Текст книги "Центумвир (СИ)"
Автор книги: Александра Лимова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Пока они цепляли тросс, ко мне повернулся Игорь и негромко приказал:
– Иди, – отдавая мне пальто. – В сторону города. Бегом отсюда, блять.
Пошла.
– А жопа ничего такая… – шлепок Коня по моей ягодице, когда проходила мимо. На мгновение остановилась, прикрывая глаза, и понимая, прекрасно понимая, что Яр вырвет эту руку, чтобы вставить обратным концом в озвученную им часть его тела. И шаг дальше, подавляя звериную усмешку, потому что вокруг твари, которые не понимали, как объебались. Как их объебали. И совершенно похуй на порно в спину, – была бы ты не брюхатая и не разъебанная, кисуль.
Я бы тебе печень вырезала, дорогой. Если бы в конце оставили живых и на секунду повернулись спиной, я бы убила.
Шла по обочине, не чувствуя ног из-за забившегося в мягкую домашнюю обувь мокрого разрезающего холодом снега. Тупье поганое. Он же сказал вам, что дом Истоминых чистили и ехал с бабой и палевом… Тупье. Оно живет не долго.
А я шла долго. Улыбаясь кровоточащими губами, когда мимо неслись машины, когда ледяной ветер оскольчатыми ранениями в побитое лицо, почему-то плачущее еще.
А потом был резко оттормаживающий рядом немолодой белый тонированный седан. Выскочивший Артюхов с Еровинкиным. Мой слабый секундный скулеж в плечо Артюхову, подхватывающему меня на руки и несущему в темный, теплый салон.
Потом был мой мертвый голос, ровно пересказывающий совершившийся пиздец. Еровинкин уперся лбом в руль и протяжно выдохнул. Артюхов, зло выматерившись, набрал Шиве, чтобы сообщить о произошедшим и сказать, что теперь понятно, почему Немец не брал телефон и они нас не смогли догнать, чтобы пересадить на беспалевную тачку.
Нас пересадили. Меня на обочину. Игоря забрали твари.
Долгая дорога в напряженном молчании. Какая-то безликая квартира в сталинке на окраине. Я, стоя в маленьком туалете смывала кровь и слезы. Посмотрела в зеркало. В принципе, не так уж сильно пострадало мое ебало. Пара дней отеков и неделька на основное заживление, это хуйня полная по сравнению с тем, что меня сейчас бы трахали эти. Может, по кругу бы пустили… И хуй знает, что еще бы сделали… Если бы в конце не сдохла, я бы отблагодарила по возможности достойно. Мрази.
Игорь.
Прикрыла глаза, не чувствуя ничего. Говорят, боль это страшно. Совсем нет. Страшно вот это, когда провал внутри и все туда, в этот провал, в бездну. Ничего не чувствуешь, не успеваешь почувствовать, все в эту черную дыру и тебя туда же…
Неимоверное усилие. Простреливающий кошмарнейшей болью щелчок.
И усмешка по разбитым губам. Сукровица из ран наружу, по подбородку, из порезов от зубов на внутренней стороне губ тоже сочится, смешивается со слюной, оставляя розоватый пленчатый след на отбеленных зубах. Глядя в отражении своих глаз, провела пальцем по губам. Нажим сильный, боль тоже, а кровь размазана и окрасила насыщенной помадой разбитые губы. Слизала с пальца. Сплюнула на белый фаянс. Зубы кровавые в широкой улыбке. Снова взглядом в отражение, поднимая голову. Вот так, да. Так не видно, чем насыщаются глаза. Когда видишь подобное, касаешься этого, то всегда… темнеешь.
Нахуй все.
Сплюнула еще раз. Прополоскала рот, обработала битые губы. Подбородок ровно и чуть выше. Идеально.
В дверь стукнул Артюхов, сказал, что Вадим приехал. Давай Хьюстон, ты должен, ты обязан держать сейчас мою корону. Никаких соплей. Просто помоги мне не утратить ее. В пизду все эти дешманские истерики, просто помоги мне…
Вышла в тесную кухню. Тесную от людей. Краткий жест Вадима, с непроницаемым лицом сидящего на угловом диване и постукивающего указательным пальцем по бутылке виски, перед ним.
Люди вышли и прикрыли за собой дверь. Прошла, села на стул напротив. Не поднимая на меня взгляда от столешницы подал одеяло, чтобы укутала ноги, никак не могущие отогреться. Не глядя на меня ровно сообщил, что с братом и Яром все нормально, но звонить им сейчас нельзя.
Откупорил виски. Затянулся сигаретой и отмеренным движением толкнул бутылку ко мне по столешнице. Усмехнулась, подавив желание болезненно поморщиться, перехватывая стекло, сжимая холодными пальцами. Секунда, и на губах дерущий алкоголь в смеси с моей кровью. Сжигало слизистую к чертям, боль вопила в сознании, а из-за больших глотков вспарывающего крепостью виски зарождалось тошнота. И сознание коротило предупреждающими, от орущими импульсами от рецепторов покореженных болью, импульсы просто резали мозг, готовый активировать защитные рефлексы, и эту готовность я пока вправе и в силах была гасить. И гасила, потому что провал не ощущался под физической болью, забывался этот сраный провал внутри, ебаному мозгу не до него было, он примитивно беспокоился о тулове…
– Хватит. – Приподнялся с места и отнял бутылку, протягивая недокуренную сигарету. – Затянись.
– Как понял? – усмехнувшись, приняла ее, осторожно затягиваясь и ощущая как молниеносно чувство распирание под кожей, удар в голову, пьянящий до легких вертолетов, хотя вкус никотина на языке ну просто дерьмовый, с учетом перерыва.
– После того как Яр покурит, чаще к его губам тянешься. Не протестуешь против того, чтобы дымили в твоем присутствии, даже в закрытых помещениях, только волосы убираешь. Не протестуешь, даже если пространство строго ограничено, салон машины к примеру. И ко мне пару раз ближе придвинулась, когда курил. – Глядя в мое лицо. И его глаза насыщались тем, чем им по логике нельзя. Поэтому, стряхнув пепел в подставленную пепельницу тихо, но твердо произнесла:
– Ты не виноват.
Откинулся на спинку дивана, положив на нее руку и глядя на побои на моем лице, склоняя голову вправо. Полуулыбнулся, впитывая в себя, вбивая в память следы удара Игоря. Спасшего мне жизнь, которую Вадим едва не перечеркнул, преследуя ровно противоположную цель. Пауза затягивалась, и я негромко проговорила, потянувшись за бутылкой:
– Он убьет тебя?
Вадиму позвонили. Он принял вызов, с непроницаемым лицом глядя за мое плечо.
– Точно в поряде? – напряженно прикусил губу. – А Немец? – абонент ответил и по его губам улыбка такая… Яр так же улыбался, когда ему сообщили, что отец умер. Сперло дыхание. Пронзило. Утерла слезы, и снова тошнотворный щелчок вместе с кровью и виски внутрь. Он прикрыл глаза дрогнувшими ресницами и отчитался, – все по плану и по времени. Тима добивает последнее, приедет, как только сможет все покажу и заберет ее.
Завершив звонок достал сигареты. Зажег зажигалку и, прежде чем прикурить, пару секунд смотрел на язычок пламени, сгущающий иссушающие тени в карих глазах. Встала, хотела включить свет, но передумала, распахнула окно и снова села на стул напротив, ощущая противное покалывание и запоздалый зуд и распирание в стопах.
Он прекрасно помнил мой предыдущий вопрос, но отвечать на него не собирался. Вместо этого начал говорить такое ненужное, такое поганое и совсем не имеющее значения:
– Ален, я понимаю, как это прозвучит, – негромко начал он, откидываясь назад и снова положив руку на спинку. Затянулся и выдохнул, перевел на меня взгляд, – но, все же, если у тебя получится, пожалуйста, прости мен…
– Шепот сатаны слева: «смело суицид сделай», – перебила я, проговаривая слова из трека на его звонке, затушивая сигарету. На предыдущем его телефоне стояла. Официальном. Рабочем. Усмехнулась, – тоже люблю этот трек. Я правильно поняла, что это можно посчитать ответом на свой вопрос? – Он прикрыл глаза, прицокнув языком и, качая головой, едва слышно бросил мне мою же цитату сказанную ему однажды: «ты делаешь хуже». Ну, коли о цитатах, тогда, – ты знаешь, мне нравятся другие строчки из этого же трека: «это для нас чужой потусторонний мир. Он полон дерьма и система – тюрьма»*. Не напомнишь, что после этого дальше шло? Если люди не ставят на вызов мобильного стандартную мелодию, то, чаще всего, они знают текст песни, играющей на входящих. Я тоже иногда люблю наш репчующий социал-артхаус подобного стайла, там порой встречается что-то такое, созвучное струнам внутренним. Я знаю этот трек и судя по тому, что он на звонке стоял у тебя, ты точно знаешь последующие строки. Так назови их, Вадим.
Он молчал довольно долго, глядя на меня сквозь вечерний сгущающийся сумрак. Сглотнул, отвел взгляд и, наконец, негромко проронил:
– Я не отвечал, потому что твой вопрос бессмысленен.
– Почему? – невозмутимо спросила я, тщательно оттерев свою кровь с горлышка бутылки и подавая ему.
Снова пауза, глубокая затяжка и сразу, не выдыхая большой глоток. Протяжные выдох, задержка дыхания, чтобы в крови все смешалось и, наконец, ответ:
– Потому что я с Яром десять лет. – Помолчал, разглядывая распадающийся во мраке в пепельнице пепел. И, после глубокой затяжки, выдохнув дым, так же негромко продолжил, – Лютый, Тима, Рика, Старый, это его когорта и это очень жесткие центумы. В этом классе творится пиздец, потому что это уровень диких зверей, где все друг друга жрут, все друг друга подставляют, некоторые только ради этого и живут, у них на счетчиках не один десяток жизней. Спортивный интерес, блять... – Негромко хмыкнул в ночную тишь, а за окном начинался снегопад с медленными крупными хлопьями. – Вот Конь из таких. Там, где можно тормознуть и переговорить, он до слома доведет. Кто сильнее тот и прав, он считает. Спортивный интерес такой... – Затушил сигарету и, подняв взгляд на меня, слегка прищурился, – а эти, которых перечислил, и которые по всем негласным, но нерушимым традициям зверей этой линии должны сейчас кровь Ярого пить и радуясь пилить его ареал, они на себя берут все его теневое, раскатывают по возможности тех, кому есть что заложить. Подписываются за наш неофициоз. Почему? Все на первый взгляд просто: потому что хотят, чтобы его не убили, пусть с них всех и спросят за черновое без согласования и некоторых спрашивать будут жестко. Я бы даже осмелился сказать, что очень жестко. Но они все равно на себя берут. Снова вопрос почему, а для ответа я другой ряд возьму: ты, Немец, Артюх, Ульяныч, Журавель, Рисманы, Гавра, Луаза, Еровины и еще несколько человек… Человек. – Отпил виски, полуулыбаясь и глядя на меня. – Тут миллиардные обороты, Ален. Миллиарды. Люди от пары косых бачей с ума сходят, ты можешь представить, что здесь творится? – усмешка, полуприкус губы. Хищный и абсолютно контролируемый блеск в глазах орехового оттенка. – Можешь представить, что его теневое берут на подписон под себя, очень трезво понимая, что их раком поставят и выебут за это без смазки. Выебут жесткой групповухой, а эти тени, за которые ебать будут, они вообще не их, они Ярому принадлежат.
Помолчал, разглядывая этикетку. Снова сигарета и глоток. Откидывается назад, глядя в потолок и протяжно выдыхая в него дым.
– Он семь лет назад старшим мог стать. В двадцать семь лет. До него прецедентов подобного рода не было. Из всего этого припизднутого выводка, он один из трех кто реально по праву старшего в старшие вошел бы. Среди тридцати двух главных, только трое реально по праву. По человеческому праву, где действительно старше остальных. Только трое, а могло бы быть четверо. Но он никогда не согласится. С ним такие люди на равных разговаривали, а он в два раза моложе, в три, и они к нему с уважением, потому что… по праву. Я знаю, как это прозвучит, но очень многое... многие держатся на нем, потому что он не такой ебнутый, как остальные и заставляет думать, что ты не ебнутый, – фыркнул, удрученно приподнял уголок губ. Прикрытые глаза и большой глоток дерущего алкоголя. Выдох. – А ты на самом деле ебнутый, ну, просто такой... с рождения, блять. Класс тварей. – Фыркнул и прикусил губу, зло улыбаясь и глядя во мрак ночи. Сел ровнее глядя на меня сквозь ресницы, – но почему-то веришь ему, что нет. Он заставляет в это верить. Помнить.
Сглотнув, кивнула. Мой жест и бутылка по столу переезжает ко мне. Щелчок его зажигалки, выдох дыма в мою сторону, понимая мой отказ от протянутой им пачки и знак чтобы выдохнул в мою сторону, чтобы впитать так. Глядя мне в глаза, негромко продолжил:
– Ему башку пробил отец, потому что Ярый прилюдн…. притварьно на хуй его послал, протектируя тех, которых на плаху уже привели и шею им отпиливали, а Ярый сказал, что весь круг сломает, в котором тогда мы находились. К слову – очень сильный круг, один из самых сильных, способных работать даже тогда, когда серьезные звенья вырубает, да хоть целые ветви. Мощная система. До Яра. Сказавшего, что если тех, кому он оказывает протекцию, с эшафота живыми не отпустят, то круг рухнет. Сказал своему главному. Своему отцу. Батя возражал, регламент же есть, а там не важно… там все прописано и ему об этом батя сказал, типа напомнил. Вот тогда Ярый его на хуй и послал. И пошел замес. – Протяжный выдох дыма. Полуулыбка Шивы, когда смотрел в пол, повернув голову в профиль. Полуулыбка иссушающая, истощающая. – Спустя несколько часов мы рубанули систему в двадцать семь и три лимона евриков, и восемнадцать сук под ее руины положили. Фигурально выражаясь. Хотя на тот момент буквально уже хотелось, – сглотнул, прикрыл глаза, – потому что Ярого в реанимации откачивали... Он сказал сделать этот обвал и объявить, что это был предупредительный, что базы дальше будут вырубаться и твари будут падать до тех пор, пока с эшафота не сойдут те, кому приговоры батей подписаны. Я должен был это делать, ломать ветви и сносить базы. Не потому что он руки марать не хотел, а потому что, прежде чем пойти на… аудиенцию, сказал мне, что его, скорее всего, там убьют, но я должен тащить дальше насколько получится. И что я следующий. Спросил, готов ли к этому. Я уважаю свое начальство, но, блядь, это действительно был самый тупой вопрос за все десять лет... – тихо рассмеялся. – Мы все были готовы. Потому что он судил. Опровергал чужое постановление, требуя дать право на апелляцию тем, кому вынесен приговор. Стоимость жизней трех человек на плахе смешная была, их продали и выписали им заказной приговор за смешную сумму. Батя автор приговоров этих. Подписал он, зная, что еще нескольких единиц цепной реакцией выкосит, а они вообще не причём, как и те, кого убить собирались. Подписал, зная это, блядь. И Ярый выдвинул заяву на опровержение постановления, прекрасно осознавая, что его за это убьют. Если не отец, то остальные трое главных. – Карие тени напитываются тенями. Крови. Прошлого. А в его голосе пониженном почти до шепота, распадающееся эхо засвидетельственного кошмара, – у меня в ушах его смех, перед глазами кровь. Как смешивается на паркете... В плече до сих пор стоит пластина, у меня лопатка разнесена. От огнестрела.
Повел головой. Совершенно по-звериному, прикрывая глаза и полуулыбнулся, глядя на пламя зажигалки, поглощаемое его глазами. Почти шепотом продолжил:
– Я сука. Я боялся смерти в тот момент, когда его забивать начали. Вот тогда я отчетливо понял, что одно дело сказать, а совсем другое, когда видишь… Теория и практика это такие разные вещи… Я боялся, но не тогда, когда его закрывал. Потому что уже понял, что правда не пугает, когда так... горит, что ли. Бояться другого нужно, а правда это правда, она не может быть безболезненной. Реакции тела ничто, когда изнутри прет и ты понимаешь что живой на кладбище, пусть это и пиздец как больно. Пусть. Но живой же… У них лица такие у всех были, когда его забивали... – пламя потухло, а в глазах все так же глядящих на зажигалку в своих пальцах полный всепоглощающий мрак. – Когда он подыхал, захлебывался кровью, выблевывал ее, а его забивала тварь. Спросила у него, не передумал ли. Он рассмеялся. И снова на хуй послал. Бить стали сильнее, его отрубило и я понял, что, по ходу, уже все... Вот тогда я убил. Того, кто меня держал. Я знал, что сдохну, я это осознавал, но когда вырвался под пулю, под контрольный для него, спиной повернулся... я не знаю, как такое словами объяснить, просто лежишь с огнестрелом, кровь на полу, а ты будто чувствуешь, как у многих перемкнуло, что ли... Не страшно подыхать. Не потому что у них перемкнуло… Подыхать всегда страшно, но не тогда, когда понимаешь за что под пули ставишься… Просто не страшно. Уже ничего. Потому что все понял. – Отпил виски и со стуком, вбуравливающимся в память поставил бутылку на столешницу. – Мы больницу оцепили полностью. Сто тридцать девять человек, и наших и не наших. Многие охуели от масштаба. Что если не бояться быть правдой и не бояться смерти, это такое притянуть может, пусть семьдесят процентов от тех, что на эшафотах, за которых он едва не сдох... пятьдесят четыре дня, пока он на нулях полных, а там реально люди рядом, которых пробивало настолько, что если прямо сейчас дуло к виску, не отступят. Это сложно словами выразить, просто такое проебывает насквозь. Пробуждает. Побуждает... Пятьдесят четыре дня столько людей. Намертво стояли. Потому что знание, что его убить могут... Оцепили, охраняли и многие не потому что им платили, а чтобы Ярый дальше двигал. Ломал. И то, что он может это делать, несмотря на то, что едва пальцами шевелит и говорить физически почти не получается, понимали все. Впервые, наверное, понимали, потому что столкнулись с реальным центумвиром. И он тогда судил, кто прав и виноват, и приводил приговор в исполнение так, что твари дрожали, видя, что есть правоимеющий, и ему сейчас важно только одно – правосудие. Потому сейчас и под ножи ставятся ради него. Тянут на себя все, зная, что выебут жестко, но тянут… В этом пиздеце ты себе представить никогда не сможешь, что это значит. Тут ярды, тут людей нет. А для него есть и стоят. – Секундная пауза, невеселая усмешка, твердый и тяжелый взгляд карих глаз мне в глаза. – Он тебя любит, Ален. До безумия любит. Я это знаю, потому что его понимаю. И тебя из-за него замочить могли, чтобы на свет вышел, так хуй найдут, пока не почистим все… Тебя могли убить, чтобы он засветился. Одна хуйня, когда на твоих руках своя кровь и совсем другое, когда кровь человека. Кровь мрази еще можно попытаться оправдать себе. Кровь человека, которого ты любишь... невозможно. И я понимаю, что я буду испытывать к суке, ослушавшейся приказа и едва не убившей мою любимую женщину. Понимаю примерно очень, но даже этого достаточно. Я ослушался его прямого приказа, где были просчитаны риски, он всегда просчитывает все… Я отослал тебя и Немца, а итог… Я не знаю, как я в глаза жене Немца смотреть буду… Сейчас Тима приедет, разрулю пару моментов и поеду к ней, и не знаю я, блядь, как мне ей в глаза смотреть, а ты говоришь про Яра. Убьет? Да. Я бы убил, Ален. Я бы убил суку, едва не порешившую мою жену. Так что твой вопрос бессмысленен. Не он, так я сам.
Здравствуй, брат мой. Здравствуй.
Я не имею никакого права говорить, что понимаю, что ты чувствуешь. Но я примерно могу уловить. Когда кажется, что сломал чужую жизнь. И я не представляю, что чувствуешь, понимая, что мог сломать ее непоправимо… жизнь человека, которого любишь. И никогда не тронешь. Потому что до безумия, до преклонения уважаешь другого человека. И я никогда не могу представить насколько тебе больно сейчас, родной…
Тихо рассмеялась. Сквозь слезы. Пересела к нему и уперлась лбом в его плечо. Хьюстон, ну что ты за человек... я же теперь любую твою бабу на ДНК разберу, если обидит... кому вообще я тебя отдам без того, чтобы сердце кровью не обливалось?
– Ты же знаешь. – Его выдох дыма в сторону. Его рука по спинке дивана двинулась было ко мне, но тут же остановилась. И моя усмешка по губам, когда он с улыбкой, – ты все прекрасно знаешь. У нас бы вышло. Любил бы не меньше. Тоже до беспредела. Тоже за него. Прости, что... – «едва не убил». Затяжка и шепот скрадывается в выдохе никотина, – пожалуйста, прости.
Улыбалась, чувствуя движение влаги по щекам, потому ее скрадывала мягкая тонкая ткань его джемпера.
«Пожалуйста, прости».
Сообщение от Яра, когда он должен был меня бросить. В день нашей свадьбы.
– Нет. – Коснулась его пальцев, сжала их, дрогнувшие, холодные. Забрала сигарету и к своим губам. Затяжка. Пьянящая. – Решил легко отделаться, Вадим Алексеевич? – рассмеялась выдыхая дым. Удар яда в кровь и покачнуло тело. – Думаешь, Яр прибьет тебя и все? Меня же обидел. Всю жизнь извиняться придется передо мной. – Вновь затягиваясь и выдыхая, прищурено глядя на его невесело полуулыбающийся профиль. – Очень долгую жизнь, Вадим.
– Не вмешивайся. – Твердо произнес он, повернув ко мне лицо и тяжело глядя на меня . – Просто не вмешивайся. Не делай ему хуже. Нам всем.
Недобро прищурилась, утирая слезы. В дверь стукнули и сообщили:
– Тима здесь.
Вадим встал из-за стола и сходил за бумагами, быстро распределяя их по столешнице. Наблюдала за этим, усаживаясь по-турецки на угловом диване и накидывая на себя одеяло, не осознавая, что холодно внутри себя и одеяло едва ли поможет.
Тима зашел в квартиру через несколько минут, потом в кухню. Усилие, щелчок и: о-о-ой, ну какое же чувство стиля у Никиты, ну как же классно он одевается!
Его взгляд впился в мое побитое приветсвенно кивнувшее ему ебало. Лицо Никиты исказилось. Два широких шага и присел на корточки, возле меня.
– Тебя тронули? – шипением сквозь зубы, в глазах ярость, неистовая ярость. Такая же, какая иногда вспыхивает в серо-зеленых глазах…
Щелчок с осечкой.
– Нет. – Сглотнув ком в горле, отрицательно качнула головой, понимая, в каком смысле «тронули».
Никита прикрыл глаза, опуская подбородок. Когда снова посмотрел на меня, был уже спокойным, улыбнулся уголком губ и произнес:
– Мордаха заживет и волосы отрастут. Наживное все это. – Поднимался с корточек, задержала за руку похолодевшими пальцами, напряженно глядя в его глаза и он твердо произнес, – с Ярой все нормально. Поняла? Нормально все. Не тронут его. Завтра уже ребра тебе в объятиях раздавит, лично тебя в травмпункт отвезу. Не крути себе хуйню, Аленка, мы вас в обиду не дадим, бля буду.
– Мне кажется, депутат из тебя охуенный получится. – Кивнула, горько усмехаясь.
– Тоже почему-то подозреваешь, что я быстро спалюсь, да? – хохотнул он и перевел взгляд на Вадима, с непроницаемым лицом стоящего у края стола и опирающегося о него бедром, глядя на меня, негромко проронившего:
– Проебался. – Посмотрел на Тиму и кивнул на бумаги, – Конь перехватил и засветит.
– Жива и цела, это главное. – Никита отрицательно качнул головой и посмотрел на бумаги молниеносным взглядом пробегаясь по строкам. – Еба-а-ать, – выцедил сквозь зубы, торопливо доставая из пальто мобильные, фотографируя листы, и тут же набирая номер по другому телефону и прижимая плечом к уху зарылся с камерой в бумагах, – Старый, чего там с твоими танцами с бубнами, порвали два баяна уже? О, заебись. Слушай аларму новую, тут у Яры палево засветили, я тебе по четырнадцатому скидываю сейчас, ты подпиши эту хуйню под себя. Да я думал уже, тут просто соточка и на четырку процев тянет, под Лютого никак не подойдет, ему не поверят. Да. Рика затащил на себя полностью, сейчас только виделись, за пару часов все окончательно закроет с этим. Не-а, тут по красоте сделано и только на старте, еще не выкупить, чей почерк, так что подписывай под себя, Держава твой тебе отсосет, если скажешь, что это твое и просто для оптимизации Яре как смежному давал. Ага. Давай. – Отложил телефоны и скользя очень внимательным взглядом по разложенным по столу листам, собирая их в одну кипу, заключил, – ничего здесь особо страшного нет. Старый скажет, что на сверку Яре кидал по шестнадцать три, у вас же кошель один, а области в терках. Так и положено делать. Так что еще и плюсом выйдет. Давай следующий пиздец. – Вадим подал бумаги, Никита с космической скоростью пробегаясь взглядом и откладывая на столешницу, ухмыльнулся. – Здесь тоже поебота, это я даже на себя взять могу, хотя мои пидорасы конченные, но даже они точно примут. Скажу, что я проебался по построению и на продажу толкнул как шаблон, Яра перекупил и дорабатывать начал, но полностью со мной не рассчитался, потому не отсветилось нигде, мы же в заморозку кинули до полного расчета, и поэтому на согласование и подтверждение он Марвину не выдвинул. – Его взгляд замер, он настороженно посмотрел на Вадима, – тут же он свои бачи вкидывал, не казенные, и выводы по крипто? – Вадим кивнул. – Ну и всё. Хуй кто докажет, что это не мое изначально было и что не лежало в заморозке до полного расчета. Факт заморозки вообще за пять минут захуярить. Нормально все. – Отложил бумаги на край и повернулся к Вадиму. – Как бы сегодня Марвин тебя не прессовал, говоришь только одно: где Ярый знать не знаешь, скорее всего Конь, как добро на обыск получил, ебнул Яру без суда и следствия, пересрался и трупик с собой забрал, и пусть доказывает, что это не так. В доме погром и кровь Ярина, сейчас ее на экспертизу забрали, через пару часов подтвердят что его. Они, потом, конечно, перепроверку закажут и сами проследят, но один хуй его кровь. Ты все это время талдычишь только это. Начнет Дуб доебываться, скажешь, что, наверное, Конь ебнул Яру за Поляка, который напиздел с три короба. Конь же провоцировал Яру на махач с дуревым обвалом, и они кусанулись так, что главнюкам вмешаться пришлось и Конь пизды от своих выхватил и вот сейчас у него игрули в обиженку, скорее всего. Полуправда прокатит, у Коня репутация ебнутого же, так что Дуб поверит. Запомнил? Ну и все. Так что не проебался, мрак не разводи, Шива.
Вадим мрачно улыбнулся, исподлобья глядя на приподнявшего бровь Никиту пристально глядящего на него:
– Конь Немца забрал. Нашего основного финика по теневой линии синяков.
– Сдаст его? – Никита резко вскинул голову от бумаг, и посмотрел снова звериным, нечеловечески злым взглядом на Вадима, невесело усмехнувшегося и тихо ответившего:
– Нет. Никогда. И не сдал. – Прикусил на мгновение губу отводя взгляд и произнес, – я их вдвоем отправил. Прямо Коню навстречу.
– Вот это хуево, Шива. – Никита прикрыл глаза, медленно выдыхая. – Повернулся ко мне. – Аленка, там у двери люди мои. Ты иди с ними в машину, я через пять минут прибегу, повезу тебя к себе в гости. Жену мою ж знаешь? Она тебя знает, говорила… Потрещите-поболтаете. Иди. Алена. – с нажимом. – Иди.
***
У Тимы были недолго, его супруга пыталась поговорить со мной по душам, но тоже была проницательной и оставила меня в покое. Ночью приехал Вадим. Снова дорога, очередной невъебенный дом. Лютого. Мужика лет сорока с небольшим, с суровым лицом и довольно тяжелым взглядом. Это был тот самый случай, что и у Шивы. Не от имени-фамилии образовано, совсем не от них... Меня отправили спать. Какой нахуй спать, блять?..
Под утро все-таки сморило. Но как только обоняния коснулся запах знакомого парфюма выстрелило из кошмара, терзающего сознание в тошнотворном сне. Резко открыла глаза.
Яр сидел на краю кровати и убирал короткую прядь с моего лица. Лицо осунувшееся, бледное, с темными кругами под глазами. Челюсть твердо сжата, когда медленно взглядом по отметинам на моем лице и в серо-зеленых глазах грани излома о которые режет. Острые грани ярости. Тяжелой, удушающей ярости, неистовыми вихрями бушующей в нем, зло рычащей отталкивающей тьмой и скрежетом черного льда. Сжала его пальцы и подалась к нему. Обняла, втиснулась в черный велюр пальто на плече, не обращая внимания на боль, чувствуя, как сердце пробивает грудную клетку.
Не успокоился, когда осторожно обнял в ответ, когда коснулся губами виска и в нем забурлило еще сильнее. Потому что могло случиться, что этого бы не было. Могло… И прижался губами плотнее, горячо выдыхая и обнимая еще осторожнее. А у меня синхронно стучало в мыслях, что в том смерче внутри него сейчас имена. И не все имена нужны в том списке.
Отстранилась, садясь на постели, глядя в глаза Яра. Ярого. В бешенстве.
– Яр, – с напряжением глядя в серо-зеленые глаза, негромко и серьезно начала, – все в порядке. Абсолютно все. Не трогай Ва…
Договорить не смогла, потому что его перекрыло. Захлестнуло, и на моем горле сомкнулись его пальцы. Не сдавили. Даже почти без нажима. Замолчала не от этого, а потому что провалилась в полный кошмар в его глазах. Ревущий, полный хаоса и мрака кошмар.
– Последняя ночь, – полуулыбнулся склоняя голову и ломая мне душу выражением в своих глазах. – И он знал, что она для него последняя. У вас что-то было в эту последнюю ночь?
Пощечина с такой силой, что он отвел голову. Пощечина с ненавистью. От застрелившей разум боли, что такое мог подумать.
– За тебя люди добровольно на смерть идут, – прошипела, улыбаясь и глядя на четкий бледный профиль, пугающе усмехнувшийся и смотрящий в пол. – Люди, Ярый. Тебе мало этого, что ли? Раз ты их еще и сам убиваешь. Меня морально, а его физически собрался. Не многое на себя берешь?
Пальцы с моего горла прочь. Поворачивает ко мне лицо, одаривая тяжелейшим взглядом, тем самым, когда понимаешь, что перед тобой нечто большее чем тридцатичетырехлетник мужик. Нечто гораздо большее. Нечто.
Сорвано выдохнула, чувствуя как поглощает, как жрет, сминает и ломает под этим взглядом. Мрачно и предупреждающе улыбнулась.
– Ярый, Шива приехал, – из-за двери голос Лютого.
Яр прикрыл глаза дрожащими ресницами и спихнул меня с колен на постель. Поднялся и направился на выход. Я за ним.
Первый этаж, роскошная гостиная в викторианском стиле, отравившаяся напряжением от его людей. От того, что электрическими импульсами пропитало каждый сантиметр, когда Яр перешагнул порог, а Лютый закрыл дверь, заходя последним.
Яр остановился, подойдя к оккупированным диванам и креслам. Вадим встал, через низкий длинный журнальный стол от него. Встретились взглядами и Яр почти тут же заскользил по лицам своих людей.
– Остаются только те, кто был в гостиной моего дома при сборе кэша. – Безэмоционально произнес он.
Остались. Пять человек и Вадим. Я посторонилась, потому что стояла в метре от двери, не решаясь идти дальше. Смотрела в ровную спину. Заговорил и голос снова обманчиво безэмоционален:
– Есть ли хоть один среди вас, кто возразил Вадиму, отдавшему приказ идущий вразрез с моим?
– Немец… – ответил один из людей и Артюхов с Ульяновым зло на него посмотрели.
Потому что он запустил ад внутри Яра. Спустил. С цепи.
Яр полуулыбнулся, глядя в пол. Пинком перевернул столик, сильным рывком отломил ножку. Звон бющегося стекла столешницы, хруст дерева. И звучный удар о тело сказавшего. Двигался быстро от одного к другому, бил с силой, но не забивал. Забивал в память. Болью и яростью. Бил. Так что бы было весомо, но контролируя то, что ему сейчас на самом деле хотелось сделать. И не трогая Вадима. Смотревшего в стену, сжав челюсть. Закурившего. Потому что очередь подходила к нему. Когда Яр сел в кресло, оглядывая побитых.
– Дисциплинарное взыскание. – Переводя дыхание, жесткое, тяжелое, произнес он, подаваясь вперед, опуская локти на колени и постукивая ножкой о паркет, пальцами второй руки упираясь в висок и глядя в пол перед собой. – Вышли отсюда и чтобы два дня на глаза не попадались.
