Текст книги "Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина»"

Автор книги: Алексей Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Поэтому многие фразы означают не просто «следование вещам» (для этого есть другой термин – «суй»), но именно опору на вещи, их использование в мистическом пространстве жизни. Мудрец полагается именно на естественный закон, заключённый во всех явлениях, и следует естественно не столько делам или явлениям, но тому высшему закону, который заключён в них.

В своём вечном следовании естественному закону человек избавляется от сложнейшего комплекса чувств, замутняющих сознание, который лаоисты называли одним словом «хо» – тревоги, сомнения, соблазны, очарования, смешение чувств. Мудрец избавлен от желаний, которые в даосизме часто синонимировались со страстями (цин), или, точнее, «он желает недеяния», то есть обладает противожеланиями. Такой человек свободен от корысти, алчности, но в то же время «чем больше он даёт другим, тем богаче становится сам». Если все люди живут по принципу самоусиления, накопления, то есть усложнения жизни, делая её внешне более многообразной и комплексной, то мудрец её постоянно упрощает, приходя к некой «изначальной простоте» (пу), что является синонимом Дао. В даосизме под воздействием этой идеи «Дао дэ цзина» даже сложилась концепция «возвращения к простоте и обретения истинности», когда даосы жили в скромных жилищах, ходили в холщовых одеждах, что не мешало им, говоря словами трактатов, «в душе беречь драгоценную яшму». И здесь всё по-настоящему ценное оказывалось внутри в неявленном состоянии.

Эта изначальная простота не позволяет мудрецу проявлять себя, в чём его образ сходен с русскими христианскими отшельниками или индийскими гуру. У него три качества или три «сокровища»: бережливость, великодушие и то, что он не осмеливается быть первым в Поднебесной (§ 67). Он ставит себя всегда позади людей и советует правителю, если тот хочет быть впереди всех, в своих речах ставить себя ниже людей. Как невидимое Дао соотносится с миром видимым, так же мудрец соотносится с людьми, правителями, государством – ставит себя «в нижнюю позицию» (здесь образное сравнение – самка и самец в § 61) и при этом оказывается неявленным правителем всей Поднебесной.

Обратим внимание: в Китае служили не народу, а именно государству – явлению трансцендентному по возникновению и сакральному по своему характеру. Государство это не совокупность людей, живущих в нём, но сущность, бесконечно превосходящая обычную разумность бытия, оно потусторонне, как всякая мистическая реальность, как горизонт сознания и идеал существования.

Народу, как бесконечно большой и обезличенной группе (не случайно дословно по-китайски он обозначается как «байсин» – «сотни людей»), противостоит индивидуальность мудреца. Правда, индивидуальность эта особого рода – по сути, мудрец не более чем отражение, отблеск Дао. Он впрессован в эту действительность, представляет собой не столько одиноко стоящую сосну посреди голых гор, сколько саму ткань бытия, его первооснову. В этом – парадокс его обыденности, ведь мы зачастую замечаем лишь то, что бросается в глаза, как отчетливо улавливаем резкую паузу на фоне неумолчных переливов музыки. Он столь же обыден, как и то начало, откуда он черпает силы, – Дао. Великий Путь не имеет явных проявлений, не случайно, «глядя на него, не увидеть его», как не случайны и его определения как «обыденного» и «редко встречаемого».

Мудрец присутствует в этом мире как характерная и вполне привычная черта этой реальности, а не как древний громовержец со всеми свойствами грозного владыки, и в этом – отличие идеала ши от героя архаической традиции. Параллелизм здесь не сложно заметить, ведь Дао, присутствующее как великая мощь, но проявляющееся как обыденность, так же преодолевает архаическое понятие «верховного владыки», данного всегда явно и отчетливо. Например, Небо в древней традиции могло карать и миловать, изменять путь человека, давать ему богатство и знатность. У Дао же такие черты «вседержителя» отсутствуют, хотя оно обладает возможностью высшего дара – дара жизни, дара самого факта существования.

Именно из-за естественности Дао Благая мощь – Дэ становится важнейшим атрибутом правильной жизни, предельной мудрости, связующим звеном между нашей реальностью и её тёмным двойником. В этом пространстве Дэ не существует принципиальных крайностей, равно как нет граней у круга, и именно поэтому здесь высшее Знание равно незнанию, истинное деяние – недеянию, предельное проявление – сокрытости и умалению, а великий звук обращается в молчание.

Качества Дао и его носителя мудреца хорошо видны из самого текста «Дао дэ цзина» и их не имеет смысла пересказывать. Здесь же отметим, что мудрецов, получивших такое высшее знание, немного, и ещё меньше тех, кто способен наделить ими своих последователей путём «истинной передачи». Лао-цзы, как бы предчувствуя будущую профанацию и механическое восприятие своих идей, горестно заметил: «Мои слова легко понять и столь же легко им следовать. И всё же никто в мире не способен их понять и тем более следовать им» (§ 70). Учение о том, что «противоположно вещам», о сокровенном Дао и неком антимире фантазма оказалось слишком сложно, так как его надо было не изучать, а прочувствовать сердцем. При этом составители трактата показали конкретное применение удивительного учения, в частности для управления страной.

Нужно ли управлять народом? Столь примитивный, казалось бы, вопрос для раннего даосизма решался весьма тонко и неординарно. Если народом управлять, – это значит вмешиваться в естественный ход событий, нарушая спонтанность самопроявления Дао чисто человеческими приказами и законами. Но если им не управлять, – где гарантия того, что «Поднебесная не придёт в хаос», что было предметом навязчивого страха любого правителя? Вспомним ситуацию, которая сложилась в Китае на момент создания «Дао дэ цзина»: бесконечные войны, конфликты и интриги между царствами. Среди мудрецов даже сложилось особое направление «создателей альянсов», или союзов, одних царств против других. Философская школа, к которой принадлежал мудрец, большого значения не имела. Намного важнее были его личное обаяние, сила воздействия, красноречие и даже знание военной стратегии. Последним, например, прославился философ Мо-цзы, которому концепция всеобщей любви и единения через неё всех людей не мешала давать правителям великолепные стратегические советы, которые помогали одерживать верх в важных сражениях.

Давать советы властительным правителям, людям вспыльчивым и своевластным, хотя далеко не глупым, было небезопасно. Нужно было меткое слово, афористичная мудрость и умение предвидеть ситуацию. Именно последним, по легенде, и отличался Лao-цзы. Одна из историй произошла с ним через 128 лет после смерти Конфуция, то есть в середине IV в. до н. э. Сыма Цянь описывает, что некий Дань, хранитель архивов, был вызван на высочайшую аудиенцию к правителю царства Цинь. Этот Дань произнёс пророческие слова: «Вначале царства Цинь и Чжоу были едины. Будучи едиными в течение пятисот лет, они разделились. Но через семьдесят лет должен родиться великий правитель». И действительно, приблизительно через семьдесят лет, в 221 г. до н. э., возникло централизованное государство, объединённое властной рукой первого императора Китая Цинь Шихуана.

«Дао дэ цзин» не является книгой о том, как управлять государством, однако сам характер трактата позволяет сделать плавный и незаметный переход от рассуждений о бессущностном хаосе и вселенской пустоте к искусству управления через недеяние. Прежде всего, в «Лао-цзы» уравнены два понятия: «мудрец» и «правитель». Действительно, разве человеку, не обретшему Дао, может быть доверено управление государством? Разве это не приобретёт оттенок профанации сакрального акта управления? На истинного правителя распространяются все качества мудреца. Он незаметен («Лучший правитель – тот, о котором народ не знает»), – правит исподволь, не через приказы, а через умы, через «сердце народа».

Принцип «единого сердца» позволяет правителю постоянно самоустранять собственное властное «я» и править изнутри. «Мудрец не имеет постоянного сердца (души), его сердце – это сердце людей» (§ 49). Но хорошо ли это – отсутствие постоянства в серд. це? Оказывается, что да, так как для каждого человека мудрец-правитель оказывается «своим», хотя и стоящим весьма высоко. Здесь сердце не просто противопоставление физическому началу и конгломерат духовных свойств человека. Это прежде всего сообщество или, правильнее, сообщительность всех людей внутри единого пространства духовной культуры или, как говорили сами китайцы, «внутри тела культуры».

Это единство отнюдь не единомыслие (которое как раз всегда оказывается разрушительным для культуры), но единоощущение, основанное на сопереживании самого момента жизни как абсолютно конкретного выражения Дао. Безусловно, в повседневности это единство кажется мозаичным, рассеянным среди множества людей, характеров, форм, поступков. Именно мудрецу-правителю суждено оформить это единство в виде «общего сердца» – вселенской души, равной Дао.

Вот здесь и проявляется занимательный парадокс. Речь идёт об «истинном правлении» в даосизме: править не надо, надо просто быть. Если правитель следует Дао и своими словами, мыслями, поступками «овеществляет» это Дао, то сам он избавлен от необходимости что-то предпринимать. Проще говоря, правит не человек, но Дао, которое через конкретную личность ведёт мир к гармонии. В этом смысле правитель уникален (как высший властитель) и универсален (как ретранслятор Дао в «сердце народа») одновременно. Он избавлен от ошибок, от вмешательства в людские дела. Естественно, что править через недеяние (или, в обыденном понимании, «не править») может лишь человек, мастерски овладевший умением управлять.

Во многом концепция «правления через недеяние» и самосовершенствование вытекает из нравственного идеала тех, кто стоял у истоков «Дао дэ цзина», – служивых мужей (ши). Ши не случайно уделяли столько внимания самовоспитанию, пестованию «себя истинного». Центральное место в их мироотражении занимал правитель, полновластный, а потому и идеальный человек. Да и характер описания правителя, равно как и мудреца, весьма примечателен: перед нами не реальная картина, не состоявшийся человек, а то, каким он должен быть. Перед нами – гипербола действительности, идеальный и вечно недостижимый герой.

Формирование правителя идёт не исключительно через слепое «веление Неба» (хотя оно и присутствует здесь), но через вечное самовоспитание, в результате чего и достигается Благость.

Чтобы привести в гармонию «сердце народа», правитель должен прежде всего очистить свою душу или сделать «своё сердце безыскусным» (§ 49). Он избавлен от желаний, или, говоря более точно, его стрёмления ничем не отличаются от «стремлений» Дао. Правитель «пренебрегает собой и потому сберегает себя», преследуя, как говорит «Дао дэ цзин», личные цели (§ 7).

В этом заключён своеобразный даосский эгоизм, который не следует путать с европейским индивидуализмом. Так, даос Ян Чжу (IV в. до н. э.) заявил, что мудрецы древности не пожертвовали даже одним волоском ради того, чтобы овладеть Поднебесной. За такое пассивное отношение к судьбам страны его не замедлили осудить конфуцианцы, в частности первый последователь самого Конфуция – Мэн-цзы. Но вспомним, что мир даосизма виден нам в зеркальном изображении, это антимир. Какие могут быть «личные цели» у даоса? Реализовать Дао через установление гармонии в мире? Но «эгоизм» этой цели достаточно относителен, к тому же, напомним, сердце мудреца – это сердце народа.

Конфуцианцы советовали просвещать людей, видели в этом залог устранения хаоса, ибо культурное начало – единственное спасение от энтропийных тенденций общества. Отношение даосов к знаниям, мудрости, просвещению и другим «информативным влияниям» нам уже известно – мудрецов, а точнее мудрствующих, не советовали подпускать к власти (§ 3). Мудрецы-правители должны прозревать неприукрашенное и объемлить простоту, мало думать о себе и уменьшать свои желания (§ 19). Важнее чем ложное просвещение – это «наполнить желудки людей, опустошив их сердца». Истинная мудрость – удел немногих, и народу совсем не обязательно знать механизмы мудрого управления государством, важнее быть сытым и счастливым. Вспомним, что настоящих мудрецов народ не знает, не должен он знать и о мудрых правителях. Истинный правитель должен регулировать государство не законами и указами, а через свою Благую мощь – Благость. В связи с этим не покажется необычной мысль, что тот, кто реально управляет страной, может и не сидеть на троне.

Даосская мысль об управлении довольно проста: главное – не надо мешать развиваться ни народу, ни конкретным людям и не следует вносить в гармонию страны своё личностное, указующее начало. Желательно править государством, равно как и творить, – в «преддверии»: «правь там, где нет ещё смуты». На практике же это оказалось чрезвычайно трудно реализовать. История показала, что качества мудреца и положение правителя совпадают исключительно редко.

Несомненно, текст соотносится с конкретикой ситуации того дня. Например, трактат призывает большие государства не выступать в качестве захватчиков малых, но быть их объединителями, что было крайне актуально в тот период, когда на территории Китая находилось несколько десятков царств. Государствам с разной силой и разными геополитическими интересами следует находить разумный компромисс, ведь в природе вещей не враждовать, не утверждать свой приоритет, но большому государству – завоёвывать доверие малого государства и «принимать людей под своё крыло», малому государству – оказывать доверие великому государству и вникать в людские дела (§ 61).

Итак, большое государство заботится о малом, а малое о ещё меньшем – конкретных жителях государства. Таково воплощение космической гармонии в делах государственных.

Увы, даосскому идеалу правления через недеяние не удалось осуществиться. Конечно, правители весьма высоко ценили даосизм, но в основном предпочитали его внешне-показную сторону. Как высшая аристократия, так и низы не сумели уловить до конца идею Дао, и лишь в художественном и поэтическом творчестве можно найти её реализацию. При этом имперская элита в некоторые периоды не прочь была воспользоваться «достижениями» даосов. Первый китайский император Цинь Шихуан (II в. до н. э.) регулярно посылал экспедиции даосов на поиски островов бессмертия и столь же регулярно казнил неудачников. Он тратил немалые средства, снабжая даосских алхимиков ингредиентами для пилюли бессмертия и совершал некоторые даосские ритуалы. Известный буддийский пилигрим Сюань-цзан, который привёз буддийские сутры в Китай и чьи приключения описаны в известном романе «Путешествие на Запад», получил «высочайший указ» перевести «Дао дэ цзин» на санскрит для просвещения Индии. В XIV в. монголы, основавшие на территории Китая династию Юань, первоначально активно поддерживали даосов и даже устроили публичную дискуссию между последними и буддистами. Правда, даосы с треском проиграли её, оказалось, что они, следуя собственной традиции антизнания, не знают многих основополагающих даосских сочинений. А вот Чингисхан вёл долгие беседы с даосским магом Чан Чунем о тайнах бессмертия.

Правителей интересовала прагматическая сторона даосизма, в основном – тайна бессмертия, хотя в «Дао дэ цзине» речь идёт о совершенном ином – о видении мира просветлённым человеком. Даосы ни разу не оказывались на тронах властителей, в лучшем случае были при дворе советниками, – видимо, истинные мудрецы не идут в правители. Чтобы управлять через недеяние и Благость, совершенно не обязательно занимать высшую ступень в социальной иерархии, достаточно просто следовать Дао. Как сказано в трактате, «к такому человеку сама приходит Поднебесная».

«Дао дэ цзин» показал мир в перевёрнутом виде, в его зеркальном отображении. Это трактат о «внутреннем» мире и о «внутреннем» человеке, называемом мудрецом, который способен, видя внешние формы мира, понимать их символическую сущность, а за символами видеть Великий образ.

Даосский символизм приводит к тому, что каждый предмет раскрывается перед нами как предел сущего. Складывается ощущение абсолютной, но при этом необходимой, театрализации жизни, – ведь за этим «театром» кроется истинная внутренняя реальность, называемая «полнотой жизненности за миром форм», и иначе чем в символах её не выразить.

В результате ощущения этой символической целостности мира, где всякая вещь и человек в своей «внутренней» форме сополагаются со всякой другой вещью и человеком, родился особый образ некого «внутреннего» человека, воплотившийся в Лао-цзы.

От человека к мифу: мудрец-ребёнок

Кто он? Откуда пришёл и куда удалился? Чему учил? Был ли задумчиво-серьёзен или мудро-насмешлив? Да и был ли он вообще? Эти вопросы могут быть столь же бесконечны, как и нить мыслей автора «Дао дэ цзина». Читая произведение, приписываемое Лао-цзы, постоянно ощущаешь рядом с собой собеседника – тактичного, тонкого и всё же бесконечно далёкого от нас в своей мудрости и мистичности. Кажется, что он что-то не договорил, оборвал свою ритмизированную речь на полуслове, оставив нас в растерянности и поселив непреодолимое желание к самопознанию. И лишь потом осознаёшь, что оборванная песнь всегда запоминается ярче и заставляет задуматься глубже, чем та, что допета до конца и таким образом исчерпала себя. Автор лишь намекнул на нечто, что стоит за видимой реальностью, но отказался говорить пространно: ведь «говорящий не знает, знающий не говорит». Дальше простирается поле исключительно собственного опыта. Разве можно «позаимствовать» у кого-то это ощущение сопричастности трансцендентному вместо того, чтобы прийти к такому слиянию самому? Миссия же этого чудесного старца4– показать дорогу, не рассказать, но как бы напомнить о Дао, вызвать его из глубин нашего подсознания.

Мастерское, далеко не хаотичное и не случайное построение «Дао дэ цзина», семантически-литературная взаимопреемственность стихов рисуют перед нами образ реального человека Лао-цзы – во всяком случае так гласит традиция, которая не «обманывает», но лишь мифологизирует, а это разные вещи.

Увы, здесь нас ждёт разочарование: вероятнее всего, этот образ собирателен, в основе его лежит жизнь нескольких людей – даосских мистиков-магов (фанши), сюжеты архаических мифов и народных преданий. И ещё – страстное желание чувствовать рядом с собой в мире присутствие такой небесной и в то же время глубоко человеческой, тёплой мудрости.

Древние историки будто бы специально сделали образ Лао-цзы предельно чудесным, и даже в какихто самых обыкновенных, вполне «посюсторонних» фактах видна запредельность мистической и непознаваемой нами души. Лао-цзы имеет вполне конкретное место рождения, родовое имя, даже государственную должность, но каждый этот обыденный и несколько даже скучноватый факт вдруг становитсячастью чего-то чудесного, сверх-обыденного. Соче-. тание строгого историзма и мифологического ореола прибавляет ещё больше обаяния Лао-цзы. В народной традиции Лао-цзы почитался как божество, его изображения и статуи можно было встретить во многих местных храмах и небольших кумирнях вместе с изображениями Конфуция, Будды и божествами – «хранителями очага». Он – частый герой народных легенд и преданий, а философское начало учения Лао-цзы безболезненно смешивается с волшебством и чудесными превращениями. По одной из народных легенд, Лао-цзы обитает на 33-м небе – на несколько «этажей» выше, чем главенствующее божество народного пантеона Нефритовый император. Божество Лао-цзы помогает в сказках различным существам обрести бессмертие, «переплавляя» их в чудесной печи или курительнице и даруя им «истинный вид». По другой легенде, Лао-цзы и сам сумел породить себя в «истинном виде»: родившись, он через некоторое время вновь «вошёл» в утробу своей матери Ли и появился затем уже в «бессмертном» виде. Мотив двойного рождения, при котором первое считается физическим, а другое духовным или «истинным», пришёл из практики даосских алхимиков. Когда даос выплавлял пилюлю бессмертия и принимал её внутрь, то именно она и приводила к появлению в организме «бессмертного зародыша». Лао-цзы же якобы сумел сделать это без всяких искусственных средств.

Не избавлена от подобной чудесности и официальная биография Лао-цзы. Она изложена в знаменитых «Исторических записках» («Ши цзи») Сыма Цяня – важнейшем труде по истории древнего Китая, составленном в I в. до н. э., то есть, по крайней мере, через 300–400 лет после предполагаемого рождения мудреца. Имя Лао-цзы, а точнее, его прозвище дословно обознает «Старый ребёнок» или «Старый мудрец». Настоящая же фамилия Лао-цзы, как считает Сыма Цянь, была – Ли, имя – Эр, а взрослое имя – Дань. Поэтому его могли называть то Ли Эр, то Лао Дань – «Старец Дань». Он родился в царстве Чу, уезде Ку, волости Ли, деревне Цюйжэнь. Как часто бывало в Китае, жители деревни составляли один большой клан Ли, поэтому и считается, что родовое имя Лао-цзы было Ли.

Ко времени составления биографии Лао-цзы в «Исторических записках» «человек Лао-цзы» почти целиком растворился в мифологическом образе Лаоцзы, и историку Сыма Цяню приходилось использовать в основном народные предания. Например, он упоминает, мягко говоря, необычную продолжительность жизни даоса: «Лао-цзы, возможно, жил более ста шестидесяти лет, а некоторые говорят и до двухсот, так как он следовал Дао и мог дожить до глубоких седин». Задумаемся, зачем мистифицировать образ Лао-цзы и накручивать такое количество чудес вокруг человека, мудрость которого, оставленная на страницах «Дао дэ цзина», не вызывает сомнений?

Но чудесный характер этой мудрости доступен лишь духовно развитым людям, он не показной и, как всё в раннем даосизме, носит скрытый, убегаюшепотаённый характер. Проще говоря, он создавался далеко не для простого народа и вообще не был рассчитан на популярное чтение. А вот рассказы о чудесных поступках самого Лао-цзы как бы компенсируют (правда, одновременно и профанируют!) высокий смысл учения трактата. Вместе с тем привлекательность необычного образа Лао-цзы делает притягательным и тот трактат, который ему приписывается. Этот «перенос чудесности», когда она становится более выпуклой и простонародной, – нередкий приём китайской традиции, то же произошло и с Конфуцием, и с легендарным основателем чаньбуддизма Бодхидхармой.

Собственно, именно поэтому о биографии «человека Лао-цзы» говорить бессмысленно. Речь идёт о «человеке целостных свойств» (цюаньжэнь), «внутреннем» человеке – абсолютно трансцендентной реальности, воплотившейся в конкретной личности. Он не имеет жизни как цепи конкретных фактов и событий, но «сверхжизненен». Лао-цзы – вечный странник, так как его импульс мудрости всегда присутствует до сих пор в мире. Не случайно он просто куда-то ушёл, а не умер или не поселился в конкретном месте. У него нет могилы в отличие от Конфуция, похороненного на своей родине в Цюйфу.

Итак, это не человек, а идея об «истинном», доподлинно «внутреннем» человеке – герое мистической традиции Китая. Будучи рождённым в исторической конкретике эпохи Борющихся царств и её политических и социальных коллизий, образ Лао-цзы стал полностью независим от неё.

По-видимому, наиболее точно характер сведений о жизни Лао-цзы выразил сам Сыма Цянь: «Поднебесной неизвестно, где же заключена правда». Сыма Цянь, пытаясь быть объективным, перечисляет все версии, доставшиеся ему из устной традиции, а они имеют одну характерную особенность: устные рассказы сохраняют в себе не столько точность биографии, но впечатление от самого образа человека. Из-за этого несколько человек, которые носили одинаковые или похожие имена, стягиваются в одну мифологическую сверхличность. Напомним, что имя Лао-цзы переводится как «Старый мудрец», поэтому оно могло принадлежать немалому количеству философов. Сыма Цянь тактично обходит все разночтения фразами типа: «Говорят…», «А есть ещё одна версия…». Так что говорить о каком-то более – менее точном описании Лао-цзы не приходится. Читателю в дальнейшем придётся учитывать, что речь идёт всё же не о реальной личности, а об «овеществлении» мифа о чудесном человеке. И когда мы в тексте и комментариях к трактату говорим «Лао-цзы», то подразумеваем вообще создателей «Дао дэ цзина».

Кстати, имя Лао-цзы прекрасно передаёт саму суть мудреца. Оно может быть переведено как «Старый мудрец», так и «Старый ребенок», так как иероглиф «цзы» имеет столь полярные значения. Эта игра слов легко объяснима уже из контекста самого «Дао дэ цзина», где истинный мудрец описывается уподобившимся младенцу и, таким образом, завершившим процесс обратного развития и самосокрытия. Он сочетает в себе мудрость старика и свежую незамутнённость чувств малого дитя (§ 20). Он воспринимает мир вне каких-то культурных установок, а в его первозданном, неприукрашенном виде. Его обратное развитие доведено до предельной стадии, а граница всякого предела – пустота. Именно поэтому дикие животные не нападают на такого мудреца, а свирепому воину некуда вонзить своё оружие. Мудрец-ребёнок, в виде которого пред нами и предстоит Лао-цзы, дан в символической, отсутствующей форме, которая позволяет ему являться и глубоким старцем, и неродившимся младенцем, править миром и не присутствовать в нём.

Сведений о человеке Лао-цзы немного. Большинство версий сходится на том, что он был старшим современником Конфуция. Об этом говорит не только Сыма Дянь, но и знаменитый. даос Чжуан-цзы в главе «Жизнеописание Лао-цзы». Как воспитывался Лао-цзы, у кого обучался – история молчит. Он предстаёт перед нами уже как абсолютно целостная, завершённая личность. Какое-то время Лао-цзы занимал должность хранителя архивов в царстве Чжоу, и именно там произошла его памятная встреча с Конфуцием. Устные предания добавляют к этому, что одно время Лао-цзы сидел по левую руку от правителя и записывал мудрые высказывания как самого властителя, так и его подданных – мудрецов, которых, несмотря на многочисленные легенды, было немного, и поэтому каждое их свежее слово многократно продумывалось и комментировалось.

Исследователи неоднократно пытались высчитать годы его жизни, исходя из его предполагаемой встречи с Конфуцием, даты жизни которого известны сравнительно точно – 551–479 гг. до н. э. Точной даты рождения и смерти Лао-цзы установить так и не удалось, но полагают, что он умер, а точнее, удалился навсегда от людей где-то между 460 и 450 гг. до н. э. [42, 56]. Современные специалисты склонны относить его жизнь к более позднему периоду – гдето между 400 и 330 гг. до н. э. [46, 245]. В любом случае, все эти даты весьма относительны, так как, по одним сведениям, Лао-цзы дожил до шестидесяти лет, по другим – более чем до двухсот, ибо, как указывал Сыма Цянь, «он пестовал Дао и вскармливал долголетие». В своём долголетии Лао-цзы, скорее всего, действительно пережил Конфуция на пару десятков лет, хотя и был старше его.

Какую должность занимал Лао-цзы? Кажется, в этом отношении даже у самых придирчивых исследователей нет особых разногласий. Лао-цзы был хранителем архивов в царстве Чжоу, точнее, историком-хранителем (цаньши ши), как указывает Сыма Цянь. Сама эта должность свидетельствует о высокородном происхождении Лао»-цзы, о его прекрасном знании канонов. Хотя и жил он в одиночестве, но, судя по всему, абсолютным отшельником не был, что соответствует статусу служивого мужа – ши, о котором речь ещё пойдём ниже.

Но и тут не обходится без разночтений. Чжуанцзы в главе «Путь Неба» даёт иное название Должности Лао-цзы – «историк-смотритель архива» (вэй цань ши), что, правда, не многим отличается от варианта Сыма Цяня. А вот «Записки о ритуале» именуют его должность как «старший историк» или «великий историк» (тай ши). Существует и иной вариант – «младший историк» (сяо ши), при этом следует учитывать, что должность «великого историка» обозначала просто чиновника-историописателя и могла включать в себя должность младшего историка. В любом случае в обязанностиэтих людей вменялось вести подробные хроники дел в государстве.

Нам придётся признать, что точное название должности Лао-цзы определить весьма трудно, но для нашего дальнейшего изложения вполне достаточно будет согласиться с тем, что был он чиновником-историописателем в царстве Чжоу, то есть занимал должность почётную, но не высокую,

Упадок древних царств, некогда могущественных и влиятельных, мог наступить крайне быстро – достаточно было взойти на трон чванливому и недалёкому правителю. Такая судьба постигла и царство Чжоу, где жил Лао-цзы. Мудрец, как гласит предание, оседлав буйвола (на некоторых изображениях он даже показан сидящим спиной вперёд как символ того, что его учение обратно общепринятым понятиям), отправился на запад. Смотритель одной из пограничных застав, охранявших дороги из Чжоу, увидев, что такой мудрец покидает его область, обратился к нему с просьбой оставить краткую запись с изложением его учения. Так и появился этот «труд в двух частях», как характеризует его Сыма Цянь, позже названый «Дао дэ цзин».

По традиционной версии, смотритель заставы столь проникся мудростью учения и так глубоко воспринял духовный импульс Лао-цзы, что сам составил замечательный даосский трактат «Гуанинь-цзы» («Мудрец с заставы Гуаньинь»). Куда пошёл дальше удивительный человек Лао-цзы, где завершил свой путь, – это остаётся влекущей загадкой древнего мифа. Сыма Цянь открыто признаёт: «Никто не знает, чем он закончил». А вот народные версии единодушны: Лао-цзы превратился в бессмертного небожителя-сяня, которого стали уважительно называть Тайшан Лаоцзюнь («Высочайший господин Лао»).

Примечательно, что версия из философского или «истинного» даосизма не доводит до конца биографию Лао-цзы. Он превратился в странника вечности, причём не важно, воплощается это в физической или духовной форме. Даосизм выдвинул концепцию «совместного воспитания формы (т. е. физически-телесного начала) и духа», составившую основу учения магов-фанши. В их устах эта концепция превратилась в теорию обретения бессмертия путём психопрактики, например, дыхательных и гимнастических упражнений (тун), специальных способов «сидения в забытой» (цзован), «концентрации мысли» (цуньсян), «концентрации духа» (цунынэнь), «главенствования покоя» (чжуцзин), визуализации священных образов, духов или цветовых изображений – так называемое «сохранение единого света Правды». Лао-цзы ничего на счёт этого не говорил и скорее не поддерживал эти методики, считая их противоречащими естественному просветлению души путём перманентного пребывания в медитации, когда жизнь ничем не отличима от процесса самосозерцания и ежесекундного самоотождествления с Дао. Чуть выше мы уже рассуждали об этом. Но, как считали даосские маги, Лао-цзы «оставил намёки и следы», а уж трактовать намёки китайцы умели блестяще. К тому же, и сам образ бессмертного Лао-цзы чрезвычайно манил их. Например, фраза Лао-цзы: «Ценить своё тело – это то же самое, что ценить величайшие несчастья» (§ 13) была истолкована в пользу избавления от телесной оболочки («избавления от трупа», в даосской терминологии) и перерождения себя в исключительно духовное существо – сверхчеловека. Таким образом, исчезновение Лао-цзы из поля зрения историков дало толчок целому магическому направлению.