Текст книги "Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина»"
Автор книги: Алексей Маслов
Жанры:
Философия
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
А. А. Маслов
Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина»
Российская Академия Наук
ИНСТИТУТ ДАЛЬНЕГО ВОСТОКА
Центр изучения духовной цивилизации Восточной Азии
НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР ДУХОВНО-МИСТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Москва
МИСТЕРИЯ ДАО. МИР «ДАО ДЭ ЦЗИНА»
Перевод с древнекитайского н исследование А.А.Маслова
Москва Издательство «Сфера» Российского Теософского Общества 1996
Составление, перевод, исследование и комментарии д.и.н. А.А. Маслов
Художественное оформление по материалам даосских рукописей Д.Н.Попов
Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина». Сост., перев., иссл. и примеч. А. А. Маслова. Худож. оформление Д.Н.Попова. – М.: Издательство «Сфера» Российского Теософского Общества, 1996. – 512 с. – (Серия «Источники»).
ОТ РЕДАКЦИИ
Сборник представляет собой монографию, посвящённую одному из важнейших основополагающих трактатов китайской мистической традиции «Дао дэ цзин», оказавшему огромное влияние на формирование как даосизма, так и всей духовной культуры Дальнего Востока.
Издание включает анализ раннедаосской (лаоистской) традиции (включая данные о личности самого JIao-цзы); редкое факсимильное воспроизведение ксилографической версии трактата «Дао дэ цзин» Сун Сюэ 1314 г., отличающейся блестящей каллиграфией; первый перевод классического текста трактата непосредственно с древнекитайского языка, выполненный с учётом эзотерической традиции древнего Китая и указанием разночтений в наиболее древних и распространённых версиях; впервые переведённые на русский язык комментарии замечательного учёного и мистика III в., представителя школы «Учение о Сокровенном», Ван Би; а также комментарии переводчика, известного китаеведа, специалиста в области духовных и эзотерических традиций Восточной Азии (не только «внешне», но и «внутренне» знакомого с мистической традицией) д.и.н. АА.Маслова.
Оформление настоящего издания выполнено на основе символических изображений из оккультно-мистических даосских рукописей. Надеемся, что это представит читателю возможность более глубоко погрузиться в мир китайской мистерии. Живой, образный язык перевода и исследования, новые подходы и богатство материала позволяют пролить свет на многие тайны мистической мудрости древнего Китая и формирование особого типа дальневосточной культуры.
Попов Д.Н.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Русскоязычному читателю предоставляется благоприятная возможность ознакомиться с одним из самых загадочных философских трактатов древности, оказавших существенное воздействие не только на формирование китайской культуры, но и на «генотип» обыденного сознания китайцев.
Первый перевод «Дао дэ цзина» в отечественной академической науке был осуществлён доктором философских наук Ян Хиншуном и издан в 1950 году. Работая над текстом, профессор Ян Хиншун, по его собственным словам, задался целью «… разоблачить гоминдановских и западных буржуазных фальсификаторов философского учения Лаоцзы и показать истоки зарождения материалистических идей в древнем Китае. Естественно, что такой методологический подход не мог не отразиться и на качестве перевода.
Текст памятника многослоен, насыщен выражениями, умышленно скрадывающими подлинный смысл слов, что допускает самые различные толкования безгранично расширяя рамки «творчества», а особенно если за перевод берётся непрофессионал. Для адекватного перевода подобного мистического текста недостаточно знать древнекитайский язык (весьма отличный от современного), необходимо реально представлять внутренние законы развития древнекитайской философской и социально-политической мысли, поскольку «Дао дэ цзин», как и любой трактат VI–III вв. до н. э., насыщен подчас искусно скрытой полемикой с другими философскими школами, особенно с конфуцианской. Поэтому вполне закономерно, что к настоящему времени в самом Китае, по подсчётам специалистов, на каждые 7 иероглифов «Дао дэ цзина» уже приходится по целой книге комментариев.
Отличительной чертой данного перевода является то, что его автор не только использовал широкий круг традиционной (прежде всего Ван Би) и современной китайской комментаторской литературы (включая списки «Дао дэ цзина», найденные в 70-х гг. в Маваньдуе), но и сумел на профессиональном уровне приобщить читателя к специфике духовной жизни Китая эпохи Борющихся царств (VI–III вв. до н. э.). Я согласен с предложенной автором концепцией дальневосточной культуры как некоего «зеркала», ибо таким образом ему удалось подобрать один из основных ключей к раскрытию потаённой мысли памятника. Это отнюдь не значит, что предложенная трактовка (Дю дэ цзина» не оставляет ниш для последующих исследователей. Уверен, что в ближайших столетиях появятся учёные, которые предложат своё видение некоторых основных понятий и концепций, и их перевод будет созвучен эпохе, ибо проблемы, поднимаемые в тексте, общецивилизационны. В этом и состоит прелесть «Дао дэ цзина», ибо его недосказанность оставляет поле для бесконечного исследования. Но эта работа несомненно использует опыт всей предыдущей комментаторской литературы.
Не претендуя на абсолютную академичность и детальный анализ всех смысловых, исторических и семантических нюансов текста, А.А.Маслов поставил своей задачей ознакомить широкого читателя с первичными слоями памятника в «контексте духовной и мистической традиции Китая», и я думаю, что он успешно справился с поставленной задачей.
Об этом свидетельствует уже сама организация материала: вступительная статья вводит читателя в духовную атмосферу Китая VI–III вв. до н. э., как бы готовя его к восприятию текста; комментарии яркого философа и мистика Ван Би (III в.) позволяют взглянуть на «Дао дэ цзин» глазами китайских последователей тайной традиции; краткие комментарии переводчика, сопровождающие каждый параграф трактата, помогают уяснить основной его замысел. Кстати, именно по такой традиционной схеме готовят свои издания и китайские исследователи текста – именно комментарий должен раскрыть суть сказанного, и в Китае всегда уделяли большое внимание этому особому виду интеллектуальной деятельности.
Поскольку «Дао дэ цзин» оказал заметное воздействие на политическую культуру Китая, а через неё опосредовано и на политическую культуру стран всего конфуцианского культурного региона (Япония и «четыре малых дракона»), хотелось бы обратить внимание читателя на одну особенность лаоистов – ранних даосских философов, близких по духу к учению, издлжснному JIao-цзы. Несмотря на порой полярные расхождения с конфуцианцами в понимании ценностных ориентиров личности и её роли в общественном устройстве, существовало нечто, что сближало обе школы: судьба этноса зависит от степени стабильности общества. Стабильность же возможна лишь в том государстве, где народ верит вышестоящим. Показательно, что как тс, так и другие использовали общий термин «синь» – «вера, доверие». «Там, где недостаточно веры («синь»), появляется безверие» («Дао дэ цзин» § 17). Весьма характерно, что Чжо Шэнчунь, один из многочисленных современных переводчиков «Дао дэ цзина» в Китае, трактует это же суждение чисто традиционно: «Там, где недостаточно веры («синь»), народ перестаёт верить правителю».
Не о том ли учил и Конфуций: «Если народ перестаёт верить («синь»), то государству не устоять» («Лунь юй» 12.7.).
Уверен, что это издание, показывающее всю многогранность раннего даосизма, позволит полнее и глубже осознать духовные истоки дальневосточной традиции.
Соруководителъ Центра изучения духовной цивилизации Восточной Азии ИДВ РАН д.и.н. Переломов Л.C.
А.А. Маслов
СТРАННИК ВЕЧНОСТИ
Моим родителям, со всей теплотой и искренностью.
Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну.
1-е Кор., 1, 19.
У меня сердце невежды – столь замутнено!
Лao-цзы, 20.
Человек в зеркале
Не хотел ли каждый из нас хотя бы раз в жизни взглянуть в некое магическое зеркало, которое отразило бы как все красоты нашей души, так и всю её низменность? Естественно так, чтобы положительные стороны были отмечены другими людьми, а о тёмных сторонах нашей души никто не узнал, то есть общение с «зеркалом» получилось бы сокровенно-интимным, доступным лишь одной личности. Но какое же зеркало способно отразить всю глубину той традиции, на которой стоит каждый из нас (то, что эта глубина существует, мы благодаря самолюбию Допускаем априорно)? Ответ напрашивается сам собой – это прежде всего литература, философия, практически все виды искусства. Но кто осмелится утверждать, что в своих философских построениях мы действительно рисуем самих себя, а не вымышленный и весьма приятный нам идеал? Это вопрос вопросов – насколько адекватно мы можем понять самих себя и осознать тип той цивилизации, которую столь долго создавали.
Поиски ответа продолжались столетиями. Фактически вся античная, а позже и классическая западная философия с тем или иным успехом пробовала свои силы на этом поприще. И вот постепенно обнаружилось, что существует некое «зеркало», где мы можем выглядеть вполне выигрышно, – это восточная, и в частности китайская, цивилизация. С одной стороны, в ней присутствуют огромной глубины философский пласт, сложная космогония, архитрудная геомантика и многое другое. Но с другой – всё это выглядит несколько примитивно и наигранно, особенно на поверхностный взгляд (а другого долгое время со стороны Запада и не было). Экзальтированное восхищение пышной китайской экзотикой успешно соседствовало со снисхождением к «несложным» морально-этическим рассуждениям китайцев о «гуманности», «долге», «справедливости», принципе всех вещей – Пути-Дао и т. д. И это в то время, когда Европа пережила и едкий сарказм Вольтера по отношению к Китаю, и глубокомыслие Гегеля об объективном Абсолюте, и «странствия души» Ницше.
Так возникла проблема диалога культур, а точнее – поиска предела этого диалога, которая вряд ли когда-нибудь будет решена теоретически. Что в нашей цивилизации «от них», а что исконно наше? Да и можно ли смешать в одной личности «азиатский разрез глаз» и восточную мифологическую образность мышления с рационалистической логикой и структурной строгостью европейского сознания? «Зеркало» восточной культуры внезапно показало нам, что мы рассматриваем там не какого-то «варвара», не «чужого», но едва ли не самого себя, только немного другого. Безусловно, у нас разные языки, привычки и традиции психологический настрой и, возможно, ритм энергетических полей этноса, но есть и что-то до боли знакомое – нечто позабытое из христианской традиции.
Это требует от нас прежде всего осмысления меры человеческого в человеке, обнаружения некого универсального начала в самостоятельной личности в противоположность частно-культурному ограничительному фактору, который принято называть «национальной спецификой». Вероятно, универсальным является понятие высшей мудрости – той, что приходит вне слов, проистекает интуитивным образом из самых потаённых слоёв нашего сознания (или извне?). Приобщаясь к универсальному началу мироздания, к некой «надсущности» (назовём её трансцендентной), человек воспринимает огромную мощь, ощущаемую как Благая сила, огромное животворное начало, импульс не только к жизни, но и к пониманию самой жизни, что намного ценнее. На страницах «Дао дэ цзина» эта мощь названа «Дэ» – «Благость», «Благодать», «Животворящая сила», «Добродетель», «Благое качество». Перевод не вполне точен, так как европейское понятие «добродетель» несёт в себе какую-то моральную оценку, в то время как мораль – это нормы, созданные человеком, следовательно, в определённой мере искусственные и наигранные, в то время как Дэ – это священная сила Космоса, манифестация универсального закона и пути всех явлений Дао в нашем мире. Действительно, истина стоит вне знаков или конкретных понятий, каждый народ старается выразить её в наиболее понятном и доступном для себя виде. Поэтому, знакомясь с мудростью древнего Китая, в данном случае через трактат «Дао дэ цзин», мы читаем не о чём-то отдалённом, не о некой музейной этнографической редкости, но о своих же собственных потоках сознания, просто поданных в немного ином виде.
Эта вполне естественная мысль допускается нами почему-то с большим трудом. И здесь сказывается всё тот же синдром «зеркала»: в нём должен быть либо наш точный двойник, копия, либо какой-то совсем другой человек. И та и другая точка зрения на китайскую философию несколько раз сменились за последние 200 лет.
Замечательный знаток китайской культуры, католический миссионер Маттео Риччи, прибывший в Китай в начале XVI века, смотрел на возможность «диалога мудрецов» и культурное совпадение весьма пессимистично: «Китай и Европа столь же отличаются друг от друга в традициях и обычаях, сколь и в географическом положении» [59, 4]. Может быть, на самом деле никакого диалога культур не существует, а мы слышим лишь искажённое эхо самих себя: своих мыслей, нереализованных стремлений или полузабытых образов? Действительно, такое встречается в западной мысли достаточно часто, когда культурные традиции Китая подменяются нашими фантазиями о них. Вспомним хотя бы стабильный набор понятий, который многие и принимают за «китайскую философию»: инь и ян, Дао, пять первоэлементов, энергия ци. И многие с удивлением узнают, что центральный элемент китайской метафизики – Пустота, изначальная «бескачественность» или предельная простота мира, осмысление которой породило десятки восточных искусств: каллиграфию, монохромную живопись, икебану, разбивку миниатюрных садов, чайную церемонию, технику медитации.
Первый период осознания китайской культуры в России можно охарактеризовать так: «они – совсем другие». Российская знать украшает свои покои привезёнными из далёкой Поднебесной империи живописными свитками, шёлковыми обоями, вазами с тончайшей перегородчатой эмалью. В Петродворце оборудуются два специальных китайских зала, выдержанных в чёрных лаковых тонах. Стены меншиковского дворца в Санкт-Петербурге украшаются рядами китайских живописных свитков VIII–XII веков, где были изображены сюжеты из традиционных романов, смысл которых вряд ли был известен хозяину дома и его гостям. Но это нравилось, восхищало своей утончённостью, ускользающим, но в то же время явно ощутимым покоем и глубокомыслием. В моду входят различные китайские безделушки – «шинуазри». Они имеют смысл постольку, поскольку представляют совсем иную, чуждую по философскому духу культуру. Европейский эгоизм, индивидуализм противопоставлен в китайской философии идее о соотносимости, созвучии, единстве всех вещей, об абсолютной и неразрывной гармонии человека и космоса.
Русская религиозно-философская традиция ищет самоотражения, самоопределения в пространстве мировой культуры. Мысль такова: хотя мы и отстаём от Запада, но всё же опережаем Восток. Вот на этой волне впервые в России и появляется перевод небольшого, но чрезвычайно ёмкого мистического китайского трактата «Дао дэ цзин» («Канон Пути и Благости»), приписываемого мудрецу VI–V веков до н. э. Лао-цзы. Трактат пришёл к нам по «испорченному телефону»: сначала он был не очень удачно переведён на японский язык, а потом уже с японского текста был сделан перевод на русский в книге Д. Конисси «Философия Лаоси. Тао те кинг Лаоси». Сделан он был японским учёным, выпускником семинарии при Российской духовной миссии в Токио Кониси Масутаро (1862–1940). Примечательно, что выходу в свет этого перевода активно содействовал Л.Н.Толстой, интуитивно почувствовавший универсальный характер даосских ценностей, нимало не уступающих по своей глубине русскому философскому мировоззрению, но который размахом своего могучего русского ума, извечно жаждущего «правды», мятущегося, бунтующего против собственных традиций, так и не понял спокойную рассудительность и миросозерцательную простоту даосизма и идею об извечной «преемственности духа мудрецов».
«Дао дэ цзин» оказывается источником творческого вдохновения и даже особым мерилом у русских символистов. Например, Андрей Белый апеллировал к JIao-цзы едва ли не как к патриарху символического миропонимания: «О символической действительности можно сказать, что она есть «нечто»; в нашем смысле это «нечто» есть Дао Лао-цзы» [33, 60].
На этом. грустные и вместе с тем поучительные трансформации «Дао дэ цзина» не закончились. Запад всегда стремился видеть в Востоке собственное отражение и, наконец, перешёл к новой стадии: «Они такие же в точности, как мы (антропологические различия несущественны)». Это уже потом, в 80-х гг. нашего века, будут установлены коренные структурные различия в ориентации мозговых полушарий китайцев и европейцев, образно-мифологическое мышление китайского этноса окажется обусловленным на биопсихическом, (фактически – генетическом) уровне. А в 50-х гг. проповедуется идея о том, что развитие философской мысли на Востоке должно в общих чертах повторять развитие философии на Западе. В Китае, как и в «цивилизованном мире», была обнаружена борьба «двух линий философии», – материалистической и идеалистической, которая по «странной случайности» не замечалась самими носителями культуры, хотя, по утверждениям современных теоретиков китайской философии, существовала не одно тысячелетие (один из первых «атеистов» – Ван Чун жил ещё в I в.). Следуя этой концепции, легендарный автор мистического трактата Лао-цзы был зачислен в разряд «наивных диалектиков» – название, напоминающее снисходительное похлопывание по плечу, мол, что-то, конечно, понял и о многом догадывался, но всё же до «единственно верной теории» не дошёл. Понятие Дао в трактовке Лао-цзы было воспринято современными критиками как вполне материалистичное, ибо оно ассоциировалось с объективным законом развития всех вещей, точнее это было названо «естественным путём вещей, не допускающим какого-либо влияния извне» (закономерен вопрос: а по богословским понятиям, Бог допускает «влияние извне»?). На этой волне выходит последний полный перевод «Дао дэ цзина» на русский язык, выполненный в 1950 г. и повторенный в 1972 г. [38, 34[. Правда, при этом пришлось изменить несколько пассажей, например, плавно обойти аналогии Дао и духа (§ 6), о его надматериальной и даже надприродной сущности.
Сегодня, когда наши познания о внутренней жизни традиции Китая становятся более целостными, имеет смысл вновь всмотреться в зеркало восточной культуры. Нам становится доступной не просто история Поднебесной империи как цепь рядоположенных фактов (что и когда произошло), но сама логика её развития, столь непохожего на развитие всего остального мира. Постепенно переосмысливается и сам процесс привития традиционных духовных ценностей. Мы осознаём, что два великих мудреца древности – Конфуций и Лао-цзы создали такие учения и дали такой мощнейший духовный импульс к развитию всей дальневосточной культуры, что последующим поколениям оставалось лишь комментировать их. Лао-цзы была исчерпана область мистического, Конфуцием – морально-этического. В отличие от западной культуры, в которой каждое последующее поколение отрицает предыдущее или, говоря мягче, «улучшает и углубляет», китайская цивилизация научилась накапливать и передавать. В определённый момент, а точнее в VI–IV вв. до н. э., произошёл сильный культурно-этнический перелом, «энергетизировавший» местный социум. Такая «энергетизация» (увы, другого термина пока не подобрать; Л.Н.Гумилёв называл это «пассионарным толчком») была воспринята самими китайцами как духовный импульс, который попытались «переварить» и выразить в сравнительно системном виде ряд мудрецов – преемников этого энергетического толчка. Эти люди создали вокруг себя тесные сообщества учеников, которые принято называть философскими школами, хотя, как будет видно из дальнейшего, речь идёт собственно не о философии как «науке мудрствования», а об особом способе символического переживания действительности. Кто-то из последователей в полной мере воспринял духовный импульс от своих учителей и сам стал передавать дальше то, что стало называться «передачей истины» или «истинной передачей» («чжэньчуань»). Большинство же стало лишь имитировать внешнюю форму: ритуалы, слова, поступки, особые одеяния. Не случайно в «Дао дэ цзине» настойчиво повторяется мысль, что всякое слово лишь профанирует «истинное знание», которое в действительности воспринимается как восприятие духовного энергетического импульса – материи чрезвычайно тонкой и постоянно ускользающей при строгом научном анализе.
В науке сложилась строгая традиция того, как надо анализировать философские тексты. Прежде всего определяется, к какой школе принадлежал автор, какие взгляды проповедовал, кто были его соперники, какой основополагающей линии он придерживался и самое главное – к чему призывал. С трудом допускается мысль, что древний философ мог не придерживаться линии, не противопоставлять себя кому-нибудь (что, конечно, не исключало победу его духовной мысли над другими благодаря большей внутренней мощи и привлекательности) и ни к чему не призывать. Он просто пытался записать на бумаге тот поток сознания, который ощущал в себе как присутствие сакральных, высших сил внутри профанного существа – человека.
Один из таких трактатов – «Дао дэ цзин» стал концентрированным выражением тех удивительных и во многом непонятных импульсов духа, охвативших Китай в середине 1 тыс. до н. э.
На переломе традиций
Сколь трудно порою бывает осознать древний текст, перед нами не только дистанция времени, но и дистанция мудрости. Поэтому мы можем по-разному подходить к трактовке или, как сейчас принято говорить в отношении мистических писаний, к герменевтике «Дао дэ цзина».
С одной стороны, безусловно, «Дао дэ цзин» наполнен историческими реалиями своего времени – эпохи Борющихся царств (475–221 гг.), когда страна раздиралась конфликтами, когда сиюминутные амбиции правителей вступали в противоречие с идеальными думами о беззаветном служении государству через следование трансцендентным истинам. В этом смысле – перед нами текст конкретно-исторический. Но, с другой стороны, это текст мистический, текст, принадлежащий к эзотерической традиции, стоящей вне времени. Он полон метафизики «сокровенного» и извечного, существовавшего до человека и открывающегося в вечность. Мы можем воспринять лишь нечто «значимое для нас» – те извечные истины, которые, безусловно, присутствуют в трактате и будут столь же действительны для сотен будущих поколений.
В этой двойственности текста и заключена главная сложность его восприятия, его приближения к нашему сознанию и к нашей душе. И всё же попробуем осознать «Дао дэ цзин» не как нечто отстранённое, исторически-далёкое и «азиатское», но как собственное, открывающее самое сокровенное, интимное начало в нас самих.
Прежде всего обратим внимание на одну важную особенность духовной жизни Поднебесной империи. В Китае никогда не было чисто философских, умозрительных школ. Не существовало ни малейшего разрыва между духовным и практическим, земным и небесным, или, как говорили сами китайцы, «далёким и близким». Сложилась полная преемственность между философией и политикой, которые находились в соотношении как «сущность» и «функция», «осмысление – применение». Да и сама политика трактовалась шире, чем мы привыкли воспринимать её в западной традиции. Это был прежде всего способ универсальной коммуникации людей между собой во всех областях, установления в Поднебесной некой идеальной матрицы или символической формы «настоящего государства», основанного на древнейшей идее «Датун» – «всеобщего единства» или способности нахождения всего в одном и наоборот. Так рождается гармония государства – взаимопонимание и взаимопроникновение всех вещей и явлений. Но как же можно установить такую идеальную коммуникацию между людьми, предварительно не «договорившись» с высшими силами или хотя бы не осознав их творческого присутствия в мире? Это уже область философии – «науки о мудром осмыслении». Совершенномудрый, воспринявший этот импульс, способен привести в гармонию всю Поднебесную, то есть весь мир, «лишь одним своим дыханием». Его миссия не только воспринимать высшие посылы, но и передавать их будь то через учеников и трактаты, либо в виде советов правителю.
На стыке архаической и постархаической традиции Китая, то есть в середине 1 тыс. до н. э., происходит переосмысление того, с кем из высших начал следует «договариваться», где же находится та пружина, благодаря которой мир живёт и трансформируется. Может быть, это всёпроникающие духи – объект поклонения в глубокой древности? Или абсолютно безличные, абстрактные начала, как Небо или Дао? Но если понятие Неба когда-то ассоциировалось с неким «небесным владыкой» и даже изображалось в виде человека с большой головой, то Дао – предельно безлично и, по сути, даже безымянно. «Дао» – не более чем условное обозначение этого «нечто», и адекватно выразить Дао с помощью слов, знаков, рассказов и даже полунамеков невозможно.
Таким образом, спектр мотивов для осмысления был весьма широк и знаменовал собой отрыв от архаической традиции «пугливых людей», способных поклоняться всему сразу, дабы обеспечить себе и своим детям безопасность и сытость. Китай получает мощнейший толчок, связанный частично с социальными, частично с географическими факторами, но прежде всего обусловленный самой логикой постижения божественных начал человечеством. Он вызывает к жизни новое понимание «высшего». Китай получает могучий заряд, осмысливаемый им через зарождающиеся философские школы, которые, в свою очередь, будут передавать его в виде «истинной традиции».
На смену вере в духов, практике общения с ними и многочисленными божествами, на смену тотемам и анимализму идёт осознание Единого Дао, порождающего всё живое и неживое и дающее своему детищу максимальную степень внутренней свободы. Осознать его присутствие в мире (а точнее – перед миром, до его рождения) невозможно, можно лишь, приобщившись к нему, обрести высшую Благость – Дэ. При этом понимание духов как структурообразующих сил космоса остаётся, но оказывается, что есть более высокое начало, обладающее предельной, высшей святостью.
Трактат «Дао дэ цзин» отразил те мысли, те импульсы, которые лежали в самом начале этого незавершённого пути к Единому.
Это произведение также иногда называют «Лаоцзы» по имени его легендарного создателя. Трактат удивительно краток даже по лапидарным китайским понятиям – в нём около пяти тысяч иероглифов. Как таковой, «Дао дэ цзин» оформился предположительно в V’lII вв. до н. э., причём на основе более ранних сентенций ряда просветлённых мудрецов, среди которых возможно был тот, кого называли Лао-цзы. Через несколько столетий после его создания трактат был достаточно условно разделён на 81 параграф и две большие части: «Канон Пути» («Дао цзин») и «Канон Благости» («Дэ цзин»).
Каноном (цзин) это произведение стало называться лишь с 11—I вв. до н. э. Правда, долгое время его называли по-разному, и зачастую нелегко установить, о каком тексте идёт речь. Например, в трактате «Сюнь-цзы» его называют по имени одной из частей – «Дао цзин» («Канон Пути»). В «Хрониках династии Хань» («Хань чжи»), составленных приблизительно в конце I в. до н. э., он уже именуется «Лао-цзы», а впервые название «Дао дэ цзин» можно встретить лишь в I I I вв. в списке известного комментатора этого текста Хэ Шаньгу на «Главы и строфы Лао-цзы» («Лао цзы чжан цзюй») [7]. Существует у «Дао дэ цзина» ещё несколько названий. Например, в кругах самих последователей даосизма он уважительно именуется «Истинный канон Пути и Благости» («Дао дэ чжэнь цзин») [11].
Примечательно, что два рукописных варианта «Дао дэ цзина», обнаруженных в пещерах Маваньдуя недалеко от древней столицы Китая города Чанша, о которых мы ещё будем неоднократно упоминать, относящиеся ко II в. до н. э., называются просто «Лао-цзы» и также подразделяются на две части. Правда, в этом случае первой считается та часть, которая именуется «Главы о Благости» («Дэ пянь»), а второй – «Главы о Пути» («Дао пянь»).
Само произведение таит в себе много загадок. Например, когда был создан трактат? Что послужило его основой? Какое отношение имел к нему Лаоцзы, да и был ли он вообще? Компилировал ли части трактата один человек или это плод работы представителей нескольких поколений? Читатель без труда замечает, что многие пассажи повторяются дважды, а то и трижды, встречаются и смысловые неувязки. Что это – неумелое составление, перепутанность таблиц, на которых в древности писались тексты, или, наоборот, блестящий литературный приём, подчёркивающий наиболее важные места и передающий характерные черты сознания настоящего мудреца? В любом случае перед нами не единый трактат (что не исключает его внутреннего единства), а антология ранней даосской мысли.
Нередко даосизм с полным на то основанием называют «самой китайской» религией, которая превратилась в своего рода «квазинациональное учение». Правда, при ближайшем рассмотрении оказывается, что под названием «даосизм» уживались во многом несхожие учения: и об управлении государством, и о достижении бессмертия, и о «свершении дел недеянием», и даже поклонение духам, предсказание судьбы, врачевание и сексуальная практика. Как сравнительно целостная, но отнюдь не стройная система даосизм оформляется лишь к I–II вв., чуть позже даже возникают мощные религиозные движения, одним из которых становится восстание даосской секты Тайпиндао (Пути Великого равенства) в 184 г. под руководством Чжан Цзюэ. В середине II в. возникает даосская секта Тяньшидао (небесных учителей), в которой «Дао дэ цзин» считался священной книгой, а руководитель секты был объявлен наместником Лао-цзы на земле. Интересно, что секта Небесных учителей путём сложных соглашений с государством существовала на правах полуавтономного государства вплоть до начала XX в.
Кто же такие ранние даосы? Прежде всего заметим, что данная категория людей долгое время себя «даосами» не считала и вообще никак не именовала себя. В момент создания «Дао дэ цзина» по дорогам Китая бродила масса людей, занимавшихся гаданием, врачеванием, геомантикой. Многие из них говорили о мистическом слиянии с природой в момент медитативного транса, а если быть точнее, о самоидентификации с высшим началом мира Путём-Дао, который порождает все вещи. Дао понималось как всёпорождающее, абсолютно мистически-иррациональное (то есть не познаваемое путём логического анализа), высшее начало. Дао – абсолютно запредельно для человеческих чувств, хотя предопределяет развитие каждой вещи и каждого явления. В более поздних текстах это начало ассоциировалось с «сокровенным механизмом» или «пружиной», которая, «раскручиваясь», дает проявление феноменам видимого мира. Само же Дао бессущностно и пустотно, оно «никаково» и не может быть определено словами.