Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Автор книги: Александр Жулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Было жарко, я брел по обочине с тяжеленным рюкзаком за спиной – в нем были пожитки мои; я нацелился махнуть из привычной, теплой Москвы за тысячи километров в морозную Магаданскую область, в поселок Холодный на золотодобывающий прииск имени Фрунзе и начать жизнь сначала отложив уравнения.

Увы, было жарко.

С мягким шелестом меня нагнала машина.

– Лёнь! Никак ты?

Пот не только заливал мою спину – он тек по лбу, по щекам, О свисал с бровей солеными, жгучими каплями, из-за чего приходилось беспрестанно прижмуриваться, – в руках моих были еще сумка и чемодан.

– Лёнь! Леонид Леонидович!

Что мне было до Вовчика? Кое-какие заказы в крохотой лаборатории нашей все-таки были, но начальник решил заранее избавиться от меня – вспужавшись, что ль, хунхуренции? И опять же дело не в нем, чудаке. Дело во мне. На прощанье я мог бы заложить вирус в программы расчетов, и никто без меня бы не справился с ним – тогда, глядишь, за мной прибежали бы! Но я рассудил: пусть он гад, и пусть я уволен! Но у меня есть башка! Есть друзья на прииске имени Фрунзе! И уравнения когда-нибудь да понадобятся по-настоящему, не пропаду я в конце-то концов! А пропаду, так и… А начальник близок к пенсионному возрасту! В уравнениях смыслит не очень! У него – очаровательное дитя-малолетка! Наконец – было дело! – когда-то он мне крепко помог: не буду я с ним воевать! И не буду лить слезы: это ему предстоит крутой разговор с неким суровым архангелом!.. А какие сюжеты по части литературного пения могли бы подвернуться на прииске!..

И все-таки слезы – не слезы, но… А тут этот раскормленный Вовчик, эта сияющая лаком машина, эта жара… Этот тюряжный супруг, эти рыдающие бросанья на мою взмокревшую грудь, наконец, эти права (неоспоримые, неоспоримые – не станешь же спорить: противно!) на мою же квартиру…

Тут я вспомнил загадку. Остановился. Сбросил рюкзак.

– Здорово! – сказал. – Автомат-шпингалет!

…Он притормозил у первой подходящей харчевни:

– Зайдем? Попиздим, перетасуем былое! Я угощаю!

Черт дернул меня! Я (отрицающе-зазывающе) усмехнулся.

– Я! – он вскричал. Я угощаю! Зайдем?

– Нет! – сказал я. – Уж если мы через столько лет…

– Встренулись! – радостно он прокричал. – Зайдем, вспомним былое и…

– Думы! Но если ты при деньгах («А то!» – он ухмыльнулся, и в этот момент еще не догадка, но словно бы хвостик мелькнул, и я еще не вскинул ружье, но на мгновение замер), и ты пока щедр, – сказал я и сделал внезапную, будто случайную паузу («А то!» – не выдержал он, и вновь в кустах промелькнул хвостик догадки), – поехали в ресторан! Вперед, направо, налево! – скомандовал я. – Ресторан «Детские грезы»!

Вперед – направо – налево и в самом деле был ресторан, я в нем отмечал кандидатскую, на седьмом этаже. Он запомнился тем, что, самовольно раскрыв украшенное (закрашенное?) цветными витражами окно, я вдруг обнаружил чуть ниже некое секретно-закрытое продолжение ресторана в виде балкона. Пальмы в кадушках, фонтанчик, скульптуры, несколько столиков. «Ни фига себе! – стукнуло мне. – Не иначе – место отдыха мафии!»

Подозрение мое усугубилось той страшной решимостью, с которой налетел на меня наглый официант: окно было плотно закрыто, я оттеснен, вместо книги жалоб мне сунули шиш. И что самое интересное, я нигде не обнаружил (я потом там основатедьно покрутился) прохода на тот балкон…

«Волга» стремительно мчалась, по капле я начал вытягивать, чем Вончик сейчас занимается: «Да, в цехе работаю! – пробурчал он… – Разве это зарплата? – поморщился он… – Эта зарплата – для пенсии, копейку мы делаем на другом!»

С трудом вытянул я, что цех его – не простой: холодильный! Через него проходят мясные поставки – и я сразу все понял: начальник района по мясу! Жирная птица!

– Ведь посадят! – миролюбиво предположил я.

– Меня? – заржал он. – Кто? – продолжал ржать. – Не ты ли?

Навстречу нам вдруг рванул грузовик. Вовчик крутанул руль – в лобовое стекло я увидал замершего от ужаса велосипедиста. Мы должны были сшибить его, но «Волгу» неожиданно понесло вбок, белое, расплывшееся лицо осталось позади нас, «Волга» боком проползла возле самых колес громадного самосвала и встала. Самосвал зарычал и унесся.

– Ну вот, – сказал я.

– Лысые шины! – прошептал Вовчик.

Велосипедист копошился в канаве. Я видел в зеркальце, как, дергаясь и прихрамывая, он устанавливал велосипед на асфальте, как прокрутил педаль под левую ногу, как стал заносить через седло эту ногу и вдруг опустил ее, как неверной походкой зашагал к нам, придерживая свою двухколеску… вот прошел мимо. Худая спина его сгорбилась, шажки были мелкие, мелкие…

– Лысые шины! – шептал Вовчик, вцепившись в баранку.

Имеется единственный способ помочь растерявшемуся человеку.

– Ну, ты и мастер! – воскликлул я восхищенно.

– Лысые шины! Лысые шины спасли! – молол свое красный, пыхтящий мастер. – Я все ленился их заменить! Я все ленился – а видишь, как оно, а?

Нет иных способов вернуть равновесие растерявшемуся человеку, как похвалить его.

– Никогда я такого не видел! Дурацкий «БелАЗ» пер, как носорог, ты – вправо! Там этот велосипедист! Ты дал по тормозу – машину по инерции протащило вперед. Какие лысые шины! Ты – мастер! Самый что ни на есть автораллист! Сбрось ладони с баранки! – я рявкнул.

– Не могу! – скулил самый что ни на есть мастер, автораллист. – Пальцы!.. Пальцы не могу разогнуть!

– Конечно! – сказал я. – После подобного феноменального трюка кто их разогнет! – и я ударил его под коленную чашечку ребром своей математически точной ладоин.

– Ой-ей! – завопил он, дрыгнув ногой, – ты чё? Ты чего это, а?

– Зато пальцы разжались! Поехали! – приказывал я. – Чуть вперед, потом направо-налево! Математически точный расчет: через двадцать минут пьем армянский коньяк!

– Я за рулем! – сопротивлялся и хныкал он – большой, грузный мужчина. – Нельзя армянский коньяк!.. А машину куда?

– Все за рулем! – нагличал я. – Армянский коньяк! – прищелкивал языком. – Сунешь швейцару двадцатку, оставишь машину!.. У тебя что, нет лишней двадцатки? Посидим в ресторане, заночуем в гостинице! Или ты себе не хозяин? Ты холост ведь, а? Пять звездочек, чистейший армянский! Машину – под окна!

Прав Дейл Карнеги: единственный способ управлять человеком – педалировать на его чувство значительности! Всякий нуждается в том, чтобы быть оцененным чуть выше, чем он того стоит. Тщеславие – эрогенная зона рода людского!

Прошло двадцать минут – мы пили армянский. Не на балконе, нет-нет, но на седьмом этаже. Догадка уже не крутила хвостом из кустов, а, хорошо видимая, замерла в рамке прицела: Вовчик особенно остро нуждался в том, чтобы быть высоко оцененным! Всем насторожившимся своим естеством я ощутил связь между историей с автоматическим шпингалетом и этой особенностью Вовчика. Оставалось лишь плавно нажать спусковой крючок – вызвать его на признания.

Ели жюльен из грибов и сациви из кур. Ну, и травы, салаты.

– О-о, ты и хозяин! О-о, и богач! —нахваливал я его, а он распускал крылья и кукарекал, как молодой кочеток.

– Да, я —, богач! – распускал свои крылышки. – Я умею, вот так! – кукарекал. – П-почему? – спросишь ты. Или ты знаешь?

Я, конечно, не знал. Я медлил с ответом. И он сам шел в мои сети. Он – взрослый мужчина.

– Потому что не верю ни в какие двенадцатые измерения! – хлопал крыльями он. – Эт-тот ваш папа Коляна – дурила! Д-двенадцатое из-змерение, х-ха! – кукарекал, пьянея. – Д-действ-тельность – это борьба! Без правил, удар поддых – д-дело сделано, точка!.. Чел-лв-в… члев-во-о… челоэчесво – куча свиней, т-лкаюшихся возле кормушки! Я не пра?

– Пра, пра! – успокаивал я.

– Коэшно, тут есть какие-то рамки! Но!.. Но!.. Но поэдитель-то кто? Кто поэдитель, я спр-шиваю?

Я не мог поверить, что он так захмелел. Вилкой, во всяком случае, он орудовал ловко. Мне казалось, что он слегка притворяется. Он, несомненно, хотел мне кое-что высказать, но, возможно, стеснялся так прямо в лоб. А если пьяный – то проще.

– Победитель – тот, кто знает про рамки? – осторожничал я.

– Х-ха! – вскричал он со сверхпьяным довольством. – Н-не! – крутил вилкой с наколотой шпротиной. Желтый масляный сок капал на скатерть (но не капал на оголенную, толстую руку – как я подметил). – Поэдитель тот, кто знает, когда из рамок можно кр-р… кр-ры-ы… кр-р-ртковременно выскочить! – и он ловко сунул шпротину рот.

Он был в синеклетчатой рубахе с короткими рукавами. Он поставил толстые локти на стол. По-хорошему умудренно он смотрел на меня, кулаками подперев подбородок. Я не знал, он уже все высказал, что хотел, или только готовится.

– Ты – победитель? – спросил я. Невинно.

Но он услышал сомнение. Он, возможно, услышал и что-то еще. Он был чересчур уязвим по части значительности. Он тщательно прожевывал шпротину. Вот начал глотать: р-раз! – пожевал. Еще р-раз!.. Вот, сомкнув губы, поводил изнутри по зубам языком.

– Послушай! – совершенно трезво проговорил он, придвигаясь ко мне через стол. Упала, задетая, и покатилась опустошенная нами бутылка. – Вот возьмем, скажем, Антоху Абашкина. Где Антоха Абашкин?

Мне вдруг показалось, что он хочет схватить меня за руки. Он был громаден. Он весил за сто килограммов. А мои руки были интеллигентно тонки. Они были достаточно цепкими, но если бы он потянул, мне не хватило бы веса, чтоб удержаться.

Он смотрел на меня совершенно трезвыми, злыми глазами. На миг я даже забыл, что это был Вовчик. Это был злобный, каменный дядя за сто килограммов, я даже оторопел.

Думая о том, за что зацепиться, я опустил взгляд.

– Вот так! – услышал я металлическо-четкое.

«Он хочет сквитаться!» – пришло в голову мне.

– Сгинул Антоха Абашкин! – чеканил он желчно.

Да, сгинул Антоха Абашкин, Какая-то дурацкая квартирная кража, какой-то жуткий стройбат, гепатит через шприц, отбитые в солдатском побоище почки… Сгинул сын музыкального папы.

– Но, может быть, победитель – Агеев?

Вот тут я усмехнулся. Невольно. С Агеевым, конечно, не то, что с п о д ж и г а т е л е м Антохой Абашкиным, вот так я ответил, подчеркнув поджигателя, Я усмехнулся и поднял на Вовчика взгляд. И вдруг почувствовал, будто внутри меня что-то оборвалось. «Он очень, очень хочет сквитаться! – стучало у меня в голове, – и надо это как-то использовать!»

Похохатывая, заставляя себя улыбаться, я начал рассказывать о том, что романтичный сын красноносого начальника треста питал слабость, как оказалось, не только к Тигрице, но и к обаянию тевтонской профессии моего бати. Он бросил конструировать мотоциклы. Он ударился в дрессировку хищных зверей, говорил я, стараясь избегать взглядом нового Вовчика. Батя рассказывал: он поет тиграм романсы, и те, в платочках и юбочках, вальсируют вокруг него!

– Так что: он – победитель? – перебил меня голос, жесткий и властный.

«Он же был только что пьяным!» – заставлял я себя размышлять, чтобы не подпасть под власть жесткого Вовчика, стараясь не думать о том, что сижу за столом загородного ресторана, и ни одна родная душа не знает, где я нахожусь, что угощает меня человек, в общем-то, малознакомый и хитрый, и, кажется, озлобленный на меня. Надо встать и уйти. Семьдесят процентов из всех убийств проистекает на почве незадачливой пьянки. «Xopoшo, что пожитки свои оставил я не в машине, а в гардеробе!» – вспомнилось кстати. Надо, надо подняться и, извинившись, но без объяснений, уйти.

– Нэ поэл, он – поэдитель?

Вовчик всегда был похож на лягушку. А теперь представьте, что лягушка увеличилась до громадных размеров. Голова была небольшой, остроконечной, и огромный рот уходил своими концами назад-вверх чуть ли не до ушей, и это все, что, смешноватое, не вызывало опаски. Но голова произрастала из колоссального, валунообразного туловища, едва умещавшегося на не таком уж малом сиденье стула, но

толстые, хотя и коротковатые руки напоминали два чурбака, а желтоватые глазки, лишенные и намека на участие к вам, поблескивали, как непроницаемые толстые пуговки.

– Нет! – сказал я, кое-что вспомнив о нашем Агееве.

– Колян?

Я вздрогнул. С каждой минутой Вончик менялся. Он вырастал на глазах, странная власть от него исходила.

Тут, как пазло, откуда-то появившись, надо мной зажужжала оса. Она крутилась вокруг и словно присматривалась, как лучше спикировать, уколоть. Я помахал для острастки руками, затем начал вертеть головой, потому что она и не думала улетать, а целила сзади, в конце концов даже вскочил. Надо признаться, к осам у меня аллергия. Было дело, меня как-то тяпнула в локоть одна такая дурища, локоть вдруг стал раздуваться, потом в глазах все поплыло Представьте, меня спасла «Скорая». Представьте, они собирались засунуть в больницу меня. Представьте, отбившись от больницы подпиской, я полеживал дома в полуобморочном состоянии (они вкатили мне чего-то снотворного); как вдруг эта «Скорая» снова приехала. Проверять, не помер ли я. Проверять!.. Советская «Скорая»! Только тогда мне пришло в голову, что во всем этом есть что-то нешуточное…

Впрочем, собрат-аллергик понимает меня. Далекий от нас никогда!

И вот снова оса. Я уже вертел руками, как мельница, когда Вовчик поднялся. Сначала-то я не заметил, что он поднимается. Затем – ап-п! – оса не жужжит. Я кручу головой – не жужжит! И вдруг ощущаю, что надо мной вырос гигант. Я задираю вверх голову лягушачеподобная пасть раскрывается гримасой улыбки, однако глаза – неподвижно-чужие. Он подносит к моему носу бельй кулак и разжимает его: на ладони вяло шевелится полузадушенное насекомое.

Только сейчас понял я, насколько он и выше, и толще.

– Если тебя укусила оса, ничто не мешает ответить ей тем же! – браво я выкликаю остроту Ильфа – Петрова.

Он берет желтополосатую убийцу за крылья и подносит ко мне: я отшатнулся. Подержав ее так у моего носа, он раскрывает свою громадную пасты и царственным жестом отправляет туда зажужжавшую дрянь.

Я опускаюсь на стул.

Почавкивая, Вовчик долго, смачно жует. И глотает.

– Чтоб ты знал! – улыбается. Одними губами.

– Что? – удается мне вьтолкнуть языком.

– Поэдитель тот, кто, когда надо, чихает ва рамки!

И он, победитель, снова усаживается, расставляя толстые локти, и стол скрипнул под ним. Я придвинул сациви, но кусок не шел в горло мне. А Вовчик все ел, ел… Резал ножом краснорозовую ветчину, макал ее в хрен, затем поднимал рюмку, чокался. Опрокидывал и закусывал ветчиной.

Теперь мы помалкивали, и оса не жужжала над нами.

Между тем ресторан начал заполняться людьми. В восемь часов вышел оркестр, с эстрады замурлыкал мой любимый альт саксофон. Понемногу я начал оттаивать. Трех разных Вовчиков я увидел сегодня: Вовчик детства – и умный, и глупый, и хитрый, и несуразный… Вовчик – незадачливый волговодитель, чудом вышедший из нешуточой переделки и так легко клюнувший на тест на значительность… наконец, Вовчик – апостол теории небрезгливого победительства, теории кратковременного выхода за рамки дозволенного, Вовчик жесткий, опасный… Как соединить этих Вовчиков в одно целое, как влить это целое в историю

с автоматическим шпингалетом?

Официант подлетел с кофе. Принимая керамические толстостенные чашечки, Вовчик задержал их в руках.

– Не пролей! – дернулся я.

Но он, с откуда-то выплывшей беспредельной, снисходительной нежностью (жуткая улыбка эсесовца) подавая мне чашечку, на возвышенном фальцете сказал:

– Слу-ушай! А помнишь Тигрицу? Какая фемина! Подумать только: в самые удушливые, застойные времена, а сколько было бесстрашия в ней! Сколько страсти! Знаешь, – он придвинулся вместе со стулом, навис над столом, – теперь-то можно сознаться: а я ведь в Тигрицу… того!.. Ага! – с жутким лукавством он подмигнул и засмеялся довольно. Но я был учен, я смотрел в его выпуклые желтые пуговки – они не смеялись. Бесстрастно отражали они мою уменьшенную обалдевшую физию. – Ох, чем мы только не

занимались с ней в моих мальчишеских снах!

Что-то важное, вязкое поползло через брови – то глаза мои, изумленные, полезли на лоб. Вовчик – и сны? Вовчик – Тигрица?

А он, совершенно трезвым голосом закончив тираду, вдруг как-то разом опять словно бы захмелел (я не верил, не верил!) и, уже опять спотыкаясь, с косыми ухмылочками продолжал:

– Н-ну, и Созонт, к-коэшно. Он, коэшно, сейчас бы пр-р… пр-рмкнул к сталинистам! Н-но все рауно, чеоэк!

Кофе был слишком горячим – только поэтому я поперхнулся. Откашлявшись, я что-то такое промямлил. Нет, не в оправдание Созонта – какой, мол, он сталинист! (хотя все и смешалось в доме Болконских) – и не о своем удивлении: Вовчик и Созонт? Натюрморт! Парадокс! Совершенно подавленный этими разными Вовчиками, я, конечно, промямлил о кофе. Кофе, мол, слишком горяч! Черт подери, губы обжег! Осторожней, мол, Вовчик!

Но Вовчик, конечно, и пьяным (если пьяным он был!) был умнее меня. Папа Коляна говорил нам об этом от чистого сердца: «Этот парень умнее всех вас, уж поверьте!»

Покровительственно Вовчик ва меня посмотрел. Кончай, мол, базаритъ о кофе! Выкладывай, отчего поперхнулся!

Когда имеешь дело с человеком, который умнее тебя, важно не развивать. Пусть он сам, сам развивает, ты же только прислушивайся: если ему хочется что-то сказать – он это скажет и так. Если же что-то намеревается вызнать или подводит к ловушке – естественно, лучше помалкивать.

Поэтому ничего не стал я выкладывать, а принялся дуть в свою чашечку.

– С-слушай! – наконец сказал он, и представьте, у него был такой неуверенный голос (да-да, неуверенный, я не ошибся, хотя он опять притворялся подвыпившим!), что у меня екнуло сердце: вот оно, наконец! – С-слшай! – еще более пьяно сказал, но я-то почувствовал еще большую неуверенность! – Ссушай сюда, кандидат наук Леня!

– А? – откликнулся я. – Что?

– Ссушай! П-пмнишь ис-стрию? – И тут заорала девица. То есть, конечно, незаорала она, а запела. Но так громко, и с ходу, и хрипло запела она, что нам показалось: орет. Вовчик заткнулся, я протянул руку за яблоком.

…Увы, когда она оторала, Вовчик был снова иным. Неподвижно, пронизывающе он смотрел на меня. Если б я не знал его юным, если б не привык к его фокусам, в общем, если б это был не Вовчик, а некий другой такой же каменный и громадный мужчина, я бы, наверное, не стал соревноваться с ним взглядами. Но сейчас он пучил на меня свои неподвижные жабьи глаза, а я ответно смотрел на него, как на… жабу. Может быть,—я был излишне жесток. Но он вдруг протянул ко мне руку, которая оказалась длиннее,

чем я ожидал, и смахнул на пол мою чашку.

–Оф-фциаит! – рявкнул он. Естественно, никто не пришел. Оф-фциант, оф-фциант! – он надрывался.

– Да брось! – сказал я. Никто не придет.

– Оф-фциаит! – орал он.

– Не придет!

– Оф-фциант! Сюда! Быстра-а!

– Не придет! Никакой ты не победитель!

– Оф-фциант! – от натуги весь красный, как описавшийся младенец-грудник, Вовчик разевал свою громогласную, как у того же младенца, здоровенную пасть.

– Не победитель!

– А Колян? – спросил он неожиданно тихо и трезво. Словно не он надрывался. – Колян – победитель?

А вот о Коляне мне с ним не хотелось. И потом он так артистически разыграл эту буйную сцену и так артистически перевел ее в пианиссимо, что мне сделалось тошно: он разыгрывал партию на Коляне!

– Так что же Колян?

Я выбирал яблоко. Они все были зеленые, гладкие, как шары блллиарда… Болгарские… Химия? Я выбрал одно. Сок брызнул и вспенился, как пена на пиве. Я продолжал вжимать зубы в твердую плоть и тут услышал еще не начавшийся звук. Нутром знал, что Вончик молчит, выжидает, что он только готовится задать этот вопрос, но уже будто слышу его… Не сейчас! Не тебе о Коляне!.. Молчи!

Неожиданно хрустнуло. Кусок, который отвалился от яблока, оказался настолько большим, что у меня свело челюсти, Ни туда, ни сюда. А вопрос нарастал, я слышал дыхание, слышал тяжелую поступь вопроса… Как обмануть? Отвести?

– Почему бы нам не п-г-вр-рт о Коляне? В-выдл его?

Да, я видел его! Он полеживал па диване в носочках, а жена его тявкала и возилась под дверью.

Он полеживал на диване… Какое-то жуткое вмешательство внешнего мира!

–Пивосос! – тявкала и возилась с полами, скребя их под дверью, жена.

Мне было стыдно. Я сидел возле Коляна, как у постели больного.

–Где же наш к-мьндр-р? Где бл-гр-рдное, чистое сердце? – этот Вовчик как видно, готовил атаку.

До раздирания десен я сжал застрявший кусок и начал его полегоньку размалывать. Я не в состоянии был убыстрить, чтобы закончить и заорать, перебивая вопрос. Но я рукой стискивал яблоко – полновесный огрызок, что оставался в руке. Если спросит сейчас… если хихикнет… залеплю этим огрызком в поганую харю!

– Что г-в-рит наш к-кымындыр-р-р?

Что же говорил наш командир?

– Подумаешь, академик! – говорил мне наш командир, целя в мою тогда не лопнувшую еще работу над докторской. – У академика – шапочка па лысой башке и ни хрена удовольствий! А вот у пожарного – каска! И море свободы! Самое благородное дело – пожарное дело! Жене только построже об этом напомни… – тут он покосился на дверь и, понизив голос, закончил: – И можешь спокойно полеживать! Еще пива не хо?

– Что случилось с Коляном?

Что случилось с Коляном? Надлом после Афгана, в который подзалетел он по законам пространства четырех измерений, попал в самую что ни на есть обоюдокровавую бойню? Или только изгиб, недолгий наклон к пивному колодцу, после чего еще последует распрямление?.. Но если Вовчик спросит сейчас…

– Эй? – спросил он. – Как думаешь, сколько детишек он…

А я уже прожевал. Я проглотил, я избавился!

– Стоп! – заорал я. – Не смей! Заткнись, падло!

– Ну, скок-ко? Ск-коко их – масеньких, смугленьких, черноволосеньких … ско-ко он их полож-ж…

– Заткнись! – заорал я и с замаха запустил яблоком в поганую харю.

Он успел отклониться. Что он умел – отклоняться!.. Этот замах все испортил. Я был в состоянии ярости. Слепой, безрассудной и для меня редкой. Но ведь этот ублюдок затронул Коляна! Скоро десять лет, как Колян вернулся с позорной войны. Он поклялся не вспоминать ее десять лет, значит, и мы помолчим! Но они па исходе, Колян!

Я накрыл дальнюю чашку ладонью. Толстые стенки жгли кожу, но если животное, что напротив меня, вознамерится раскрыть свою пасть, его собственный кофе…

Разве я думал пугать его? Я, со своими шестьюдесятью килограммами против этого дяди весом за сто! Нет, гнев мой был неподделен. Вовчик издал странный горловой звук. Его губы сложились, а кончики их опустились. Рот, щеки, лицо – все расползлось в стороны. Глаза, изумленные и панически заморгавшие, стали краснеть. А я орал и орал, приказывая ему замолчать, и, слава Всевышнему, в этот момент ударил оркестр. Взвыла на высокой ноте труба, и забил барабан. Но я должен был перекрыть этот рев и, как

сумасшедший, я орал и приказывал:

– Все! Все! Заткнись, кода! Прибью! – А он все же мог принять в толк, чего это я вскипятился, потому что никогда не мог постигнуть чувство товарищества, и лицо его, растянутое в стропы щекми, испуганное, вызывало во мне особенный гнев, поскольку ничего в нем не было, кроме испуга и еще – удивления: Колян кончился, так он считал, и чего тогда кипятиться?

Однако если бы вы видели папу Коляна, который при первой возможности навещает своего сына-пожарного, адепта диванного плавания в море свободы… если б видели их отношения, которые стали теперь особенно нежными… если б вы разделили мое убеждение в том, что над человеком, выросшим в ласке и родительской чуткой любви, до конца жизни витает внимательный ангел-хранитель… вы

бы поверили: нет, он не кончился, наш Колян! Он перебесится, он им еще кое-что скажет!

Вдруг звук трубы лопнул, и лишь барабан, тревожно и глухо все бил, бил… И голос мой, словно заранее изготовившись к этой неожиданной пустоте, вдруг потерял детскую кипячливую прыть, и веско, сказочно веско отмерил:

– Молчи! Судить не тебе!

Вовчик по-прежнему таращился на меня с испуганным, немым удивлением. Но вот что-то внутри него сдвинулось, треснуло, какой-то разряд… он сморгнул. Тонкое, жабье веко натянулось на выпуклый глаз и тут же исчезло. А барабал бил, бил… глухо, набатно.

Наконец челюсть его отвалилась, и жабьим, жестяным голосом он проскрипел:

–Ты чё?

– Молчи! – повторил я с неожиданной страстью, энергией. – Судить не тебе!

И снова завизжала, забираясь под сердце, труба. И раскатно разлились фортепианные воды. И рассыпалась звоном гитара. Я облегченно вздохнул: он не затронет больше Коляна! И когда Вочик, перекрывая громы оркестра, завопил на меня, мстя за испытанный страх, я уже кое-что знал. Иерархия детства не изменилась: несмотря на все свои явные преимущества, Вовчик все тот же – тот самый, которого иной раз лупили з а р а н е е (и это не доблестно!), и видит во мне: все того же, каким я был лет двадцать назад (а вот это отнюдь не портит обедню!).

– Что мне Колян! – вопит он, мстя за испытанный страх. – Я был умнне всех вас, вместе взятых! Вы списывали у кого? У меня! И чем же вы платили за это?.. Ненавижу! – трахнул он кулаком по столу. Кулак был здоровый, и стукнул он мощно, и кое-что звякнуло, но ничего не свалилось. А ему надо было, чтобы хоть что-то свалилось, и он тогда смахнул последнюю чашку на пол.

– Официант! – заорал он.

Я знавал эту наглую ресторанную шатию. Они были хозяевами, они за день получали столько, сколько мы – за месяц работы, они нас презирали и при этом терпеть не могли за наше ученое пренебрежение ихними барышами.

– Серега! – вопил Вовчик, перешибая оркестр. – Я зову их Серегами, – это он мне. И в зал: – Серега-а! – явился «Серега». – Замени кофе, Серега! Возьми мелочишку! – он сунул «Сереге» – я не поверил своим глазам – три сотни рублей. – А за ужин расплатится мой собутыльник!..

Это был удар ниже пояса. У меня была своя сотня – но я планировал жить на нее до первой зарплаты на прииске. «Серега» оценивающе смотрел на меня с высоты своего двухметрового роста. Доберусь ли до прииска я?

– Возьми еще мелочишку, Серега! – указывал Вовчик, протягивая зеленую пятидесятирублевку. – За вежливость к моему собутыльнику! Уважай, Серега, его! Шампанского!

«Серега» вдруг наклонился ко мае и обмахнул ладонью мою куртку. Затем снял пылинку с нее. Затем выхватил откуда-то сзади большую бутылку, мигом откупорил, придвинул мне мой фужер и рассчитанным жестом наполнил шампанским.

– Я не просил! – сказал я.

– Вот, Серега, тебе за шампанское! – Вовчик протянул четвертную. – Он не хочет шампанского! Замени кофе, Серега? Через час приходи за расчетом! Он расплатится!

«Серега» запоминающе оглядел меня и исчез.

Мне было не по себе. Воочию увидел я драму человека, который и в самом деле был не лентяй и задачи решал лучше других, а сейчас вот стал вдвое здоровее и выше меня, и много, много богаче… и вот такой перехлест!

– Слушай, Вовчик! – сказал я. – Ты не знаешь моих обстоятельств!..

– А мне плевать! – заорал он, перебивал меня. – Хоть сдохни, а расплатись! Кандидат наук Л-леня, плати!

Я, Вовчик, не буду платить! – сказал я убеждающе тихо. – Мне проще сдохнуть!

– Вот так и будет! Серега открутит тебе твою не шибко разумную голову? Они это делать умеют, будь спок! – Вовчик так громко вопил, что саксофонщик вынул мундштук изо рта, не кончив квадрата, и, что-то буркнув фонисту, отошел к краю эстрады поближе к нам. Барабанщик притих. Зазвучал тихий блюз. А Вовчик, разевая лягушачеподобную, будто бы пьяную пасть, орал про свою ненависть.

Музыкантам обычно я нравлюсь. Саксофонист мне подмигивал. Я думал о том, что с Вовчиком еще стоило повозиться. Такой перехлест!.. А Вовчик орал:

– Вы-ы, подонки, подонки!.. Знаешь, скок… скок… скок-ко я бился над той задачей?.. Н-нэ поишь?.. – он переходил на пьяненький диалект. – Н-нэ поишь? Поишь т-ту з-дачку неравенства? (Я, конечно, не помнил!) Н-ну ка-а же? Ка-а же не поэшь? (Я приподнял плечо, опустил; подергал двумя плечами; наконец, непонимающе вытаращился.) Н-не, ну вспомни, я тада заперся, поишь? (Что-то такое я начал припоминать: это в бане, что ль, а?) Да не-е же! Ну, впо-оми! Шп-нглет-втоумат!

Я вспомнил… Он просиял. Он хватил кулаком по столу. На этот раз поудачнее: «Серега», который как раз ставил нам кофе, качнулся. Но не упал: я поддержал его локоть. Локоть был тяжел, как бревно: я согнулся и выпустил.

– Н-ненавижу! Я скоко сидел? Скоко сидел н-д задачей! А ты мне, с-собака: да все решили, и Агеев решил, и Абашкин! С-собака ты!

Выпрямляясь, «Серега» задел меня своим локтем – я чуть не свалился со стула.

– А-а! – затянул я с пьяной восторженностью. – Выходит, ты заперся от обиды? А-а! – радовался я, как дитя. – А мы-то решили: из вредности заперся!

– Из ненависти! – Вончик опять хватил по столу. Фужер мой чуть не упал, я еле успел его подхватить.

Уходящий «Серега» на прощанье помахал своим бревнышком: шампавское выплеснулось и потекло по моему рукаву. Саксофонист нагнулся и достал из-за фоно палицу. Самая обыкновенная палица с шипастым металлическим оголовком и полуметровой гладкооструганной рукоятью. Он поставил разбойничье это оружие возле футляра свого саксофона (поближе ко мне), а сам отошел и начал невозмутимо дудеть.

– Ненавижу! – повторял Вовчик неукротимо. – Все бы отдал, чтобы услышать мяуканье сакса на похоронах.

– На похоронах? – я уставился в наполненвый шампанским фужер. Странную картину я в нем наблюдал. Будто аквариум. Или, может быть, океан. Будто плавают рыбы. Будто пещеры, растения. Вот выплывает красивая черная рыба. Едва пошевеливая бархатными плавниками, замерла в потоке сверкающих пузырьков. А вот и лягушка. Аквариумный экземпляр: розовое, голое тельце, вздрагивающее от токов воды. Розовые, тонкие лапки. Распласталась на стенке, дрожит.

–Знал бы ты, что проделывал я в снах над тобой! – слышу я постороннее, внешнее.

Снова сны?.. Господи! Но я опять изучаю подводную жизнь. С ленивым пренебрежением, даже, кажется, закусив нижнюю губку, чернобархатная принцесса проследовала мимо лягушки. Та, цепляясь, пробежала было по стенке… куда там! Смотрит вдогонку.

– У-у, собака! – донеслось из внешнего мира. Но я э т о не слышу. Я исследую т о. А там из рощи изумрудных растений стрелой вылетает серебристая рыбка. Летит, хохоча! Только пенные струйки колышатся, а ее уже нет. Перебирая паутинными лапками, лягушка торопится вслед за шалуньей, вдруг срывается и падает вниз – на спину, неуклюже, смешно…

Из внешнего мира является пятерня. Уплотняется, повисает где-то вблизи. Но я э т о не вижу. Мне интереснее т о. Бедная ляга примеряет корову… нет, не налезает она! Узка и длинна. Сваливается на короткий загривок… Боже, да какая ж это корона? Это просто узкая, изрешеченная дырками трубка! Блестящий цилиндрик!

Пятерня из внешнего мира коснулась моего лица.

– Послушай! – сказал я, отодвинувшись. И в этот момент, успев угадать в неудачной короне, в этой пародии на царский венец вдруг проявившуюся в памяти бигудину – да-да! – пресловутую бигудину, я радостно восклицаю: