Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Александр Жулин.

Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».

ВОТ УМЕРЛИ ВЫ…

Памяти товарища Сталина

И к кому теперь обратиться? Лиде не спится. Муж вчера ездил во двор, и там ему доложили с участием, что ее лапали братья Матыкины. Ей Славка не сказал ничего. Усидел пару вермутов с другом Виталием, спит.

Чем кончится это?

Поперек второго матраца лежат рядком девочки. Сопят себе в дырочки, только Женька ворочается, забирая на себя одеяло. Хорошее одеяло, ватное и просторное, хватит на всех, а Женька все забирает!.. Надо подняться!

Лида встает, идет к девочкам. «Хорошее одеяло, ватное и просторное…» – пытается сбить себя с мыслей о гадах Матыкиных. О том, как, тиская и затаскивая ее в подворотню, смрадно дыша, перебрасывались: «Гля! Никак снова с икрой? – Не, просто пузо здоровое!.. – Трусишки, трусишки таш-ши! – Ой! Схватил за …..! Мохнатенькая!»

Обернувшись, Лида смотрит на мужа. «Этот безногий, – приходит в голову спокойная правда, – загубил мою жизнь!»

Но тут же пугается: ой! Беда, что пришло в голову!

По старой деревенской привычке крестится в угол, да поднимает глаза и сует в рот кулак: с портрета, укоризненно наблюдая ее, усмехается вождь и учитель.

«Дорогой товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович! – обращается мысленно Лида. – Вот Вы оставили нас, и как же теперь? К кому обратиться? – жалуется Лида беззвучно, а глаза заполняют обильные слезы. Но тут понимает, что слова ее напоминают упрек, и снова кусает кулак. – Спасибо, конечно, за Вашу заботу! Вы всегда будете с нами!»

И снова плачет, раскаивается; что думала плохо о муже. Хочет обнять его, но не смеет. Что-то мешает ей.

Самолюбив Славка. Ой, горд! Лида не всегда понимает его. А себя? Вот только что повторяла злые слова, вот разжалобилась, застыдилась, но что еще, что теперь-то мешает спокойно уснуть?

Вечером накануне.

–У меня дома порядок! Жена только против словечко – я бровь поднимаю, и все, залп Авроры! – откинулся

Славка на спинку стула. Уперся пьяненьким взглядом, ждет, что ответит Виталий.

Тот отвечать не торопится. Ест. Так ест, что брызги летят. Лоснятся и подбородок, и щеки. Масло стекает, как пот.

Уткнулся Виталий в тарелку, обхватил двумя пальцами вилку, втыкает ловит пельмени. Другой руки нет у него.

Ловит, ловит пельмень, а поймал – ткнул в кучу масла и в рот. Не хочет глаз поднимать от тарелки. Да и как их поднимешь, если слова эти про бровь и словечко – пыль. Бравада, вранье наглое!

– Эй, Лиденция, еще вермуту! – кличет громким голосом муж. – Да живее!

Лида старается подальше от гостя держаться. Надо же есть так неряшливо! Нет, она понимает, что сложно управляться с пельменями, если они разварились. Если пальцев – мизинец да безымянный. Если пальцы эти – обрубки. Она понимает, но… Капли слюны во все стороны разлетаются! А звуки, а звуки! Надо ж так чавкать! Губы-то без изъянов. Нормальные, целые губы, только мокрые, красные очень.

– Ну! – вскинул бровь Славка.

Она отодвигает масленку от гостя-урода – для того будто, чтобы ближе к себе. Мажет хлеб маслом и видит вдруг, как на желтой поверхности осаждаются капли. Лида вскакивает, бежит к шкафу за вермутом.

– Видал? – слышит сзади пьяненький голос. Бровь поднимаю, и все!

Выпивают. Вино сладкое, а гость ухнул так, будто ему водки налили. Лида стыдится за мужа, что хвастает перед

таким.

А гость говорит:

– Скажу Васину. Э-э, крепок мужик! Он да Геша Давыдов. Да возьмут Исполатова. Отобьют печенки Матыкиным, попомнят звери зеленые, как… – он замолкает. (Лида бы вышла, чтоб не мешать, да не отпускает супруг. Не хочется ссоры при госте.) – Как задирать юбку фронтовиковой жене! – закончил, поколебавшись, Виталий.

Лида знает, что и песня про Васина с Гешей – вранье. Позарастали стежки-дорожки, никому нет охоты с ними

дружбу водить – не потому, что плохие друзья, а потому, что неловко. «Скажу Васину!» Да разве повернется язык, чтобы про это рассказывать? Как ей мяли полные груди, как шлепали и щипали за зад? Как возились, сопели, затаскивая в подворотню, а она молча, так же угрюмо сопя, отбивалась, стыдясь, что увидят… Отбилась! Удрала!

Был бы муж на ногах – разве посмели бы? Был бы муж, а не краб. Лида возмущенно краснеет: да как смеет он разрешать этому другу Виталию обсуждать горькое, стыдное?

Лида испепеляюще смотрит на Славку, а Славка напился. Не слышит Виталия, думает свою пьяную думу.

А Виталий:

– И денег не надо, за дружбу, за так? Выпить? Ну, выпить поставишь!.. Елки зеленые – жену летчика, лейтенанта! Но и ты не форси! – говорит тише и все стукает, скребет железом зубцов по фаянсу, и звук проти-ивный такой!

– Ну что ты форсишь? – раздражается вдруг. – Нету ног, так и сиди себе дома!

Он целит в несколько последних пельменей, но раз за разом промахивается. Разварились пельмени, рассыпается

хлипкая мясная начинка, расползается тесто лохмотьями. Тык, тык! – тычет вилкой Виталий (да мимо!) и злится.

В окно влетает жирная жужжащая муха. По-над столом пролетает, делает разворот. Виталий прикрывает тарелку культей.

– А ты – в белой рубашке да в галстуке! – неожиданно восклицает (когда Лида решила, что он вроде заткнулся). – Ну, подумай, как на тебя людям глядеть? Им вниз надо глядеть! Там шаркают ноги, там лужи и грязь, и там же – рубашечка чистая, белая. И галстучек тьфу! – скрипнула вилка и вознеслась.

Сорвался с вилки ошметок пельменя, шмякнулся в лужицу на тарелке. Маслянистые брызги – Лиде на кофту.

Обрубленный черт! Лида – аккуратистка до мозга костей. Это она занимается обмундированием Славки. Это в ее огород метит Виталий. И он не просто швыряет камень в ее огород – он попадает в Лидино сердце.

– Матыкины галстуков сроду не терпят! – истерично фальцетит Виталий. – А тут в галстуке – человек на колесиках. Будто в известном ботинке неизвестно, откудова гвоздь! Будто в привычной, задом притертой скамейке – заноза! Будто в том же, глянь, вермуте – дохлая мышь! Вот и отыгрались они на жене!

Никогда еще Лиде так не было плохо. Виталий рубил топором по нежной мечте. Лида до крови губу кусает, а

Славка молчит. Лида смотрит на мужа. Он и сейчас в белой рубашке, при галстуке. Хоть и пьян, да причесан. И на стуле сидит, как целехонький. Выпил, а не шатается, только мускулистые руки лежат на столе – в них у него сейчас равновесие.

Лида смотрит на мужа и ждет. Да тут девочки в дверь.

– А-a, вот мои золотые шары! – завопил Славка пьяненько.

– Нет, взгляни, что за головки! Пушистые, желтые, как па подбор! Шесть лет, четыре и два! Ну-ка, идите, конфеточек Вам!

Что с Лидой случилось – сама не поймет. В глаза слезы брызнули, чужим голосом девочкам:

– А ну, носы умывать, писать и спать! Идите, идите, нечего с пьяным папкой тут быть! – и встает, на девочек надвигается.

– Не-ет, погодите! – Виталий встревает. – Вот вы чьи, папины или мамины?

– Стой! – Славка очнулся, мотнул головой. – Такие вопросы нельзя задавать! Стой! – и икнул. – Непедагогично.

Лида стоит перед девочками, боится взглянуть. Боится увидеть, куда девочек клонит. Боится услышать ответ и ждет его в то же время.

– Так чьи? – голос Виталия.

– Нельзя задавать. Спать, Женечка, спать?

Лида не замечает, как ложится рука на Женькино худое плечо. Не ощущает, как оно вздрогнуло под ее крепкими пальцами. Не видит, как загнанно глянула дочь на нее. Предположить не могла, насколько чуткой может быть дочь.

– Мамины! – задрав к матери головенку, дрожит старшая Женька.

–Мамины, мамины! – щебечут младшие сестры.

– Гы, гы! Гы! – скалит зубы Виталий.

– Ах, вертихвосточки! – ведет Славка рукой, от которой с визгами разбегаются девочки. – Дайте-ка гребешок! Всех расчешу!

Только любимица Женя не хочет бежать, притворяется. Что-то не нравится ей. Хмуро отцу говорит – точно пробует горячую воду:

– А я бегать не буду.

– Все равно не догонишь! – сестры щебечут.

С девочками – терпеливо и нежно! Все прощать, зла не держать! – непререкаемо говорит Славка. – Им, им мамами быть!

– Гы! Гы! Гы! – давится смехом Виталий.

– Беззаботный какой! – Женя настаивает на внимании.

Стоит под материнской рукой, струночкой натянулась.

– Лучше уж пензия вместо такого! – девчушки подхватывают.

Они повторяют явно чужие слова. И голосишки не детские: скрипучьи, старушечьи голоса!

– Гы! Гы! Гы! – веселится Виталий.

А на Лиду прямо напал какой-то столбняк. И слышит, и видит все (и скрыто, но для себя тайно, влияет), но не может вмешаться. Только пальцы все крепче в плечо Жени впиваются, и как терпит та, непостижимо уму.

И опять эта жирная муха! Проносится, жужжа, над столом, На бреющем летит мимо Виталия, со стуком бьется в окно.

– Вот кто ты! – зло и внезапно Виталий выкрикивает. – Вот, вот! – тычет на муху обрубками пальцев. – Бьешься все, бьешься, а не видать тебе воздуха!

Странной кажется эта культя. Был бы кулак – да вот эти обрубки пальцев, как рожки. Рожки жалкой улитки.

Виталий закашлялся. Кашляет страшно, с надрывом, так что безбровое, толстое лицо его багровеет, а из глаз

льются слезы. Лиде надо бы подойти, надо бы стукнуть по оплывшей, мягкой спине, но она и шагу сделать не может. Все крепче на плечо дочери опирается, какой-то сладкосмертельный страх нарастает в груди.

– Не летать тебе, не летать! – сипя, в перерывах между жуткими кхеками Виталий выдавливает: – Занято твое место в кабине!.. Кхе-х, кхе-е, ох, занято)

– Нет, на девочек сердиться не будем, Лид, а? – а Лида молчит. А Славка – Виталию: – Вот возьму и рассказ напишу!

– Ты?.. О чем? – фыркнул Виталий.

– О чем? – спорит Славка, – да об этом всем! По почте отправлю, Лида зайдет, перевод принесет. Куплю каждой дочке по кукле! Лид, а?

Рыгнул Виталий, отхаркнулся. Сплюнул с губ мелкую пакость, глаза вытаращил… Но успокоился. Легко отмахнулся:

– Это кто ж про это будет читать? Нет, ты, парень, видно, сдурел, сопли зеленые! Да ты до почтового ящика разве дотянешься? А кукол как выберешь? Я, что ль, подсаживать?..

И Лида вместе с ним успокоилась. Беззаботный какой! Как рукой сняло весь столбняк Собрала девчонок, стала готовить ко сну.

А на мужиков вермут наконец свое действие оказал. Стали вдвоем песни петь.

– Вот солдаты иду-ут!..

А Виталий:

– Фронтовых друзей позову! Ох, и сделают бешбармак из Матыкиных!

– … по степи опален-ной!..

Но Славка:

– Не-е! Не надо друзей!.. Ох, не надо друзей!

– … тихо песни пою-ут…

– Тише! —Лида прикрикнула.

– …про березки да клены… – продолжили шепотом.

Сидит Лида возле привычных к шуму детей. Повторяет, прикидывает слова про занятость места в кабине. Об этом мечтала, выхаживая непонятно-веселого парня?.. «Интеллигент-лейтенант! – говорил главный врач и словно подталкивал, словно подталкивал Лиду к чему-то. Она не могла уяснить смысл похвалы, но среди вони и крови, стонов и матерщины глаза главврача блеснули диким огнем надежды на что-то. – Ох, хорош лейтенант!» – прищелкнул главврач языком.

А ясноглазый парень так сине смотрел…

Ее раздражал этот взгляд и притягивал. Его красивые, сильные, белые руки (он, единственный, следил за ноггями, а по утрам уж мыл, мыл их над тазиком) привлекали внимание, но пустота под одеялом в ногах, но пустота… Пугала, отталкивала, физически отвращала, как что-то безобразное, мертвое.

Однажды представила, как он карабкается по ее коренастому чистому телу, цепляясь руками за шею… Это было во сне, она металась в кровати, и байковое одеяло закрутилось вокруг тела и ног, и тут ощутимо увидела синеглазое лицо лейтенанта и потянулась к нему, и он прильнул к ней… а в ногах —пустота. Она застонала от радости и отвращения, разом объявщих ее, а внутри нее, в груди, в животе, рос, набухал прозрачный и розовый, сладкоманящий пузырь, вдруг он лопнул, и хлынул очищающий водопад… Утром пошла к лейтенанту.

– Героиня! Из тех – скромных, безвестных, героических медсестер! – восклицал романтик-главврач, и дальше все само собой как-то складно стало выстраиваться, и темп убыстрялся, все нахваливали… одна за другой появлялись на свет дочери, приносящие все новый ворох хлопот, она не успевала присесть, отдохнуть, оглядеться, забыв о себе как о женщине (в сущности, совсем еще молодой), и только со все более яростным ожесточением стирала, отглаживала мужу рубаху и галстук, словно этим отскабливая, отшлифовывая мутнеющий лик надежды на светлое, сказочное, высвеченное однажды сверкнувшим безумным огнем в глазах

главврача: «Интеллигент—лейтенаит!»

До этих дней Славка не пил…

– Вот солдаты иду-ут… – тянули Виталий со Славкой.

Лица не подпевала. Не давала покоя жирная муха, копошившаяся в тарелке Виталия. Ела, ела пельмень, пила, пила пельменную воду. Нисколько безрукого не боялась.

Утром.

Сполз Славка с матраца, на Лиду не смотрит.

Ползает по полу, ищет тележку. Обопрется руками —взмахом мускулистого тела перекинет остатки ног в наглухо зашитых брючинах, перенесет руки и вновь обопрется на них – уже подальше от прежнего места.

Лиде:

– Куда дела ноги мои?

– Не скажу! Не скажу, не скажу, не скажу!

– Не скажешь – не надо. Так поползу.

Глаза голубые напружились. Весь побелел.

– Под матрацем у девочек!

Пополз под матрац. Растянулся на пузе, могучими руками шаркает по поту – никак не достанет. Полез глубже,

скрылся совсем. Стук, грохот – с лязганьем тележка выкатывается.

– Эй. А где орден?

– Не дам! – взвилась Лида. – Не дам, вот не дам, не дам ни за что!

– Ладно, вырежу из газеты, на рубаху наклею.

Дико веки раскрыл: голубые глаза как шары.

– На верхней полке, в шкапу! – покорно ответила Лида. – Что ль, достать?

– А где гимнастерка с погонами?

– Старая же. В дырках же. Неужели наденешь?

– Просил не выбрасывать!

– Да не выбросила! Да не выбросила! Вот, возьми!

Застегнул ноги ремнями, взвел в ладони толкашки. Покатил, бренча шариками в своих железных колесах.

А у нее что-то встало в гортани – ни вздохнуть.

Ей бы кинуться вслед, ей бы одного его не пускать – не может сдвинуться с места, застыла. А в голову лезет всякая чушь: вспоминает кожей, как бегут по горячему телу большие ладони. Большие ладони мужиковатого Лешки Матыкина. Большие, красивые.

Потом, известное дело, пора на работу. Старшую растолкала:

– Смотри, Жень, за девочками. В полдень тетя Нюся зайдет, наварит картошки. Так если отец не придет, то сама покорми. Чтоб ели как следует.

И вновь ком в гортани: ох, что-то будет?..

Вечером.

Вернулась домой, а тут такая картина. Сидит к ней спиной участковый Касьянов. Делает внушение Славке. А

Славка – пьяный опять. И почему-то с тележки не слазит, сидит вровень с коленями высокого участкового.

Женька у отца на руках. Младшие облепили сзади шею.

– Ах вы лейтенантские дочки, конфеточечки вы мои! – Раздернул Славка кулек, вывалил карамельки.

Увидела Лида такую картину – и злость взяла. Чего только не думала, как себя ни корила, а выяснилось: напрасно сердце болело!

– Ответь, Бронислав, – слышит голос допрашивающего, – до каких пор по центральной улице имени товарища Сталина будешь с таким грохотом продолжать?

Смотрит Женька на участкового, который – не то что отец! – высокий, высокий. Глаза у Женьки тяжелые, неподвижные. Может, и ушел бы восвояси Касьянов, да только от этих тяжелых внимательных глаз неудобно ему, вот и тянет резину.

– Кончай эти штучки с погонами. Зачем инвалидностью козырять?

А муж обнимает все старшенькую, будто хочет погреться о горячее Женькино сердце. Но Женька тверда, как березка.

– Наплодил дочерей, а теперь нищету выставляешь? – говорит участковый несмело. Не знает, как разговаривать с неотвечающим человеком, который внизу. – Жену красивую с фронта привез, так следи! Детей наплодил —гонору себе достаешь?

Краска опалила Лидины щеки. Когда это, кто о ее красоте говорил? И вновь смутное воспоминание больших жестких ладоней на теле.

А Славка притянул к себе старшенькую (маленькие замерли у него на спине), не поднимает глаз на Касьянова.

Обвила Женька ручонками жилистую шею отца!

– Чего это, пап, у тебя на лбу капельки?

– Нехорошо, Дукорев, – рассудительно говорит участковый, видно, черпая силу в этой вот рассудительности. – Все пьяный, все – на тележке по городу: Конфеты по полу разбросал, дети, как щенята какие, барахтаются, – продолжает тоном положительного рабочего из кинофильма. – А орден зачем? Думал этим слезу выбить в милиции?

Встал участковый, ростом – под шкаф. Но Лиду не видит. И Славка на Лиду не смотрит. Может, Лида должна что-то сказать?

– Нет уж, сам жену, будучи в таком состоянии, оженячивал, сам ее сторожи! Нам ли до твоих мелких забот? Год-то какой! Смерть вождя товарища Сталина да вот амнистия… А кадры-то где? Знаешь, сколько постовой получает?

Касьянов наконец оборачивается. У него толстые, вывороченные губы, маленькие, утопшие в лобастом черепе глазки. Лиде по душе такие крепкие черепастые мужики.

– Жена у тебя аккуратная, белая, – обстоятельно поясняет Касьянов. – Конечно, непросто… – размышляет Касьянов, переводя глаза со Славки на Лиду и снова на инвалида. Славка молчит. Девочек обнимает, не смотрит. И Лида окончательно понимает, что если Славка молчит, то, значит, отвечать надо ей. Касьянов не задал вопроса, но вопрос так и повис, невидимый, но тяжелый, тяжелый… – Трудно, конечно, чтобы твое место не заняли, – тянет Касьянов, который вроде бы и не смотрит, но – Лиде кажется – так и сверлит насквозь ее каким-то боковым, загнутым взглядом.

– Так ведь занято его место в кабине! неожиданно откликается Женя. И так ее голосишко свеж и пронзителен, что у Лиды закаменевают скулы.

– Ах, какова! – Касьянов, всем своим плотным телом ощущая присутствие женщины Лиды, наклоняется к девочке, гладит золотую головку: – Так ты чья? Мамина? Папина?

– Папина! – пищит Женька, пряча от Лиды глаза. – Ой, папик, что никак не отпустишь меня?

Странен взгляд Славки на дочь. Любит ее без ума, да и она к отцу тянется, но только, обороняя, так ранит, так ранит…

– Папины, папины! – верещат и младшие сестры, и вот это почему-то вдруг бесит. Зло Лида смотрит на кругло-широкую спину, которая торчит на полу, возле ног участкового, потом вдруг срывается и кричит:

– А ну, пошли прочь! В коридор, в коридор, нечего здесь!

Лида стоит возле шкафа. Дверца шкафа раскрыта. В дверцу врезано зеркало.

Лида изучает себя. Давно уж так на себя не смотрела. Пополнели бока, раздались плечи, но лицо стало глаже, белее.

– Чем это, пап, так хрустишь? Это зубы?

Не ушла Женька, осталась возле отца, не послушалась. Тяжелый гнев вливается, распирает. Лида в зеркале ловит взгляд мужа и твердо выдерживает.

Пап, ты куда? – Женькин тоненький возглас.

Да куда ему? Снова в милицию жалиться?

– Я с тобой, папочка! – рванулась Женька на улицу, но Лида, дав волю скопившейся злости, поймала дрянь-девку за ухо:

– Не пойдешь! Не пойдешь! Не пойдешь!

Как снаряд пролетел Славка по комнате, со скрежетом прокатил по длинному барачному коридору, зацокал подшипниками по деревянным ступеням.

– Ой, пусти! Ой, пусти! Ой, пусти! – Женька визжала. И младшие, вбежав, вслед за ней: – Ой, пусти! Ой!

Катил Славка по центральной улице имени товарища Сталина, шарахались женщины – никому не хотел уступать.

Гремели сухие подшипники, а рядом проносились черные «эмки», и ноги шаркали возле лица.

Отбившись от ручонок-ветвей, бежала Лида за мужем. Видела издали – и могла бы догнать. Но не хотела себя пересиливать.

– Эй, лейтенант, гривенник за проезд! – осклабился старший Матыкин. И Славка опять скрипнул зубами. Так скрипнул, что издали Лида услышала – все шумы города заглушил.

Налетел огненный вихрь, опалил Славкину золотоволосую голову. Ухватил лейтенант высокий тупоносый ботинок, за высокую жесткую пятку схватил и рванул, другой сильной рукой вцепившись в бордюр.

Свалился подкошенный Лешка Матыкин, стукнулся, на беду, затылком о звонкий булыжник.

Помертвело лицо, кровь просочилась через косую щель рта.

Размахнулся Борька Матыкин – и ногой в грудь обидчика брата. Упал лейтенант. Раскинулся на спине – руки как крылья. Тележка со скрежетом откатилась – не закрепил летчик ремни.

Размахнулся Митька Матыкин – и ногой по синим глазам. Нет, не закреплял летчик ремни, не думал, видно, бегством спасаться.

– Не над-да! – кричала Лида и выла волчицей.

– Над-дай! Нада-давай! – слышалось братьям Матыкиным. Оглянулись на старшего брата, увидели серое заостренье лица.

– Что же ты с Лешенькой, братцем, наделал?

– Мало еще! – прохрипел лейтенант. – В следующий раз и вам, гадам, достанется!

– Ну врешь, следующего раза не будет!

И прыгнули, как слоны разъяренные.

И затоптали лежачего.

По поводу предназначения литературы? Насчет ограничений в предмете и средствах ее?.. Я думаю – есть! Имеется тайное предназначение! Есть и зоны табу!

Единственное предназначение – не учить, не воспитывать, не чего-то искать – пробуждать! Пробуждать память об иных воплощениях! Память о том, что души наши все взяты из единого океана всеобщей человечьей души! Что все мы – капли крови одного организма! Что в прошлой жизни ты мог быть и палачом, и благородным героем! Насильником и умершей в родах! Дураком и Эйнштейном! Убийцей и повторившим подвиг Иисуса!

Поскольку цель человечества – переход в высшую расу. Всего человечества разом, всею командой (в чем сложность)! Всею огромной душой человечьей, очищенной в земной круговерти крутых столкновений и

поисков.

Отсюда – и ограничения, и зоны табу. Но это уже сам, сам ты решаешь! Будучи посвящен. Медитируя. Зная о своей будущей жизни на этой Земле. О Цели человеческой жизни на Ней.