Текст книги "Белая гардения"

Автор книги: Александра Белинда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Иван прокашлялся.

– Прошу прощения, мы, кажется, забыли заранее заказать гида, когда уезжали из Сиднея, – сказал он, помогая Вере надеть шубку. – Наверное, агент в бюро путешествий сделал это за нас.

По лицу Веры пробежала тень, но в следующую секунду она уже снова широко улыбалась, обнажая редкие зубы.

– Да, в Москве без гида не обойтись, – произнесла она, надевая на голову шерстяной берет. – Иностранцам намного сложнее ориентироваться в городе без посторонней помощи.

Это была ложь. К иностранцам приставляли гидов для того, чтобы они не оказались в тех местах, где им быть не положено, и не увидели того, чего видеть не должны. Об этом нам рассказал генерал. В программу экскурсий входило посещение музеев, театров, военных мемориалов и другие культурные мероприятия. Мы не должны были видеть настоящих жертв прогнившего насквозь советского общества: хронических алкоголиков, замерзающих в снегу; старух-попрошаек на вокзалах; бездомных семей; детей, которые, вместо того чтобы учиться в школе, роют котлованы. Впрочем, ложь Веры не заставила меня тут же сделать вывод, что она агент КГБ. Что еще она могла сказать в переполненном людьми вестибюле гостиницы?

Иван подал мне пальто, потом нагнулся и взял Лили, которая лежала в кресле, закутанная в его куртку.

– Ребенок? – Вера повернулась ко мне, продолжая улыбаться. – Меня не предупредили, что вы будете с ребенком.

– Она спокойная девочка, – сказал Иван, удобнее устраивая Лили на руках. Девчушка вдруг проснулась, засмеялась и потянула в рот его шапку, собираясь ее пожевать.

Вера недоверчиво посмотрела на малышку. Не знаю, что она на самом деле думала, когда погладила Лили по щеке.

– Прекрасный ребенок. А глаза какие красивые! У меня брошка такого же цвета. – Вера показала на янтарную бабочку, приколотую к воротнику. – Боюсь, придется внести некоторые… изменения в нашу программу.

– Мы все равно не хотим ходить в такие места, куда не смогли бы взять с собой Лили, – твердо произнесла я, натягивая перчатки.

Похоже, мои слова возмутили Веру: ее глаза расширились, к лицу прилила кровь. Но она быстро пришла в себя.

– Разумеется, – спокойно ответила она. – Я вас прекрасно понимаю. Я имела в виду балет. Детей до пяти лет в зал не пускают.

– Давайте я останусь с Лили, – предложил Иван. – А вы берите Аню, она с удовольствием посмотрит балет.

Вера закусила губу. Было видно, что женщина лихорадочно пытается что-то придумать.

– Нет, этот вариант не очень хорош, – возразила она. – Быть в Москве и не сходить в Большой театр… – Вера поиграла с обручальным кольцом. – Во время посещения Кремля я ненадолго оставлю вас с экскурсионной группой, а сама попытаюсь что-нибудь придумать.

– Если мы можем помочь вам «что-нибудь придумать», дайте мне знать, – сказал Иван, когда мы уже подходили к дверям гостиницы.

Каблуки Веры играли стаккато на выложенном плиткой полу.

– Агент из вашего бюро путешествий предупредил, что вы оба в совершенстве владеете русским, но я не возражаю, если мы будем разговаривать по-английски, – заявила она, в несколько слоев наматывая на шею длинный шарф. – Скажите, какой язык вы предпочитаете? Хотя, конечно, можно попрактиковаться и в русском, если хотите.

Иван прикоснулся к ее руке.

– Я считаю, что, если ты в России, веди себя как русский.

Вера улыбнулась. Но я не поняла, то ли ей была приятна галантность Ивана, то ли она радовалась тому, что все получалось так, как она задумала.

– Ждите здесь, – сказала она. – Я попрошу, чтобы такси подъехало к дверям.

Вера выбежала за дверь и что-то сказала швейцару. Через пару минут подъехал автомобиль. Из него вышел водитель и открыл двери для пассажиров. Вера повернулась к нам и жестом показала, чтобы мы садились в машину.

– Что это значит? – спросила я Ивана, когда мы вместе проходили через вращающуюся дверь. – Что ты имел в виду, говоря ей, что «если мы можем помочь вам что-нибудь придумать, дайте мне знать»?

Иван взял меня под руку и зашептал:

– Рубли. Мне кажется, мадам Отова имела в виду, что придется дать взятку.

На входе в Третьяковскую галерею было тихо и спокойно, как в монастыре. Вера протянула деньги женщине в стеклянной кабинке и вручила нам билеты.

– Оставим вещи в гардеробе, – сказала она и взмахом руки поманила нас за собой вниз по ступеням.

Гардеробщицы в потертых синих униформах, которые были надеты поверх платьев, и в шерстяных платках сновали между рядами вешалок, неся на руках целые горы шуб, пальто и шапок. Меня поразило, что всем гардеробщицам было уже за восемьдесят. Я подумала, что для нас как-то непривычно видеть работающих пожилых женщин. Они повернулись, посмотрели на нас и, увидев Веру, кивнули. Мы передали им верхнюю одежду и шапки. Одна из женщин заметила личико Лили, которая высунулась из складок шали, и в шутку протянула мне еще один номерок.

– И девчушку оставляйте, я найду ей место.

Я внимательнее присмотрелась к женщине. Хотя уголки рта у нее были опущены, как и у остальных гардеробщиц, в ее глазах горел озорной огонек.

– Не могу. Она слишком «ценная», – улыбнулась я. Женщина протянула руку и пощекотала Лили по подбородку.

Вера достала из сумочки очки и стала рассматривать проспект, посвященный выставке. Затем она показала нам с Иваном, где вход в галерею, и мы уже хотели двинуться в том направлении, как вдруг раздался голос одной из смотрительниц галереи:

– Тапочки! Тапочки!

Женщина укоризненно покачала головой и указала на нашу обувь. Я опустила глаза и увидела, что снег, прилипший к нашим ботинкам, растаял и под подошвами образовались небольшие лужицы. Женщина вручила нам по паре тапочек, которые представляли собой фетровые чехлы для обуви. Я надела свою пару, чувствуя себя нашкодившим ребенком, и посмотрела на обувь Веры. Ее опрятные кожаные туфли-лодочки выглядели как новенькие.

В главном вестибюле группка школьников выстроилась в линию перед какой-то мемориальной доской, а их учительница стояла рядом с таким благоговейным выражением на лице, какое бывает у священника, облачившегося в парадное платье. Рядом с детьми стояла семья русских, которым тоже было интересно посмотреть на доску, за ними – молодая пара. Вера спросила, не хотим ли и мы посмотреть мемориальную доску. Мы, естественно, ответили, что хотим. Когда подошла наша очередь, мы приблизились к доске и увидели, что это было посвящение галерее. После благодарственных слов в адрес ее основателя, Павла Третьякова, шли такие слова: «После темных дней царизма, после Великой Революции музей получил возможность значительно расширить свое собрание и сделать многие шедевры доступными народу».

Волосы у меня на голове встали дыбом. Другими словами, перерезав дворян и людей среднего достатка или отправив их умирать в трудовые лагеря, большевики просто-напросто прибрали к рукам принадлежащие им произведения искусства. От такого цинизма у меня закипела кровь. Те семьи платили художникам за их картины, но могут ли Советы сказать о себе то же самое? На мемориальной доске, разумеется, не упоминалось, что Третьяков был богатым купцом и всю жизнь мечтал «сделать искусство доступным народу». Возможно, в будущем найдутся какие-нибудь политики, которые захотят переписать биографию Третьякова и сделать из него революционера, выходца из рабочего класса. Родители и сестры моего отца были зверски убиты большевиками, а напарник Тана, который разлучил нас с матерью, был офицером Советской Армии. Такие вещи не так-то легко забыть.

Я посмотрела на семейство русских и молодую чету. Их лица были совершенно невыразительны. Может, они думали о том же, что и я, но им, как и мне с Иваном, приходилось молчать? Я искренне верила, что возвращаюсь в Россию, которую знал отец, но, к сожалению, быстро поняла, что заблуждалась. Россия отца осталась лишь в воспоминаниях да вещах, сохранившихся со времен канувшей в Лету эпохи.

Вера потянула нас дальше, в зал, завешанный иконами.

– Владимирская икона Божьей Матери – самая старая в собрании, – сказала она, подводя нас к иконе, на которой была изображена Богородица с младенцем. – В двенадцатом веке ее привезли в Киев из Константинополя.

На карточке под иконой я прочитала, что ее много раз подправляли, но выражение безысходности на лицах оставалось.

Лили притихла у меня на руках от обилия ярких красок, но мне было трудно изобразить заинтересованность. Широко раскрытыми глазами я внимательно вглядывалась в лица сидящих у стен пожилых женщин в униформе работников музея, надеясь увидеть среди них мать. Ей уже исполнилось пятьдесят шесть. Насколько она изменилась с тех пор, когда я видела ее последний раз?

Иван, расспрашивая Веру о происхождении и содержании икон, иногда позволял себе задавать вопросы, касающиеся ее личной жизни. Всегда ли она жила в Москве? Есть ли у нее дети?

«Что он задумал?» – пронеслось у меня в голове. Остановившись перед иконой Рублева, на которой были изображены крылатые ангелы, я попыталась прислушаться к ее ответам.

– Я начала работать гидом с иностранцами только после того, как мои сыновья поступили в университет, – рассказывала Вера. – Прежде я была домохозяйкой.

Я заметила, что Вера старается отвечать кратко и не особенно распространяется по поводу своей семьи. Впрочем, она не проявляла любопытства в отношении нас с Иваном и нашей жизни в Австралии. Вероятно, ей не хотелось вызывать подозрений, разговаривая с «буржуями». А может, ей и так уже было известно все, что требовалось знать?

Я в нетерпении прошла дальше по залу и внезапно увидела в разрезе арки, в нескольких залах от нас, женщину-экскурсовода, которая не сводила с меня глаз. У нее были темные волосы и длинные худые руки, какие обычно бывают у высоких женщин. Ее глаза сверкали, как хрусталь на солнце. У меня сжалось горло. Я начала потихоньку идти в ее сторону, но, приблизившись к ней, поняла, что ошиблась. То, что я поначалу приняла за темные волосы, оказалось всего лишь платком, а один ее глаз заплыл облачком катаракты. Второй глаз был светло-голубым. Она не могла быть моей матерью. Женщина нахмурилась, почувствовав на себе мой взгляд, и я поспешно повернулась к портрету Александры Струйской, чье кроткое выражение лица было запечатлено художником с фотографической точностью.

Расстроенная, я побрела дальше по залам галереи, останавливаясь перед портретами Пушкина, Толстого, Достоевского. Складывалось впечатление, будто все они взирали на меня глазами, полными тревоги, и вместе со мной предчувствовали плохое. Чтобы отогнать наваждение, я обратилась к портретам дворян. Все они были величавы, изысканно одеты и больше походили на сказочных принцев и принцесс, чем на исторических личностей. Благодаря ярким краскам колорит этих полотен казался неповторимым.

«Что стало с вами после того, как ваши портреты были закончены? Догадывались ли вы, какая судьба уготована вашим сыновьям и дочерям?» – обращалась я к ним с немым вопросом.

Я остановилась у «Девочки с персиками» Валентина Серова, ожидая, пока Иван с Верой догонят меня. Эту картину я уже видела раньше в книге, но была совершенно очарована жизненной свежестью, которой дышало это полотно, когда увидела ее своими глазами.

– Смотри, Лили, – сказала я, поднимая малышку повыше, чтобы ей было удобнее смотреть на картину. – Когда ты подрастешь, ты будешь такая же красивая, как эта девочка.

Юность девушки, ее беззаботный взгляд, свет, наполнявший комнату, в которой она сидела, навеяли воспоминания о доме в Харбине. Я закрыла глаза, боясь, что заплачу. Где моя мама?

– Я вижу, миссис Никхем любит старых мастеров, – донесся до меня голос Веры, которая обращалась к Ивану. – Но я уверена, что она не останется равнодушной к тому лучшему, что собрано в Третьяковской галерее в советскую эпоху.

Я открыла глаза и посмотрела на нее. Шутит ли она или исподтишка следит за мной? Вера направилась в зал, где были выставлены картины советских художников, и я послушно двинулась следом, на прощание еще раз обернувшись на «Девочку с персиками». После уродства, на которое я насмотрелась в Москве в первый же день, перед этой картиной я могла бы стоять часами.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не скривиться от отвращения, когда Вера пела дифирамбы безжизненному двухмерному советскому искусству. В конце концов у меня возникло чувство, что, если она еще раз упомянет о «социальном заказе», «поэтической простоте» или начнет восхвалять «представителей революционного движения», я просто выбегу из галереи. Конечно же, я не могла этого сделать. От моего поведения слишком многое зависело. Впрочем, чем больше залов я обходила, тем больше видела картин, которые постепенно заставили меня изменить свое мнение, ибо многие работы художников соответствовали моему пониманию красоты. Мое внимание особенно привлекла картина «Вузовки» Константина Истомина. На ней были изображены две хрупкие девушки в полутемной комнате, которые смотрели в окно, тускло освещенное вечерним зимним солнцем.

Вера встала у меня за спиной. Мне показалось или она действительно щелкнула каблуками?

– Вас привлекают образы, которые являются воплощением женственности. И вам, похоже, особенно нравятся темноволосые женщины, – заметила она. – Давайте пройдем в следующий зал. Надеюсь, там мы увидим то, что не оставит вас безучастной.

Я пошла за ней, уставившись себе под ноги. Неужели я чем-то выдала себя? Я решила, что мне следует должным образом выказать свое восхищение, когда она начнет расхваливать очередную советскую агитку.

– Ну вот и пришли. – Вера остановилась перед одним из холстов.

Я подняла глаза и ахнула. С картины прямо на меня смотрела женщина с ребенком на руках. Первые ощущения, которые появились у меня при взгляде на этот портрет, можно определить двумя словами: «теплота» и «золото». Изящный изгиб бровей, тяжелый узел волос, оттеняющий белизну шеи, точеные черты лица напоминали мне мать. Женщина казалась нежной и в то же время сильной и отважной. У ребенка, которого она держала на руках, были рыжие волосы и надутые губки. Это… была я в детстве.

Я повернулась к Вере и впилась в нее взглядом. Что все это значит? Что ты хочешь мне сказать?

Если Вера играла с нами в какую-то игру, то правила ее до сих пор были непонятны. Я лежала на продавленной гостиничной кровати и смотрела на настенные часы. Пять часов. Второе февраля было почти на исходе, но до сих пор никакого знака ни от матери, ни от генерала мы не получили. Я перевела взгляд на немытое окно: на улице уже начинало темнеть. Если я не встречусь с матерью в театре, значит, все кончено, подумала я. Больше надеяться не на что.

В горле запершило. Я взяла с прикроватной тумбочки графин и налила в стакан ржавую воду. Лили лежала рядом со мной: кулачки у головки, словно девчушка за что-то держится. Когда после галереи Вера подвезла нас к гостинице и спросила, есть ли у меня что-нибудь, чтобы «Лили не шумела» в театре, я сказала, что возьму с собой соску и дам ей детский пана-дол. Дескать, так малышка заснет и никому не будет мешать. На самом деле ни того, ни другого я не собиралась делать. Я уже решила, что просто хорошенько накормлю ее. Если Лили начнет плакать, я выйду с ней в фойе. И вообще, настойчивость, с которой Вера уговаривала нас сходить на балет, мне не понравилась.

Иван сидел у окна с блокнотом и что-то писал. Я достала из прикроватной тумбочки рекламный проспект для туристов. Из него мне на колени выпала блеклая брошюрка о каком-то санатории на Каспийском море и мятый конверт с эмблемой гостиницы. Взяв огрызок карандаша, который был примотан к проспекту куском бечевки, я написала на конверте: «Вера слишком долго ничего мне не говорит о матери. У нее нет сердца, если она не понимает, что творится у меня в душе. Я не верю, что она на нашей стороне». Откинув с лица волосы, я с трудом встала и передала конверт Ивану. Пока он читал, я пробежалась глазами по его записям в блокноте. «Раньше мне казалось, что я русский, – было написано на последней страничке. – Однако, оказавшись в Москве, я перестал понимать, кто я. Если бы меня еще вчера спросили, какие черты характера присущи русским больше всего, я бы без промедления ответил: эмоциональность и доброта. Но в людях, живущих в этой стране, не ощущается душевной широты. Кругом одни съежившиеся, замкнутые людишки, в глазах которых не видно ничего, кроме страха. Кто эти призраки?..»

Под моими словами на конверте Иван написал: «Я весь день старался что-то из нее выудить. Мне кажется, она специально показала тебе ту картину. По всей вероятности, она боится говорить, потому что за нами следят. Не думаю, что она из КГБ».

– Почему? – беззвучно шевельнула я губами.

Он поднес руку к сердцу.

– Да, я знаю, – сказала я. – Ты хорошо разбираешься в людях.

– Поэтому я и женился на тебе, – улыбнулся Иван. Он вырвал из блокнота страницу с записями и вместе с конвертом разорвал на мелкие кусочки, а затем отнес их в туалет и смыл в унитаз.

– Так жить нельзя, – твердо произнес он, прислушиваясь к шипению воды в бачке. – Неудивительно, что у всех здесь такой несчастный вид.

Вера ждала нас в вестибюле гостиницы. Увидев, что мы выходим из лифта, она встала. Ее шубка лежала рядом с ней, но розовый шарф остался на шее. Яблочный аромат сменился более насыщенным, ландышевым. Когда она улыбнулась, я заметила, что ее губ коснулась помада. «Я не смогу высидеть все представление. Это невыносимо, – думала я в ту минуту. – Если и в Большом я не увижу мать, придется спросить нашего гида напрямую».

Должно быть, Вера почувствовала, что я нахожусь на взводе, и поэтому сразу отвернулась от меня, заговорив с Иваном.

– Мне кажется, вам и миссис Никхем сегодняшнее представление должно очень понравиться. Мы идем на «Лебединое озеро» в постановке Юрия Григоровича. Солистка – Екатерина Максимова. Все буквально с ума сходят от этого балета, и мне хотелось бы, чтобы вы обязательно посмотрели его. Ваш турагент правильно поступил, что заказал вам билеты за три месяца.

Я насторожилась. Мы с Иваном не смотрели друг на друга, но я почувствовала, что он подумал о том же. До того как были получены визы, мы не обращались в бюро путешествий. Мы встретились с агентом лишь за месяц до отъезда, и то лишь затем, чтобы заказать билеты на самолет. Всем остальным мы занимались сами.Неужели под агентом Вера подразумевала генерала? Или, наоборот, все эти экскурсии нужны были для того, чтобы не дать нам встретиться? Я оглянулась вокруг, но генерала среди людей, находившихся у регистратуры и сидевших в креслах, не было. Когда мы шли к такси, которое ожидало Веру, в голове у меня мелькнула мысль: сегодняшний вечер для меня закончится либо встречей с матерью, либо допросом на Лубянке.

Такси остановилось на площади перед Большим театром. Выйдя из машины, я приятно удивилась тому, что воздух был свежим, а не морозным, эдакий русский аналог мягкой зимы. Снежинки, легкие и нежные, как лепестки цветов, падали мне на лицо. Я посмотрела на театр и ахнула: величественное здание заставило меня в одну секунду позабыть все те московские архитектурные ужасы, на которые я насмотрелась вчера. Мой взгляд прошелся по гигантским колоннам, скользнул по засыпанному снегом фронтону и застыл на фигуре Аполлона, управляющего колесницей.

Мужчины и женщины в шубах и меховых шапках стояли между колоннами, разговаривали, курили. Некоторые женщины прятали руки в меховые муфты. Было такое ощущение, что мы попали в прошлое, и, стоило Ивану взять меня за руку и подвести к лестнице, как меня охватили те же чувства, какие, должно быть, испытывал отец в молодости, когда взбегал по ступеням в компании увешанных драгоценностями сестер, стараясь поспеть к началу балета. Интересно, что тогда давали? Наверное, «Жизель». Или «Саламбо»? А может, «Лебединое озеро», хореографом которого выступил сам Горский? [27]27
  У автора ошибочно указана фамилия Горький.


[Закрыть]Я знала, что отец видел на сцене Анну Павлову до ее отъезда из России. Он так был восхищен ее искусством, что назвал в ее честь свою единственную дочь. Снова возникло ощущение, что меня поднимают в воздух, и мне, словно ребенку, рассматривающему богато украшенную витрину магазина, показалось, что еще чуть-чуть – и я смогу увидеть прошлое.

В самом театре капельдинерши в красных униформах торопили зрителей, чтобы те побыстрее занимали места, ибо, если что в Москве и начиналось вовремя, то это балет в Большом театре. Мы следом за Верой поднялись по лестнице в гардероб, где собралось уже около сотни людей. Все толкались, пробиваясь к стойкам, чтобы сдать верхнюю одежду. Крик стоял такой, какого не услышишь и на стадионе. Я остолбенела, когда увидела, как какой-то мужчина оттолкнул пожилую женщину, оказавшуюся у него на пути. В ответ она ударила его кулаком по спине.

– Подержи Лили, – сказал мне Иван, – а я сдам вашу одежду. Вам, дамы, туда не стоит соваться.

– Смотри, как бы тебе там бока не намяли, – предупредила его я. – Давай лучше все с собой возьмем.

– Да? Чтобы все вокруг думали, какие мы некультурные? – Он усмехнулся, потом показал на Лили. – Мы и так собираемся пронести больше, чем положено, не забыла?

Иван растворился в кишащей массе локтей и рук. Я достала из сумочки программку и прочитала вступление. «После Великой Октябрьской социалистической революции классическая музыка и балет стали доступны миллионам рабочих и крестьян. На этой сцене были созданы лучшие революционные образы героев нашего прошлого». Все та же пропаганда.

Иван вернулся минут через двадцать с растрепанными волосами и съехавшим набок галстуком.

– У тебя сейчас такой вид, как на Тубабао, – сказала я, поправляя ему прическу и одергивая пиджак.

Иван вложил мне в руку театральный бинокль.

– Вам он не понадобится, – заметила Вера. – У вас превосходные места, прямо у сцены.

– Мне просто хотелось увидеть поближе, – солгала я, ибо моим настоящим желанием было рассматривать не сцену, а зрителей.

Вера приобняла меня, но не из-за желания проявить чуткость, а потому что старалась прикрыть Лили, пока мы проходили к своим местам. У входа в нашу ложу стояла, ссутулившись, капельдинерша. Казалось, она поджидала нас. Вера что-то вложила ей в ладонь, и женщина толкнула дверь. Нам навстречу хлынули звуки настраивающихся скрипок и шум голосов.

– Скорее! Поторопитесь! Проходите внутрь, – зашипела женщина. – Главное, чтобы вас никто не увидел!

Я поспешила занять место в передней части ложи, усадила Лили на колени. Иван и Вера сели с двух сторон от меня. Капельдинерша погрозила мне пальцем и строго произнесла:

– Если она заплачет, вам следует тут же уйти.

Я думала, что театр был красив только снаружи, но, когда мы оказались внутри, у меня просто захватило дух. Я наклонилась над стенкой балкона, рассматривая пурпур и золото интерьера. В зале было пять ярусов балконов, украшенных золотым орнаментом, который доходил до самой хрустальной люстры, свисавшей с потолка, разрисованного в православном стиле. Воздух был насыщен запахами старого дерева и бархата. Огромный занавес с кистями, закрывавший сцену, был весь в серпах, молотах, свитках с нотами и звездах.

– Здесь лучшая в мире акустика, – сообщила нам Вера, поправляя на себе платье и улыбаясь так гордо, словно это была исключительно ее заслуга.

С наших мест мы прекрасно видели зрителей в партере, но тех, кто сидел в ложах над нами и в глубине зала, разглядеть было невозможно. И все же я всматривалась в лица людей, проходящих между рядами кресел, надеясь узнать в ком-нибудь из зрителей мать или генерала, но никого похожего на них не было. Краем глаза я заметила, что Вера пристально наблюдает за одной из лож на противоположной стороне зала. Пытаясь не выдать себя, я медленно повернула голову и посмотрела в том же направлении. И хотя свет начал гаснуть и стало совсем темно, я успела заметить старика в переднем ряду. Это был не генерал, но его лицо показалось мне смутно знакомым. По залу пробежала последняя волна покашливаний и перешептываний, и зазвучала музыка.

Вера коснулась моей руки.

– Вам известно, какой будет финал, миссис Никхем? – тихо спросила она меня. – Или хотите угадать?

Я затаила дыхание. В ее глазах отражался свет сцены.

– Что угадать?

– Счастливый или трагический?

В голове затуманилось, потом снова прояснилось. Естественно, она имеет в виду балет. У «Лебединого озера» есть два разных окончания. В одном принцу удается разрушить чары злого колдуна и спасти царевну-лебедь, а во втором побеждают злые силы и двое возлюбленных находят друг друга только после смерти. Я так сильно сжала кулаки, что щелкнул театральный бинокль, который по-прежнему был у меня в руке.

Занавес раздвинулся, явив взору публики шесть герольдов в красных плащах. На сцену выбежали балерины в нарядных костюмах в сопровождении охотников. За ними появился принц Зигфрид. Последний раз я была на балете еще в Харбине. На какой-то миг я забыла, зачем нахожусь в театре, мое внимание переключилось на артистов, их ноги, тела. Вот настоящая Россия, подумала я. Такой мне хотелось ее видеть.

Я посмотрела на Лили. Глазки дочери поблескивали. Мои уроки танцев закончились, когда японцы заняли Харбин. Но Лили? Она живет в спокойной стране и может выбрать себе занятие по душе. Ей никогда не придется убегать, бросая дом. «Когда подрастешь, Лили, – мысленно обратилась я к малышке, – можешь заниматься балетом, фортепиано, пением – всем, чем только пожелаешь, лишь бы ты была счастлива». Я мечтала о том, чтобы в жизни моей дочери было все, чего не хватало мне. Но больше всего я хотела, чтобы у нее появилась бабушка.

Услышав первые ноты темы лебедей, я посмотрела на сцену. Декорации изменились, теперь действие происходило на фоне скалистых гор и голубого озера. Танцевал принц Зигфрид, за ним, приняв облик совы, тенью следовал злой волшебник. Ужасная тень, всегда близкая, таящаяся, коварная, влекла принца назад, когда он думал, что движется вперед. Я перевела взгляд на мужчину в противоположной ложе, на которого смотрела Вера до того, как в зале стало темно. В голубом свете он казался таинственным. Кровь отхлынула у меня от лица, внутри все похолодело, когда на мгновение мне показалось, что я вижу Тана. Но вот стало чуть светлее, и я поняла, что это невозможно. Этот человек был белым.

Даже когда закончился второй акт и в антракте загорелся яркий свет, я все еще не могла прийти в себя.

– Я схожу в туалет, – сказала я Ивану, вручая ему Лили.

– Я пойду с вами. – Вера поднялась с кресла.

Я кивнула, хотя на самом деле не собиралась опорожнять свой мочевой пузырь. Я намеревалась поискать среди зрителей мать.

Мы прошли людным коридором к уборной. Там царила такая же сутолока, как и в гардеробе. Никто не стоял в очереди, женщины бесцеремонно толкали друг друга, когда какая-то из кабинок освобождалась. Вера вложила мне в руку салфетку, твердую, как картон.

– Спасибо, – поблагодарила я, вспомнив, что в Москве в общественных туалетах не бывает туалетной бумаги. В Третьяковской галерее на унитазах даже не было сидений.

Когда из кабинки напротив нас вышла женщина, Вера подтолкнула меня вперед.

– После вас, – тихо произнесла она. – Я буду ждать снаружи.

Я зашла в кабинку и закрыла дверь на крючок. Воняло мочой и хлоркой. Я приникла к щели в двери и, когда Вера зашла в соседнюю кабинку, тут же спустила воду и выбежала из туалета в коридор.

Я стремглав пронеслась вниз по лестнице, на которой кучками стояли люди, и очутилась на первом этаже. Здесь толпа была поменьше. Я с тревогой всматривалась в женские лица, надеясь увидеть родные черты. У матери, должно быть, седые волосы, говорила я себе, и морщины. Но в калейдоскопе лиц я не находила того единственного, которое искала. Толкнув тяжелую дверь, я выбежала к колоннаде, почему-то решив, что она могла ждать меня снаружи. На улице похолодало, морозный ветер продувал блузку, пронизывая меня насквозь. На ступеньках стояли двое мужчин в военной форме, их дыхание превращалось в пар, ясно видимый на фоне ночной темноты. Чуть дальше стоял ряд такси, но вся площадь перед театром была пустынной.

Военные повернулись. Один, с молочно-белой кожей и голубыми, как опалы, глазами, удивленно вскинул брови.

– Вы что? Простудитесь! – воскликнул он.

Я зашла обратно в фойе, чувствуя, как прогретый центральным отоплением воздух принимает меня в свои объятия. Перед глазами, словно солнечный блик, стояло лицо военного, и мне вспомнилась железнодорожная станция в Харбине в тот день, когда мы расстались с матерью и ее увез поезд, направлявшийся в Россию. Военный напомнил мне того советского солдатика, который помог мне убежать от Тана.

Когда я стала протискиваться сквозь толпу к лестнице, все зрители уже вышли из зала, и теперь в фойе яблоку негде было упасть. Пробившись почти на самый верх, я заметила Веру, которая, облокотившись на балюстраду, с кем-то разговаривала. Меня она не замечала, но и я не могла видеть ее собеседника, который стоял рядом с огромным цветочным горшком. Это был не Иван, потому что мужа я увидела в дальнем конце фойе; он стоял с Лили на руках и смотрел в окно на площадь. Чуть ли не вывернув шею, я сумела-таки заглянуть за горшок и увидела седого мужчину в коричневом костюме. Одежда его была чистой и выглаженной, но задняя сторона воротничка рубашки выцвела, а брюки были затерты до блеска. Он стоял, скрестив на груди руки, время от времени указывая подбородком в сторону окна, у которого стоял Иван. Голоса возбужденной публики не давали расслышать, о чем они с Верой разговаривали. Потом мужчина переступил с ноги на ногу и немного развернулся. Когда я разглядела у него под глазами мешки, то поняла, что уже видела это лицо раньше. Продавец сувениров из гостиницы! Я вжалась в стенку под балюстрадой, вся превратившись в слух. На секунду шум толпы смолк, и я смогла услышать его слова.

– Это не простые туристы, товарищ Отова. Они слишком хорошо говорят по-русски. Ребенок у них для прикрытия. Возможно, это даже не их ребенок. И поэтому их нужно допросить.

К горлу подступил комок. Я догадывалась, что старик работает на КГБ, но представить себе не могла, что он подозревал нас. Ноги стали ватными, я с трудом отошла от балюстрады. У меня не осталось никаких сомнений, что Вера на стороне КГБ. Теперь я знала наверняка: она действительно готовит нам ловушку.

Я попыталась пробиться сквозь толпу наверх, туда, где стоял Иван, но людей было слишком много. Меня со всех сторон окружили мужчины в безвкусных костюмах и женщины в двадцатилетней давности платьях. От всех одинаково пахло камфорой и жимолостью – плановый аромат на этот год.

– Извините, извините, – повторяла я, протискиваясь между ними.

Иван благоразумно не отходил от окна. Он сел в одно из кресел и качал Лили на коленях, играя с ее пальчиками. Я попыталась мысленно заставить его посмотреть на меня, но муж и дочь были слишком заняты своей игрой. «Срочно в австралийское посольство, – сказала я себе. – Хватай Ивана, Лили и беги отсюда со всех ног».