Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Александр Жулин.

Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».

ХИЖИНА С ШАШЛЫКАМИ

И еще о любви

Человек, который узнал о предательстве, начал готовиться к схватке. Нет, детских упреков не будет, будет сражение, открытое, честное! Он потребует объяснений, призовет па помощь товарищей и не важно, чем кончится дело, пусть – поражением, но надо, надо расставить точки над «i»!

Однако вот странность: человек еще ничего не успел предпринять, как вдруг обнаружил, что товарищи будто сплотились, и будто – все против него! Нет, со стороны никто бы ничего не заметил, они, казалось, все также шутили, но настороженным чувством своим он уловил некий фальшь-звук. Он пока не сумел его выделить, но тем внимательней вслушивался, тем хладнокровнее выжидал…

Валентин мирно сидел, вытянув ноги и привалившись спиной к рюкзаку. И от усталости невмоготу было пошевельнyться.

–Вот бы кто-нибудь вырубил в гору ступеньки, – сказал просто так.

– Нам только горы не хватало! – тут же откликнулись.

– А то б эскалатор… А на вершине бы – хижина… – мирно сказал.

– А в хижине – кавказец с усами! – тут же добавили.

– Люди поднимались бы в гору, смотрели кругом…

– А кавказец бы изжарил шашлык! – так вот продолжили.

– Поимев неплохой куш! – наконец выдохлись.

Привал был устроен у подножья одинокой высоченной горы. Их было семеро, считая красивую девушку. Вот девушка встала и замедленно – словно танцуя – проплыла мимо Валентина. И сделала так, будто споткнулась о ногу.

– Не лучший способ обратить на себя внимание дамы, – сказала она. – Любишь меня?

Он был обязан традиционно солгать: – Оч-чень люблю! До… – и далее был обязан продолжить. «До посинения», – так уже продолжал. «До омерзения», – тоже.

– Нет, ты не ответил! – рыдающе вскричала она. – Как? Ну, как ты любишь меня?

– А никак, – внезапно вмешался высокий и седоватый мужчина, – он не умеет. Герой современности – железобетонное сердце!

И все улыбнулись.

Но Валентин будто не слышит. Он смотрит на девушку.

– Хижина с шашлыками, – не сказала, нежно пропела она. – В поле гора-а, на ней хижина, в хи-ижине молодой горячий джигит! Но я не люблю шашлыков, не люблю усатых джигитов, люблю смелого Ва-алечку, который рвется на гору!

Ничего себе хохмочка: рвется на гору! Гора нависла над ними, крута и огромна, и ближе к вершине каменистые склоны ее облиты ледяными усами. Не опуская лица, обращенного к девушке, Валентин прикрывает глаза.

– Нет, – вмешался опять седоватый, – давке ради красивой Мариньи не найдется такого, кто бы покорил эту гору. Ставлю кефир с шашлыками, что не найдется такого!

– Он ставит кефир! – вскричала певучая девушка, – эти мужчины! Где полет, где фангазия, Игорь Петрович? Я бы тому, кто поднялся, я бы…

– Подарила один поцелуй! – тут же откликнулись.

– Один, но отчаянный! – тут же добавили.

– В хижине! И без свидетелей! – так вот закончили.

А назывались они – автоматчики. И проектировали завод-автомат железобетонных изделий. Замысел был – избавить полтысячи человек от пыли и грохота, заменить их двумя ЭВМ и пятью операторами в белоснежных халатах. Этот замысел-загляденье возник у начальника, когда и в

Америке подобным не пахло, но в те времена идею зажали, поскольку… поскольку и в Америке подобным не пахло. А сейчас спохватились, кинулись догонять, начальник сейчас, упорный, победный, распахивал дверь в кабинеты одной левой ногой.

Было начало 85-го, пока еще сонное…

А вчера человек обнаружил на столе у начальника странный доклад. Двадцать страниц машинописного текста – «Обоснование закупки автомата-завода в Италии».

Человек был потрясен. Запоминал, перечитывал снова и снова. Затем заперся в боксе, чтобы обдумать.

И тут постучали. Стук был неестественно громок, так стучал только начальник.

– Ты один, Валентин?

Взгляд молодых черных глаз, неожиданных из-за седых, нависших над ними бровей, всегда его подавлял. Под этим умным внимательным взглядом терялся.

– Я прочитал… я случайно увидел… как же так, Игорь Петрович?

Взгляд подавлял, потому что в нем отражалось понимание слабости собеседника. «Ах, случайно увидел? – отражалось во взгляде, – и случайно же прочитал?»

– Мы работаем, упираемся, – бормотал Валентин, пряча за спину руки, – зачем же Италия?

Тебе больше по сердцу Париж?

Вот так всегда! Быстрый легкий вопрос на вопрос, и чувствуешь себя дураком.

– Больше любишь француженок?

Конечно, надо пропустить эту насмешку мимо ушей, надо твердо спросить: если вам приказали, то почему сразу сдались?

– Ах, ловелас, – качает головой Игорь Петрович и смотрит добро, улыбчиво. Так добро, улыбчиво, что начинаешь сам улыбаться в ответ.

А Игорь Петровиче уже у процессора, перебирает пальцами клавиши, и будто перебирает бесцельно, потому что вид такой у него, словно прислушивается к чему-то далекому, к тому, что срабатывает в таинственных глубинах мозга его и что имеет несравнимо большую важность, чем вся эта окружающая чепуха. И не поддаться, возразить, найти меткое слово не удается никак, а на дисплее все бегут и бегут строчки программы…

Вдруг:

– Но, Валентин, это же нонсенс! Здесь должна быть ошибка.

И кончено! Кровь затуманила голову, кинулся сравнивать, проверять… Когда в самом деле обнаружил ошибку – ну, Игорь Петрович, ну, крокодил! – его уже не было.

А затем пришел стыд за свое бездарное поражение, за то, что не сумел возразить, настоять на своем разговоре. И увиделась насмешливая улыбка Марины…

С силой ударил кулаком по столу, чашка, из которой прихлебывал чай, подскочила на блюдце и звякнула.

Девушка, улыбаясь, смотрит в упор. Шапочка – голубая, курточка – голубая, глаза синие, яркие, а лицо раскраснелось, а губы припухлые, сочные.

– Отцепитесь вы от него, – встревает румяный Евгений Евгеньевич. – Вы любите дразнить славного Валю, он любит кушать шашлык. Как и я, представьте себе. Нежное мясо, пропитанное виноградным уксусом, хрустящая корочка, острый соус аджика. Но ни поцелуем, ни шашлыком вы нас не купите. Мы с Валей не долезем на пору!

Толстяка никто «покупать» и не думал. Тем более – целовать. И она стояла и думала: вот сейчас наклонюсь, вот сейчас!

– Вам нужно два трупа? – нажимал Евгений Евгеньевич. – Извините, но цены не те!

– Разумеется, цены не те! – сказал Игорь Петрович, – разве купишь Евгения Евгеньевича шашлыком, приправленным поцелуем? Евгений Евгеньевич сто лет как женат и, стало быть, давно уже куплен! Чего же касается доблестного Валентина…

– Да, что касается доблестного Валентина!.. – мигом откликнулись. – То, извините, что ему поцелуи! – так подхватили. – Что ему шашлыки? Валентин и целебный кефир – смехота! Компьютеры – это другой разговор! Железобетон – это да!

А ее словно кто-то подталкивал: смейтесь, смейтесь, сейчас наклонюсь!

– Нет, – возразил Игорь Петрович, – его конкретностью, даже столь привлекательной…

– Душещипательной, сердцехватательной…

– Не подкупишь! – оборвал Игорь Петрович. – Только хижина, хижина – как святая идея. Диоген! – сказал Игорь Петрович очень серьезно, и многие прыснули. А она тут и решилась: сейчас! Сняла шапочку, потрясла головой – вправо-влево – волосы, длинные, волнистые, разметались.

– Хижина на горе-е, это краси-иво! – пропела для храбрости, – за хи-ижину его и люблю, Диогенчика! – и, наклонившись, накрыла, обволокла пушистыми прядями.

Вот тогда Игорь Петрович, похоже, задергался.

– Однако мы застоялись, пора! – Ловко вбил ногу в крепление лыжи. Он был очень высокий и стройный, широкоплечий, с мужественно суховатым лицом. Валентин против него – что ворона против орла. – Пошли! – повторил Игорь Петровичи вбил другую ногу в крепление.

Но она не торопилась его поддержать. Она по-прежнему стояла над худеньким Валей, окутывая волосами его голову, плечи. Густые и длинные были волосы. Завесили оба лица.

Евгений Евгеньевич кашлянул.

А человек, обжав уши наушниками, из которых мурлыкала музыка, выжидал секунду-другую, чтобы попасть в такт бодрого джаза, и вместе с ударом гулкого барабана врубал кнопку «пуск» на клавиатуре процессора. И когда начинало отстукивать, когда выползал рулон иссиня-белой бумаги, испещренной закорючками цифр, он ей подмигивал. И выкладывал перед ней, разворачивал этот рулон, как какой-нибудь астроном. Как если бы астроном-открыватель разворачивал карту с новой звездой перед возлюбленной.

Звезда «Марина».

Волосы, душистые, мягкие, закрывают весь мир.

– Поцелуй меня, – слышит едва уловимое.

Программа «Марина».

Положено давать шифры-ключи для программ.

Все его шифры начинались Мариной.

– Любишь меня? – шорох слов.

Лицо ее горячо. Губы нежны. Губы скользят по лицу.

– Победишь Эту гору?

– Следует все же подумать, что делать с птенцами, – осторожно заметил Евгений Евгеньевич. – Наказать? Валя, Марина, ку-ку!

Евгений Евгеньевич был энергичный стандартный толстяк: крепенький катышок. Белесый и с тугими румяными щечками. Следующий по старшинству за начальником, из-за чего находился всегда чуть-чуть в оппозиции.

– Эй, вы, ку-ку! – крикнул повторно, уже раздражаясь.

Но Валя не шевельнулся, и Марина, его заслонившая, тоже. И, словно в ответ, послышался звук, который вполне можно было принять за звук поцелуя.

– Это нечестно! – тут же откликнулись. Но не добавили, не закончили. И тогда Игорь Петрович веско сказал:

– Раз, был поцелуй, кушанье продано: Валентину придется залезть. Но без нас. И красивой Марине надо остаться для подстраховки. Мы же пойдем.

Это прозвучало как указание. Все на минуту затихли.

– Осталась бы с ра-адостью, – послышался невнятный голос красивой Марины, – только во-от…

– Что только во-от, что? – пропел ответно Евгений Евгеньевич. Было видно, что это ему все больше не нравится.

– Только во-от Валечка, ах! – сказала она, выпрямляясь, – не хочет оказать внимание даме.

Валентин же притих, и никто не откликнулся.

– Или, может быть, не умеет, – сказала она. – Впрочем, надо идти! – и принялась закалывать волосы. И все поднялись. Но почему-то вдруг обнаружилось, что у каждого что-нибудь да пропало. Кто стал искать рукавицу, у этого потерялась веревочка, большой, нескладный Потылин вообще не поймешь, зачем озирается… Но также разом вдруг выяснилось, что рукавица лежит в рюкзаке, веревочка преспокойно – в кармане, Потылин добродушно осклабился: искал, видите, шапку, а она, видите, на голове!

Тронулись!

Ого не успел осознать еще, чем был вызван неожиданный звук, не успел почувствовать жжение и влагу на лбу – да, на лбу! – а сердце загодя встрепенулось.

– Осталась бы с ра-адостью, – оглушило его восклицание, – только во-от… ах!

– Что же, идите, идите! – крикнул им нервно. – Вы же не знаете, что он задумал! Они ведь не знают, ведь так? – уставился на начальника. («Ведь так!» – кто-то откликнулся.)

– Что ж вы молчите? – Игорь Петрович пусто глянул в ответ. («Да, что же?» – было подхвачено.)

– Раз вы молчите, тогда скажу я!

Говори, кто мешает? – хмуро подумал Игорь Петрович. На нос упала снежинка. Гадкий мальчишка! – усмехнулся досадливо. Поднял голову, выдохнул. От парного дыхания пушистый десант разлетелся, тая и исчезая. Но на смену шли новые волны. Вот так, – подумал Игорь Петрович, – придет мне на смену другая волга. Что? – тут же и спохватился. И тут же поправился: когда-нибудь, но не сейчас.

Мальчишка от злости, от нетерпения выложить нечто, по его мнению, архизначительное, вертелся на месте, вглядываясь то в одного, то в другого.

Или и вправду, с интересом посмотрел на него Игорь Петрович, отправить на гору такого волчонка?

И падал, и падал медленный снег, качались лапы потревоженной ели, все было так плотно, бело…

– Ну, что же ты? – спросил ласково несмышленыша.

Все было так плотно, бело, что отвечать расхотелось. Валентин каждого оглядел – ни в ком интереса!

– Ладно! – махнул рукой Валентин, уже стыдясь своей злости и дрожи, своей неуместности. – Раз не хотите… Раз наплевать…

Тут Игорь Петрович сделал такое лицо… Такое, такое… они рассмеялись. Да, они рассмеялись, и Валентин пал было духом. Но спустя какое-то время – словно до нее шло, шло, и дошло, наконец, – она вдруг оборвала свой смех, и почему-то все они замолчали, и стали к ней оборачиваться, а она, кривя подкрашенные губы свои, с неожиданной упругой энергией отчеканила – словно надавала пощечин:

– Вот он в этом весь! – с таким презрением сказала она, что Евгений Евгеньевич даже присвистнул. – А я его еще на горку звала!

Что, что она говорит? Как смеет?

Она смотрела так беспощадно, так откровенно презрительно, что Валентин вдруг успокоился. Надежды, волнения, все, что было связано с нею, куда-то умчалось. Сразу стало легко и свободно, и тотчас в свободном, спокойном мозгу забрезжила поначалу неясная и даже какая-то странная мысль. Да нет, быть не может! Но когда взглянул повнимательнее на нее, когда увидел, насколько чужим для него стало это лицо.

– Послушай, сказал, примеряясь. – А ведь расчет экономической эффективности, пожалуй, делала ты! Никто другой не доводит цифирь до сотых долей копейки!

Она так и подумала: спятил! А вслух:

– Сдурел?

Снег, ели, суббота, мороз! Какие расчеты?

– А вот какие расчеты, вот! – начал сдержанно он – Такие расчеты, которые связаны с чав-чав бамбино!

Ему показалось, что они растерялись. Только Игорь Петрович, бесстрастный, с размаху ткнул палку, чтобы выбить снег из креплений. Но стук палки был слаб для такого снежного дня, никто не заметил.

А вокруг ослепительно белели снега, а над ними нависла гора, величаво-холодяая, и золотилось блестящее солнце, а слева уже проглянула луна, прозрачная в голубом небе, печальная.

И люди все как-то уменьшились и будто бы обособились.

– Допустим, – ответила она напряженно, – я считала и это. Так что?

– Ага, – сказал он, стараясь, чтобы тон его не показался недобрым. И уточнил: – Поняла, значит? Значит, знала! – и повернулся к товарищам. Они выглядели озадаченными.

– Постигаете? – начал с ледяной выдержкой. – Кое-кому захотелось прокатиться в Италию! – и не стерпел, завопил: – Каналы, гондолы, Венеция! – бешено, зло завопил, – а то, что мы упираемся, что делаем зряшный проект…

Его мягко взяли под локоть: – Ладно, Валя, – сказали, – не место, уймись!

– Евгений Евгеньевич! – живо вскричал, оборачиваясь, – как же не место? Вы же не знаете! Он, – указал пальцем в начальника, – пробивает закупку завода в Италии!

– Почему же не знаю? – мягко удивился Евгений Евгеньевич. Да, удивился. Весь вид его был – само удивление. Добродушное удивление, И Игорь Петрович повторил на редкость похоже это удивленное выражение. – И что в этом плохого? – спросил Енгений Евгеньевич. («Да, именно, что в этом плохого?» – поднял, изогнул дугами седые брови Игорь Петрович.) – Живая работа, зримая премия. Я лично мечтаю, что премии хватит на взнос в садовый участок. Свой огородик, внучке клубника…

Игорь Петрович даже слюнку сглотнул. Ало-белесая плоть, тающий сок, такая вкуснятина эта клубника!

Валентин глубоко вздохнул, отвернулся. Солнце коснулось вершины горы. И тотчас все осветилось праздничным розовым светом. Снег заискрился миллионами блестящих иголок, над горой будто запламенела корона, а тени елей окрасились нежно-лиловым.

– Я ж неверно сказал, – проронил, – я ж не о премии, не только о том, что кто-то поедет в Италию, это не зависть, поймите…

– А что, мы не поняли? – тут же откликнулись. – Ты ж не о том, что кто-то поедет я Италию! – тут же добавили. – Ты ж не о клубники для внучки! – так вот продолжили. – Ты же о том, что никто не лезет на гору.

И тогда он на них внимательно посмотрел.

Нет, как он на них посмотрел!

Что такое?

Они оглядели друг друга. Вот Енгений Евгеньевич, жизнерадостный, добрый толстяк. Снежинки тают на его плотных, круглыми мячами щеках, будто на лампочках. Вот Рой, смуглый, прыгучий, ловкий, как белка, чем плох? Ну, Семенов невзрачен, подслеповато помаргивает, морщинистый, пожилой. Но каково-то ему среди них, которому все – молодые? А ведь держится, не уступает ли в чем никому, отличный старший товарищ! Потылин? Большой, всегда чуть запоздалый и не самый великий умница, но это он ставит точки в конце шуточных перепалок. Что, нехорошие мы ребята?

Нет, как он смотрит, вы только вглядитесь!

И тогда пришлось обратиться к начальнику. Игорь Петрович, скажите!

– Так, – мгновенно откликнулся Игорь Петрович, меняясь в лице. Сейчас перед ними был уже не удивленчо-наивненький Арлекин, сейчас перед ними стоял полководец.

– В стране выпуск бетонных труб в десять раз меньше потребности! Проектировщики не предусматривают их применение, так как их нет, а строители не развивают трубное производство, поскольку не видят бетонные трубы в проектах. Чисто советская ситуация! – Блеснул чернотой глаз, вызывающе яркой на окружающей белизне.

– Закупим завод-автомат, разве не сделаем решительный шаг? Ну, отвечай, Валентин! – Глаза жгли черным пламенем, Валентин невольно подался назад. Разве в том правда, чтобы обязательно сделать свое? Или наверху дураки?

Как ответить, что возразить? Спросить про Марину?

– Смысл автомата-завода – гибкое производство. Нужны малые трубы – пожалуйста! Ваш вкус изменился? Пожалуйста, делаем крупные! Так-то вот, Валя, гибкость – основа основ!

Валентин нагибается за снежком. Зачерпнул полной горстью, лепит, сжимает, молчит. Остается одно: спросить про нее!

– И не ясно ли, что под лицензионный шумок мы вышибем деньги, аппаратуру, людей для наших работ? Кто сказал, что отказываемся от своих разработок?

Снежок получился хорош. Плотный, округлый, леденящий, большой. Зачем, впрочем, спрашивать? Залепить ему в лоб!

– Эх ты, компьютер, – сказал Игорь Петрович и подмигнул: – Гибкость, ты понял? Уметь приспособиться!

– Чисто советская ситуация, засмеялись, – на работе трепаться о женщинах, а в компании с женщиной ссориться из-за работы!

С силой залепил снежком в ствол ни в чем не повинной голой сосны.

– Что же, – ответил, – раз вы так все, раз все заодно… И так у вас слаженно… Что же, я лезу!

Негромко, тихо сказал, и сам испугался: он что, с ума?

– Я выстрою хижину! – выкрикнул, торопясь нажать на пружину крепления. – Я приглашаю вас в гости!

Там и посмотрим, кто как упирается, бормотал, хлопоча над креплениями.

– А вы уходите, да-да! – сказал, выпрямляясь. – Вернетесь сюда, когда будет выстроен эскалатор! – и зашагал.

И они рассмеялись. Уф-ф, облегчение. Ха-ха-ха, такой этот парень нелепый, игрушечный. Гы-гы-гы, ему же все разъясняли, а он лезет на гору! Хо-хо-хо, да нет, не тревожьтесь, он не полезет! Покипит да и остынет, ха-ха!

Он зашагал. Сильно толкаясь ногами, крепко опираясь на палки.

«Получит страна завод-автомат или нет?» – как же, оратор!

Там впереди белеет гора, а сейчас он пересекает пролесок. Здесь тише, тенистее, и снег между деревьями глубже, рыхлее. А ели более стылы, все пышнее на них погребальный снежный покров.

Нет, они его не окликнули. Он уходил в холод, в безмолвие, а они, остающиеся на теплой, освещенной солнцем равнине, будто и не заметили этого.

«Разве этим не ускорим внедрение автоматики?» – краснобай!

Повел зябко плечами. Отчего все же так вышло? Ведь не такой уж он заядлый, безрассудный боец за «свое». Что ж он, в самом деле в «герои современности» рвется? Чушь, чепуха! Оскорбился разговором о премии, такой чистюля. Вообще ерунда! Так отчего они все как сговорились? Отчего так окрысились на него? Ведь уходить ему не хотелось, так почему все же ушел?

А снег держал лыжи крепко, лишь изредка, поскрипывая, проседал. И с каждым махом, с каждым толчком на душе становилось уверенней. Чем дальше он от них, от него, тем лучше, покойнее.

«Свой огородик, клубничка!»

Но вот рощица кончилась, И тотчас последовал резкий излом вверх. Не сбавляя темпа движения, лихо взял «елочкой». Ловко перебрасывал лыжи, вонзал палки под них для страховки, экстра-класс, а не лыжник!

С севера подул ветерок. Повернул голову, лицо обожгло чуть задохнулся, прекрасно! Это сладостное чувство свободы!

Толщина снежного покрывала между тем становится меньше. Теперь то одна лыжина соскрежетывает, то другая. С удовольствием нажимает на палки, ощущая силу в кистях и плечах.

И тут издалека доносится возглас.

Прислушался. Поставил шалашиком палки, оперся.

Там, внизу они все. Запрокинули лица, что-то кричат, вроде зовут.

Внезапно ощутил оторванность от людей. Такая глухая гора, тени елей черны, на кой черт он карабкается? Пришла задорная мысль: а что, если спуститься? Вон, машут руками, зовут.

Если встать поудобней, чуть оттолкнуться, поехать не прямо под гору, а наискось, если крикнуть погромче: «Эге-гей!» – и, словно так и было задумано, с удалым посвистом съехать, догнать, рассмеяться: «А здорово я вас разыграл?»

И что такого особенного? Ну, возникнет повод для шуток, и что? А в городе, похохатывая, отправятся вместе обедать, сдвинут столы, преодолев шумное недовольство буфетчицы, и кто-нибудь, скорее всего Игорь Петрович, подняв стакан с белым кефиром, поднимет тост за нашего скрытого итальянофоба, за его тайную и возвышенную

склонность к француженкам.

И он, Валентин, первым смущенно, но улыбаясь, откликнется.

Он помедлил. В сущности, знал, что назад не вернется, что просто тешит себя, будто в состоянии еще выбрать поступок, потому что все решено наперед. Потому что он во власти какого-то волнующе неодолимого чувства упрямства, и хотя, может быть, это чувство ошибочно, но в подчинении ему есть потаенная сласть.

И вес-таки медлил.

Опять глянул вниз и поразился: они уходили! Все уходили. Первым, в зеленоватой походной куртке, Игорь Петрович. За ним – голубая Марина. Следом яркий, как снигирь на снегу, Енгений Евгеньевич. Вон подвижный, быстренький Рой, вон Семенов, низко пригнувшийся, сосредоточенный на движении, вон размашистый, неуклюжий Потылин. И понял: они уходили так спешно, уверенно потому,

что жалели его. Да, жалели! Обычная деликатность, они уходили, чтобы дать ему возможность тайно спуститься!

Деликатные все такие товарищи!

Такие веселые, дружные, во главе с таким сильным и мудрым начальником.

Такая влюбленная, такая красивая девушка!

Прикрыв глаза ладонью от жгучего ветра, долго смотрит им вслед. Сияют снега, ослепительные, равнодушные. И он – в вышине – стоит, наблюдает, оторванный от друзей. Весь мир перед ним, и что-то толкает: выше, надо подняться повыше!

Ощутил раздражение. Гадость какая! Они уходят, чтобы дать ему возможность тайно спуститься! Ну уж нет! Ни за что!

Задрал голову вверх. М-да, гора и в самом деле пугающе неприступна. И если здесь снег еще плотен, то выше – сплошь обледенелая корка. А выше еще – черный каменистый утес, покрытый снежной чалмой. Впрочем, зачем добираться до самого верха? Вон там, метрах в тридцати от

утеса, торчит заметная ель. Вот его цель, этот змеей изогнутый ствол, это красноватое дерево, эта копна снега над темными изнанками лап!

Перенес верхом левую ногу, приставил лыжину к правой. Переходим на «лесенку». «Победишь гору?»– спросила она. А как же! Но не ради тебя!

И начал подъем. Сопя, отдуваясь, все крепче напрягая мускулы рук. А воздух становится все взбаламученней – ничего, сдюжим! Аромат свежего снега, он заворажявает; странная жадность поглотить эту сахарную белизну, она опьяняет. Ои ставит ногу, ребром лыжи врезается в наст, подбивает под лыжину острую палку и так, потихонечку-полегонечку, поднимается.

Какой-то сторож, который находится в нем, но наблюдает его действия как бы извне, предупреждая, бьет в колокол: не надо, не надо, опасно! Но разве, возможно прислушаться? Выше и выше, не взирая на то, что уже не однажды срываются ноги, что руки от постоянного напряжения все неудержимей дрожат, что на высоте сплошь снежная муть, и воздух бьет по глазам, и все труднее осматриваться. Каналы, гондолы, Венеция? Гора – это другой разговор!

А вот и загогулина-ель.

Схватился за толстый изогнутый ствол, подтянулся, оперся спиной, отвернулся от ветра. И тут – содрогнулся, поймав себя, что смотрит хоть и наискось, но вверх, поняв вдруг, что давно приготовился к движению до конца, на вершину, что эта готовность сильнее его, а все предыдущие

мысли о промежуточных целях – обман.

Да, отлетели прочь злые суетные мысли, осталось одно, настоящее: он и Гора. Все ясно, и просто, и вкусно, и свежо, как звонкий морозный день. Шуточки, поцелуйчики, да?

Впрочем, что тут особенного? Чем ближе опасность, чем она зримей, тем отчетливей видишь способы, как с ней совладать. Ведь вот если взять чуть левее, там разросся мелкий кустарник, там, пожалуй, можно вплотную подобраться к утесу. Его охватило приятное возбуждение. Да, там вполне можно подобраться к утесу!

Он осторожно пробирался вдоль склона, с каждым шагом чуточку прибавляя вверх, вдруг соскользнула опорная нижняя лыжина. Всем телом навалился на палку, легкий алюминий согнулся, но выдержал. Ур-ра! И снова вперед и вперед. Хижина как святая идея? И пусть!

Однако подспудно в нем зреет какая-то мысль, он то хочет от нее отмахнуться, загубить ее в корне, то вдруг, боясь, что эта очень важная и срочная мысль не пробьется к сознанию, начинает торопить ее появление, задавал вопросы: о чем ты? О том, что ждет меня наверху? Или… о чем?

Он приподнимает голову, жмурясь от беспощадной снежной крупы и неожиданно видит долгожданный черный камень утеса. Каких-нибудь несколько метров! Ощутив мгновенный восторг, оглянулся.

Эх, зачем оглянулся? – укорит позже себя. Потому что в этот момент мучающая мысль вдруг прорвалась. О спуске, ты подумал о спуске? – вот о чем была эта мысль.

И вся затея его показалась не просто глупой – преступной! Пути назад не было! Он увидел себя как бы со стороны, как нечто крошечное, неровно карабкающееся, непрочное, легковесное. Он ощутил громаду твердого тела Горы и мощь и безжалостность ветра, который случайным каким-нибудь вьдохом может сдуть его как козявку. Ненасытная, равнодушная высота! Ов скрипнул зубами от злости, покачнулся, переступил лыжами, и вдруг все пошло по чужой, неумолимой программе.

Треснула веточка. Опорная лыжина скользнула назад, перевел вес ла другую, но и та, неуправляемая, ринулась вниз, ноги разъехались, он упал, перевернулся, казалось бы, правильно, на бок, но сгоряча оперся на попавшую под руку палку, выпростал лыжину, приподнялся зачем-то и… Лыжи опять заскользили, он осел на задние кромки, и его понесло.. понесло… с ошеломляющим ускорением.

Попытался привстать на ходу – неудача, а скорость становилась ужасной, наконец сумел вывернутьса, брякнуться снова ва бок, больно ударился, крутануло, протащило несколько метров, лыжи взвизгнули на жесткой корочке наста, и в этот момент – тяжелый жестокий удар, боль в правой ноге, боль на коже лица, приступ животного страха, еще проволокло по мерзлому снегу, и, кажется, все.

Падал медленный снег, качались лапы потревоженной ели, так было все плотно, бело, такое было все настоящее и равнодушное – с этим забылся.

Сколько времени длилась потеря сознания?

Очнувшись, не понял, где он, что это, зачем это все. В глазах – темнота, лицо завешено рыхлым, холодным. Вытянул из-под живота руку, вывернутую и онемевшую, повел этой непринадлежавшей рукой, с большим напряжением отмахнул снег ото рта, отгреб от застывающего подбородка.

Оказалось – лежал ничком, распростертый па склоне горы. Увидел внизу барашки сугробов, темные полосы хвои, проглядывающие кое-где из-под них. И – низкая белая тишина. Остро саднило щеку. Осторожно повернулся, тут лыжина, на которой – как оказалось – лежал, заскользила, помчалась вдруг вниз сама по себе, точно живая, точно крыса с гибнущего корабля.

Стянул зубами перчатку, ощутил заломившими сразу зубами вкус скрипнувшей шерсти. Провел рукой по лицу. На кисти – кровавая лужица. Кровь капала в снег, капля за каплей. Зачерпнул пригоршню снега, приложил, ощутив мгновенный укол. Шевельнулся от боли на коже скулы – и вдруг в глазах точно вспышка. Что боль лица – боль ноги пронзила все тело! Боль, боль, ничего, кроме боли. И тогда по-настоящему испугался. До сих пор было – на грани игры, Но лежать на кругом склоне горы, лежать в белом безлюдье с поврежденной ногой – нет, это уже была не игра.

Успокойся, уймись! – закричал на себя, когда первый ужас прошел. Когда боль стала не острой и хотя, может быть, даже более сильной но постоянной томительной, – но выносимой, подумал: оставаться нельзя, надо ползти. Впрочем, «подумал» – сказано слишком сильно. Мысль едва брезжила, с трудом пробиваясь через пелену страха и боли, усталости. Успокойся, уймись, говорил он себе, и ползи, двигайся. Куда и зачем – об этом не думай, ползи! Вверх? Да, вверх, но зачем? На это он бы, пожалуй, не сумел ответить – инстинкт. А силы кончались. А глаза устали видеть снежную степь. И суставы словно схвачены льдом.

Что-то темно взметнулось. Взглянул: серая птица уставилась на него безбоязненно. Ворон? Ворона? Кш-ш, пшла! – махнул окоченевшей рукой. Птица склонила вбок голову, блеснула выпуклым зернышком глаза.

Какая-то дикость: в часе небыстрой ходьбы до железнодорожной станции, а там – с полчаса до шумного города, – замерзать на скате горы, которую бы стоящий альпинист назвал… горкой!

Марина, ребята…

Как же это случилось? Его тянуло заснуть. Неужели он замерзает? Чувство засыпания сладостно. Впрочем, прежде чем погрузиться в опьяняющий сон, надо найти ответ на важный вопрос… А важный вопрос, глупости! Что за важный вопрос, когда он забывается? Он забывается навсегда, и не надо пугаться. Ведь так приятно расслабиться, раствориться. Так покойно заснугь, на все наплевав…