Текст книги "Центумвир (СИ)"
Автор книги: Александра Лимова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
– Назначили завтра утром. Поляков в отказную пошел сразу, как Коня в минус отправили. Саид упирается, хотя выбивают из него нехило, но отрицать будет до талого, иначе свои же центы и порешают. Саид точно не сознается, что наше теневое реализовывал.
– Какая разница уже... – сглотнув, пробормотала она. – Как Марвин и Кот оправдают Яра, когда эта сволочь подтвердит?
– Скорее всего, скажут, что сверочный акт на этом ареале. Кошель с бумазейками сразу приехал, то есть они с Дубом и Котом уже знали, что Марвина убедят и начали подходы готовить, чтобы Яра тащить. Так что, скорее всего, заявят про сверочный. Мы же собрали систему, потом ареал перепродали им, потому что у нас сейчас подходящих синекур на него нет. Или скажут, что Саид тестился при контроле Яра, спираль-то мы собирали и затачивали, и на первых порах это нормальная практика.
– У вас, блядь, все нормальная практика, только нихуя никто нормально не практикует. – Зло прошипела она и, помедлив, напряженно спросила, – сколько предложили за то, что он его заложит? Вы не предлагали ему больше заплатить, чтобы молчал? – повисла пауза. – Вадим?
– Яр предполагает, что, скорее всего, за переход продал, а не за бабки. Марвин разговаривал с этой сукой о переходе в синекуры и он тоже этого хотел, но Яр забрил на корню почти утвержденную согласование и втер Марвину что он, якобы, не потянет, поэтому пусть сидит на базовых. Базовых никому трогать нельзя, а синяки хоть и живут весело, но часто бывает, что недолго, иногда так мрут, что не всегда понятно почему, а ему, бл… все равно туда хотелось, в общем. Яр обрубил…
Пожалуйста, нет... Пожалуйста!..
– …и Еремеев вроде бы был не особо этим доволен. Так-то ничем не показал, но Яр тогда сказал, что, мол, как бы чего не вышло, и велел следить за ним, потому что Конь уже рыл тогда и мог услышать и воспользоваться. Еремеев сначала докладывал все, потом, видать, базары у них пошли за переход в качестве оплаты… он звонил той ночью мне, спрашивал, когда Аленка вылетает, мы еще не знали, что с вылетом проблемы будут, я без задней мысли сказал, что в обед. Ну и, собственно, вот. Утром Коню дали право на обыск сразу после запроса, хотя, обычно несколько часов рассматривают, если не дней, значит весомый аргумент был у Коня помимо Поляка, который то одно говорил, то другое… Конь вел себя слишком нагло. Слишком. Три наших офиса разнесли к чертям, конспиративные хаты вскрыты, он наши личные транзиты не замораживал, как положено в таких случаях, он их сразу вспарывать начал, а на наших фиников вообще едва ли не охоту объявил. Там лютый треш пошел. Конь, разумеется, сам по себе ебн… двинутый, но вот такой нахрап… даже когда он со Рвом схлестнулся, он себя вел не настолько борзо. Конь был уверен, что обвинительный сто процентов будет, настолько сто, что даже если грохнет сразу, то его не вздернут… потому что действительно вразнос пошел.
– Надо было этого Поляка сразу как Конь спалил его, прямо вместе с Конем... в поле нахуй... – гнев в тихом голосе. Ярость. Возмущение, – но нет, что ты, мы же цивилизованные! Не тогда, правда, когда свои тени через чужих синекур пускаем и тырим с чужих кругов чужое бабло, – игнорируя усталое Вадимовское «не докажут», – это можно, это мы прямо с удовольствием, даже зная, что за это башку снесут. – Звук подзатыльника на Вадимовское «у каждого свой спортивный интерес». Моя мертвая усмешка, и ледяные пальцы в голову, лицом вдавливающуюся в колени. – Ну, ладно он отбитый, причем, прости господи, буквально, но ты-то что? Погундеть ему не мог? Гундел бы потихоньку и постепенно этот индюк пришел бы к мысли, что эти свои новые выебоны ему больше не интересны. Хотя, кому вообще я это говорю! Два дебила это сила, да, сынок? – хлесткость раздражения в тихом голосе и деловитость в последующих словах, – на еще пирожок. А как сук всяких в живых оставлять, да еще вытаскивать и прикрывать, то сразу вспоминаем, что цивилизованные же! Не смотри так на меня, я сейчас на эмоциях, мне можно хуйню всякую нести. Яру дадут право судить Еремеева после того как Марвин замнет с пидорасами Саида?
– Яр в заморозке, пока полностью не засветит и не отдаст конфискат, официально все это звучит, что вроде как Марвин и Дуб очень обеспокоены возможным подрывом своей репутации и тщательно разбираются с ним, и проводят профилактические беседы, пока Кот мониторит все наше на предмет подтверждения выдвинутых обвинений, но, естественно так, чтобы не подтвердить. Поэтому Яру не дадут права судить Еремеева. Да и родственники же, ему и не дали бы… Мы думаем, что как с Саидом утрясут, то Марвин двинет объяву, что нужен независимый центум для решения вопроса с Еремеевым.
– Кто возьмется?
– Сразу перехватит Лютый, они со Старым уже на низком старте. Может, Рика, но его сейчас имеют и в хвост и в гриву, ему вообще нельзя было этого делать, как оказалось и... занят он, в общем, и неизвестно когда освободится… Тиму тоже нагнули, у них у самих внутри там терки жесткие идут, он и без того был заморожен, а еще с учетом того, что сейчас на себя взял… Пиздец полный у него… Ой, простите. Так что либо Старый, либо Лютый, они перехватят, и будут судить вроде как за клевету. – А дальше он сказал с легким отзвуком презрения, хлыстом по мне, – по факту за предательство. Все, Лид, у меня джет, и еще херова туча дел, отпустите меня пожалуйста
– Ты же Алешке не сказал? Поэтому такой у всех информационный голод, да?
– Не сказал, конечно. Я дебил, не отрицаю, но не настолько, – с осуждением произнес Вадим.
– Алешка думает, что ты дебил, потому что не сказал, – улыбнулась я, выходя к ним и вставая рядом, облокачиваясь плечом о стену. – Подожди меня пару минут, немного вещей возьму.
Лида перехватила разворачивающуюся меня за локоть.
– Мой брат не предавал моего мужа. – Твердо глядя в ее непроницаемое побледневшее лицо и напряженные глаза. – Раз с Яром все в порядке и никто его убивать не собирается, я хочу к нему. Вадим, подожди меня.
– Ты не полетишь со мной. – Непререкаемо и безапеляционно, с яростью в карих пустошах.
– Вспомни, с кем ты разговариваешь, Шива. – Резко и хлестко. – Статью за превышение полномочий не подскажешь, судья Дредд, блять? Итог будет один, завтра я буду дома. Единственный способ мне помешать – сломать мне ноги. Приступай.
Приподнимая подбородок и уголок губ, не показывая, масштаб катастрофического разрушения души и последствий этого. Но он знал. Как и Лида, закрывшая глаза ладонью и медленно приседающая на корточки. Прищурился и, твердо сжав челюсть, едва заметно кивнул.
Улыбнулась одобрительно, а внутри тихо так. Мертво. Со смрадом разложения. Но главное, что тихо.
Глава 12
Два с половиной часа ночного перелета. Лида пыталась со мной поговорить. Я, сидя на диване, подобрав под себя ноги, безэмоционально сообщила, что хочу сохранить с ней хорошие отношения. Я действительно этого хотела, из-за того, что она приехала ко мне в Копенгаген, осознавая, что ее сына могут убить в любой момент по причине, что мой брат, якобы, заложил ее сына, ее единственного ребенка, и зная это приехать в Копенгаген ко мне, которая могла лишится обоих. Умолчать об этом… Здесь самый болезненный щелчок в моей жизни, попытка переключения неимоверная. Я действительно хотела дальше уважать эту женщину, ибо она тоже себя убивала, когда ехала к сестре того, кого они все считали палачом Ярослава Истомина. Поэтому попросила без разговоров. На некоторых вещах лучше ставить блок, потому что дальше ваши позиции настолько разойдутся, что кроме взаимоуничтожения ничего не останется. Она сглотнула и, протяжно выдохнув, отошла от меня.
Вадим сидел лицом ко мне невдалеке в кресле, тоже глядя в иллюминатор, подперев висок двумя пальцами, с зажатой в ладони бокалом с бурбоном. Хьюстон, у нас снова проблемы. Теперь иного характера. Я все понимаю, он верен и предан Истомину, он с ним до последней капли крови, потому что взгляды одни, догма одна, религия и наречие на котором говорится об этой религии тоже одно. Но вот так поступить, вот так умолчать, когда ты, сука, так любишь меня, и знаешь, что последствия, вероятнее, меня убили бы с более особой жестокостью, нежели своевременно сказанная тобой правда…
Правда. Слово такое забавное…
Вадим отзвонился Истоминской пиздобратии еще в аэропорту. Многое выслушал. Потом дал трубку Лиде и она с непроницаемым лицом отошла, тоже, очевидно выхватывая от разъяренного Ярого за то, что переживала, что его убьют и пытала его самого доверенного человека. Выхватывала за то, что ее, как и всех, кто, в перспективе, мог бы сдать мне происходящее там, держали в информационном голоде. Выхватывала за то, что беспокоилась о судьбе своего сына. Человека собирающегося убить моего брата, обвинив того в предательстве. Убить и не сообщить мне. Втихаря. Моего родного брата, взрастившего меня, оберегающего и защищающего всю мою жизнь. Мою кровь и мое сакральное, что помогало жить в этой полной дичи. Ну, давай, попробуй его тронуть, Ярый. Снова кровью блевать будешь, только не физически, а в гораздо худшем плане…
Вся моя жизнь это вера и практика. Вера в то, что давно обесценено и утрачено, что пожрано массами, что превращено в грязное извращенное порно, где жестко оттрахано и сдыхает захлебываясь блювотой и кровью.
Практика в этом же. Когда восемь тысяч, знающих правду, оргазмируют от лжи, которую себе внушают, хотя знают правду. И даже вырежи себе на лбу и повесь транспарант «не подходи, здесь наебывают», они будут заходить, ибо разума нет, ибо животные, живущие только на инстинктах, ибо звери и твари. Ничего святого, никаких ограничений, никаких границ.
Эти вот все, тоже из этого класса, правда прокаченного, с тоннами бабла и пафоса, но тоже уверовали в ложь, которая им удобна и нужна, хотя им искренне сказали, что не наебывают, а они прямо уверовали в противоположное. Потому что им так нужно.
Правда это действительно забавное слово. Прав. Да.
И до меня все никак не дойдет. Двадцать семь лет, а до меня все не доходит, что нельзя верить чужим и их словам, если хочешь, чтобы твои близкие выжили. Нельзя верить чужим…
Мне было десять, когда повесилась крестная Ильи. Я плакала, сжимая гвоздики. Многие говорили, что она слабая, что она сдалась, что наплевала на своих детей и маленьких внуков. Вот такая вот правда. Много позже узнала, что она повесилась, потому что дети конфликтовали и дошли до полной взаимной ненависти и проклятий из-за того, что не смогли поделить кому достанется дом, после ее смерти. Она еще живая была, инфаркт на ногах перенесла, вот и пошли разговоры. Повесилась.
Слабая, говорили про нее. Суицид же. Батюшка местной церкви отказался отпевать. Вот это правда. Эти имбицилы никогда не поймут такой суисайд, потому что мир, сука, дикий. Они никогда не поймут, а я очень отчетливо понимаю. И сейчас, от ощущения того, как разлагается внутри то, что тянуло к жизни, что было моим ориентиром и надеждой и решившее за моей спиной убить моего родного брата, ну, не он сам, его же временно лишили все полномочий… Только вот не препятствование – тоже самое участие, даже еще хуже. Еще грязнее, какой бы благородный мотив не был, уберечь ли меня, или совсем свято в ложь уверовали, суть одна – это мой брат.
Есть желание выпилиться, потому что это непередаваемо больно, когда ты еще живой, но уже начинаешь разлагаться из-за того, что жизненно важное отмерло. Гнить наживую. Вот тогда есть сходное желание, потому что святого ничего не осталось. Для них. И если Илья был бы сейчас мертв… Все бы закончилось кровавым роком, моей последней вспышкой, скосившей поле равнодушием к тем, для которых ценного нет, закончилось бы моей прощальной окровавленной улыбкой зверям, зомби и нелюдям в этом диком мире. Мой шаг и выбор, когда рассудок утрачен. Когда понимание осколками в разложение. Когда карты смешаны. Но Илья еще жив. И будет жить, ибо не с той связались.
Мрачно усмехнулась и снова посмотрела в непроглядную темень неба, ощущая фантомный запах мяты, запутавшийся в обонянии. Теперь к нему еще добавился запах мертвячины. Тихого, бесшумного разложения нутра. Убить моего брата и не сказать…
Москва встретила снегопадом. Крупные хлопья красиво кружились в ночной тиши подсвеченных фонарями улиц, которые пересекал кортеж машин. Престижный апарт-отель, на подземной парковке которого Вадим, сидящий рядом со мной, дымил в окно и прищурено смотрел в сторону. Наконец, водителю позвонили и он, повернув голову в профиль, бросил Вадиму: «уходят».
Вадим докурил, не глядя на меня, кивнул, и открыл дверь. Лифт, последний этаж. Уютный полумрак площадки в излишне пафосном викторианском стиле, со всеми этими деревянными панелями красного дерева, мозаичными вставками зеркал, массивной мебелью и прочим. Вышли из площадки с лифтами и направились по широкому коридору с дверьми в апартаменты.
Как только вступили в коридор, я увидела как в самом конце, от самой дальней двери, навстречу нам шли четыре человека. Очевидно, те самые, удаления которых мы и ожидали на подземной парковке, но прежде чем покинуть апартаменты, они несколько задержались, о чем не уведомили Вадима и Истоминских людей. Ибо мы встретились. В этом коридоре.
Один из четверых шел немного спереди остальных трех. На вид ему было около пятидесяти пяти, крепкого телосложения, среднего роста, одет представительно, по-деловому. Двое из трех остальных так же немолоды и солидны, а вот последний был в полной мотоциклетной экипировке, со шлемом, прижимаемым к поджарому силуэту локтем. На улице как бы зима. По ходу, это самый отбитый представитель и без того странноватого двухколесного народца. Мой взгляд в его лицо – лишнее подтверждение. Вот это все, что было в его лице, это очень близко к звериному. Еще не совсем оно, но весьма близко. Хищная натура оставила множество печатей в чертах, в темных глазах, сейчас с прищуром скользящих от моих щиколоток и выше задерживаясь на самых интригующих мужское либидо частях, и в этих полухищных глазах очень отчетливо проступало: «я бы тебя так выебал, что трое суток ходить бы не смогла». Не насмерть бы выебал, в живых бы оставил, возможно, даже, что-то и мне из спектра удовольствий перепало, если бы у него был настрой, я же говорила, что близко к звериному, но еще не полностью оно. Только разнокалиберные оттенки иногда гораздо хуже однозначного цвета.
– За спину. – Императивно приказал мне Вадим. В его голосе сминающая мощь твердости и безапелляционности. Следом за этим приказом один его широкий шаг и он идет спереди меня. Закрывает. – Ни слова.
Идет спереди и закрывает. От тех, что двигались навстречу. Закрывая от того, что распалялся при виде меня, и закрывая от того, что вел их всех нам навстречу. От последнего закрывал частично, потому что, чуть изменив траекторию своего движения за спиной Вадима, я могла смотреть на него. Мне было просто любопытно, ибо я таких прежде не видела.
Темноволосый, с высокими залысинами, с сединой посеребривший почти полностью темень зачесанных назад волос. Глубокие горизонтальные и длинные морщины на открытом высоком лбу, как мимическая тень не только возраста, но и яркое отражение развитых умственных способностей.
Диагональные морщины на скошенных скулах – как печати непоколебимости, твердости, смелости и затраченных до истощения психологических ресурсов в решениях проблем. И, видимо, их было не мало.
Лицо слегка вытянутое, челюсть широкая, раздвоенный квадратный подбородок. Разлет темных, тоже посеребренных сединой бровей над глубоко посажеными темными глазами. Взгляд. Очень поганый взгляд. Нет, совсем не такой, как у Коня. Не животный, не звериный, а въедливый, вбуравливающийся, пробирающий и пробирающий до мурашек, потому что в разуме четкое осознание, что от него не скрыть и не скрыться. Бывает взгляд проницательный, это определение применимо ко взгляду человека, читающему по тебе, отмечающему детали, анализирующему и делающему выводы. Не затрагивая тебя и то что внутри, это искусство считывать по тому, как ты себя ведешь, это и есть проницательность. А бывает вот такой взгляд, пробивающий, пробирающий, считывающий сразу изнутри. И ему совершенно плевать, что ты этого не хочешь. Ему очень на многое плевать, ему просто нужно знать, и твое мнение и разрешение ему не требуется.
Шаг его не широкий и не малый, спокойный, уверенный и непоколебимый. Осанка ровная, строгая, движения рук при ходьбе минимизированы, скупы – серьезность, спокойствие, бесстрастие. И по сгущающейся, по мере его приближения энергетике, в ассоциативном ряду возникает ощущение как в хорроре, когда герой стоит в коридоре и видит, как в конце гаснет свет и это начинает направление к тебе. Видит, как свет поглощается темнотой, тающей в себе что-то, что может принять любое решение. И вот здесь начинается самый искусный и самый ценный вид хоррора, который дойдет совсем не до каждого, не до массмаркета, а для соображающего, потому что там, в наступающей тьме нет безусловного зла и кровожадного зверя, там нет животной алчности, нет звериной жажды крови, там есть разум, и этот разум может принять любое решение, абсолютно любое и ты не сможешь предположить, то ли тебя просто окутает темнота, то ли тебе вспорят в ней кишки. Разум непредсказуем. Вот это и есть страх.
Страх, когда ты не знаешь, что делать. Когда ты не знаешь к чему готовиться, страх перед разумом, не уподобленном животному, при контакте с которым есть известные шаблоны: не провоцировать, отступая, не поворачиваясь спиной. А вот здесь нет стереотипа, потому что это страх перед разумом, который может принять абсолютно любое решение, исходя только из личных выводов, и очень на многие постулаты и стандарты ему плевать, потому есть свои. И по ним будут жить. Он заставит. Это вызывает страх у человека, у которого силен инстинкт самосохранения, а не такого как я, с тошнотворным гниением внутри и отведшему взгляд от вожака, чтобы спрятать в своей ладони мертвую и саркастичную усмешку. Мне похуй. Вы все уже убили меня. И вот то, что гниет внутри, это не перекроет ни одна боль причинённая тулову. В изнасилованиях ли, в истязаниях. Хьюстон прав, иногда реакции тела не имеют значения, когда что-то внутри происходит. Он возрождался, а я сдыхала, но он прав, тело это ничто, когда ебет изнутри. И я шла так же, как и велел Вадим – ровно, молча и за ним. Хули, надо соблюдать правила их мира. Убившего меня и собирающегося убить моего брата. Только дайте мне добраться до Истомина, остальное не имеет значения, хоть по кругу пускайте, только дайте добраться до Ярого, твари…
В теплом воздухе длинного коридора, в котором были расставлены вазоны с живыми цветами, испускающими слабый аромат, под взглядом вожака, идущего немного спереди от остальных и смотрящего в лицо Вадима, ровно направляющегося ему навстречу, появились аккорды тяжести, спирающие воздух, крадущие его из тела, активизирующие инстинкты, горячо шепчущие в крови сделать шаг в сторону, чтобы этот человек, что шел и вел свою стаю, беспрепятственно прошел мимо. Горячо шепчущие это предупреждение нормальным людям. А нормальных здесь не было. Здесь был Шива и Джокер. Последний не только в мутизме, но и в неповторимом шарме интеллектуального безумия со своими обоснованиями этого чокнутого мира, которые так изумительно отразил неподражаемый Леджер. А я так, дешманская реплика неповторимого оригинала, лишенная голоса и покорно изображающая немоту и эмоциональность камня, когда так и подмывало спровоцировать. Сделать это красиво. И максимально кроваво…
Вадим остановился в шаге от них. Они тоже, пристально глядя на него. Все, кроме мотоциклиста. Так же остановившегося, но глядящего совсем не на него. Секунда до крушения мира в ад, ибо я не сдержалась и исподлобья приглашающе улыбнулась, обещая неистовый движ и кровавую жатву, а с языка едва не сорвалось «покатай меня, большая черепаха», но в то же мгновение едва слышно хмыкнувший Вадим молниеносно повернулся так, чтобы я была сокрыта за его спиной от мотоциклиста. Отрезана от хищного многообещающего взгляда.
И Шива неторопливо раздвинул полы своего пальто, запуская руки в передние карманы джинс, отставив и немного отведя назад локти, чтобы я была полностью за ним, за его расправленными плечами, за Шивой, от которого медленно и неумолимо начало расходиться волнами иссушающее истощение. Властитель догорающих пустошей явился и распространял царствие свое, а после, повернув голову, обманчиво ровно посмотрел в лицо вожака. Очень обманчиво ровно. В карем сгущающемся мраке проступал пресс серьезности последствий, если сейчас не будут предприняты правильные действия. Разумные и рациональные. И карий насыщающийся разрушительным хаосом мрак вперился в темень глаз вожака. Улыбнулся этой темени. И насытился хаосом еще больше, требуя немедленного решения.
Затяжная секунда.
Лицо Вадима абсолютно спокойно и непроницаемо, но во вскипевшем мраке весьма ясно обозначено, что одно слово хищника, стоящего сейчас перед ним и последствия не заставят себя ждать. Истощение ушло мощнейшим токсином в сгущающуюся напряженную тишину. Интересно это… Они оба, и Истомин и Шевель, умеют четко передавать энергетикой то, чего они хотят. Что они чувствуют. И чего они требуют прямо сейчас. Антураж создают разный, ибо психологический фон у них несколько разнится: Истомин подавляет и замораживает парадоксально, но своим раздражением; Шевель одним моментом пожирает и испивает полностью, почти до психологического мумифицирования. Стиль разный, один подавляет, второй истощает, но скилл у обоих одинаково прокачен, потому что чувствуешь все вплоть до того, что тулово выдает физические реакции.
Вожак, не отводя взгляда от карих пустошей, набирающих мощь, кратким жестом приказал мотоциклисту идти. Но тот не шелохнулся.
Секунда.
Две.
Вадим едва заметно, пугающе полуубнулся мужчине и медленно повернул лицо к тому, от которого закрывал, так же неторопливо начиная склонять голову вправо. Тишина отравилась неизбежностью. Пустошей. Грядущих догорающих разрушений.
– Кот. – Голос вожака глубокий, холодный и пробирающий, хотя и без штрихов эмоций. – Немедленно.
– Снова будет поднят наш с тобой любимый вопрос о субординации, Шива. – Тихое, рассыпающее в насыщенную напряжением тишину фырканье хищника. – Заедь ко мне после обеда, – и он пошел дальше по коридору, но после того, как Вадим слегка склонил голову. В полупоклоне. Пусть и ироничном. Склонил и слегка повел в сторону мужчины, давшего приказ Коту. Тоже напоминая Коту о субординации.
С холодной отстраненной насмешкой в глазах смотрела вслед дикому Котику, на которого я бы не поставила даже из жалости, хотя очень люблю животных, особенно породы кошачьих. Не поставила бы, потому что в саване есть не только дикие животные, но и изощренные браконьеры. А Шива определенно был опытным охотником, когда вынудил вожака взять на цепь хищника, чтобы ценный кошак не попал под безапелляционную оружейную дробь соблазненного охотника и на арене цирка не было окна в номерах. Мне думается, что не только Ярому предлагали выписать пригласительный на один из тронов преисподней… Вот прямо крепло подозрение.
– Пункт двадцать шесть, Вадим Алексеевич, – мужчина пристально смотрел в глаза Вадима, повернувшегося к нему, но все так же, чтобы стояла за его спиной. – До восьми утра ты должен успеть это сделать. Сейчас поедешь со мной.
Вадим кивнул, посторонился, отступая так, чтобы незаметно толкнуть меня локтем к стене, и вожак, прежде чем продолжить движение со своими амбассадорами, что с каменными лицами застыли за ним, сделал вперед один небольшой шаг и перевел взгляд на меня. Глаза в глаза, и его взгляд огнестрелом до моего нутра, ибо ему необходимо было понять кто перед ним. За кого так впрягался Шива. Кто была женой Ярого. И сестрой Еремеева.
Да сколько угодно, Марвин, ибо ваша когорта мне душу через мясорубку пропустила, посмотри на фарш, явно ведь часто видел. Подбородок слегка вверх, сдерживая внутренний ответный рефлекторный удар, почти не отразившийся в движении уголком губ. В мертвой усмешке. В темени его глаз равнодушие и легкая снисходительность к месиву внутри меня.
– Ярослав Андреевич вас ожидает, Алена Васильевна. – Ровно произнес он, отводя взгляд и направляясь дальше по коридору.
Вадим стоял, пока они не вступили на площадку с лифтами. Потом медленно повернулся ко мне лицом, утомленно прикрыв глаза на мгновение, и на этот миг старея на десяток-другой лет. Открыл глаза и в них снова горячие иссушающие пустоши.
– Дай ему сказать. Рассказать. – Негромко и в приказном порядке. – После этого не принимай необдуманных решений.
И резко отвернулся, направившись вслед за ушедшими. Смотрела на него. Мрачно усмехаясь.
Дошла до двери и открыла. Маленький и короткий полутемный коридор, ведущий сразу в большую гостиную с десятком человек, оперативно пакующих ноутбуки и бумаги. Рядом с выходом в гостиную, скрестив руки на груди, стояла высокая стройная блондинка, облаченная в деловой темный костюм и цепким взглядом прищуренных карих глаз наблюдающая за происходящим.
– Ярослав Андреевич? – вяло улыбнулась я, глядя в ее лощенный профиль.
– На кухне, – отозвалась немедля, с легким отзвуком немецкого акцента в грудном голосе и, не отрывая беспрестанно блуждающего взгляда от людей, уже одевающихся, выставила руку, холеным пальцем указывая направление правее, в еще один коридор от гостиной.
Пошла туда. Широкий арочный проем в светлую кухню с трапезной. Тут тоже были люди. И они тоже заканчивали.
За широким круглым деревянным столом, недалеко от входа, спиной ко мне сидел Истомин, отставив локоть на спинку своего кресла и поставив ногу на низкий табурет правее от стола. С щиколотки этой ноги двое молодых людей с ноутбуком и какой-то странной хреновиной из небольшого чемоданчика, снимали браслет электронного слежения. Эту хуйню крепят при домашнем аресте, она ограничивает территорию передвижения, лишает связи, и подвергает посекундному мониторингу объект.
Напротив Истомина, за столом, сидел крупный круглолицый детина, зарывшийся в бумаги и что-то беспрестанно вещающий на немецком, иногда прикладываясь к бокалу с красным вином и пережёвывая стейк. Его голос был смутно мне знаком. Опуская свою сумку на пол и опираясь плечом о проем, вспомнила, где же я слышала этот голос. «Солнышко» Истоминское. Кошель, казна и общак Марвина, звонивший Истомину, когда мы ехали в машине и упрашивающий его взять деньги на проект, а то боссы обеспокоены что их центум обиду затаит и свалит на поле, где их ему будут давать бабро на всякие замуты. Их центуму... Центу. Не центуму.
Детина, молниеносно укладывая документы по папкам и глядя за них, ухмыльнувшись, что-то произнес на немецком. Истомин глубоко затянулся, медленно полуоткидывая голову назад, протяжно выдыхая дым в потолок и негромко, тоже на немецком, с усмешкой что-то ответил.
Детина саркастично гоготнул, протягивая бумаги Истомину, поднял на него взгляд и заметил меня в проходе.
– Анна! – тотчас зычно позвал он, впериваясь в мои глаза пытливым взглядом темных буравчиков глаз.
Я повернула голову в сторону, глядя на женщину, все так же стоящую на входе в гостиную и быстро скользящую пальцем в по дисплею в поданном ей планшете, пока один из почти удалившихся, накидывал ей роскошную шубу на плечи. Не поднимая глаз от планшета, она уверенно отозвалась:
– Полностью закончили минуту назад.
Истомин все так же с полуоткинутой головой, глядя в потолок, негромко хмыкнул и совершенно по звериному повел голову в полупрофиль, глядя в пол. Усмешка ровная и беспристрастная, разглядывая фигурный рисунок на паркете.
– Здравствуй, дорогая. – Негромко произнес он под щелчок чемодана с упакованным браслетом, и шелест одежды, поднимающихся с табуретов молодых людей.
– Здравствуй, дорогой. – Ровно отозвалась я, глядя на его крепкое прощальное рукопожатие с общаком, что-то гаркнувшим на немецком и парни пошли на выход шустрее.
Они удалились. Подпирала проем, пока не ушел последний. Хлопок входной двери. Мой шаг вглубь обеденной и на ходу скинув пальто с плеч, швырнула его на кухонный островок, когда шла к массивным дверям ведущим на широкий балкон. Открыла, краткий вдох прохладной ночи, придирчивый взгляд на красивый жест госпожи зимы осыпающей грешную землю неторопливыми, крупными хлопьями за широкими панорамными окнами.
Направилась к столу, отодвинула ресторанные харчи, кои вкушал на сим месте Марвинский общак.
Чистый бокал для себя, плеск черного рома о хрусталь, прохлада в пальцах от взятого льда, поданного Истоминым. Звон стукнувшихся друг о друга бокалов. Залпом до дна. И только после этого глаза в глаза и разнокалиберный от опущенных на дерево столешницы бокалов.
Я любила этого человека. Я любила каждую черточку его лица, линию силуэта. Любила его жар раздражения и его любовь, возносящую в космос. Я любила неровные крапинки в глубоких серо-зеленых глазах, так ясно отражающих все, что он чувствовал. Он постоянно что-то чувствовал. Он живой. А я сейчас мертва от того, что было там, в планах у этих серо-зеленых глаз, с нехорошим, неодобрительным прищуром вглядывающихся в мои. Снова же подслушала. Снова знала то, что не положено. Например то, что он, а точнее из-за его мыслей, собирались убить моего родного брата. И он, очевидно, был совершенно против того, что я это подслушала. Типа жила бы в неведении и все заебись, что ли?
Моя холодная полуусмешка. Его хищная полуулыбка. Скрежет от мощи невербального столкновения. Черного льда раздражения и моей полной ненависти в нежной улыбке. От уже явного запаха разложения. А я еще живая… Я живая, блять… Помогите… Прошу, пожалуйста… Помогите мне…
Доля мгновения и приподняла подбородок с прохладной иронией глядя на него сквозь ресницы. Давая понять, что сейчас напротив него сидит ни его девочка, над которой гарцевали стильные стилюги в Датском королевстве, превращающие обкромсанные локоны в очень стильную стрижку, давшие стопицот хищности чертам лица. Перед ним персона с короной. Перед ним. Сукой. Именно в том понятии, которое его паноптикум вкладывает в это слово. Перед сукой, посмевшей за моей спиной вынести приговор моему кровному, моему брату.
И в его глазах сильнее полыхнул черный давящий лед, под который снова не подобрать виски и блюз, ибо слишком тяжел антураж.
– Скажи, что Илья не предал меня. – Затушивая сигарету о серебряную пепельницу, не отводя тяжелого взгляда от меня, подбирающую под себя ноги и с усмешкой кивнувшей ему:
– Скажи, что предал. – Потянулась за бутылкой. Плеск. Лед. Взятая у него пачка сигарет. Щелчок зажигалки, пьянящая затяжка и с улыбкой выдох дыма под черным, распирающим раздражением почти переходящим в ярость в серо-зеленых глазах. Вырвавших у меня душу. – Он мой брат. Мой. Брат. Истомин. – Затяжка и, не выдыхая два глотка рома. Выдох и исподлобья предупреждающе в красиво улыбнувшегося Яра. В пугающе улыбающегося Ярого, – он не предавал. Это моя семья.
