Текст книги "Центумвир (СИ)"
Автор книги: Александра Лимова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)
В тиши кухни его тихое хмыканье. Ироничное и насмешливое. Лед в глазах при очередной моей глубокой затяжке и усмешке этому льду. Раздражающему, как и его обладатель.
– Видимо, я вычеркнут из списка семьи, верно? – отодвинул тарелку со стейком, отставив локоть со спинки на столешницу и чуть продвигая свой бокал по столу вперед, накреняя его, слегка покачивая и наблюдая за плеском жидкости. Ровно, сухо и констатирующе, – рановато, Джокер.
Негромко рассмеялась, ощущая, как разлагаюсь сильнее. Подружка в морге работала. Как-то раз к ней заскочила в одну будничную ночь, когда нам обеим заняться было нечем. Она на работе, ничего не предвещало беды, а ей опера привезли труп бомжа, неделю пролежавший под теплотрассой в студеный зимний месяц. Восемнадцать столов в зале, небольшая полукоморка в противоположном от трупа конце, где я с ней, бывалым судмедэкспертом, распивала приличный вискарь, а запах… тот самый запах, пока санитары разрезали тулупчик и заплесневелую одежду неделю назад окочившегося бомжа и неторопливо и буйным цветом разлагающегося под теплотрассой, он, этот смрад, доходил в ординаторскую. Он впивался в меня, а Роксанка словно бы и не замечала. Я едва успела добежать до выхода, когда санитары его раздели, а я вышла из ординаторской, намереваясь пойти на улицу покурить и вдохнула запах неделю как разлагающегося тела. Роксанка ржала и держала мне волосы, пока меня выворачивало, она с изумительно тонким черным медицинским юмором комментировала физиологические реакции моего тулова. Ей предстояло еще, так сказать, разделать бомжа, вот где печаль. Блевать после этих ее слов я стала сильнее, а она смеяться громче.
Сейчас вот сходное. И я понимаю, почему Роксанка не ржала. Точнее ржала, но над моими физиологическими реакциями. Запах тлена приедается, на него реагирует только тело, а внутри уже профессионально, что да как. Только необходимо реакции тела подавить, а разумом ведь все понятно. Если взгляд наметан. У меня наметан. Нельзя верить чужим. Нельзя. И запах в обонянии сходен с тем вечером. Вроде полосует изнутри, выворачивает, но мозгом понимаешь, что это лишь реакции, а смысл совсем в ином…
«Либо мы ломаем систему, либо я сломаю тебя, Макиавелли, выбор не богат… решай»…
Макиавелли. Инакомыслящая. Беда в том, Истомин, что я ломаю вашу систему своим инакомыслием идущем вразрез с положением и алгоритмом системы. А ты и есть Система. С большой буквы. Что ты там ломать-то собрался, сам себя, что ли?.. Кого наебываешь, сука? Сука.
И он прикусил губу, глядя в мои глаза. Считывая и погано улыбаясь. С тенью того, что в темени глаз Марвина – безразличием к чужому мнению и решению, имеющему иной вектор с их собственным. Кто не в их доле – на выход, без резких движений. Рановато, Ярый. Ты скажи, а мы примем решение…
И он сказал.
– С Коновым мы схлестнулись около года назад. – Приподнялся и забрал пачку сигарет, лежащую возле меня. Снова развалился в кресле, зубами доставая сигарету и подкуривая ее, глядя над моим плечом, в бесшумную красивую столичную ночь за панорамными окнами. Негромкий ровный и безэмоциональный голос продолжил, – я не люблю борзых, с ними зачастую бываю груб. Он затаил обиду и начал рыть под меня, а тут антураж такой… не наебешь – не проживешь, и все об этом знают, только поди найди да докажи. – Усмехнулся, прикрывая глаза и медленно откидывая голову назад протяжным полукругом выдыхая дым в потолок. Глядя в полукруглую разнотональную подсветку уровневого потолка, сглотнул. Краткое движение кадыка и его тихий голос, – удар Коня был резкий слишком. На первый взгляд самое логичное – при поддержке чьей-либо. Да, верно. Старших его. У него круг уебищ, сходных в одних интересах – выкашивать, и если бы не регламент… В общем, стояли за ним главнюки его, негласно улюлюкали и подбадривали его, пока он по регламенту шел. Чуть заступал, жрали его не меньше, чем подбадривали. Звериная стая, короче… – склонил голову, указательным пальцем стукнув по сигарете, стряхивая пепел в серебряные изломленные грани пепельницы и задумчиво наблюдая за распадом пепла. – Помимо них за спиной у Коня стояли обиженки всякие, у которых я однажды слегка пошатнул систему, потому что мне немного не понравилось, как они там решения принимают. Ну, и еще те стояли, у которых я в закромах шарил иногда. Только это доказать надо еще. Никогда не докажут, пусть хоть обноются. Это я так думал. – Досадно прицокнул языком, затягиваясь глубоко и снова сигарета к пепельнице и задумчивый взгляд за оседанием пепла. – А конь рыл тщательно, из-за этого и обыск одобрили так быстро, потому что несколько обиженок было, которые подозревали меня в том, что я на их киностудии периодически снимаю свой многосерийный художественный фильм под названием «спиздили». – Краткий взгляд на холодно ухмыльнувшуюся меня, полуусмешка на красиво очерченных губах. Затяг и выдох дыма вниз и в сторону, а голос припечатывающе вкрадчивый, – когда у тебя есть свидетель, готовящий показания против подозреваемого, то два и более круга дают утверждение на обыск, и здесь можно не уведомлять тех старших, кому принадлежит подозреваемое звено, можно никого не уведомлять. Конь в этом моменте красавец. Свидетель против меня у него был к моменту его запроса, оставалось только найти компромат и чем больше, тем лучше. Но Конь не знал, что у меня друзья есть. Не заметила, что не было Тимы на нашей свадьбе? Лютого и Старого? Рики не было. – Его на долю мгновения горькая полуусмешка, когда почти в зачатке подавила мучение прострелившее болью внутреннее неумолимое разложение. Отвел взгляд и не глядя безошибочно сигарету в пепельницу, продолжил, – ни к чему знать о такой дружбе. Потому что если у кого-то из нас ебанет жестко, мы на себя его риски перетянем, чтобы башку человеку не сняли, и эти наши действия очень сложно будет привязать к мотиву простых человеческих взаимоотношений, за которые тут взыскивают с особой жестокостью. Вроде как, ах, вы больше чем партнеры/конкуренты, значит, виноваты во всем подряд и обоих нахер под расстрел и плюс вам в обвинение стопицот нераскрытых вопросов и чужих грехов. Нет. Нет, у нас чисто деловые отношения. Просто так вышло, что когда этот кто-то закосячил, мы тут рядом терлись. Чисто по бизнесу, да. Наши это косяки, за них отвечать заставят и мы будем, а тот, косячнувший, совершенно не причем, ибо наши это проебы, а не его. Вот по этому давно соглассованому и пару раз отыгранному сценарию все шло, и шло хорошо, всё уже почти выравнивалось, если бы твоему брату не предложили то, в чем я ему категорически отказал. – Перевел на меня давящий взгляд. Жесткий. Жестокий от того, как улыбнулась и сколько презрения и вызова было в моем взгляде. – С базы он снят. Найти пока не могут и, вероятнее всего, завтра утром он не придет на подтверждение к главным того круга, которому принадлежит Саид, мой теневой синяк, который переводил мне бабло через филиал в вашем городе. Через доменное зеркало.
Срыв сердца, резкий низкочастотный шум в ушах. Белый шум. Когда холод в пальцах и недоверие во взгляде на невесело улыбнувшегося него. Утвердительно кивнувшего и ровно продолжившего:
– Твой город. У нас не было подходящих синекур, поэтому мы перепродали ареал с готовой системой другому кругу, разумеется, выключив свое щупальце – филиал Еремеева. На самом деле нет, я не выключил, на самом деле Саид мой теневой, на самом деле филиал был в спирали чужого круга и мы с Саидом на досуге через доменное зеркало чужое добро понемногу пилили. – Сглотнул. Челюсть твердо сжалась на мгновение, и взгляд почернел, как и голос, – угадай, кто об этом знал? Может быть тот, чей филиал был в этом городе? Может быть тот, которому я запретил переход в синекуры? А он согласился стать свидетелем при обвинениях Коня. Только Конь отъехал и, оказывается, оклеветал меня Илья Ереемеев, который сразу же скрылся, потому что, увы, не дурак, и понял, что раз нет вести на полях, что Ярого казнили, значит, нам есть чем крыть, когда он предоставит доказательства, что я свое щупальце таким образом запустил в кормушку к тем, кому мы продали ареал. Так что судебное разбирательство, так скажем, произойдёт без его присутствия сразу после того, как мое начальство докажет истцам, что я ни в чем не виноват. Завтра утром. Докажут, потому и их свидетель сухарится по углам так, что его найти никто не может. – Выдохнул протяжно, улыбаясь с привкусом мрака и бушующего хаоса. Набирающего мощь, когда посмотрел на меня, приподнявшую подбородок, скептично глядящую на него. С презрением. Его тихий смех по тиши кухни, впивающийся в нее и разбивающий до осколков, полосующих напряженные, воющие струны моих нервов. – Я бы пришел к своей сестре. – Твердо, уверенно. – Прощения попросить. – Безапелляционно и гарантированно. – Ради своей сестры я бы пришел к человеку, которого заложил и признал это. За шаг по карьерной едва не убить, это пиздец, блять… – Во взгляде переминающая давящая темень кровавых всполохов и полной, запредельной, нечеловеческой ненависти. Затерявшейся в тени ресниц, когда прикрыл глаза. Его тихий голос сквозь пересохшие губы, молвившие нерушимую клятву, – и видит бог, я бы его не убил. – Задержка дыхания, взгляд в сторону обманчиво ровный. Как и обманчиво спокоен голос, – только он не пришел, а сбежал, как крыса. Мужчину определяет далеко не пол... – Полуусмешка и пристальный взгляд в мои глаза, когда с мягкой улыбкой, почти нежной, до безумия красивой, говорил мне беспристрастно самые страшные вещи в моей жизни, – судить будет Ковалевский Денис Александрович. У него тоже когда-то было предательство от близкого человека. Когда-то была жена и две дочери, пяти и одиннадцати лет. Теперь у него есть только три могилы. Этого человека называют Лютым, отчасти из-за того, что он весьма неравнодушен к справедливости. Поэтому он сумеет доказать, что клевета Ильи Еремеева должна иметь фатальные последствия. А отчасти кличка такая у Дениса Александровича потому что он неравнодушен еще и к предательствам, особенно близких людей, а так вышло что в некоторых взглядах на жизнь мы с ним весьма близки.
Повисшая тягостная тишина.
Сжираемая моим внутренним смрадом. Мне кажется, что после того, как я жадно выпила карамель и алкоголь черного рома, разгрызла ударяющий болезненным онемением в десны лед, я смогла бы после этого со снисходительной улыбкой зарыться лицом в того бомжа, умершего и пролежавшего неделю под теплотрассой, ибо его запах – ничто, по сравнению с тем хардкором в душе. Ничто, по сравнению с творящейся некрофилией внутри являющейся порно для редчайших извращенцев. Мне так кажется. Потому что мне сложно представить, что кому-то понравится то, как сейчас в сессию БДСМ включили труп моего разлагающегося нутра, которое отымели групповухой чужих жестких и твердых убеждений. Заблуждений.
Отымели.
Поднялась с места Со стуком поставив бокал на столешницу и улыбаясь, глядя на него, ощущая как сходит с десен болезненная немота от разгрызенного льда. Мой шаг спокоен и уверен. Зашла за его кресло. Обняла его сзади. С упоением вдыхая его неповторимый аромат, всегда так добавляющей нишевой тональности его изысканному парфюму. У него очень особенный запах. Я иногда думала, что герой фильма «парфюмер», лишь раз уловив вот этот запах, замариновал бы инопришеленца не хуже той рыжеволосой красавицы, лишь бы выделить этот аромат… что при правильном подборе парфюма играет на нем невыносимо притягательно…
Почти перекрыв запах мертвячины.
Но лишь почти.
И моя отрешенная улыбка.
Положила подбородок ему на плечо. И он повел головой, так же пьянея от сплетения отторжения и тяги к знакомому, изученному. Болезненному. Изысканному. Тихо рассмеялась и протянула руку к столу через его плечо.
Взяла нож, приподняла над столешницей и уперла острием о лакированное дерево, удерживая навершие указательным пальцем и слегка покачивала, наблюдая за красивыми бликами на режущей кромке.
Он усмехнулся.
Очень медленно, чтобы не отпугнуть, повернул голову. Помедлил секунду и прикоснулся холодно полуулыбающимися губами к моему виску. Чужими губами. Холодно улыбающимися. Холодными. И с насмешкой спросившими:
– Я все же буду иметь честь стать твоим партнером в предварительных ласках с щекотками?
Нежно улыбнулась, слегка подаваясь вперед, вроде как прижимаясь грудью теснее к его спине, вроде как обнимая крепче. По факту – положив на его плечи свои руки, тянущиеся к столу. Левую кистью вверх рядом с покачивающимся ножом, на лезвии которого играли блики освещения.
Яр скрипнул зубами, неотрывно наблюдая за этим. За тем, как я со значением прикасаюсь обухом ножа к своей кисти. Пока обухом. Хмыкнула, ощущая холод металла и негромко спросила:
– Ду ю вона ноу, хау ай гот зис скарс?
Внутри него буря. Ярость сметающая все и вся, когда он смотрел как я ножом прикасаюсь к своей коже. Через его плечи. Улыбаясь и прикусывая губу.
– Я тебе все расписал. – Холодно, леденяще выцедил он. – И ты избираешь предателя? Из-за него выпилиться собралась? Он подписал меня под хуй за то, что я ему в твари податься не дал бы никогда. По его вине мертв Игорь. Конь бы тебе тоже не сказки на ночь читал. Он убил бы меня, Авель. Ради перехода в синекуры. Так кого надо вычеркивать из списка своей семьи?
Авель.
Кого вычеркнуть из списка? Да тебя, тварь.
Сука.
Втихую решившая минуснуть моего родного брата, которого нихуя не знает!
– Не смей трогать мою семью. – Повернула к нему лицо, приблизила губы к его уху и надавила себе на кисть острием. Дернулся. И окаменел от моего быстрого выстрела шепотом ему на ухо, – сразу как только Лютый вынесет приговор. Ну, или потом. Как улучу момент, в общем. – Рассмеялась, чувствуя, как напряжен. Видя, как до побеления сжата его челюсть. Рассмеялась, да. Смехом Джокера, секунду спустя твердо сжавшая рукоять и со злом вогнала нож в стол, с наслаждением слушая треск повреждаемого дерева, отстраняясь и с удовольствием глядя в его перекошенный яростью профиль, ласково произнесла, – не смейте трогать мою семью. – Пальцы с рукояти ниже. По лезвию. С нажимом. С кровавым следом из порезов. И вкрадчивым предупреждением в шепоте его профилю, наблюдающему за этим с нехорошим прищуром, – никто из вас. О последствиях ты уведомлен, Ярый.
Отстранила руку, сжимая ладонь в кулак и слушая торжествующий хохот демонов в своей крови, когда частая алая капель по столу, его брюкам, по паркету и моей футболке, а я с опьяненной улыбкой смотрела в его профиль и сжимала порезанную ладонь второй рукой у своей груди. Не чувствуя боли. Почти не чувствуя. Смотрела на него с улыбкой, потому что видела, с каким выражением в глазах он смотрит на мою кровь. Выжигающую на нем клеймо. Выжигающее предупреждение на его разуме, захлебывающемуся от ненависти.
Но.
Мое слово сказано. А эта Система, потерявшаяся в своей догматике, слишком любит ту, что разлагается. Достойная пара. Мы бы уничтожили друг друга однажды. Спасибо моему брату, расставившему все на свои места.
Я улыбалась, делая от него шаг назад, с кровоточащей ладонью у груди. Улыбалась зло, грязно, по ублюдски и по блядски делая шаг назад и считывая с него то, как он вспарывается своими демонами в преисподней внутри него, пока смотрит на мою кровь. Отступала и улыбалась, совсем не чувствуя своих слез и так и не услышав своего тихого миллисекундного скулежа. Но он был.
– Из вас, значит... – его рассыпающийся в тысячи злобных эхо голос тотчас за этим.
И тут же развернулся со стулом, одновременно выстрелив рукой, впился в мой локоть и резко дернул на себя, вынуждая упасть ему на колени и стискивая мою порезанную руку своей ладонью, а второй рукой сдавливая мое плечо, чтобы резко осадить на себя, когда тут же попыталась протестующе приподняться. С бушующим огнем ярости в глазах, выцедил вкрадчиво:
– Твой брат, Джокер, очень интересная личность. Легальный букмекер, меня это зацепило. Сложно быть легальным особенно в такой сфере и в наших реалиях. Разговоры по душам пару раз, и я вывел что да, это мое звено и его можно и нужно включать в цепь. Он поначалу опасался весьма, хотя снова этого не показывал, и я был очень рад, что он тормоза имеет, потому сразу и подал его на согласование в базы, а вот потом…Потом был бешеный доход, который постоянно прогрессивно увеличивался. И очень особое отношение к Илье со стороны начальства, уж поверь, у них и без того всегда было очень трепетное отношение к базам. Потому и ввел его туда. И когда они разглядят того, что работает бешено и с умом, то из общака инвестиции идут непрерывно и мощно. Илью разглядели, умилились и Илья срубать начал очень и очень прилично, потому что не только умеет, но и любит грамотно отыгрывать инвестиции. На сегодняшний день из всех кругов это самая эффективная база. У некоторых даже совокупность баз не приносит столько, сколько вырубает он. И вот то, что там у него в глазах зародилось и стало явным в ложе на презентации пирамиды, оно тоже нарастало. До эффекта синекуры. До того, что Марвин это увидел. А я отрезал. Сказал Илье, что пока он себя и свои амбиции по щелчку пальцев отключать не научится, я не допущу того, чтобы он вышел в линию управления, потому что там его прибьют сразу, ибо хуевертят там жестко, потому и центумы нужны, чтобы ставили систему, зная, где проеб может быть и синяки этим не пользовались, а если воспользовались, то всем встать, суд идет. Не допущу его, потому что там не увольняют, нет выхода на пенсию, нет выслуги лет. Из ада нет возврата. Илье не понравилось то, что я обрубил его повышение. Не понравилось от слова совсем. Хотя, вычислить это было трудно, но и я не баран. – Рывком оторвал мою порезанную ладонь от груди, разжимая кулак и взяв чистую салфетку с края стола. – Дай посмотрю. Дай, я сказал! Швы не нужны. Зажми. Зажми, блять. – Впихнул мне салфетку, одной рукой так же удерживая меня за локоть, откинулся на спинку кресла и испачканными в моей крови пальцами прикурил сигарету, с прищуром глядя в мое раздраженное лицо. – Идем дальше. К сожалению, Конь тоже не баран. Потому, как только слух пронесся, что штат синекур у Марвина мог бы быть пополнен, но центум высказался против, Конь взял это на вооружение. Он за мной по пятам ходил везде, обиженный, блядь. Вычислил Полякова, занимающегося сходным, начал его прессовать, чтобы он меня сдал. Поляков не сдал, категорически в отказную пошел, когда мы вытащили его. Конь не остановился и вышел на Саида, снова чужого синяка, только доказательств не было, что он отношение ко мне имеет. Ты же помнишь, где Саид базируется? Твой город. Тот самый, откуда ты и Илья переехали сюда. И Конь начал рыть под нового базового, считая, что он, как приближенный ко мне совсем недавно, еще не скреплен со мной тем, чем скреплены остальные, которые сдохнут, но не предадут, однако, трогать его так, как Конь привык, нельзя – базы трогать нельзя вообще, вето. Наши особенно. Иначе тот круг, которому принадлежит посмевший покуситься на чужую базу, остальные старшие разъебут сразу и единогласно,– святейший регламент. Марвин об этом позаботиться. Базы трогать нельзя. Значит, надо вести переговоры с Ильей. И они вели. Я же говорил, что твой брат не раз доказывал, что он надежен. На тот момент это было действительно так. Он об этих переговорах мне сообщал. Потом я отрубил его переход в синекуры. Марвин весьма этого хотел, как и сам Илья, у них там вообще любовь с первого взгляда случилась. Илья ему сына его напоминает, а тот, видимо, решил выгоду из этого извлечь. Хуй знает, что это за трешак, но контакты их на всякий случай минимизировал. И отрубил переход. Ну и, собственно, Конь сделал ход конем – предложил ему переход в свой круг, когда меня убьют за то, что я чужих синекур использую. За это убивают, если докажут. И Конь Илье очень хорошо расписал, что если Илья сдает компромат, то есть доменное зеркало, то меня сразу на казнь, а Илья в дамки, пока рушился бы мой круг, а бы его рушили. С особой страстью. Есть на этом свете один человек, который однажды контрольный, предназначенный мне, своей спиной словил, и здесь бы этот человек начал очень мощную энтропию, если бы меня на плаху повели. Меня бы повели, а, между тем, этот человек игрок особого уровня. Редчайшего. Исключительного. Ему равных среди всех этих нет не только в создании потоков, их управлении, но и в искусстве разрушения. Шива, это не просто так. За все свою жизнь я разное повидал, но не видел таких талантов с наслоением очень высокого интеллекта и при этом в сочетании с редчайшей твердостью в своих убеждениях, взглядах и принципах. Исключительной твердостью. И пока мой брат рушил бы круг и систему, создавал бы полную анархию и абсолютный хаос, твой брат спокойно бы перешел в другой круг. На этом Конь при переговорах с Ильей акцент сделал, и он в этом прав, потому что так уже не раз было, что когда клан рушится, из него все бегут и их с радостью и без вопросов принимают в чужие круги, потому что без переговоров и оплаты можно взять хорошее звено. Не знала, да? Забыл рассказать, что здесь как в футболе, особые игроки имеют свою цену. Называется переход. По факту это продажа звена между кругами, но кому хочется, чтобы его интеллект называли товаром? Да и не рабы мы вроде, право голоса имеем, потому что это очень опасно, когда интеллект не спрашивают и перепродают кому захотят. Бывали уже случаи, когда ломались круги где с интеллектом как с безвольным товаром обращались, для того и регламент вывели, а то любимое бабло заебались терять. Отвлекся, извини. Что сделал Илья в ответ на это предложение? Позвонил Вадиму, чтобы знать, когда его сестра улетит из города. Чтобы знать, когда дать согласие. Удобно. Сестра в Дании на полном пожизненном обеспечении и под абсолютной протекцией, он на повышенной должности, препятствие устранено, ибо Истомин и Шевель пали бы, а их ключевые звенья, которые могли бы начать рыть, отосланы и никогда сюда не сунутся. Правда не всплывет. Он спокойно перейдет в любой круг, потому что у нас тут война, можно звенья за бесплатно взять, и приняли бы его охотно, нам не до него бы было, никто держать бы не стал, и там, откуда ему приглашение пришло, его бы быстро и без проблем подняли в синекуры. И очень маловероятно, что вообще бы вскрылось, откуда удар пошел. Конь нарыл и все. Заебись же. Про то, что Тима с Лютым, Старым и Рикой явно бы без внимания это не оставили, никто не знал, и Илья тоже. Он сделал очень невыгодную ставку, не выяснив, сколько игроков в игре. Его бы вынудили уйти в фолд. Он просто не знал и это нормально, так и бывает когда далеко не разум правит в голове, а желания. Он не знал, что предав меня, подписал себе приговор в любом случае. Думал, все будет вот так просто и красиво. – Красиво и пугающе улыбнулся, глядя в мои глаза, отвечающие ему ненавистью. – Одно но – я со своим начальством дольше чем Илья, и я знаю, что им нужно. Деньги. А я приношу им очень хорошие деньги, я их создаю и приумножаю, умудряясь делать это так, что меня обожает их общак, который ни с кем другим работать категорически не хочет, он у нас капризный немножко. В таких случаях, когда есть звено, из-под которого ярдами валится бабло, что они все так свято обожают, регламент очень старательно обходят, прямо по грани, но обходят.
Он сглотнул, не моргая, раздраженно, снова на грани с яростью глядя на меня, кивнушую и хрипло рассмеявшуюся.
– Тоже одно но – Илья совсем не Каин, это мой брат, и я его знаю гораздо лучше тебя. – Отчеканила, рывком вырывая локоть из его хвата. – Гораздо лучше. – Ледяными окровавленными пальцами сжала его подбородок, исподлобья предупреждающе глядя в прищуреные глаза, напомнила, – тронешь – про исход сообщила. – Он сцепил челюсть, едва подавил звериный оскал, и я вкрадчиво спросила, – так как же будет звучат приговор Ковалевского Дениса Александровича?
Затяжная пауза. Его кожа болезненно бледна, в глазах снова тот же кошмар, когда он опрометчиво заключил, что Вадим его предал и получил пощечину за свои ебнутые мысли и вопросы. Снова тот же кошмар. Снова нечто.
– Обвинительный. – Хлыстом по мне, рыкнувшей и сдавившей его подбородок до боли. А через секунду со злой насмешкой, добавивший. – Без назначения.
– С освобождением? – уточнила, и улыбнувшись постучала ногтем большого пальца по окровавленному обручальному. – Нас обоих.
Его повело подо мной. Он прикрыл глаза дрожащими ресницами, пока его игзнутри сносило и ломало. Пара мгновений, мои кровоточащие пальцы на его подбородке сжали крепче и их свело судорогой от тени опасения его голосе:
– Беременна?
– Когда бы успела. – Хохотнула, прикусывая губу. – Нет, разумеется. Слава богу. – Фыркнула зло и поправилась, – хвала богам, в смысле.
Дурман боли окутал разум, потому что я поняла, что может быть следующей репликой для того, кто любил меня изначально. С четырнадцать сорок семь и даже сейчас, а я, по его мнению, отравила ему дыхание. И ему нужно, чтобы больше ничье дыхание не отравилось, даже, если в жилах этого человека наполовину моя кровь. Я знала.
– С освобождением. – Кивнул он. А в серо-зеленых глазах отчетливо то, что он едва дышит. Что он подыхает. Но говорит то, что сделает чужой. Чужим, – мне просто надо было посчитать, когда к тебе приехать, чтобы забрать своего ребёнка из вашей стаи.
Его правда. Он не лгал, он действительно так думал. Он действительно готовился посчитать. Отнять у меня мою кровь. Нашу. Потому что считал меня кастой предателей. Когда любил изначально…
Господи, разве можно ненавидеть еще сильнее, чем сейчас?.. Что еще может быть больнее?.. Пожалуйста, убейте. Пожалуйста.
Но оковы на боль души, и:
– За это не переживай. – Ободряюще улыбнулась. И убила, – абортнула бы.
Побледнел. Выдох сорван. В глазах запредельный кошмар и… его рука дернулась.
Чтобы одарить пощечиной. Или просто переебать. Но сдержал. Ся. Физически. А то, что в глазах…
– Бумаги на развод пришлют в четверг. – Ровно и по-деловому. – Свои вещи можешь забрать послезавтра, в доме завтра ночью закончат ремонт. Меня в городе не будет до двух ночи. По возможности постарайся успеть днем.
Кивнул и поднялась. Отшвырнула на нож в столе окровавленную салфетку, упавшую на ватные ноги. Пальто на плечи, подхват сумки и равнодушие на его «можешь остаться здесь, сейчас уеду».
Равнодушие.
Полная кладбищенская тишина, пока ожидала рейс домой в аэропорту. В самолете мертвая. Прилет и дорога домой, в свою квартиру. Провал в апатию, когда упала на кровать и день минул мимо. Вроде не спала, а вроде и спала. Не знаю. Наступила ночь и в вязком тумане в голове промелькнули первые мысли.
Говорят, что человек не имеет права говорит о том, что познал боль и одиночество, пока не упал на колени во мраке комнаты и не взвыл от боли, не взвыл от мощи полосования внутри.
Хуйня это все.
Вот когда ты сидишь на подоконнике тринадцатого этажа, бухаешь конину и задумчиво смотришь вниз, вот тогда можно говорить что угодно. Когда смотришь безэмоционально. Просто взвешивая, как это… Чтобы сразу и насмерть. Вот тогда. Только тогда. А все эти коленочки в пол и вой в ночную тишь – чушь. Только тогда, когда ловишь себя на мысли, что тебе не холодно от промозглого ветра на уровне тринадцатого этажа, кусающего ноги в тонких джинсах, давно сорвавшего тапку с левой стопы. Когда на губах сорок градусов и слизистая сожжена. А не чувствуешь. Потому что пока мертвечину внутри тебя странным образом заново пускает в фарш, мозг просчитывает как наиболее половчее, чтобы сразу насмерть… А все остальное это такая ваниль…
Слезла с подоконника и закрыла окно, потому, что, к сожалению, разум осознал раньше, чем мозг просчитал вероятности как половчее убить тулово и то, что подыхало и никак не могло подохнуть в нем. А еще, потому что я поняла, где может быть мой брат.
***
Я разбила машину. Случайно и не сильно. Летние колеса, а на улице зима, чуть-чуть не подрасчитала и уебалась в кладбищенские ворота родной деревни.
Вышла и осмотрела поврежденную фару и часть капота. Мой бравый бордовый мерин, три года на него копила, за каждый скол сердце кровью обливалось, а тут с размаху пнула в бампер, потому что заднеприводная зверюга теперь не такая красивая и мой внутренний эстет этим очень недоволен. Еще и бампер треснул от злого пинка. Одни расстройства.
Пригубила вино и, просунув букет роз и бутылку через невысокий забор, поплотнее натянув шапку, полезла через него на территорию кладбища. Красиво тут, на самом деле. Кладбище не очень большое и достаточно ухоженное. Дорожки расчищены, тихо. Спокойно. Мертво. Созвучно с внутренним. Готом стать, что ли… А это будет мой Готэм.
Гоготнула и сделала глоток.
Не ошиблась, у бабушки был посетитель. Расчистивший снег с огороженной территории, воткнувший лопату за ограждение и сидящий за небольшим столиком в компании виски.
Почему-то отбила снег с сапог, прежде чем ступить на плитку огороженной территории бабулиного последнего пристанища. На автомате вышло. Она приучила так делать перед входом в сени. В дом.
Поставив бутылку рядом с бутылкой брата, присела у надгробия, обновила лампадку и опустила розы на розы. Прикусила губу глядя на ее портрет высеченный в мраморе.
Илья скинул куртку и положил на скамейку напротив него. Оправил теплый свитер в безветренной зимней ночи и прикурил, глядя на портрет бабушки. Перекинула ногу через сидение, оседлав скамью и пригубила бутылку вина.
– Истомин думает, что ты сдал его. – Негромко произнесла, скользя взглядом по чертам лица улыбающейся бабушки и чувствуя как пелена тоски скрадывает смрад внутри.
– Это так. – Спокойно и ровно. Искренне и правдиво.
Я улыбнулась.
Закрыла лицо ладонями подаваясь вперед к коленям, ставя на них дрожащие локти и неимоверными усилиями подавляя вой, агонизирующий крик перед тем, как разложение наконец стало оправданным. Потому что я сдохла. Сегодня. Здесь. Сейчас. Символично, что на кладбище. Осознав, что самое логичное решение не синоним правильного выбора. Шелест выдоха дыма Каина.
Отняла руки и посмотрела на своего брата. Медленно переводящего на меня взгляд от надгробия бабушки. А должен сидеть у надгробия Игоря, Илюш… Тебе здесь не место. Возле нашей бабушки тебе не место совсем…
Я смотрела в его глаза и видела печати Каина. Уходящие в смрад по моим венам и тоже дарующие оттиск на склепе внутри с высеченными словами, что самое логичное решение – не синоним правильного выбора.
– Уходи. – Затянулся, выдыхая дым в сторону и снова посмотрев на портрет бабушки.
Жадные глотки вина, тихий скулеж сквозь безумный смех. Абсолютное осознание, что очень зря слезла с подоконника. И не надо было рассчитывать, как бы половчее: шагнуть или головой вниз. Не надо. Как получится, лишь бы побыстрее. Вихрем и бурей внутри подняты гниющие останки запорошившие разум, смеющиеся в ушах, шепчущие, что в эту буднюю ночь трасса до города пустынна, а на мерине летние колеса…
