Текст книги "Душа убийцы (сборник)"
Автор книги: Александр Жулин
Жанр:
Прочая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
– Послу-ушай! Но ведь той – помнишь? – дурацкой придумкой с автоматическим шпингалетом ты же просто-напросто пытался обратить внимание на себя! Чего же ты толкуешь о ненависти? Н-ну? Царевна-лягушка!
– Ненавижу-у-у! – взвыл он.
Эта ненависть!.. Мне стало весело. Он играл сейчас в ненависть! А тогда – в шпингалет! Ему не хватало ощущения собственной значимости, потому что он не знал той простой истины, что души наши взяты из единого океана! Чувства родства ему не хватало!
Между тем он поднимался. Саксофонист, тиская зубами мундштук, мне сигналил глазами на палицу. А где-то у входа маячил «Серега». Надо было что-то придумывать.
Я взглянул на окна: витражи сияли разноцветными, райскими птицами, синими треугольными горами, зелеными лоскутами абстрактных полей… Балкон!.. За этими расцвеченными стеклами окон – балкон! Пальмы, фонтанчик, уютные столики… Невероятная мысль пришла в голову мне.
– Вовчик, послушай! – сказал с силой я, взглядом пытаясь приостановить его нарастание надо мной. – Послушай. Не верю я в твою якобы жуткую ненависть!.. Но погоди! крикнул я, когда он уже хватал меня за грудки своими большими руками. – П-пг-гди! Есть предмет… пре-редм…
Он вытаскивал меня из-за стола. Было нечем дышать. Я хрипел, задыхаясь. Ничего не оставалось мне делать, как только сунуть ему два прямых твердых пальца в одну интересную точку. Он охнул и отвалился. Саксофонист бросил дудьбу и ладонями изобразил пару хлопков. «Серега» зашагал через зал. Несомненно – чтобы унять хулигана. Хулиганом, несомненно, признают меня… Но Вовчик уже отдышался. Уже мог воспринимать информацию.
– Вовчик, спор! – крикнул я, пока он нашаривал, чем бы вооружиться. Принципиальный вопрос! Я готов сам покончить с собой! – выкрикнул, когда он хватался за спинку стула. – Понимаешь, все проиграл, все надоело!.. – Стул был тяжелый, дубовый, но в этой ручище он уже готов был взмыть надо мной. – Но… Но не верю я в твою теорию небрезгливого победительства!.. Докажу!.. Погоди!..
Голова все же у него была впереди эмоций и чувств. Задетый теорией, он в меня вперился. Уничтожающе – да! Но и ожидание было в его кровью налитом взгляде.
– Я нырну головой в это окно! – указывал я на витраж. – Я нырну на спор, но только в том случае, Вовчик…
– Врешь! – отреагировал он. Стул надо мной не взметнулся. А саксофонист втолковывал что-то «Сереге», удерживая его за рукав. У меня еще было какое-то время.
– Есть другая теория, Вончик! По этой теории наши души взяты из единого океана человечьей души! По этой теории, если только встряхнуть тебя, Вовчик, как следует, ты не так уж меня ненавидишь, потому что в глубине твоей живет чувство родства!
– Врешь! – прохрипел он.
–Ты, Вовчик, дерьмо! И теория твоя тоже дерьмо! – Вовчик, уже раз подзадержавшись со стулом, никак не мог снова войти в то состояние, когда стул сам подлез к нему под руку. – Я вызываю на спор тебя со всей твоей дурацкой теорией и на кон ставлю ни больше ни меньше как… я прыгну в окно, если я проиграю!
Он, конечно, не вступит в спор! Да, за него еще стоило побороться! Его редкие и короткие белесые волосы привстали торчком на покатом, жабьем затылке. А веки работали как фотозатворы – так быстро мигал он, пораженный.
– У тебя крыша поехала?
– Ага! – крикнул я. Перед собой теперь я видел не Вовчика, и не мерзкую жабу, и не горемычную царевну-лягушку – кроткая ослиная морда тянулась к ладони, на которой держал я свежую булку. Я отвел ладонь чуть назад. – Я прыгну в это окно головою вперед, если…
Ну?.. – я молчал. – Ну? Ну?
Кроткая ослиная морда тянулась за булкой.
– Если ты выпьешь свой кофе! – и я взял его чашку. Я бережно взял ее и поднес к своим изготовившимся, помягчевшим губам. – Смотри: я плюю в твою чашку! – и я в самом деле плюнул. Не смачно, но достаточно звучно. Прямо у него на глазах (остекеленевших и выпученных). – А теперь пей! – сказал я. – Если пьешь – я прыгаю головою вперед!
Только так! Довести до абсурда гнилую теорию! Небрезгливое победительство! Х-ха! А лицо его стало багровым. Шумно, с присвистом он втягивал воздух и на скором выдохе выпускал. Наш столик стоял в закутке между окном и боком эстрады, влюбленная парочка за единственным соседним столом не обращала на нас никакого внимания, саксофонщик прочно удерживал «Серегу» цепкой рукой, так
что подсказки ждать было не от кого.
Он, конечно, не выпьет! И тогда… Инициативу не упускать!
– Раз выпьешь – один-единственный разик – и не увидишь меня! Никогда! – наяривал я. – Но ты врешь, что так уж сильно ненавидишь меня! И теория толкотни у кормушки, теория кратковременного выхода за рамки дозволенного… Пойми, человечество перейдет в высшую лигу, лигу Богов, только всем скопом, океан все равно очищается, и чем ты хочешь в нем, Вончик, быть? Консервной банкой на дне? Ты же, Вовчик, москвич! – выпалил я и, кажется, зря.
Перебор.
Нет, никогда не страдал он по части брезгливости, и я, конечно, помнил осу. Я бил на другое, я включал в работу его интеллект. Но в чем-то я перебрал, интеллект его заработал в другом, каком-то своем направлении.
– Деньги за стекло и за ужин! – я крикнул.
Нет! интеллект его работал в своем направлении: Вовчик сунул толстую руку в карман оттянутых толстыми ляжками брюк и извлек еще пару сотен. Кивул а стол. Небрежно. Решеню.
Видит Бог: моя цель состояла не в том, чтоб его одурачить. Я оглянулся: «Серега» и саксофолщик по уши влезли в свои разговоры. Оркестр разбрелся, на нас никто не смотрел.
– Ну? – крикнул я. И это уже прозвучало беспомощно.
– Согласен! – откликнулся Вовчик. И попритих. А мне вспомнился бегемотистого вида швейцар, который точно так же побледнел, когда я спросил, как пройти на балкон.
«Нету балкона! Весь отвалился!»– фальцетно огрызнулся швейцар и попритих, побледнел. Я хотел зыкнуть в ответ.
Возразить что-либо вроде: «В стране, которая вот-вот развалится на куски, т а к и е балконы никогда не отвалятся!» – но, видя, как отчаянно перепугался швейцар своей лжи, промолчал.
– Я согласен! – прошептал Вончик и принял чашку из моих дрогнувших рук.
– Так пей же! – заорал я. – Немедленно! Пей мои сопли!
– Я пью! Пью я! Я пью! – шептал он, примериваясь.
– Выпьешь – и не увидишь никогда больше меня! Никогда! – подхватив палицу, я выбил ею стекло и вспрыгнул на подоконник.
– Я выпил! – послышалось сзади.
Потрясенный, я оглянулся. Он был бледен и как-то особенно толст: капли пота стекали по рыхлым, подрагивающим складкам лица. И он поднимал чашку. Как под гипнозом, я следил за этой бордовой керамической чашечкой. Вот она взмыла высоко-высоко, зависла, вот медленно опрокинулась: последняя тонкая струечка вяло упала на стол… Ну, что ж!
Я повернулся к балкону…
Я повернулся к балкону и… не увидел его!
Ни пальм, ни фонтанов! Выходит, швейцар не надул?
Выходит, я обидел зря человека?
Вончик сзади тошнился и кашлял.
«Может быть, мой прыжок не напрасен? – думал я, летя вниз головой в четырехмерном пространстве. – Может быть, именно сейчас и начался у него процесс очищения?»
И я летел и летел, и наслаждался небывалой свободой, а время парения растянулось безмерно, и серый панцирь асфальта, казалось, нисколечко не приближался…
Но как же он пил этот кофе, бедняга-а-а-а-а?
1990г.
Для меня нет сомнений в том, что хорошие книги излучают дивное, Божественвой природы сияние.
На книги Пушкина моя рука, вооруженная рамкой лозоискателя, откликается с расстояния около полуметра.
Александр Жулин.
Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».
ДУША УБИЙЦЫ – 2
(записки пропавшего)
Арбалет, который я направил на свое кресло, был сооружен из домкрата и автомобильной рессоры. Рессора оттягивалась домкратом так сильно, что, когда срабатывал спусковой механизм, копье выметывалось метров на триста. Хорошее копье, из нержавейки. Я добыл его из комплекта для подводной охоты на акул. А спусковой механизм я приладил к педали, которую подставил под ногу Серовцеву.
Да, все было выверено: Серовцеву достаточно нажать на педаль, чтобы копье пронзило меня, пригвоздив к спинке кресла. Ребра ли, позвонки, я думаю, не помешали бы этому. Один удар по педали – и я так и останусь в кресле как бабочка, приколотая булавкой к картону. От удовлетворения сделанным у меня пробежал холодок по спине.
– Ни бэ? – хохотнул я, усаживаясь.
Серовцев, сама собой, «бэ». Боялся, само собой разумеется. Да что там боялся – трусил до чертиков!
– Главное – помни: это твой шанс. Каждому в жизни дается единственный шанс! Не упусти!
Но он все помалкивал. Лицо посерело, стало крохотным, как у мышонка.
– Сделаешь передачу с настоящим убийством, со всеми реалиями типа вываливающегося языка, хруста костей, выскакивающих глаз из орбит – цены твоему видеоклипу не будет!
Этот мышонок будто не слышал. Ему не хватало жизненной силы, начала – животного, разума – четкого, аналитического, беспощадно-логического. Ах, как не хватало ему этих прекраснейших, необходимейших качеств! Я надеялся только на его профессиональный азарт.
–Мир на тебя смотрит! Вот так! – крикнул я и, разжав резко ладонь, выбросил ее ему прямо в лицо.
Он чуть не свалился со стула, но все же успел дрыгнуть ногой по направлению к этой педали; хорошо, что педаль пока что не была соединена с механизмом.
– Не сейчас! – сказал я. – Включай телекамеру, начинаем! – Он все заглатывал воздух, опоминаясь от страха. – К тому же это – не т а ладонь! Не чужая!
Только после этого разъяснения (а говорил я будничным тоном, даже ворчливо), только тогда отважился он взглянуть на мою выставленную перед его носом ладонь.
Ладонь, как ладонь.
В общем, я все отладил, Серовцев навел телекамеры; я сидел в кресле как министр Безопасности Нации неделю назад: закинул на ногу ногу, напустил значительное выражение на лицо.
«Сейчас Оно спит, – начал я тоном, каким министр начинал выступление о деструктивных силах, разъедающих общество, то-есть, с сознанием превосходства как над силами, которые разъедают, так и над обществом, которое, как он полагал, поголовно уставилось в телеэкраны. – Оно спит, Оно сейчас в кулаке. В этом!» – показал правый кулак.
Помнятся, именно так начал министр и показал свой кулак, как будто бы там, в кулаке и поселялись эти отвратительные деструктивные силы, разъедающие наше несчастное общество, и что он лично, министр, не имеет никакого отношения к этому кулаку – это с одной стороны. А с другой – стоит ему покрепче сжаты его, как…
Вот именно «как» в моем случае не проходило. Я не мог сжать правый кулак. Я вообще не мог им управлять. С того момента, когда это там поселилось… Нет! Нет сил продолжать! Защипало в носу. Неужели никто, никто мне не поможет?.. Но стоп! Чего это разнюнился я? Я ведь решил и нашел способ с этим покончить!..
Итак, вспомним министра. Превосходный образчик!
– Мы погибаем! – говорил он столь жизнерадостно, что всякому становилось понятно: ни черта мы не погибаем! Ему просто надо вышибить деньги. – Мы погибаем, потому что деструктивные силы, преступники, гады всё размножаются, в то время как по вине демократов дороговизна растет, отчего здоровые силы рожать не хотят! А между тем ученые умеют работать над генами. Надо заставить их работать над специальными генами, определяющими существо человека. Надо, чтобы ученые научились вытаскивать из человека гены дурные, чтобы посадить на их место другие. Хорошие гены…
Может быть, я и дал слишком силы в своей саркастичной фантазии, но смысл его выступления, помнится, был именно этот. Мы с Ритой смеялись над этим напыщенным и в то же время беспомощным индюком. И в голову не могло нам прийти, насколько то, о чем он разглагольствовал, окажется связанным с нами. Не в части ученых и их генных проблем, но ближе, ужасней, убийственней!.. А мы с Ритой смеялись. Смеялись, занимаясь любовью…
Рита не была идеальной красавицей. Пожалуй, вообще красавицей не была. Но было в ней что-то, что заставляло многих на нее оборачиваться. Она была полная, высокая женщина, блузки были тесны для ее грудей, она двигалась царственно, плавно внося свое тело… нет-нет, зрительным эффектом здесь не кончалось. Запахи? Есть теория, будто секс-эффект достигается запахом: особые молекулы исходят от тел, и сила мужского или женского обаяния определяется той или иной концентрацией этих молекул.
Однако я-то увидел – нет, не увидел, а именно ощутил появление той, которую назову в скором времени Рита… да, я ощутил ее появление в многолюдном, прокуренном зале, переполненном мириадами посторонних молекул,.. ощутил буквально спиной, поскольку сидел к ней спиной, когда она
вошла в огромный зал ресторана «Россия». Что-то заставило меня обернуться, но и тут я не увидел ее, вдруг… смех. Грудной, несильный, как бы ласкающий. Как бы приглашающий вас посмеяться – вот каков был этот смех, который донесся через все протяжение шумного зала. Этот смех манил, как воды прохладного озера манят в сушь и жару, и я пошел через зал: с раздвинутыми плечами, с поднятой головой, готовый на все, в том числе и на страшно драку, потому что за столиком, к которому она подходила с другой стороны, ее шумно приветствовали трое парней весьма развязного вида; по меньшей мере один из них был крут в самом деле. И как раз в этот момент заиграл оркестр.
– Разрешите?
Я сжал ее локоть, в то же время искоса оглядывая компанию: так и есть, крутой – чернобровый. тип, сверкнув белками бешеных глаз, стал подниматься.
– Сейчас – или никогда!
– Пошли!
На что я надеялся? Думаю, я бы их всех раскидал, если дошло бы до дела, но кому бы она отдала предпочтение после?
И тут она повернула горбоносый свой профиль к компашке и сладко пропела:
– Э-эдик! Но это – мой муж!
И пока ошалевший Эдик заглатывал воздух, я ее уволок.
Боже мой! Это был тогда я, я – настоящий! Находчивый, злой, подчиняющий своей воле! Я, Борис Медедев!
Боже мой! Так щиплет в носу! Слезы, едкие, копятся!
Я беру себя в руки:
«Сейчас Это спит, – говорю веско, отцеживающе, подражая тому Медедеву, которым когда-то я был. – Но и когда Это спит, я все время ощущаю Постороннего в своей правой руке. Тот, кто там поселился, постоянно вмешивается, цензурирует мои мысли, поступки…
Опять не могу продолжать. Сводит горло. Хватаю себя за горло, массирую…
– Но и это не все! – выкрикиваю неожиданным тонким, проти-ивненьким голосом. – Я не нравлюсь Им!.. Они со мной что-то делают!.. Что хотят, то и делают… Что-то лепят из меня, что-то ищут, копаются… Что-то подсаживают… Я боюсь своей этой правой руки», – выдыхаю.
Все! Говорить не могу. Могу только думать. Могу вспоминать. Да и что говорить? Как объяснить, что Они со мной сделали, избегая подробностей интимной жизни моей?
Не знаю.
Самим эпизодом зачатья я был обречен стать хулиганом. Моя мать – слишком высокая, слишком мужественная, рациональная и ироничная (в том числе и к себе) женщина, женщина со слишком крупными чертами лица, со слишком басистым, прокуренным голосом – не была рождена для тихого семейного очага. Я могу представить себе сотни вариантов события, закончившегося проникновением живчиков в ее детородные органы – но лучше об этих вариантах не думать! Гораздо приятнее поразмышлять, кем
и каков был мой отец. Поскольку я, как особь мужского пола, удался. Не только высок, но и красив: бабы липнут ко мне. Не только имею голову на плечах, по сумею при случае взять быка за рога. Никаких комплексов, идеалистических вывертов, никаких сантиментов: если нужно – подхожу и по морде!
Но я – журналист.
У меня есть роман. На романе я намеревался сделать карьеру. 3а роман я воюю уже несколько лет. С редакторами и сотрудниками так называемых отделов писем, с литконсультами и просто жучками. С этими незамужними девочками после филфаков, с этими верткими мальчиками, сами протыривающимися в «великую русскую», с этими изжеванными старыми скептиками, предпочитающими ничего не читать, ничего не искать, а поддерживать имидж за счет толстопузых, маститых, известных… Что же, я знал, куда пру, и в минуты отчаяния позволяю только задрать физию к Богу, чтобы погрозить кулаком: «Ну, что ты? Доколе? Ну, я тебе!»
И вот возник Труев.
– Нет! – бормотал я, выходя из издательства. – Нет!
Труев был вторым, прочитавшим роман «Звезда хоккея». Первым был некий Леонид Леонидович, он обратил его в киносценарий. Но фильм не был закончен. Этот хмырь Леонид Леонидович выискивал нечто в романе. Нечто, которое я не мог обнаружить. В конце концов я послал хмыря на три буквы.
Труев, одобрил роман. Но хотел, чтобы я его подработал.
– Да, я согласен! – веско отвечал я ему. Труев предложил изменить название. «Звезда хоккея» рассчитано на публику-дуру, а у вас там что-то о поиске смысла. С учетом публики, которая все-таки дура, может, лучше назвать, скажем, так: «Возьми меня, НЛО!»
– НЛО? Но в романе нет никаких НЛО!
– У вас там хоккеист постоянно совершает чудовищные поступки. А винит во всем обстоятельства, окружающий мир. Он не верит ни в Бога, ни в черта, к кому же ему обращаться, кроме как к параллельному миру? И еще: инфантильный, он все время настаивает, чтобы кто-нибудь помог ему разобраться в себе. Чем не задача для НЛО?
Здесь была какая-то чертовщина: Леонид Леонидович раз за разом стремился выскочить за рамки сценария; тем же собирался заняться теперь этот Труев. Но я не собирался повторяться в ошибках. Труев вплыл в мою жизнь, как корабль, неожиданно для Робинзона обнаружившийся на горизонте. И задача была – абордаж. Дуло к виску, и команда:
«К штурвалу!» За шкирку – и заставить трудиться. Он хотел, чтобы я что-то там переделал. По части поиска смысла. Так пусть сам поработает!
– Да, и эта ваша идея блистательна! – я поддерживал его намерение провести отпуск в дажи-шумкайских каменоломнях: сам Труев работал над повестью о партизанах. – Нет ничего священней для нас, молодых, чем память о великой войне!
Отца Труева повесили наши. Свидетель рассказывал: когда будущие партизаны спускали под землю припасы, откуда-то выскочил лихой и чуть безумный комбат. Подозрение: прячут для немцев – чтоб откупиться при случае. Времени разбираться, естественно, не было, войска наши в спешке бежали, и комбат стал нагайкой хлестать отца Труева, который никак не мог уяснить ситуацию и все кричал:
«Я дал вам слово! Слово честного человека!». Тут кто-то и выстрели из-под земли… Комбат легко ранен, а старшего Труева и других, которых поймали, повесили без суда, тут же на месте.
– Да-да! – с жаром поддерживал я. – Настоящая война совсем неизвестна. Ваша повесть нужна молодым!
Труев пил со мной наравне. Его иллюминаторы горели теплым, дружеским светом. Это был громадный корабль, самой судьбой предназначенный для дела святого и праведного. И он хотел, чтобы роман поднялся до уровня Пользы Для Человечества.
– Вы для меня – просто ангел, сошедший с небес! – бормотал я, напиваясь (он, скотина, оставался трезвее, чем я!). – Такой славненький ангел, вот он нисходит с небес, ты нажимаешь курок…
Стон! я заговариваюсь! Нескольких мгновений, которые начали разрастаться из-за того, что Труев молчал, осмысливая неожиданный поворот в разговоре, а я никак не мог выдумать отвлеченную от курков и ангелов тему, мы тщательно чистили кяльки. Труев, скот, мастерски владел вилкой, прижимая ею головку, в то же время ножом снимая мякоть с хребтинки. (Я-то просто отмахивал голову и со скрипом отпиливал хвост).
Мы пили у него дома, и он не знал, как реагировать. Вот он отложил вилку и нож. Вот разомкнул ротовое отверстие, обрамленное сивой бородой и усами,.. вот потер лоб и… потянулся за пивом. Пиво забулькало в высоком фужере.
– Слушайте, Труев! – тогда начал я, исследуя это животное. – Вы и в самом деле считаете роман «Возьми меня, НЛО!»… полезным для человечества?
Он принял фужер сразу в обе ладони и слегка покрутил его. Пена неохотно срывалась со стенок, желтоватая жидкость вращалась…
– Да, – сказал он, умудренно уставившись в пену. – Этот ваш хоккеист – жуткий парень!
– Я знаю, вы так считаете! – настаивал я. – Ну, а скажите: что важнее, чтобы роман был подписан фамилией настоящего автора, но не издан, или чтобы был издан, но под другой фамилией?
Он продолжал прихлебывать пиво. Белая пена повисла на длинных усах. Когда он отставил фужер, обнаружилось пенное кружево и на бороде. У меня возникло желание извлечь носовой платок и аккуратным движением осушить эту растительность.
– Я как-то не понимаю, – наконец, выкаркал он. – Вы что же: не автор? – Он начал кашлять.
Он был хорош в своем детском смущении. Глаза его бегали по столу, опасаясь столкнуться с моими глазами. Крутой лоб мыслителя, весь в каплях нота, навис над остатками нашего пиршества. Передние конечности упали вниз, на колени, а локти странно ходили над крышкой стола; легко было представить, как там, на коленях, ладони терзают друг дружку. Мне оставалось приставить дуло к виску и щелкнуть курком: он был прижат мною в угол. Но мне хотелось растянуть миг торжества.
– В конце концов, авторство – дело десятое! – наяривал я. – Ну, знаем мы имена авторов четвероевангелия, но им-то от этого ни жарко ни холодно! Как только произведение создано, так оно начинает свою новую, отдельную от автора жизнь!
Труев откинулся на своем стуле. Передние ножки оторвались от пола, стул скрипел под тяжестью Труева, покачиваясь то от меня, то ко мне, задние ножки стонали.
– Не понял! – фальцетом выкрикнул он. – Прошу объясниться! Не понял! Вы – автор? Вы – присвоитель? Прошу дать точный ответ! Учтите: герои романа могут вам отомстить!
Он оказался хорош и в своем детском негодовании. Я им любовался. Полуоткрыв рот, я придал взгляду изумленно-дурацкое выражение. Он качался сильней и сильней.
– Упадете! – предупредил я его.
– А? Что? – ошарашенно вскинулся он и в самом деле чуть не упал. Стул качнулся назад больше, чем было задумано, Труев испуганно схватился за скатерть, скатерть поехала… Фужер дрогнул, качнулся, но устоял.
– Да нет, что вы, насчет присвоительства, Бог с вами, с чего вы, да нет же, не думайте, – забормотал я, внутренне хохоча. – Я же только хотел, чтобы вы, так сказать, помогли подработать, ну, значит, довести роман до высокого, вы понимаете, да… Я, значит, не против того, чтобы было соавторство! Я даже готов, чтобы вы подписали роман своим именем! Потому что, если, как вы говорите, он нужен!… человечеству…
И опять скатерть поехала, фужер брякнулся, пиво разлилось, пальцы Труева напрасно вцепились в материю – он так сильно качнулся назад, что я, едва успев ухватить его короткие пальцы, поневоле сжал их, да так, что он застонал.
Я тянул его руку к себе – медленно он возвращался. Вот стул перевалил через точку верхнего равновесия, и Труев ударно, скачком вернулся ко мне.
– Милый мой! – выстонал он (я внутренне хохотал). – Талант! Настоящий талант! Расточителен. Щедр.
Неуверен в себе – признаки налицо! – говорил он, глядя и не глядя в глаза мне, потому что его-то глаза развлажнелись, все там попльло, заполнилось искажающей влагой.
– Да нет! Что вы! Не надо! – как можно более жалостно выговаривал я. – Я просто никогда не сумею отделать. Какой я тал-л… ну что вы!
И вот тут произошло что-то. Какой-то момент я упустил. Стул словно бы снова перевалил через неустойчивую точку своего равновесия – Труев стал отдаляться.
– Сможешь! – заорал он вдруг на меля. – Я говорю тебе: сможешь! Ну-да, ты – сумеешь! Талант! Гений! Ма-ал-чать! Говорю тебе: завтра передаю замечания… Завтра начнешь! Сам! Са-ам! И никаких больше сомнений! Это говорю тебе я! Труев! Малча-а-ать!
А я ничего иного не мог, как только – ма-алчать. Я ведь и в самом деле не автор романа.
Но тут волна в комнату Рита, и все изменилось.
Вот так. И без Риты нельзя обойтись. Серовцев выключил камеры, ждет. А я не могу, не знаю, как мне об этом рассказывать. Рита – жена Труева, она-то и есть главная скрипка во всех последующих ужасных событиях, о которых я должен, я не имею права не рассказать всему свету. Она меня познакомила с Труевым, когда я поведал о своих позорных хождениях по редакциям. И вот она вошла в комнату и, прижавшись сзади ко мне, молвила:
– Труев! Не ори на него. Ему нужно помочь – сделай все сам!
У Риты был именно такой недостаток она соврешенно не умела оценить ситуацию. Она была мастером эффектного действия. Но как только ситуация требовала деликатности, где действий не требовалось, а нужно было только втихую войти, чтобы затем овладеть, все с ее мятежной руки начинало вообще разрушаться. Труев, ошарашенный тем, с какой простотой супруга его прижалась к чужому мужчине,
ошарашенный и тем не менее мгновенно принявший решение ни в чем ей не мешать (Труев создавал о себе мнение, будто бы принимает мир, как он есть; это давало стойкость при потрясениях и внушало к себе уважение простаков), Труев, мастер н е д е я н и я, не принял ее слов не потому, что пытался хотя бы в чем-то выступить против нее, изменницы, наглой супруги, а потому, что в такой ситуации ему и вообще-то было бы лучше не действовать.
– Нет, – сказал он и на этот раз сказал окончательно (что я почувствовал сразу), – я как раз и не сумею помочь! В этом романе заложена скважина, обещающая так много богатств, какие вытянуть мне не под силу. Только сам мой злоталантливый друг может довести бурение до драгоценных недр… А вам я не буду мешать. Я удаляюсь. Немедленно. Сейчас – в Ивантеевку, к матушке, завтра – в каменоломни!
Злоталантливый! Юный! Какой я вообще-то я ему друг? В его тоне была смехотворная театральность. удавить его было моим высшим желанием. Но надо было хоть что-то спасти. Он смотрел на Ритину грудь, которая возлегала на плече у меня. Затем повел ладоньо по своей бороде и, захватив лук волос снизу, слегка подергал его.
– Когда вы подготовите свои замечания? – будничным тоном осведомился я, пытаясь скрыть неуверенность.
– Сейчас! – тут же откликнулся он. – Сейчас я в ударе потом – не уверен, Запоминайте! Записывайте, если хотите!
По тому, как, охнув, Рлта рванула за бумагой и ручкой, я понял, что на него накатило. Когда накатывало, надо было записывать – так она говорила. Я не был в этом уверен. Рита не казалась мне умницей, поэтому что там накатывало, надо еще разбираться. Но дело касалось меля. Я приготовился слушать.
– Литература – это создание образов! – Труса поднялся со стула и начал расхаживать. – Только образ остается в веках, поэтому всякий новый герой, это создание Богоподобного автора, должен вызывать интерес!
Труев был человек крупный, ходил тяжело. Я прикидывал: если схватить за брючный ремень, я бы, пожалуй, его приподнял, но вот забросить через комнату на диван, пожалуй, не смог бы. Сколько лет ему? Шестьдесят?
– Эти герои, продукты фантазии авторов, живут параллельно миру людей. Вот комический элемент: черти! Где они? Куда подевались? Ну не дураки наши предки, если столько веков общались и воевали с чертями! Не дураки! А сейчас черти исчезли, потому что писатели, люди искусства, люди с творческой жилкой забыли о них.
– Сейчас летающие тарелки? – Рита спросила.
– Ага! – он кивнул. – НЛО!
Досада, негодование, гнев – вот чувства, которые охватили меня. За ними с необоримой силой возникло желание столкнуть лбами – да со звоном, да с громким! – эти два нелепые существа… Потом проявилось намерение бросить все это дело к ч е р т я м, да, к тем самым чертям, или пусть даже к тарелкам, конечно, к летающим. Ореол Труева мерк, Рита не волновала меня. скрипучим, старческим смехом я отозвался на вопрос о моем мнении о посуде, бороздящей воздушные океаны над нами. Но они – этот полоумный шестидесятилетний мудрец и дура-супруга его – всерьез обсуждали возможность контакта с параллельными мирами, в которых живут творения идиотов с творческой жилкой.
Труса – задумчивый буйвол – пер мимо меня. Я вытянул ногу, достал (как бы нечаянно!), Труев растянулся в проходе.
– Я задал вопрос, – проскрипел я с железной настойчивостью. – Где же ответ? Где замечания?
Тут вскинулась Рита. Правда, Паша (да, именно: Паша!) мы отвлеклись! Труев тяжело двигался па полу. Паша, сформулируй свои замечания! – Рита взывала. Труев поднялся.
– Но именно этим я занимаюсь, мой друг! – Труев тер лысый лоб, теребил сивую бороду. – Вы неосторожно бросили фразу о том, что как только произведение создано автором, так оно начинает свою новую, отдельную от автора жизнь! Видите: я повторил вашу речь слово в слово! Потому что в ней скрыта небольшая ошибка. Не произведение – нет! Но – герои! Герои начинают свою новую, отдельную от автора жизнь! Поэтому-то я и пишу повесть о партизанах и об отце – ведь он оживет! Да-да, оживет, если
я сумею создать его образ. Поэтому мы и отвлеклись на тарелки: раз о них пишут, мечтают – они тоже живут, существуют. И если ввести в роман НЛО… О-о! – он засмеялся.
– Помогите! – сказал я. – Давайте вдвоем!
– Ну уж нет! Я отдаю Риту, так еще и роман за вас написать?.. – отвечал он с саркастическим смехом. Герои романа накажут за это! НЛО нас накажет! – он странно, странно смеялся. – Но героя, хоккеиста-то этого, вы раскрутите! Раскрутите героя, допустим, с помощью НЛО! Вот вам задача!
Хлопнула дверь, мы остались одни.
Я был зол и растерян. Рита напевала что-то на кухне.
– Послушай! – я крикнул. – Это кваканье… Ты развела в квартире лягушек?
Но она не поддержала моего настроя на ссору. Она кончила петь. Она предложила созвать гостей.
Я абсолютно, ну абсолютно не знал, как теперь быть. Предложение Риты взбодрило. Я вспомнил про Зину и позвонил. Рита, суя в духовку куриные ноги, вверлула, чтобы Зина приходила с приятелем, что я передал. Рита – в отместку за Зинy – позвала Эдика, и тот пришел, но – один и с гитарой. И, конечно, все перепуталось.
Недоумевающий Эдик пел и играл на гитаре. Зина млела от Эдика. Ее хахаль-приятель, поблескивающий прилизанными золотистыми волосами, поглощал рюмку за рюмкой, быстро хмелея и начиная поглядывать на мою Риту.
Вдруг Рита крикнула:
– Хочу танцевать на столе! На столе!
Разумеется, я не повел бровью. Но Зина – и тот, золотистый болван, взяли за углы скатерть и под вопли сумасшедшего Эдика, успевшего вызволить и затырить под стол все спиртное, сволокли ее на пол.
Эдик ударил по струнам. Рита задвигалась, затрясла телесами на пространстве три метра на метр, овевая нас подолом снизу нечистого платья… Все это было совсем, совсем неуместно, учитывая как тесноту комнаты, так и то, что Рита отнюдь не была маленькой женщиной, а босые ступни ее оказались слишком грубыми для близкого взгляда. Я выхватил у гитариста гитару и рубанул ею по золотистой макушке.
Зина, ликуя, повисла на мне; из-за спины ее взбудораженный Эдик пытался достать меня кулаками. Вырубленный мною золотистый чурбан, подвывая, интересовался, за что я его. А я, свирепея от неудач, от неуместности Риты, от натиска ненужной мне, отработанной Зины, пытался оторвать от себя Зинино коренастое тело, и вся суматоха грозила обернуться пошлейшей бузой, как вдруг Рита (за что и любил!), резко выключив свет и выткавшись в полутьме с чем-то громоздким в руках (кастрюля с водой), опрокинула на нас леденящий поток.
