Текст книги "Белая гардения"
Автор книги: Александра Белинда
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)
Остаток дня я провела в своей комнате, мне было очень плохо. Я швырнула учебники французского под кровать и попыталась взяться за историю Древнего Рима. Из сада доносились смех и звуки музыки. Мне никогда раньше не доводилось слышать такой музыки: чувственная, соблазнительная, она просочилась через мое окно, словно восхитительный аромат экзотической лилии. Я закрыла уши руками и попыталась сосредоточить внимание на книге, но через какое-то время желание увидеть, что же происходит в саду, пересилило. Я подкралась к окну и осторожно выглянула. Дмитрий танцевал с Мари. Франсин склонилась над патефоном, переставляя иглу на пластинке каждый раз, как только заканчивалась музыка. Одна рука Дмитрия лежала у Мари между лопаток, второй он сжимал ее ладонь. Касаясь друг друга щеками, они перемещались по двору какой-то прыгающей походкой. Лицо Мари горело, при каждом шаге она глупо смеялась. Лицо Дмитрия показалось мне притворно серьезным.
– Медленно, медленно, быстрее, быстрее, – напевала Франсин, руками отбивая такт. Мари танцевала плохо, ее движения были неуклюжими. Когда Дмитрий наклонял ее, она наступала на подол платья.
– Я устала, – наконец пожаловалась она. – Это слишком сложно. Фокстрот у меня получается лучше.
Франсин заняла место сестры. Мне захотелось зажмуриться от зависти. Из них двоих Франсин была явно грациознее, и в паре с Дмитрием она привнесла в танец изящество и красоту. Девушка двигалась, как балерина, в ее глазах отражались все чувства – от страсти до ярости и любви. С ней Дмитрий уже не кривлялся. Он стоял, выпрямив спину, и казался еще более энергичным. Вместе они были похожи на сиамских кошек, занятых любовной игрой. Чарующий ритм танго околдовал меня, и я, не отдавая себе отчета, закрыла глаза и представила, что это я сейчас танцую с Дмитрием в саду.
Вдруг на самый кончик моего носа упала капля воды. Я открыла глаза и увидела, что небо заволокло тяжелыми ливневыми тучами и начал срываться дождь. Танцоры поспешно собрали вещи и побежали в дом. Я захлопнула окно и, отвернувшись от него, вдруг заметила свое отражение в зеркале, которое висело над комодом.
«Она не такая уж и юная, она просто слаборазвитая», – сказала Амелия.
Собственное отражение в зеркале вызвало у меня чуть ли не отвращение. Для своего возраста я была слишком худой и маленькой. С одиннадцати лет я выросла всего на дюйм. За несколько месяцев до переезда в Шанхай я заметила, что у меня между ног и под мышками начали расти волосы цвета меда. Но фигура продолжала оставаться детской, грудь и ягодицы были совершенно плоскими. Раньше меня это совершенно не волновало, к формированию своего тела я относилась равнодушно, но сегодня что-то во мне изменилось. Я поняла, что Дмитрий – мужчина, и мне вдруг захотелось стать женщиной.
К концу лета зыбкое перемирие между националистами и коммунистами было нарушено, и вскоре началась гражданская война. Почтовая служба в Маньчжурии не работала, поэтому на свои письма Померанцевым я не получила ответа. Полное отсутствие каких-либо известий о матери доводило меня до отчаяния. Я жадно впитывала в себя любую информацию о России, которая попадала в мои руки. Я изучила все книги в библиотеке Сергея, прочитала про пароходы, идущие в Астрахань, про тундру и тайгу, про Урал и Кавказские горы, про Арктику и Черное море. Я надоедала друзьям Сергея просьбами вспомнить и рассказать мне о летних дачах, больших городах с гигантскими золотыми статуями до неба и военных парадах. Я пыталась представить себе Россию такой, какой ее могла видеть мать, но вместо этого потерялась на бескрайних просторах огромной страны, не в силах даже вообразить ее масштабы.
Однажды Амелия отослала меня в город, велев забрать в швейной мастерской салфетки с вышитой монограммой клуба. На прошлой неделе я относила туда материал, но сейчас все мои мысли были заняты известием о том, что советские войска ведут бои за Берлин, и я шла по улицам концессии, не разбирая дороги. Громкий крик вывел меня из задумчивости. У забора выясняли отношения двое мужчин. Они говорили по-китайски слишком быстро, чтобы я могла что-нибудь разобрать. Осмотревшись по сторонам, я поняла, что заблудилась. Я стояла в переулке между старыми заброшенными зданиями в европейском стиле. Ставни едва держались на петлях, а стены с обвалившейся штукатуркой покрылись ржавыми пятнами. Подоконники и заборы, словно плющом, были затянуты колючей проволокой. На земле то и дело попадались грязные лужи, хотя дождя не было уже несколько недель. Я попыталась вернуться той же дорогой, которой пришла сюда, но в результате запуталась еще больше. Узкие улочки пересекались и заворачивали направо и налево в совершенном беспорядке, образуя настоящий лабиринт. Было жарко, и повсюду стоял невыносимый запах мочи. По дороге мне часто встречались тощие курицы и утки. Я запаниковала. Зайдя за угол дома, рядом с которым горой были навалены ржавые рамы для кроватей и валялся старый холодильник, я вдруг оказалась у русского трактира. Белые кружевные занавески висели на немытых окнах. Трактир «Москва» ютился между лавкой бакалейщика, где из корзин торчали вялые стебли моркови и шпината, и французской булочной, на прилавке которой лежали куски замороженного чая, покрытые пылью. Как ни странно, я облегченно вздохнула и направилась к трактиру, намереваясь спросить дорогу. Когда я толкнула прозрачную дверь, звякнул колокольчик. Зайдя внутрь, я первым делом ощутила резкий запах пряной колбасы и водки. Из динамика на стойке гремела китайская музыка, но даже она не могла заглушить жужжание мух, которые кружили под обшитым жестью потолком. За одним из столиков сидела старуха, такая сухая, что ее скорее можно было принять за мощи, чем за живого человека. Она была в мятом бархатном платье с тесьмой на воротнике и манжетах, седую голову украшала диадема, на которой не осталось ни одного камня. Держа в руках потрепанное меню, она подняла на меня темные беспокойные глаза.
– Душа к душе. Душа к душе, – забормотала она.
За соседним столом старик в берете изучал список блюд, переворачивая пожелтевшие страницы так резко, словно читал захватывающий детектив. У его спутницы были недобрые голубые глаза и черные волосы, стянутые в узел на затылке. Она грызла ногти и что-то писала на бумажной салфетке. Ко мне подошел трактирщик. Его щеки были красными, как борщ, а волосатый живот выпирал из-под застегнутой на пуговицы рубахи. Когда я подходила к столу и садилась, две женщины в черных платьях и платках не сводили глаз с моих дорогих туфель.
– Что будете заказывать? – осведомился трактирщик.
– Расскажите мне про Россию, – неожиданно для себя попросила я.
Он почесал веснушчатой рукой щеки и подбородок и с обреченным видом опустился на стул напротив меня. Трактирщик как будто ждал меня, ждал, когда наступит этот день, этот час. Он помедлил секунду, собираясь с мыслями, и стал рассказывать о летних полях, усеянных лютиками, о березах, о лесах, в которых пахнет хвоей и под ногами стелется мягкий мох. Его глаза заблестели, когда он вспомнил, как в детстве гонялся за белками, лисами и ласками, какие сладкие горячие пирожки подавала на, стол мать студеными зимними вечерами.
Все, кто находился в зале, оставили свои дела и стали прислушиваться к рассказу. Когда трактирщик замолкал, чтобы перенести дух, каждый из посетителей старался вставить свое слово. Старуха выла, как волк, старик в берете изображал, как в праздничные дни звенят колокола, а его спутница описывала крестьян, которые собирают с плодородных полей богатый урожай пшеницы и ячменя. Только женщины в трауре все время горестно вздыхали и повторяли раз за разом: «Вот как помрем, снова нее это и увидим».
Несколько часов пролетели, как несколько минут, и я поняла, что просидела в трактире весь день. Солнце уже стало клониться к горизонту, и свет, лившийся в окна, из желтого превратился в серый. Сергей, наверное, будет беспокоиться, почему меня так долго нет, а Амелия разозлится из-за того, что я не принесла салфетки. Но ничто не могло меня заставить уйти отсюда или прервать этих странных людей. Я сидела и слушала, пока у меня не заболели ноги и спина. Я радовалась каждому веселому вскрику и грустила по поводу любого тяжкого вздоха. Рассказы о далекой, но такой родной земле захватили мое воображение.
На следующей неделе, как и обещал хозяин трактира, меня дожидался советский солдат. У него было изможденное лицо с зиявшими на месте отмороженных носа и ушей дырами, на которые он наматывал марлю, чтобы в них не попадала пыль. Каждый его вдох сопровождался хрипом, и я с трудом заставила себя не морщиться от ужасного желчного запаха, который бил в нос, когда он открывал рот, чтобы что-то сказать.
– Не смотри, что я такой «красивый», – пробормотал он. – По сравнению с другими мне еще повезло. Я все-таки добрался до Китая.
Солдат поведал мне, что попал в плен к немцам. После войны Сталин, вместо того чтобы помочь бывшим военнопленным, приказал отправлять их в трудовые колонии. Людей тысячами сажали на поезда и корабли, кишащие крысами и вшами, и высылали в Сибирь. Это было наказание за то, что они узнали такое, о чем, по замыслу Сталина, ни в коем случае не должны были знать. Советские солдаты увидели, что даже тогда, когда Германия была истерзана войной, немецкий народ жил в лучших условиях, чем русский. Солдат сбежал, когда корабль, в котором их перевозили, сел на мель.
– Когда это произошло, – говорил он, – мне показалось, что передо мной открывается мир, и я побежал по льду. Вокруг засвистели пули – это открыли огонь конвойные. Те, кто бежал рядом со мной, стали падать, их рты и глаза были широко раскрыты. Я и сам уже готов был получить горячую пулю в спину, но все же продолжал нестись в белую пустоту. Когда я понял, что слышу лишь завывание ветра, до меня дошло: Бог помог мне выжить.
Я не отворачивала лицо и не прерывала солдата, когда он за чашку горячего чаю с черным хлебом стал описывать сожженные деревни, голод и преступления, суды по сфабрикованным обвинениям и массовую депортацию в Сибирь, где люди умирали от холода. Я узнала о таких ужасных вещах, что у меня заболело сердце и на лбу выступила испарина. Но я продолжала слушать, потому что он рассказывал о России сегодняшней, где находилась моя мать.
– Есть два варианта, – глухо произнес солдат, размачивая хлеб в чае и изо всех сил сжимая пальцами край стола, чтобы заглушить боль, которую причиняло ему глотание. – Может, к тому времени, когда твою мать привезли в Россию, никому уже не было дела до того, что она вдова белогвардейского полковника. В этом случае ее просто бросили на каком-нибудь заводе и использовали как дешевую рабочую силу и как пример перевоспитания. А может, ее отправили в ГУЛАГ, и тогда она, скорее всего, уже погибла. Выжить там могут только очень сильные люди.
Когда солдат поел, его глаза начали закрываться, и очень скоро он заснул, прикрыв израненную голову рукой, как умирающая птица прикрывается крылом. Я вышла на улицу. Несмотря на то что было лето, поднялся пронизывающий ветер, от которого замерзали лицо и ноги. Меня бросило в дрожь. Глаза резало, зуб на зуб не попадал, и я, не отдавая себе отчета, побежала по улице. Впечатления от рассказа солдата сковывали движения, как цепи. Я представляла себе изможденную, голодную мать, которая лежит в тюремной камере или на снегу. Я услышала звук колес поезда и вспомнила ее убитое горем лицо, когда нас разлучали. Мне не верилось, что судьба женщины, с которой мы составляли единое целое, оказалась такой страшной, но о том, что на самом деле с ней случилось, я ровным счетом ничего не узнала. С отцом я хотя бы попрощалась, поцеловала его в холодную щеку, но проститься с матерью, как это делают все нормальные люди, мне не удалось. Оставалась какая-то незавершенность, из-за чего моей душе не было покоя.
Мне хотелось, чтобы все это прекратилось, чтобы настал конец страхам, терзавшим меня, чтобы наступило успокоение. Я попыталась думать о чем-то приятном, но меня преследовало изуродованное лицо солдата и его слова: «…она, скорее всего, уже погибла. Выжить там могут только очень сильные люди».
– Мама! – всхлипнула я и закрыла лицо руками.
Вдруг рядом с собой я увидела старуху в платке, украшенном бисером. Я даже не поняла, откуда она взялась, поэтому в испуге отпрянула в сторону.
– Кого ты ищешь? – спросила она, цепкими пальцами ухватив меня за рукав.
Я попыталась отойти от нее, но старуха не отпускала, продолжая пристально смотреть на меня черными вороньими глазами. Ее накрашенные ярко-красной помадой тонкие губы напоминали открытую рану, а в морщинах на лбу были видны катышки пудры.
– Ты ведь ищешь кого-то? – повторила она. Ее выговор походил на русский, но я не была в этом уверена. – Принеси мне вещь, принадлежащую этой женщине, и я расскажу тебе о ее судьбе.
Рывком высвободив руку, я сломя голову бросилась по улице от этой странной старухи. В то время Шанхай кишел жуликами и мошенниками всех мастей, которые наживались на отчаянном положении других. Но то, что она прокричала вдогонку, поразило меня:
– Если она тебе что-то оставила, она вернется за тобой!
Когда я наконец добралась до дому, у меня ужасно болели шея и руки, к тому же я замерзла. Чжунь-ин, которую все звали «старая служанка», и Мэй Линь были в прачечной, расположенной рядом с постройкой, отведенной для слуг. Прачечная представляла собой невысокую каменную платформу. Летом временные стены и крыша снимались. Старая служанка выкручивала полотенца, а Мэй Линь помогала ей. Вода у них под ногами собиралась в лужи и стекала по единственной ступеньке в траву. Мэй Линь что-то напевала, а старая служанка, которая почти всегда была чем-то недовольна, весело смеялась. Улыбка девочки в одну секунду исчезла и на ее лице появилась тревога, когда я нетвердой походкой поднялась по ступеньке и схватилась за ручку бойлера, чтобы не упасть.
– Пожалуйста, скажи Сергею, что сегодня вечером я не приду на ужин, – с трудом произнесла я, обращаясь к ней. – Я простудилась и хочу лечь.
Мэй Линь закивала головой, но старая служанка посмотрела на меня очень внимательно.
Когда в своей комнате я рухнула на постель, мне показалось, что золотые стены, словно щит, отгородили меня от остального мира. Через окно доносился смех Мэй Линь и шум машин, проезжавших по улице. Я закрыла глаза руками. От ощущения одиночества хотелось завыть. С Сергеем поговорить о матери я не могла. Он всегда сразу менял тему или обрывал разговор, вспоминая какие-то не терпящие отлагательств дела, или его внимание переключалось на всякие мелочи, на которые в другое время он бы просто не обратил внимания. Его бегающие глаза и манера беседовать со мной, развернувшись в пол-оборота, отбивали у меня всякое желание спрашивать о матери. Я знала, что таким его сделала тоска по первой жене. Как-то он признался, что, пока я тоскую по матери, она будет продолжать жить в моем воображении, но эта тоска в конце концов сведет меня с ума.
Я посмотрела на матрешек, выстроившихся на комоде, и вспомнила про гадалку. « Если она тебе что-то оставила, она вернется за тобой». Я встала с кровати, выдвинула один из ящиков комода и достала бархатную коробочку, которую Сергей подарил мне для нефритового ожерелья. Я ни разу не надевала его с того дня, как мне исполнилось тринадцать. Эта вещь стала для меня реликвией. Когда мне было одиноко, я доставала украшение и плакала. Зеленые камни напоминали о том, насколько важным было для матери передать это ожерелье мне. Иногда я закрывала глаза и представляла себе отца в молодости. Я думала, как он, наверное, волновался, когда нес это ожерелье в кармане пиджака, чтобы подарить его матери. Раскрыв коробочку, я взяла ожерелье. Казалось, камни излучают тепло любви. Матрешки были моими, но ожерелье почему-то до сих пор воспринималось мною как мамино, несмотря на то что она подарила его мне.
Для себя я уже решила, что гадалка была всего лишь мошенницей, шарлатанкой, которая, получив от меня монетку, собиралась рассказать мне о том, что я хотела услышать. « Коммунисты в России потеряют власть, твоя мать приедет в Шанхай и найдет тебя». Или, если она была мошенницей с выдумкой, то сочинила бы еще какую-нибудь историю, чтобы мне стало легче. « Твоя мать выйдет замуж за доброго охотника и будет жить с ним счастливо до конца своих дней в домике на берегу тихого озера. Она всегда будет с нежностью вспоминать о тебе. А ты выйдешь замуж за богатого и красивого мужчину, и у вас родится много детей».
Завернув ожерелье в платок, я засунула его в карман. Я решила, что, даже если она окажется обманщицей, для меня это не будет иметь значения. Мне просто надо поговорить с кем-нибудь о матери, услышать нечто такое, что заставит забыть страшные истории солдата. Но как только я выскользнула из парадной двери дома и пошла через сад, я уже понимала, что на самом деле мне хотелось большего. В глубине души я надеялась, что гадалка расскажет, что произошло с моей матерью в действительности.
Подходя к воротам, я услышала голос старой служанки. Обернувшись, я увидела, что Чжунь-ин стоит у меня за спиной с бледным и злым лицом.
– Уже второй раз тебя нет на месте. Ты заставлять его волноваться, – угрюмо произнесла она, тыча пальцем мне в грудь.
Я развернулась и вышла за ворота, хлопнув створкой. Но меня трясло. Это были первые слова, сказанные мне Чжунь-ин с тех пор, как я приехала в Шанхай.
Холодный ветер утих, и день снова стал по-летнему теплым. Солнце казалось сгустком огня в голубом небе, а дорога под ногами источала жар, который жег мои ступни даже через подошвы туфель. Капли пота, стекающие по лицу, щекотали нос, а волосы липли к шее. Я сжала ожерелье в кармане. Украшение было тяжелым, но от ощущения, что оно было там, мне становилось легче. Я повторила свой путь к трактиру «Москва», всматриваясь в лица всех встречающихся на пути женщин и надеясь увидеть глаза знакомой мне гадалки. Но она сама нашла меня.
– Я знала, что ты вернешься, – заговорила старуха, выходя на тротуар из тени булочной и пристраиваясь рядом со мной. – Я покажу, где мы сможем поговорить. Я помогу тебе.
Гадалка взяла меня за руку. Кожа у нее была сухая и морщинистая, от нее пахло тальком. Как-то вдруг она перестала казаться человеком не от мира сего, теперь это была просто пожилая женщина, потрепанная жизнью. Она могла бы быть моей бабушкой.
Она отвела меня к многоквартирному дому в нескольких улицах от трактира, причем очень часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Во дворе, куда мы пришли, были слышны детский плач и голоса двух женщин, которые старались успокоить малыша. Цементные стены здания потрескались, и сквозь трещины проросли сорняки. Из ржавого крана текла тонкая струйка воды, из-за чего на дороге и ступеньках образовались вонючие, вязкие лужи. Из одной лакал воду облезлый кот. Тощее животное взглянуло на нас и скрылось из виду, запрыгнув на деревянный забор. Сотни жирных мух летали над пищевыми отходами, которые вываливались на землю из переполненных мусорных баков.
Холодный подъезд дома был завален всяческим хламом. Я покосилась на человека, показавшегося в конце коридора. За его спиной находилось единственное в этом помещении окно, из которого струился яркий солнечный свет. Мужчина мыл шваброй пол, и я удивилась тому, что, оказывается, в этом доме был уборщик. Он проводил глазами старуху, когда мы прошли мимо него, и я заметила малиновые шрамы у него на руках. Один формой напоминал дракона. Заметив мой пристальный взгляд, мужчина поспешил опустить рукав.
Мы остановились у железной двери с решеткой внизу. Старуха потянула шнурок у себя на шее и выудила из-за пазухи ключ. Замок поддался не сразу, но в конце концов дверь с недовольным скрипом отворилась. Старуха смело вошла в комнату, а я в нерешительности осталась стоять на потертом коврике перед дверью, всматриваясь внутрь. Под потолком темнели трубы, обои на стенах были грязные и в пятнах, пол устилали старые газеты. Изорванная бумага пожелтела, как будто здесь обитало какое-то животное, которое спало, ело и справляло нужду прямо на полу. От запаха пыли и затхлости меня начало тошнить. Когда старуха сообразила, что я не решаюсь войти в комнату, она повернулась ко мне и, пожав плечами, произнесла:
– По твоей одежде я вижу, что ты привыкла к лучшему, но другого места у меня нет.
Я устыдилась своей брезгливости и поспешно переступила порог комнаты. В центре стоял старый диван, из распоровшихся швов торчали его внутренности. Пожилая женщина протерла его рукой и бросила на подушки тряпку, пахнущую плесенью.
– Прошу садиться, – сказала она.
В комнате стояла невыносимая жара. Заляпанные грязью окна были закрыты, но я различала звуки шагов и сигналы мотоциклов на улице. Хозяйка набрала в чайник воды и зажгла плиту. От этого в комнате стало еще жарче, и, когда старуха смотрела в другую сторону, я быстрым движением поднесла к лицу носовой платок, чтобы ощутить запах чистоты, исходящий от недавно выстиранной материи. Я осмотрелась по сторонам, пытаясь увидеть, есть ли здесь ванная. Мне было непонятно, как, живя в такой грязной комнате, этой женщине удавалось выглядеть весьма опрятной.
– Как много людей страдает, – пробормотала старуха. – Нет такого человека, который бы не потерял кого-нибудь из близких: родителей, мужа, сестру, брата, детей. Я пытаюсь помочь, но их слишком много.
Когда вода закипела, хозяйка налила ее в надтреснутый заварочный чайник, поставив его и две чашки передо мной.
– Ты принесла что-нибудь от нее? – спросила она, наклоняясь и поглаживая меня по колену.
Достав из кармана платок, я развернула его и выложила содержимое на стол. Старуха впилась глазами в ожерелье. Она подняла украшение и покачала перед собой, не сводя с него завороженного взгляда.
– Нефриты, – задумчиво сказала она.
– Да, и золото.
Она подставила вторую руку и опустила на нее ожерелье, словно пробуя его на вес.
– Оно изумительное, – вымолвила она. – И очень старое. Сейчас таких украшений уже не делают.
– Да, изумительное, – согласилась я и вдруг вспомнила, что отец говорил то же самое. Мне было три года, и мои родители вместе со мной отправились к друзьям в город праздновать Рождество.
– Лина, Аня! Идите скорее сюда! Смотрите, какое красивое дерево! – звал нас отец. Мы с матерью бросились на его крик в комнату и увидели, что он стоит рядом с гигантской елкой, каждая ветка которой была украшена яблоками, орехами и свечками. Мать взяла меня на руки, а я своими маленькими, липкими от имбирного пирога пальчиками потянулась к тому самому ожерелью на ее лебединой шее.
– Смотри, как ей нравится это ожерелье, Лина, – заметил отец. – На тебе оно смотрится изумительно.
Мать – она была в белом кружевном платье и с цветком омелы в волосах – передала меня на руки отцу, чтобы он поднял дочь повыше, где на самой верхушке елки красовалась стеклянная снежная королева.
– Когда она подрастет, я подарю его ей, – сказала мать, – чтобы она никогда не забывала нас.
Я повернулась к старухе.
– Так где она? – спросила я.
Гадалка сжала руку с ожерельем в кулак. Прошло какое-то время, прежде чем она заговорила:
– Война забрала у тебя мать. Но она жива. Она умеет бороться за жизнь.
Плечи и руки у меня судорожно сжались. Я закрыла лицо ладонями. Я чувствовала, я знала, что это правда. Моя мать жива.
Пожилая женщина откинулась на спинку стула, прижимая ожерелье к груди. Ее глаза закатились, а дыхание стало глубже.
– Она ищет тебя в Харбине, но не может найти.
Я чуть не вскочила со стула.
– В Харбине?
Внезапно щеки старухи раздулись, глаза округлились и хрупкое тело содрогнулось от кашля. Она прикрыла рот ладонью, но я увидела, что по ее подбородку стекает кровавая слизь. Я налила в чашку чай и протянула ей, но гадалка отмахнулась.
– Воды! – прохрипела она. – Воды!
Я бросилась к умывальнику и крутанула кран. Хлынула коричневая жижа, брызги полетели на пол и мне на платье. Я чуть прикрутила кран, чтобы вода стекла, и взволнованно посмотрела через плечо на старуху. Она уже лежала на полу, хватаясь за шею и грудь, и сипела.
Набрав с полстакана чистой воды, я кинулась к ней.
– Может, вскипятить? – спросила я, поднося воду к ее дрожащим губам. Лицо у нее было жуткого серого цвета, но после нескольких глотков конвульсии прекратились и кровь снова прилила к щекам.
– Попей чаю, – сказала она, сделав очередной глоток. – Извини меня. Это все из-за пыли. Окна у меня всегда закрыты, но она все равно проникает с улицы.
Дрожащими руками я налила чай в чашку. Он уже остыл и отдавал железом, но я все равно сделала пару глотков, чтобы не обидеть старуху. «Может, у нее туберкулез? – подумала я. – В этом районе им многие болеют». Сергей бы, наверное, пришел в ярость, если бы узнал, куда я пошла. Набрав в рот еще немного отвратительного чаю, я поставила чашку на стол.
– Прошу вас, продолжайте, – обратилась я к старухе. – Пожалуйста, расскажите еще о моей матери.
– На сегодня с меня хватит, – вздохнув, решительно произнесла она. – Мне плохо.
Но старуха уже не казалась больной. Она внимательно смотрела на меня, как будто чего-то ждала.
Я порылась рукой в платье, достала несколько банкнот, которые спрятала в нижней юбке, и положила их на стол.
– Пожалуйста, – взмолилась я.
Она проследила за движением моих рук, и у меня снова задрожали пальцы. Руки налились такой тяжестью, что их уже невозможно было поднять.
– Твоя мать, – сказала старуха, – вернулась в Харбин, чтобы найти тебя. Но все русские, кто жил там, сбежали, и теперь она не знает, где тебя искать.
Я сглотнула. К горлу подступил комок, и стало трудно дышать. Я попыталась подняться, чтобы открыть окно и впустить в комнату свежий воздух, но ноги не слушались меня.
– Но коммунисты… они же убьют ее… – пробормотала я. Руки свело судорогой, а горло сжалось. – Как она смогла выехать из России? Границу охраняют советские солдаты… – Старуха начала расплываться у меня перед глазами. – Это же невозможно…
– Возможно, – ответила старуха, вставая и подходя ко мне. – Твоя мать такая же, как ты. Порывистая и решительная.
Живот скрутило. Лицо полыхало огнем. Я бессильно откинулась на спинку стула, потолок поплыл перед глазами.
– Откуда вы знаете про мою мать? – спросила я.
Старуха рассмеялась. От ее смеха у меня похолодело внутри.
– Я наблюдаю, слушаю разговоры, о чем-то догадываюсь, – объяснила она. – К тому же у всех рыжих очень развита сила воли.
Внезапно я почувствовала острую боль в боку. Посмотрев на чашку, я все поняла.
– Моя мать не рыжая, – из последних сил прошептала я.
Старуха подняла надо мной руку с ожерельем. Я даже не пыталась его выхватить. Я уже смирилась с тем, что оно потеряно. Послышался звук открывающейся двери, раздался чей-то незнакомый голос. Затем – ничего. Темнота.
В сознание меня вернули громкие мужские голоса. Они о чем-то спорили. От их криков звенело в ушах. Яркий солнечный свет резал глаза. В груди болело. Что-то лежало у меня на животе. Я скосила глаза и увидела, что это моя рука. Кожа на ней была исцарапана и покрыта синяками, под изломанными ногтями – грязь. Пальцев я не чувствовала, и, когда попробовала пошевелить ими, ничего не вышло. Нога упиралась во что-то твердое. Я попробовала подняться, но в голове так загудело, что пришлось снова опустить голову.
– Я не знаю, кто она, – говорил один из мужчин с сильным акцентом. – Она зашла в мой трактир уже в таком виде. Я догадывался, что эта девушка из приличной семьи, потому что на ней всегда хорошая одежда.
– Так ты ее и раньше видел? – спросил второй мужчина. Его выговор походил на индийский.
– Она приходила в мой трактир два раза. Имя свое не называла, но всегда расспрашивала о России.
– Она очень красивая. Может, она тебе понравилась?
– Нет!
Со второй попытки мне удалось подняться и опустить ноги на пол. От резкого притока крови к голове меня затошнило. Когда я наконец смогла различать то, что находилось вокруг, мой взгляд сфокусировался на решетке. Господи, неужели я в тюремной камере? Дверь открыта, а я сижу на скамье у стены. В одном углу была раковина для умывания, а под ней ведро. Цементные стены сплошь покрыты рисунками и надписями на всех языках, какие можно себе представить. Я посмотрела на свои босые ноги. Как и руки, они были в грязи и царапинах. По всему телу прошла дрожь. Ощупав себя рукой, я поняла, что была в одной нижней юбке, белья на мне не оказалось. Я вспомнила мужчину, которого видела в коридоре. Отсутствующий взгляд, шрамы на руках. Наверное, он был сообщником старухи. Я расплакалась. Раздвинув колени, я провела; рукой между ног.; Следов травм не было. Потом я вспомнила про ожерелье и разревелась во весь голос.
В камеру вбежал молодой полицейский. У него была гладкая и темная, как мед, кожа. На красивой форме у плеча висели аксельбанты, а волосы были спрятаны под головным убором. Он одернул китель, прежде чем опуститься рядом со мной на колени.
– Есть ли кто-нибудь, кому вы можете позвонить? – спросил он. – Боюсь, вы стали жертвой ограбления.
Очень скоро в полицейский участок приехали Сергей и Дмитрий. Сергей был так бледен, что были видны вены, проступавшие под кожей. Дмитрию приходилось поддерживать его под локоть.
Сергей привез с собой платье и пару туфель.
– Надеюсь, Аня, они подойдут, – взволнованным голосом сказал он. – Мне их Мэй Линь подобрала.
Обнаружив на раковине грубый кусок мыла, я умылась.
– Мамино ожерелье, – повторяла я, задыхаясь от горя. Больше всего мне сейчас хотелось умереть. Забраться в раковину и вместе с водой исчезнуть в черноте труб. Чтобы меня больше никто и никогда не увидел.
Было два часа ночи, когда я снова оказалась у дверей старого многоквартирного дома. На этот раз со мной были полицейский, Дмитрий и Сергей. При свете луны дом казался зловещим. Потрескавшиеся стены терялись в ночной тьме. Рядом с домом ошивались проститутки и продавцы опиума, но, едва заметив полицейского, они разбежались, как тараканы по темным трещинам.
– Боже мой! Прости меня, Аня, – сказал Сергей, обнимая меня за плечи, – за то, что не давал говорить тебе о матери.
В темном коридоре я немного растерялась и не смогла сразу сообразить, какая из дверей нужна нам. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить, как выглядело это место при ярком дневном свете. Я повернулась к двери, которая находилась у меня за спиной. Это была единственная дверь с решеткой. Полицейский и Сергей переглянулись.
– Эта? – спросил полицейский.
Было слышно, что внутри комнаты кто-то есть. Я посмотрела на Дмитрия, но его взгляд был направлен в другую сторону. Челюсти сжаты, хотя внешне спокоен и уверен в себе. Несколько месяцев назад я была бы несказанно рада видеть его, но сейчас задумалась, почему он пришел.
