Текст книги "Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина»"

Автор книги: Алексей Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

Более конкретно о Дао ничего нельзя сказать, так как, по выражению «Дао дэ цзина», оно «расплывчато-туманно» и в то же время «неисчерпаемо». Поэтому, вероятно, многие даосы имели своё мнение по поводу более конкретных путей достижения единения с Дао. Далеко не все они были просветлёнными людьми, и многие руководствовались лишь неясными догадками. Параллельно с ними существовали и мудрецы – «истинные люди» (чжэньжэнь) или «люди, обладающие высшим умением» (нэнжэнь), получившие духовный импульс к внесловесному пониманию этого начала, ряд из которых даже сумел в сравнительно доступной, хотя по-прежнему метафизически-глубинной форме, поведать о Дао. Одним из таких людей, вероятно, и был Лао-цзы.

Дао абсолютно отстранено от человека, оно лишь предполагается через наличие вещей, которые являются как бы слепком с Дао. Его обыденность настолько велика, что и рассуждать о нём не имеет смысла. Сталкиваясь с ним каждый день, живя внутри него, мы не способны заметить это начало, ибо в мире нет ничего, что бы не являлось Дао. В противоположность этому Благость (Дэ) приобретает намного большее значение в мистической практике – её можно воочию пережить, ощутить. Правитель или отец семейства способен напитать своей Благостью тех, кто общается с ним. Мудрец, хотя и не способен сам породить Благость, действует в этом мире как её передатчик. Парадокс заключается в том, что можно обладать полнотой Благости, при этом ничего не зная, что стоит за ней: как сказал самый известный комментатор трактата, один из основателей мистической школы «Сюаньсюэ» («Учение о сокровенном») Ван Би, можно «обладать Благостью, ничего не зная о её господине», то есть о Дао. Весь § 51 полон намёков на вскармливающий и сокрытый характер Благости, – сокрытый отнюдь не потому, что сама Благость нам не известна, но из-за того, что нам никогда не постичь её исток.

Благость может быть непостоянна, её можно и утратить, с ней можно, равно как и с истиной, соприкоснуться лишь на миг, на исчезающе малую долю секунды. Благость не может быть дана раз и навсегда, лишь мудрец может обладать ею постоянно. Именно у него Благость может быть в избытке, в достатке, истинной и повсеместной (§ 54). Тот смысл, который вкладывают в термин «Дэ» лаоисты, а позже и Ван Би, во многом близок, если не тождественен христианскому понятию Благодати.

В связи с абсолютной размытостью понятия Дао, его неуловимостью даосы предложили сотни методов приобщения к этому началу. Здесь была и медитативная практика, и поклонение духам, и сложнейшая эротологическая наука, хотя «Дао дэ цзин» не предлагает ни одного конкретного рецепта по той простой причине, что он сам и есть путь к Дао. Некоторые даосы стремились к единению с Дао посредством занятия специальными психомедитативными упражнениями, связанными с дыхательными и гимнастическими методиками, которые получили обобщённое название гимнастики «даоинь». Посредством управления энергетической субстанцией «ци» они пробуждали внутри себя высшее духовное начало – дух «шэнь» и могли зачать в себе «бессмертный зародыш». Вскармливали зародыш пилюлей бессмертия, которая либо выплавлялась в тигле из свинца, ртути, серебра, мышьяка и других составляющих, либо формировалась прямо внутри организма в области «киноварного поля» в животе из человеческого ингредиента семени-цзин и ци. Даос таким образом порождал сам себя, но уже в «истинном» виде. Под воздействием ряда гормонов, выделяющихся во время дыхательных упражнений в кровь, наступало состояние, подобное наркотическому с появлением галлюцинаций, что лишь подтверждало теорию о возможности такого рода слияния с высшим началом.

Прием «пилюль бессмертия», которые, по сути дела, представляли либо мощнейшие психотропные средства, либо просто яды, приводил к стойким психическим изменениям или к смерти, что считалось освобождением от рамок тела, сковывающего душу, и обретением бессмертия. Практически повсеместно ранний даосизм был завязан на идее продления своих дней и бессмертии через приобщение к Дао. Не случайно все легендарные даосские патриархи жили едва ли не до двухсот-трехсот, а иногда и до семисот лет. Правда, характерно и другое: реальные факты показывают, что даосы умирали сравнительно рано. Да и имеет ли смысл жить такому человеку, когда чисто психологически ценность жизни преодолена и начинаются, говоря словами самих даосов, «странствия между жизнью и смертью»?

Для сотен людей, которые многообразными способами стремились к столь же многообразным целям, приблизительно во II в. конфуцианцами был введен термин «даоши» (даосы), а то, что они исповедовали, стали называть «даоцзяо» – (даосизм). Позже стало принято разделять даосизм на философский, с его строгими и многоступенчатыми построениями, и религиозный, с верой в духов, поклонением местным божествам, в том числе и Лао-цзы. По существу, единого или даже двойственного религиозно-философского даосизма никогда не существовало. Это было крайне аморфное, рыхлое течение, по странному стечению обстоятельств объединённое общим термином (даже не понятием!) «Дао».

Здесь же мы будем для удобства дальнейшего изложения называть даосизмом то удивительное собрание идей, которое встречаем в «Дао дэ цзине», хотя, видимо, даже не все даосские школы до II–III вв. знали свой «основополагающий» трактат или хотя бы лишь слышали его в виде цитат. Кстати, вообще «Дао дэ цзин» долгое время передавался как тайная традиция именно устно и лишь потом был записан, хотя на этом его устная передача не прекратилась.

Несколько, на наш взгляд, важных замечаний о характере изложенного в «Дао дэ цзине». Во-первых, там нет ни слова о каких-либо искусственных методах достижения Дао, например, гимнастических упражнениях, медитации и т. д. Лишь дважды упомянута энергетическая квазисубстанция ци в § 10 и 42, которую следует регулировать особым образом, дабы успокоить и очистить своё сознание. Момент обретения «истинности», то есть просветления, понимается как принятие внутреннего импульса. Это изначальное состояние сознания, растворившего себя в потоке изменений мира и слившегося со Вселенной, а не результат каких-то тренировочных методов. Да и как может быть иначе? Разве возможно «призвать» какими-либо дыхательно-медитативными способами высшее начало в душу человека? Другое дело – имитация, воспроизведение почти неотличимого состояния психики. Но то, что двум столпам раннего даосизма – Лао-цзы и Чжуан-цзы было присуще как душевное качество, их последователями достигалось в виде повторения состояния их сознания тренировочными методами, одним из которых, например, являлось выплавление «пилюли бессмертия». Поэтому до сих пор в некоторых китайских книгах Лао-цзы считается едва ли не основоположником системы психорегуляции и оздоровления цигун, возникшей в среде оккультно-мистического даосизма.

Вероятно, каждой культуре суждено было пройти сквозь эту проблему взаимоотношения данного и приобретённого, схождения благого духа и обретения такого же благостного состояния через психопрактику. Вот характерный пример: в V в. на Руси появляется течение исихастов, проповедовавших чисто созерцательную жизнь с Богом и посвящающих долгие часы медитативной практике. Но это оказалось, как и в Китае, довольно зыбкой почвой и предметом для профанаций. Мы уже заметили, что физиологические изменения, происходящие в теле, ведут к довольно удивительным трансформациям психики и различного рода галлюцинациям, становящимся ловушкой сознания. В XII в. монах Никифор с Афона предложил особый метод «хранения сердца» (ср. даосское выражение «сохранение сердца (души) в единстве»): задержки дыхания с ритмическим повторением Иисусовой молитвы, опираясь при этом подбородком на грудь и сосредоточив взгляд на середине живота, – практически точное воспроизведение одной из даосских медитативных поз. Последователи этого метода утверждали, что таким образом достигается ощущение несказанной радости и созерцание божественного света. Если упомянуть, что медитирующие даосы называли своё состояние «Великой радостью», воспринимали Дао как «Великий свет», «ослепительное сияние», а над головой их вставал столб света, то аналогия с христианством будет полной, дающей повод для осмысления единства медитативной традиции снискания просветления.

Во-вторых, мысль «Дао дэ цзина» знаменует собой отрыв от архаической традиции. В тексте попрежнему фигурируют «духи», причём они чрезвычайно «подвижны» и влиятельны. Но всё же духи уже подчинены Дао и, по логике текста, порождены этим безымянным началом. Духи, несмотря на своё многообразие, подчинены принципу Единства, который знаменует собой присутствие Дао в этом мире. Даже древнейший объект поклонения – Небо (напомним, что в глубокой древности оно было персонифицировано) и то в даосизме отходит на второй план. Дао уподобляется в «Дао дэ цзине» универсальному порождающему началу – самке, из «сокровенных врат» которой выходят Небо и Земля. В важнейшем китайском философском течении конфуцианстве – Небо по-прежнему является ключевым миропорождающим понятием, влияющим на все поступки человека. Абсолютно бесформенное, безымянное, пустотное, ускользающее и вообще «никакое» Дао в даосизме именно через свою пластичность и неопределённость позволяет превалировать над всеми важнейшими началами, властвовавшими до сих пор, – Небом и духами.

Но не одно ли и то же подразумевали авторы трактата под терминами «Дао» и «Тянь» (Небо)? Мнения специалистов по этому поводу разделились. Одни исследователи отмечали, что «Дао» для ранних даосов – это прежде всего «небесное Дао», как и указано в «Дао дэ цзине». Более того, они считают, что Небо для Лао-цзы намного важнее, чем Дао, которое весьма расплывчато и неопределённо [43, 6163]. Другие же исследователи в противоположность первым считали, что Небо в «Дао дэ цзине», безусловно, вторично по отношению к Дао [45, 64–69].

В мир приходит новая сила – точнее, её присутствие становится понятным ряду посвящённых, – которая оказывается более могучей и в то же время самой неприметной из всего, что фигурировало в философии до тех пор.

Универсальный смысл учения «Дао дэ цзина» становится более понятным в контексте общей культурно-психологической ситуации, которая сложилась к тому времени на просторах Центральной равнины. Что же это было за время? Прежде всего определимся с конкретной датой написания трактата. Традиционные китайские версии относят создание произведения к IV в. до н. э. Вычисляется эта дата весьма просто. Считается, что Лао-цзы одно время наставлял Конфуция в ритуале и был, таким образом, его современником. Даты жизни Конфуция известны – 551–479 гг. до н. э. Если допустить, что Конфуций действительно жил в это время и действительно консультировался по священным вопросам с Лао-цзы, то получается, что трактат создан в IV в. до н. э. Однако большинство современных исследователей более умеренны в оценке древности произведения и называют конец IV – начало III в. до н. э. Полулегендарная встреча двух великих мудрецов – Лао-цзы и Конфуция как бы концентрирует их святость в одно историческое мгновение и предполагает передачу духовного импульса от учителя Лао-цзы к ученику Конфуцию, фактически – передачу «истинной традиции». Несмотря на то, что в своём практическом воплощении даосизм и конфуцианство оказались далеко не одинаковыми, а в некоторые периоды истории вообще становились противниками, тем не менее очевидна мысль, что духовный импульс получен и любые конкретные слова мудрецов являются выражением этого внутреннего сакрального начала во внешнем мире, то есть независимо от того, что говорится, эти слова априорно несут в себе духовную истинность.

В любом случае, «Дао дэ цзин» был создан в переломный момент древней истории Китая. Страна раскололась на ряд противоборствующих царств, ведущих долгие, изнурительные и в основном малопродуктивные войны. Эта эпоха получила название Чжаньго – Борющихся царств или Воюющих государств (V–III вв. до н. э.). В результате кровопролитных раздоров выделилось «семь сильнейших» царств: Чу (где, по легенде, родился Лао-цзы), Ци, Чжао, Хань, Вэй, Ян и Цинь.

Появление железа нарушило гармонию социальных отношений, позволив людям, не обладающим знатностью, за счет обработки новых земель богатеть, в результате чего росли так называемые «сильные дома». Казалось, «золотой век» китайской государственности остался позади, в страну приходит «смута и хаос», и нет уже великих мудрецов древности Яо, Шуня, Хуан-ди, способных возвратить Китай в лоно вселенской гармонии. Страна напоминала психически больного человека, мечущегося в бесплодных попытках обрести душевный покой и в своих паррксизмах рождающего как агрессию по отношению к другим, так и вспышки действительной мудрости.

Так происходило становление основных школ философско-общественной мысли Китая. В тот момент они получили такой заряд удивительной энергии, что сумели охватить все области социальной и духовной жизни на несколько тысячелетий вперед. Как регулировать государство, как привести страну в гармонию с Небом – высшим деятельно-указующим началом мира? Как сделать народ покорным, устранить смуты? Может быть, стоит обратиться к «высокой древности», когда народ придерживался важнейших морально-нравственных понятий, оставленных великими мудрецами и связывающих каждого человека с высшими сакральными силами мироздания? Так формируется мысль конфуцианства, основателем которого стал Кун-цзы, известный нам в западной транскрипции как Конфуций. Прежде всего, считал он, надо всё расставить на свои места или «исправить имена», когда «правитель будет правителем, отец отцом, сын сыном». Это можно было сделать через соблюдение строгих морально-этических устоев, суммируемых понятием ритуала (ли), например, гуманности, справедливости, долга, сыновней почтительности, заботы о младших. В хаос жизни вносилось универсальное регулирующее начало – культура (вэнь), которое стало предметом споров с даосами. Для последних всё «культурное» было равнозначно разрыву с природным началом мира, а следовательно, и с Дао (§ 18, 19).

Конфуцианство выступало не как религия (хотя туда из архаики перекочевали и «духи», и «Небо»), но как вид рационалистической социальной философии. Правитель следовал Небу, которое даровало ему свою Благую силу – Дэ (концепция Дэ в конфуцианстве и даосизме имеет различия), а правитель транслировал эту силу на своих подданных. Таким образом, государство жило по типу единой семьи, не случайно ходила поговорка: «Вся Поднебесная – одна семья». Семья служила идеальной символической формой всякого сообщества в Китае: государства, философской школы, взаимоотношений чиновников и народа.

Другой философ, Мо-цзы (468–376 до н. э.) видел решение всех проблем в осознании «всеобщей любви», причём эта любовь есть единственное «желание» Неба. Конфуцианскую гуманность монеты называли «отдельной любовью» (беай) и сравнивали с эгоизмом, противопоставляя этому «любовь ко всем людям» (чжоу ай жэнь). Жить они предлагали «в соломенных хижинах, и ходить в холщовых одеждах», из традиции же следовало выбирать не всё, а только хорошее, чтобы следовать этому. Источником знания служила практическая деятельность – «брать за образцы факты, которые видели или слышали массы людей». Таким образом, всякое знание должно было обладать практической ценностью, а его мистический исток, о котором говорили даосы, не обсуждался – это казалось излишним. Правда, монеты, как и даосы, считали, что музыка и развлечения лишь отвлекают народ и замутняют его сознание.

В понимании Дао также не было единства, хотя оно признавалось всеми школами. Например, для школы легистов или «законников» Дао было неким высшим «юридическим» законом, которому подчинялось даже Небо, само же оно не подчинено никаким законам. Для конфуцианцев Дао было схоже с неким Высшим Логосом, предназначение которого настолько затемнено, что и не стоило много рассуждать об этом. Поэтому они больше вели речь не о том, что стоит за видимым миром (это всё равно не известно), а о том, как надо себя вести в этом мире, дабы не нарушить гармонию. От духов же советовалось «держаться подальше».

В такой ситуации и начинают формироваться даосские идеи. Их развитие пошло разными путями. С одной стороны, возникли школы мистико-оккультного даосизма, например в горах Маошань и недалеко от города Лояна, которые во II–III вв. развили теорию достижения бессмертия через приём «пилюль бессмертия» и дыхательные упражнения. А с другой стороны, во II в. в Китае было поднято мощное восстание «Жёлтых повязок», во главе которого стоял даос-мистик, руководитель секты Удомидао (Путь пяти зерен риса) Чжан Лу – внук основателя религиозного даосизма Чжан Даолиня.

Вместе с тем особое развитие приобретают школы философско-мистического толка, нередко занимающиеся и делами государства. Таково, в частности, направление, называемое Хуан-Лао, – школа Хуан-ди и Лао-цзы, которая считала, что изначальный духовный опыт проникновения в Дао был завещан ещё легендарным основателем китайской нации «Жёлтым императором» Хуан-ди. Главный упор она делала на осознание естественности в жизни человека, на то, как он должен следовать естественно-природному ходу вещей, прозревая в себе изначальные природные свойства и постигая тем самым свою судьбу. Здесь царил абсолютный параллелизм земного и небесного, космического и человеческого.

И здесь на первый план выходит то, что ряд исследователей именуют «естественным законом» [58, 76–84]. Именно его проповедь и ведётся на страницах «Дао дэ цзина». В чисто терминологическом плане это понятие могло обозначаться и как «Дао» (Путь), и как «Тянь Дао» (Путь Неба), и как «цзыжань» (естественность). Последнее слово можно также перевести отчасти неловким, но однако достаточно точно выражающим его содержание термином – «самотаковость», «абсолютное соответствие и следование самому себе». Школа Хуан-Лао говорила об абсолютном и нерасторжимом подобии всех частей вселенной, в том числе и тождественности Дао, Неба и человека по своим внутренним природным свойствам, в результате чего возникает особое «взаимоследование» или «взаимообусловленность» (фа). «Человек следует Земле. Земля следует Небу. Небо следует Дао. Дао же естественно» (§ 25).

По этому же естественному закону (не путать с «законами природы») формируется и то, что мы называем моральными и нравственными устоями людей, при этом никакие моральные нормы не могут быть придуманы самим человеком, в чём даосы обвиняли конфуцианцев.

Государство также должно управляться не уложениями, придуманными человеком, пусть даже весьма мудрым, но по «естественному закону», который одинаков как для дел небесных, так и дел земных, поэтому сложные законы и запреты представляются не только излишним приукрашательством, но могут привести государство к краху. Здесь возможен лишь один путь – безусловное следование естественному закону Дао.

Сложные философские построения существовали параллельно с чисто оккультной практикой, многочисленными народными верованиями, и конфуцианским осмыслением Дао как морального закона, которому должен следовать человек. Так что судьбы идеи Дао были весьма различны.

Нравственный ориентир традиции

Обычно мы привыкли ставить такой вопрос: кто написал «Дао дэ цзин»? В рамках традиции компилятивного создания трактатов, которые как бы передавали совокупную мудрость древности, ответить на него положительно невозможно. Поэтому перефразируем вопрос: кто записал «Дао дэ цзин»? Кто решился изложить на бумаге то знание, которое та же самая традиция предписывала оставлять не то что незаписанным, но даже невысказанным?

Посмотрим, в какой среде предположительно мог возникнуть «Дао дэ цзин». Были ли его авторы самопогружёнными мистиками или служивыми интеллектуалами, отшельниками или придворными чиновниками? Ведь текст весьма неоднороден, в нём мы в равной степени можем встретить метафизическую космогонию и практическую науку управления государством. Обратимся к реалиям того времени.

На фоне клановой вражды, борьбы за власть между сильными домами, на территории Китая идёт колоссальное территориальное дробление. В начале эпохи Чуньцю («Вёсен и Осеней») в VIII в. до н. э., здесь сосуществует 109 царств, к концу этого периода их количество уменьшается до 40. Сильные дома, то есть те, кто имел возможность как-то приобщиться к структурам власти, используя богатство и военную силу, и обладал немалыми земельными наделами, начинают практически полностью контролировать социальную жизнь в Срединных царствах, как тогда именовали Китай. В этих условиях более бедные и слабые малые дома, представители которых обладали не меньшей знатностью и благородством, перестают играть какую-либо роль в регулировании государственных дел, разрушаются, приходят в упадок. Выходцы из обедневших малых домов, будучи прекрасно образованными людьми, но не нашедшими своё место в политической и властной структуре, пополняли ряды служивых интеллектуалов, мучимых идеей гармонизации общества.

Царства на Центральной равнине росли, требовали всё больше и больше хитрости для их управления.

Наследственная знать была уже не в состоянии обеспечить необходимую стабильность в обществе, и тогда на подмостки политической истории выходит интеллектуальный потенциал древнего Китая – ши.

Кто же такие ши? Однозначного перевода слово «ши» не имеет и в основном его следует понимать контекстуально. Его переводят то как «служивые мужи», то как «учёные служивые люди»; китайцы считают его синонимом слова «интеллигенция». В любом случае, ши представляли собой интеллектуальную элиту общества в самом широком смысле. Обычно они служили хранителями архивов (напомним, что Лао-цзы также, по легенде, был хранителем архивов царства Чжоу), администраторами нижнего уровня. Многие из них были профессиональными воинами и советниками уездных правителей.

Исторически период деятельности ши охватывает более полутысячелетия. Это сословие сформировалось в конце эпохи Чжоу и, безусловно, и Конфуций, и Мо-цзы, и Лао-цзы принадлежали именно к ши. А в Ханьскую эпоху (И в. до н. э. – II в. н. э.) ши угасают, возрастает конформность. Чистота нравственного идеала и искренность внутреннего посыла постепенно заменяются строгой ритуальной маской того, что «должно быть». Вероятно, именно в среде ши и происходит письменная фиксация мистического знания и начинаются его первые светские трактовки, обобщённые в «Дао дэ цзине».

Ши отличала одна весьма существенная черта – чрезвычайно развитое чувство социальной ответственности. Для них не существовало неразрешимого вопроса: кто виноват в той или иной социальной напасти. Причина – в нерадивых и жестоких правителях. Во всём виноваты они – ши, они отвечают за всё. Отвечают своей искренностью и верой (синь). Мистически они связаны со всем происходящим и даже с тем, что только должно будет случиться.

Ши представляют собой уникальный тип лиминальных (пограничных) личностей: с одной стороны, они приобщены к светской культуре и активной социальной жизни, с другой стороны, ищут ответа в мистической традиции, активно общаются с теми, кто, по их мнению, воплощает идеал знания, – мистиками, гадателями, прорицателями, посвящёнными. Ши черпают из этого источника знание о внутреннем двойнике мира, рассуждают о пустоте, что лежит в основе вещей, о Дао, которое порождает весь мир, о Благой силе, которой полнятся вещи и человек, таким образом используя весь спектр представлений великих мистиков.

Но здесь пролегает граница между образованным, тонким интеллектуалом ши и тем кругом людей, которые реально воплощали приобщённость к высшему знанию. Ши сами не были посвящёнными в мистические культы, не обладали в полной мере той силой и яркостью переживания, которое было присуще носителям мистической традиции.

Ощущение сакрального, непередаваемого уже ускользает от них, остаётся лишь смутное воспоминание о тайне. И поэтому всё то, что раньше считалось непередаваемым, «извечно на устах, в сердцах, но не на бумаге», вдруг оказывается зафиксированным в письменном виде. Так постепенно появляется первая компиляция мистических откровений, которые самими записывающими уже не воспринимались как тайна – ведь это были «не их» откровения.

В отличие от ранних мистиков, посвященных в тайные культы, ши обладали прекрасным литературным даром, умели записывать не только эстетически изящно, с соблюдением всех канонов, но и «объёмно». Они научились показывать не трёхмерное, а многомерное пространство мистического опыта, что выходит за рамки всякого логического осмысления мира. Это и придало столь характерный облик «Дао дэ цзину», где за нарочитой сбивчивостью речей, повторений, оговорок лепится цельный образ небытийного и потустороннего, никак не объясняемого, и всё же ярко переживаемого. Ши умели учиться, умели слушать и воспринимать, их искренность и стремление к нравственной справедливости заставляла их бесстрашно открываться знаниям Неба и беззаветно доверяться мистическому опыту совершенномудрых.

Правда, сам факт письменной фиксации «Дао дэ цзина» показал, что те, кто стоял у истоков письменного текста, уже не вполне понимали, почему это не надо записывать. Запись ровно настолько же передает истину, присутствующую в сознании мудреца, насколько и искажает её, низводит до простого порядка слов. Порой она создает иллюзию всезнания, и зачастую, чем ближе человек считает себя подошедшим к постижению мудрости Лао-цзы, тем на самом деле он глубже увязает в болоте гордыни собственного сознания.

Ши мог называться и обычный чиновник при дворе, а лучшим ши был, конечно же, сам правитель. Но китайская культура всё же выше ценит другого ши – не просто служивого человека, находящегося на официальном посту, но личность иного рода. Он должен представлять собой не столько реальную личность, сколько совокупность идеальных черт человека. Более того, считалось вполне допустимым, если он отказывался от всех официальных постов, становился «покинутым всеми отшельником», уединялся в деревне: ведь он воплощён не как «служивый», но прежде всего как человек высшей добродетели. И здесь моральный фактор, нравственный импульс к самопреодолению, вечному самоочищению, идущий из глубины сознания человека, определяет его как истинного ши. Нравственное здесь приходит в гармонию с государственным. На вопрос

Цзыгуна о том, кто может быть назван ши, Конфуций ответил: «Тот, кто в поступках совестлив, действуя во всех четырёх сторонах света, и не осрамится, выполняя поручение правителя». К тому же, такой муж «в словах должен быть искренен, а в поступках – достигать плодов своих деяний».

Ши нельзя назвать каким-то отдельным сословием или тем более классом, это – прежде всего нравственный ориентир традиции. Его миссия заключена в преданном и беззаветном служении идеалам древности. Именно такое служение подразумевается во фразе из «Дао дэ цзина»: «С древности искушённый муж видел мельчайше-утончённое, проникал в сокровенное и был непостижим в своей глубине» (§ 15).

Ши приравниваются к идеальным мудрецам древности. Особая лёгкость бытия, чистота переживаний, устремлённость в непроглядную даль «высокого прошлого» делали ши находящимися как бы вне социальной действительности. И в то же время они были людьми безусловно реальными, двумя ногами стоящими на земле. Жизнь, бесконечно обращённая в прошлое, мистическая действительность, равная идеалу, переводила их существование в какую-то иную, метафизическую реальность.

Этимология слова «ши» достаточно интересна. В древности понятие «ши» являлось синонимом понятию «человек». Позже им стали обозначаться воины. И то и другое значение мы можем встретить в самом древнем китайском литературном произведении – «Шицзин». Понятие «ши» трижды встречается в тексте «Дао дэ цзина» (§ 15, 41, 68), причём каждый раз в первых строках параграфа. Правда, в § 41 и 68 нет никакого основания переводить слово «ши» иначе, чем «военачальник», «воин». Неужели составитель трактата воспринимал ши лишь в этом смысле? По всей видимости, это так, а значит, та школа, тот очень узкий круг людей, объединённых идеями трактата, не идентифицировал себя с этой группой людей, равно как и ни с какой другой.

При этом автор не называет себя и «отшельником», хотя это понятие уже встречалось в ту эпоху. Правда, всё это не мешает ему подчёркивать своё горделивое одиночество, отличность от других, неумение жить по законам толпы, ставя им в противовес единый закон природы Дао. В отличие от весёлого буйства людей, «словно охваченных праздником императорского угощения», он печален, а если быть абсолютно точным, – находится в том предсостоянии бытия, где нет ещё ни радости, ни грусти, уподобляя себя нерождённому младенцу без улыбки. Но его печаль – это затаённая радость от ощущения вкуса бытия, это ликование от исключительно интимного общения с этим миром, в то время как другие люди веселы от мелких событий жизни, а не от события самой жизни.

Безусловные идеалисты по своим нравственным и политическим устремлениям, ши оказались одержимы идеей собственной харизмы, а точнее – её обретения. Именно она и подразумевалась в понятии Благости – Дэ. Традиционную социальную жизнь или существующий политический порядок они отнюдь не считали даже близкими к образцу и не здесь черпали силы к существованию. Никакого авторитета политический строй для них не представлял, они жили в иной, «внеполитической», реальности. Иногда нам может показаться, что эти эмпиреи лежат в древности, как считал это Конфуций, да и ряд параграфов подтверждают это. Но их реальность – всегда реальность сегодняшнего дня, вечного настоящего, данного как внутренняя жизнь Дао, изначалие всех вещей, а отнюдь не сами вещи, не их существование.

Правители относились к подобным мудрецам ши весьма оригинально: их приглашали ко двору (при этом хорошим тоном считались многократные отказы ши), но по существу большого веса в определении политического курса они не имели. Со стороны власть предержащих это был скорее символ уважения к возвышенной мудрости, нежели желание достичь конкретной пользы от общения с ши. Великий мудрец и духовный последователь Мэн-цзы поучал ши:

«Существуют три условия, при которых он (ши) должен согласиться принять пост, Равно как и существуют три условия, при которых он должен отвергнуть его. Во-первых, когда за ним посылают с величайшим уважением, с соблюдением всех необходимых ритуалов и говорят, что его советы будут воплощены в жизнь, муж должен согласиться. Но когда его советы не воплощаются в жизнь, он должен покинуть пост, хотя при этом соблюдается величайшая вежливость.