземлённому. Оно даже приблизиться не может к высшей реальности и лишь уводит сознание в мир конкретных понятий, вещей, расчленённости. Это проявляется и в других бинарных оппозициях, например, небытие сопоставляется с покоем и постоянством – основными признаками Дао, а бытие – с бесконечным движением и изменениями.
Мир в представлении сюаньсюэ непостоянен, или, как говорит о нём Лао-цзы, «быстротечен»! Дословно «быстротечное» (ши) означает «умирающее», и это слово лучше всего передаёт вечно исчезающий, бесконечно уходящий характер Дао. Это же подчёркивает и комментарий Ван Би – относительность величия Дао, которое на самом деле приходит к нам лишь как умирающее, разделяющееся, но отнюдь не единое. Мы постигаем зачастую его следы, его прах, но не его сущность и не «великое целостное тело».
Комментарии Ван Би позволяют восстановить изначальный смысл многих фраз «Дао дэ цзина», которые позже трактовались уже под воздействием более поздней традиции учения о бессмертии. Приведём лишь один пример, принципиально важный для понимания сути учения ранних лаоистов. Речь идёт о последних строках § 15, вызывающих немалые проблемы при переводе:
«Тот, кто сберегает Дао и не стремится к избытку.
Лишь потому, что он не стремится к избытку,
он способен сокрыться, не воплощаясь вновь».
Другой перевод этого фрагмента: «Он способен сгинуть, не истощаясь (не испытывая необходимости дополняться)». Эта фраза вызывала недоумения и затруднения у многих комментаторов и переводчиков. Действительно, разве мудрец, равный Дао, может сгинуть и больше не родиться, не вернуться в этот мир? Разве не про него сказано, что он «действует не истощаясь», что «в нём нет места смерти» (§ 50)? Может быть, перед нами просто описка древнего переписчика?
На западные языки эту фразу переводили, трактуя её через классическое понимание даосизма, где всегда утверждался приоритет бессмертия: «Он способен постареть и воплотиться вновь» или «Способен умереть и возродиться».
Но мы отделены от древнего автора не только временной дистанцией более чем в две тысячи лет, но и колоссальной дистанцией культуры, ставящей непреодолимую границу между миром обыденным и мистериальным, между путём Неба и путём человека. «Наше» понимание далеко от Знания, даваемого в мистической традиции Лао-цзы.
И здесь комментарии Ван Би оказывают нам неоценимую помощь, да и не только комментарии – даже сам список трактата, составленный Ван Би. Порой мы встречаем в нём те иероглифы, которых нет в других вариантах. Примечательно, что в тексте Ван Би особенно подчёркивается отсутствие необходимости «нового рождения», – в нём присутствует иероглиф «син» – «новый, обновлённый», в то время как в ряде других версий этого иероглифа нет. Иероглиф «би» (состариться, сгинуть) Ван Би трактует как «сокрыться, уйти в тень, покрыться», таким образом подчёркивая, что речь идёт не столько о смерти мудреца, сколько о его уходе из мира видимого, мира вещей, мира бытия, в то время как в метафизической реальности он продолжает жить.
«Сокровенное Единение» и медитативный текст
«Дао дэ цзин» заставляет нас подумать о немыслимом, произнести слова о невозможном, о том, что обыденное сознание просто не может допустить. Достаточно вспомнить о «самоопустошающейся пустоте», «высшей белизне, которая кажется покрытой пятнами», «наличии и отсутствии, которые порождают друг друга». А даос XIII в., принадлежащий к школе алхимиков на горе Маошань, Ду Даоцзэ, один из комментаторов «Дао дэ цзина», вообще называл трактат «каноном о трансформациях вселенских изменений» – предельная степень делогизации сознания.
«Дао дэ цзин» бесконечно многомерен и, безусловно, его фразы не имеют какой-то одной-единственной верной трактовки. Кто-то верно заметил, что
сколько читателей у «Дао дэ цзина», столько и трактовок. При этом нам придётся допустить, что, может быть, изначальный смысл древнего текста, за исключением каких-то наиболее очевидных отрывков, нам уже не доступен.
«Дао дэ цзин» – это ворота в иную реальность.
Уже упоминалось, что необычный характер «Дао дэ цзина» породил и немало версий о его происхождении. Сторонники одной утверждали, что он действительно либо создан Лао-цзы, либо ученики после ухода учителя записали его высказывания. Другая, полярно противоположная версия гласит, что Лаоцзы не только не имел ни малейшего отношения к «Дао дэ цзину», но сам трактат представляет собой компиляцию высказываний представителей различных философских течений, причём живших, вероятно, в различное время и незнакомых друг с другом.
Сторонники последней версии приводят в доказательство многочисленные повторы и не связанные между собой пассажи внутри одного параграфа. Даже неискушённому читателю это несложно заметить, например в § 5, где речь сначала идёт о негуманности Неба и Земли, затем мысль внезапно перескакивает на сравнение пространства между Небом и Землёй с кузнечными мехами и, наконец, говорится о вреде слов. Явно, что для составителей связкой между первой и второй частью послужили ключевые слова «Небо и Земля», а последний пассаж прибавлен для ритма. Видимо, перепутаны пассажи в § 64, переставлены местами в § 31 (есть версия, что данный параграф вообще не принадлежит «Дао дэ цзину», а является лишь комментарием к предыдущему параграфу). Многие места повторяются в прямом цитировании дважды, а то и трижды. Возможно, всё это говорит о том, что, во-первых, текст перепутан (он писался на бамбуковых дощечках, которые могли рассыпаться), а, во-вторых, составлялся разными авторами, причём не очень внимательно, раз образовались повторы. Но когда эта форма «Дао дэ цзина» стала канонической, что-либо исправлять было поздно – нельзя нарушать целостность священного текста.
Но возможно и другое. Разве способен человек в своей речи избежать смысловых повторов? Скорее наоборот, искусный оратор стремится к ним, дабы слушатели лучше запомнили его мысль, уловили её суть. Повторы приводят к тому, что создаётся ощущение присутствия реального собеседника, чья речь внешне аморфна, но подчинена внутренней логике, которая, следуя даосской теории, оборачивается антилогикой. Его речь сбивчива, прерывиста, в ней много восклицаний и риторических вопросов. Иногда сквозит восхищение (§ 25), сомнение (§ 10, 13), насмешка, лёгкое порицание (§ 1), – но всё это в каком-то игровом, поверхностном виде, словно намёк на то, что «истинность» учения стоит за этими внешними формами и противоположна тому, что выражают слова. И вдруг за этими показными чувствами проступает покой «истинного слова», а разрывный текст приобретает внутреннее единство. Это равносильно тому, что Дао проявляется лишь в мозаичном разнообразии и непохожести мира, который обретает единство, восходя к своей доформной стадии.
Мастерское построение текста тем не менее не исключает его более поздних доработок. В основу «Дао дэ цзина» были положены какие-то не дошедшие до нас трактаты, например, некие «Незыблимые суждения» («Цзянь янь»), что следует из § 41. Сейчас известно несколько списков «Дао дэ цзина», классическими считаются версии Ван Би и вариант, обнаруженный во время раскопок скальных пещер Маваньдуя, недалеко от древней китайской столицы Сиани.
Споры об авторстве могли бы длиться бесконечно, ибо никаких надёжных доказательств бытующим версиям долгое время не находилось. Напомним, что самым древним текстом «Дао дэ цзина», известным вплоть до 70-х гг. нашего века, был список, составленный Ван Би более чем через полтысячелетия после предполагаемой даты создания трактата. Да и таким ли был знаменитый мистический текст в момент его написания? Может быть, он оказался целиком переписанным, а то и подделанным? Какой текст держали перед собой великие мистики конца первого тысячелетия до нашей эры?
Казалось, на эти вопросы ответа так никогда и не будет. Но вот в декабре 1973 г. происходит событие, коренным образом изменившее и более того – давшее абсолютно иное направление осмыслению всей древней китайской истории духовной мысли. Археологи уже несколько лет вели малопродуктивные раскопки старых гробниц эпохи Хань в Маваньдуе, недалеко от того места, где сегодня стоит город Чанша, а раньше располагалось царство Чу. Но вот исследователи добрались до гробницы сына Ли Цана – премьер-министра Чанша, и их глазам неожиданно открылась богатейшая коллекция: 300 лакированных, около ста деревянных фигурок, бамбуковые сосуды для пищи, картины на шёлке. Большинство этих находок датировалось II в. до н. э. Но самое главное – среди этих работ было несколько диаграмм, надписей на шёлке, содержащих в совокупности более 120 тысяч иероглифов. Здесь были древнейшие сведения об астрологии, учении инь-ян, ранней алхимии и медитации, по оккультным наукам и медицине. Каково же было удивление исследователей, когда многие разрозненные тексты оказались древнейшими списками «Дао дэ цзина», правда, без всякого названия! Более того, были найдены целых две версии трактата Лао-цзы, которые так и стали называть – «Лao-цзы А» и «Лао-цзы Б» или «Бошу» («Шёлковые книги») А и Б.
Итак, оказывается, по крайней мере во II в. до н. э., «Дао дэ цзин» не только существовал, но и был известен «власть предержащим», хранящим целых два списка этого трактата у себя в покоях. Маваньдуйские версии несколько отличались от «классического», хотя и более позднего, «Дао дэ цзина» прежде всего нумерацией параграфов и, кроме того, по некоторым строчкам. И всё же эти различия не меняли коренным образом сути трактата, а значит, китайская традиция бережно донесла его до нашего времени, хотя, может быть, не до конца осознавая ту глубинную мудрость, которая была заложена в этих строках.
Отношение к самой структуре «Дао дэ цзина» у исследователей крайне неоднородно. Одни считали его абсолютно целостным текстом, написанным либо одним человеком, либо представителями одной школы. Другие напрочь отказывали трактату в единстве, считая его либо собранием высказываний различных школ, либо вообще компиляцией отдельных фраз «по поводу».
Безусловно, текст создавался не одним человеком (это не мешает утверждать, что фразы были подобраны и записаны одной конкретной личностью) и, вероятно, не внутри одной чётко очерченной школы. В нём несколько явных слоёв, которые позволяют нам видеть, откуда пришла сама мудрость «Дао дэ цзина».
Первый, самый ранний слой – это народные поговорки, «крылатые выражения», поверья. Это также могли быть отрывки и из народных песен и речитативов, типа тех, что вошли в древнейший канон песен «Шицзин» («Книга песен»). Но «Дао дэ цзин» пошёл значительно дальше, чем «Шицзин», и дал совсем иное направление осмыслению этих речитативов, как бы показав ту внутреннюю высшую реальность, что стоит за обыденной жизнью каждого человека. Этот слой текста (назовём его «фольклорным») зачастую служит отправной точкой для чисто философских рассуждений и идёт обычно в начале параграфа.
Другой слой трактата явно принадлежит творчеству ши, которые стремились «подверстать» к мудрости ранних мистиков конкретику своего времени. Речь идёт о ведении войн, о жизни народа, об идеальном государстве. Большинство из таких параграфов стоят в конце трактата. Тем не менее неверно считать, что когда-то этот слой практических высказываний отсутствовал, а трактат был короче. Повидимому, весь текст записывался одновременно как компендиум. Практические высказывания либо приписывались в конце, либо вписывались в текст центральных частей трактата и обретали гармоничное единство с ним.
Таким образом, по всей видимости, трактат был записан именно образованными ши, но его концепция была создана задолго до этого.
В основе «Дао дэ цзина», вероятно, лежат устные высказывания древних мистиков, бережно записываемых ши в виде разрозненных кусков, – аграфы. Затем аграфа комментировалась, шлифовался её язык – так рождался целостный трактат.
Я сильно погрешил бы против истины, сказав, что аграфа была составлена из высказываний мудрецов и философов разных школ. Как таковых школ с целостной доктриной, ещё не существовало. В отношении мистического вообще невозможно представить непротиворечивую доктрину или теорию, оно стоит вне законов формальной логики. Аграфа была составлена из высказываний разных людей, своеобразных пророков, которым эзотерическая традиция приписала статус мудрецов.
Существует предположение, что ставший классическим. вариант Ван Би как бы «вырос» из маваньдуйских версий. Под рукой комментаторов и неизвестных нам переписчиков он трансформировался, ряд иероглифов выпадал, ряд фраз добавлялся или «пояснялся», и так постепенно родился текст Ван Би. Такое предположение о формировании классического списка вполне допустимо, но далеко не однозначно. Выскажем другое предположение.
В основе как маваньдуйских вариантов, так и варианта Ван Би лежала одна аграфа. То есть не вариант Ван Би вырос из книг Бошу, но они вместе и самостоятельно черпали свои знания из одного источника. Сам по себе этот источник уже не представлял собой неупорядоченную аграфу, но текст с краткими комментариями. Тот, кто составлял комментарий (предположим Лао-цзы), и его последователи чётко разделяли текст на исходник, несущий в себе эзотерическую мудрость, и толкования к нему. Толкования приближали эзотерический план к экзотерическому, дела древности – к конкретике современного дня. Но уже ни Ван Би, ни составители Бошу не сознавали, или лишь смутно догадывались, что располагают уже комментированным текстом, причём комментированным в рамках эзотерической традиции. Ван Би же давал не столько эзотерические толкования, сколько экзотерические разъяснения. Не случайно он пытается разъяснить смысл тех или иных иероглифов, которые в его эпоху уже могли не пониматься.
В отличие от Ван Би предшествующий комментарий не толковал текст или куски из него, но как бы разворачивал его, продолжал мысль, не разъясняя отдельных фраз.
Явным примером этого может служить § 13. Он начинается с древнейшего высказывания, вероятно из аграфы: «Слава и позор подобны страху». Причём язык этой фразы настолько архаичен, что многие комментаторы открыто и безо всякого стыда признавали своё бессилие справиться с её первоначальным смыслом. Далее текст «Дао дэ цзина» напрямую комментирует первую сентенцию совсем другим языком. А Ван Би составил в свою очередь ещё один комментарий на уже комментированный текст.
Формирование канонического текста «Дао дэ цзина» началось, как нам уже известно, приблизительно в середине III в. до н. э., и почти двести лет он находился в «текучей», пластичной форме. Это можно видеть по цитатам из «Дао дэ цзина» в других трактатах. Если в трактате Хуайнань-цзы («Мудрецы с горы Хуайнань») – известном даосском произведении, составленном около 140 г. до н э., цитаты из «Дао дэ цзина» практически идентичны настоящему варианту, то в произведении представителя школы легистов, или «законников», Хань Фэй-цзы (ум. в 233 г. до н. э.) цитаты значительно отличаются. Можно встретить немало разночтений и в цитатах в «Чжуан-цзы», хотя они без труда узнаются. Итак, постепенно текст стандартизировался, существовали даже особые «книжники» – боши, занимавшиеся компиляцией произведений и следившие за их формой. Вероятно, они и закончили составление канонического варианта «Дао дэ цзина».
Ну а зачем следовало вообще записывать те мысли, которые считались, и не без основания, «тайным знанием, не передаваемым вовне»? Многие произведения составлялись как советы правителю или как поучительные истории из жизни мудрецов в качестве примеров для подражания. Но «Дао дэ цзин» не несёт дидактического оттенка, это прежде всего трактат мистических откровений.
Эпоха Борющихся царств становится временем не только окончательного формирования важнейших философских школ, но и написания базовых трактатов их представителями. Более того, сама школа начинает позже восприниматься как некая сообщность людей, собравшихся вокруг обсуждения, комментирования и следования высказываниям определённого канонического текста. Эту особенность заметил уже упоминавшийся нами католик Маттео Риччи: «Здесь, в Китае… изучение литературы развито до такой степени, что найдётся немного людей, которые бы не интересовались этим в той или иной степени. Глядя на китайцев, становится абсолютно ясно, что все религиозные течения распространялись, а религиозные доктрины внушались больше письменными трудами, нежели устным словом» [59, 446]. Обратим внимание на эту последнюю особенность.
В китайской традиции важен не просто сам письменный труд, но тот могучий импульс к духовному развитию, который в нём заложен. Проще говоря: важнее не что написано, но кто это писал, насколько он сам был погружён в то учение, которое проповедовал. В Китае написаны горы философской литературы, а собрание даосских произведений «Дао цзан» насчитывает более тысячи трактатов. Но важнейшие тексты можно пересчитать по пальцам. Вероятно, в них-то и был заложен тот импульс, благодаря которому стало возможным формирование философской школы лаоистов, духовное влияние которой сохранялось тысячелетиями.