Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Автор книги: Александр Жулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– Ну да, лектор, ну да, ваша работа! – Генка хохочет. – Только приехали, он ее в ЗАГС потащил!

– Что же вы не звонили? —это хитрющая Галка. Спрашивает, проверяя: искал ли? Забавная девочка.

– Мысли-волны, Галочка, разве не так? ,– Кошин тоже умеет xитpить. – Разве мы не встретились наяву? Значит, были же мысли! Или вас эта теория теперь не волнует?

– Не волнует. Виктор выходит вперед. – Вот другая теория. Теория полой Земли. «Тeхникy мoлодeжи» читали? Оказывается, еще древние греки, a еще раньше и в Индии задавались вопросом: не живем ли мы внyтpи полой сферы? Но самое интересное в том, что даже после войны эта теория имела последователей!

– Но вас-то что взволновало? – Кошин все еще улыбается. – Мало ли было ошибочных мнений?

–Да как вы стандартны! Отрешитесь-ка от шаблона! – Виктор взрывается. – Тут могут быть интересные предположения.

– Про уплотнение времени? – говорит Кошин и чувствует, как внyтpи него напрягается что-то. – C увеличением высоты время течет все медленней, медленней, и в центре Вселенной заcтыло.

– Нет, – говорит Галка, – об этом там не написано. Но если представить, нет, вы только представьте: мы всё видим зеркально…

Но Кошину некогда слушать, Кошин спешит…

Сделал шаг к залу и забылcя на миг. Холодом потянуло из темного зала. Белые круглые личики, расплывчатые колобки, одинаковые, все – как один, белый горох. Единые мысли, единые чувства, и от этого – никаких мыслей, никаких чувств!

Я?

Ни за что!

Но что такое Генка сказал? Какая фраза мешает? Мешает, мешает, саднит!

И, проговаривая в тыcячный раз привычную лекцию (джентльмен в поисках четвертного – так про себя называл

эти лекции), складывая слова в привычной последовательности, вдруг запнулся. Вдруг отвел от микрофона лицо. Как же так? Откуда? Откуда изумительная эта Генкина фраза: «Отрешитесь-ка от шаблона!» Ведь не мог он встретиться co Степаповым, не мог услышать ee от него! Как и Степанов вряд ли читал про опыты с парусом, параллельным палубе уходящего судна, опыты Бредова, опубликованные в «Технике молодежи» только в этом году!

И все.

Ржаво скрипнула ось, щелкнул стопор, к цели присодинилось звено: Кошин замкнулся на старой и вечно новой идее. Передаются ли мысли, минуя общение?

Где ты, Степавов, ответь! Читал ли про теорию полой Земли, сам ли придумал, или все-таки… Все-таки передаются они?

И когда? Когда, в каком месте прервется цель заблуждения? Вспыхнет искра ослепительло нового знания?

Какое из звеньев окажется, наконец, безошибочным?

О героях?

Всякий глубокий писатель, проникающий внутрь, способен, нa мой взгляд, создать три полнокровных характера: свой, своей возлюбленной женщины (женское дополнение) и злейшего врага своего (дополнение антиподом)… Врагов, как и тем более женщин, может быть встречено множество, однако же все они – различные проявления одного и того же. А именно: того, в чем особенно остро нуждается автор!

Спорно?

Пусть так!

Зато красиво-то как: Троица, триединство индуистских Богов!.. Сам закон Бытия в этом спорном посыле!

Александр Жулин

Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».

ДЕЛАЙ КЛОУНА… из меня

Рассказ

Не высовывайся из дома, ублюдок! – голос был быстрый – и хриплый, нахальный, – никак не советую! – и тут же гудки.

Он посмотрел на свое отражение в зеркале: широченные плечи, шея, вросшая в них мощным, разлапистым пнем,

крепкие славянские скулы, чуть вздернутый нос и, если опустить копчики губ, волевой, твердый рот, и, если сжать брови, сумрачный взгляд исподлобья, и тогда все лице – цельнолитое, светло-чугунное… вот только… вот только золотой завиток у виска!

Послюиил, попридержал жесткой ладонью.

«Видaли таких!» – бросил трубку с размаху. Как припечатал.

А вечер был солнечный, тихий. На улицах города маячили люди, истомленные зноем. На лицах было написано многое, все, что угодно, кроме угроз.

Он соскочил с подоконника. Как случился этот звонок?

Муж?

– Ох, Бо, – говорила она. – Ты забываешь, что есть еще один человек!

– Плевать! Будет путаться под погами – смету!

– Мокрое дело? – поинтересовалась она. – Была неслабая практика?

– Плевать!

– Ох, детка, – сказала она.

Он замолчал. Она это умела блестяще: уничтожать одним словом.

– Запомни, – проговорил, стараясь ва нее ве смотреть, – я давно уж не детка! Характер торчит из меня, как

железная палка, это все говорят! Сказал: можешь забыть,

значит…

– Но как? – перебила она. – Стрихнин? Цианистый калий?

Покачивая ногой, закинутой за ногу, па самых кончиках пальцев она удерживала его широкую шлепанцу. Шлепанца, как маятник, болталась туда и сюда. Он не мог отвести взгляд от ноги в черном ажурном чулке, от ступни с высоким, как арка, подъемом, столь крохотной в этой огромной стоптанной тапище.

Шлепанца шмякнулась на пол.

– Если кто-то мешает мне, я устраняю препятствие!

– Мышьяк внутрь эклера! – вскричала она. – У меня есть знакомая в стоматологической поликлинике!

Он смотрел на ступню, на проблески фиолетового лака через черныЙ чулочный узор, он готов был броситься на колени, целовать эти оформленные ноготки; не желая сдаваться, он проворчал совсем по-ковбойски:

– Мужчина – охотник прежде всего! Я тебя отловил – и не намерен делиться!

– А вот еще – яд кураре. Достаем турпутевку на Кубу, оттуда плывем на матрацах к индейцам!.. Но постой!.. Яд, кажется, действует только при непосредственном введении в кровь. Может, незаметный укол?

– Удар кулака!

И тогда она предупредила его об опасности. Учти, человек этот непредсказуем, говорила она. Не вздумай с ним связываться, говорила она. Думаешь, он станет биться с тобой в одиночку?

– Ха! Значит, он – трус?

Нахмурившись, она думала о чем-то своем. Оранжевый солнечный диск, вкатившись в окно, окружил ее профиль медным сиянием. Он не любил, когда она уносилась в мыслях куда-то, где его не было. Куда, в общем-то, де допускали. Он дожидался волны бешенства, той сладкой волны, которая рождается вдруг из ничего и творит чудеса. В отношениях с ней до этого не доходило еще. И тем томительнее тянулись мгновенья.

– Нет, – печально сказала она, – пожалуй, не трус. Я, Бо, не хочу столкновения… Умоляю!

Она повернулась к нему. Солнце, вырвавшись из-за нее, плеснуло в глаза алым расплавом. Он отстранился. А вновь взглянув, увидел ее под каким-то другим, и з в и н я ю щ и м углом зрения. В конце концов, она чисто по-женски тревожится за него, это можно простить. Ярость медленно отпускала его.

– Пусть только не попадается под руку! – пробурчал напоследок.

И вот этот звонок. Звонок в решающий день. В решающие минуты! Откуда пронюхал? Что заготавил?

Солнечный вечер. Каменный дом. По квартире, что на шестом этаже, бродит парень девятнадцати лет: широченные плечи, шея, вросшая в них мощным, разлапистым пнем, и, если опустить кончики губ, волевой твердый рот, и, если сжать брови – сумрачный взгляд исподлобья.

Пробежался рукой по висящим на перекладине галстукам, отобрал самый яркий, морковного цвета. Примерил к голой груди и вновь сжал брови, впустил кончики губ. И… резко присел, уворачиваясь от воображенного нападения. И поднырнул под руку. И, распрямившись, нанес правой снизу, от пояса к подбородку, страшной силы удар – апперкот. И прыгнул на добивание: еще два удара, справа и слева, в живот, в челюсть. Х-р-рст!

Телефон.

Ах, ты так? Упал на спину, кувырнулся назад через голову, мигом вскочил, принял исходную каратистскую стойку под названием рама, тут же перешел в любимую заднюю стойку: передняя нога полусогнута, касается пола носком – будто изготовлена к шагу, а на руках будто ребенок – поза матери с грудничком. Из этой стойки плавно и быстро выходим в переднюю и… Нет, удара не будет!

Расслабленно повел тяжелую руку… опять затрезвонило. Положил на трубку ладонь. Трубка задрожала от ярости. Подумал: а стоит ли брать?

Успокоил дыхание.

Вновь неистово завизжало.

Снял трубку и помолчал.

– Что дышишь? – строго спросили.

Приготовился к прежнему голосу – быстрому, лающему. Приготовился сплеча рубануть, а тут – баритон. Строгий, спокойный.

– Вола не верти! У нас все отложено.

«У нас»? Стало быть, не один. Стало быть, нанял.

– Пока, детка, баюшки-бай! И нам куда проще: не возиться по мокрому делу. – Выдержал паузу. И, неожиданно, грубо: – Понял? Ублюдок! Гаденыш! Щенок!

Трубка не сразу попала в гнездо. Холодок прошел по спине. Одно дело – ринг, самбистский ковер, другое – профессионалы, убийцы.

Вновь было присел, уворачиваясь, но пыл прошел. Прикрыл на мгновенье глаза и вдруг увидел себя в луже крови: волосы налипли на лоб, рот черен, раскрыт, и этот оранжевый галстук! Точно из горла ручей!

Выпрыгнул вверх, выстрелил правой ногой, сумел упасть па руки, замер. И вновь перед глазами поплыл серый асфальт, и тело уже унесли, и только мокрый след на асфальте. Красный ручей.

Вскочил, содрал, скомкал, зашвырнул дурацкую тряпку.

Взять себя а руки! Поесть! Непременно! Как можно больше поесть! Мяса! Обязательно мяса!

Мясо придаст силу и бешенство. Надо подвести себя к тому состоянию, когда ярость скопилась и только и ждет мельчайшего повода, чтобы излиться наружу. И тогда гневная кровь автоматически точно командует телом, и не знает пощады.

Повязал мамин фартук, бросил кусок скользкого масла, вывалил ка сковородку четыре толстых, кровавых ломтя.

Зашипело, брызнуло. Жирная капля взвилась, обожгла.

Что ж, в конце концов для десантника – через каких-то пару недель! – для бойца, рвущегося в самую горячую точку планеты, все это так, пустяки! Проба пера! И чем больше их будет, тем лучше!

И опять телефон! Ясно: ведут наблюдение. Раз звонят – значит, знают: не вышел, все еще дома.

Мягко гюдскочил, свесился с подоконника: никого! Ни в той будке, ни в этой. Не такие уж дураки!

Телефон все трезвонил.

Пусть, пусть и у них будет неясность, хоть небольшая, но все же: почему не берет? Спускается вниз?

Однако… А если это – она? Если в этот самый момент она, его Ингрлд, нуждается в помощи?

Подлец, идиот! Опрометью бросился в комнату, перемахнул через стул, обогнул поворот, в прыжке, на лету, поймал телефон, приземляясь, падая на спину, еще в воздухе услышал гудок.

Опоздал! Что же наделал? Это – она, безусловно она! Когда говорит, так медленно тянет слова. Голос – низкий, тягучий. Так и не научился дослушивать тягучие фразы: кидался целовать, и губы, шевелящиеся от еле слышимых слов, пьянили… «Темпевамент, нет, какой темпева-амент!» – медленно говорила она, улыбаясь… Слабея.

Ингрид. Виноградное имя!

Он поднимает галстук, примеривает. Смотрится в зеркало. Аккуратным движением набрасывает один конец на другой и… Что это? Новый звонок!

– Ды-а! – грубо вьдохнул, чтобы, если это – они, показать, что силен и свиреп.

– Боря?

Уф-ф, мама!

– Я звонила, звонила, ты принимал душ?

Уф-ф, мама, мама!

– Ты дома?

Что за глупый вопрос! Неужели дня этого надо было дозваниваться через тысячу верст? Уф-ф, эта мама!

– Не груби! Я что-то хотела сказать. Ты дома? Ах, об этом я спрашивала… Произошло что-нибудь?

Произошло что-нибудь? Ну, мать, ты даешь!

– Как ты ужасно смеешься, мой мальчик! Так нервно, ужасно! Раньше… Мне кажется, раньше ты не был таким!

Что значит: раньше? Да, именно, что это значит? Эти намеки! Она забывается, он пе позволит!

– Я чувствую: что-то случилось…

– Если, мама, «что-то случилось», то это что-то случилось хватают за шиворот и вышибают хорошим пивком! И хватит об этом. Кончай!

– Ты стал другим… грубым. Становишься похож на отца!

На отца? Ах, он похож на отца? Она сбрендила! Он давно уж не маленький!.. Эта легенда… Никакого отца и в помине!.. Затащкла какого-то на себя…

Ревет. Вечно ревет. Поучает и лезет, лезет в душу без мыла, врет, врет, врет!.. А после ревет! Сходящее поколение: верят и врут, верят вранью и пуще прежнего врут! Жалкие люди!

– Мать! Не реви! Я не позволю обидеть тебя! Только скажи, если кто… Что? Уж я-то не брошу!

Странные люди: все ведь так просто – сила права своей силой. Значит, побеждай и гордись! Сумела красавца использовать – ну и радуйся! Нос задирай! Хвастайся, что родила, воспитала!

– Боря, Боречка… Отпуск только еще начался, а я уже вся изболелась!.. Здесь жара, а у вас? Надеюсь, ничего не успел натворить? Что сказал? Не умеешь? Еще не умеешь? Ну, озорник, смотри у меня! Смотри, вот вернусь!.. Да, не забудь выключать газ, электричество и… И, послушай, Борис, но у тебя горит мясо!

…В самом деле горит! Запах, дым, чад!

Прикипело так, что отодрать невозможно.

И все же – поесть, первым делом поесть!

Он достает нож, вилку, тарелку. Бренчит полочка для сушки посуды. Он отдирает прикипевшую корочку. Скрипит ножом по тарелке: режет мясо на части.

Однако не успел прожевать – звонок.

– Бо? Милый, такой пассаж!

Заложил кусок за щеку.

– Доогая, у чем део?

Дорогая вот слово, с которым научился обращаться «на ты».

Спокойно, баском: да, дорогая? Нет, дорогая! С другими такими словами сложнее.

– Не знаешь, что означает слово пассаж? – говорит она медленно, низко.

– Подожди!

Хватает словарь. Перевалив кусок мяса к левой щеке, довольно:

– Куытая гаеея с тоугоыми помещениями!

Словарь валится, трубка скользит, он еле удерживает и то и другое. Слышит медленный, чуть хрипловатый смех:

– Ха-ха-ха… Ха!

Это она, только она так смеется! Три подряд выдоха и, после паузы, резко, оканчивающе: ха!

– Какой ты еще детка!

Так. Опять за свое. Опять это пошлое слово. Проплывают, брызжа словами, страницы, строки сверкают, режа глаза ядом нерусских заумных слов, словарь в руке прыгает, вертится… И черт с этим со всем! Обойдемся!

– Сегодня – седьмое! – говорит он сурово. – Ты не забыла?

Нет, она не забыла! Известное дело: она никогда первой не делает шага! Он мог сидеть в низком кресле, расставив углами длинные ноги, он мог потягивать безалкогольный напиток, протыкая соломкой убегающее тело мороженого – она будет по-прежнему танцевать в своем широком с огромными плечиками пиджаке и юбочке «юнисекс», она будет танцевать в зале кафе и одна и с кем попало, словно напрочь забыв, что он здесь, танцевать упоенно, едва поводя корпусом, пристукивая каблучками – до тех пор, пока он не поднимется, не коснется ее.

Но когда он клал ей ладони на бедра (он представлял: высокий и стройный мужчина с крепкими славянскими скулами и жестким голубым взглядом склоняется к замирающей женщине…) – ее начинало трясти. Он ощущал дрожь ее так скоро ставшего знакомым горячего тела, и

знал: наступал его час! В любви она всегда будто боролась, не поддаваясь и словно призывая удвоить усилия, она была гибкой и сильной, неутомимой, и тогда у него кругом шла голова… И когда он ее все-таки перебарывал, она внезапно и утомленно, блаженно раскидывалась.

У него кругом шла голова и оттого, что какое-то время спустя он мог делать с ней – что хотел. Она была преданна, ненасмешлива и кротка в такие минуты, эта красивая, взрослая женщина. Но ему было трудно придумать, чего бы потребовать от нее. Он нес околесицу, внутренне готовясь к протесту, но никогда – в такие минуты! – не встречая его. Дело мужчины – отловить, оседлать и держать женщину в стойле! – он говорил и опасаясь отпора, и, вместе с тем, ожидая новых проявлений самозабвенной покорности. И действительно, все, что она себе позволяла, это шепнуть, лаская его культуристские прелести:

– Но он должен ее хорошо содержать! Точно?

– Эге! – подтвердил он солидно и внезапно задумался. Что-то вдруг резануло. – Знаешь-ка что? – предложил минуту спустя, – гони его прочь!

И тут впервые она промолчала.

– Женщина должна иметь одно стойло, и точка! – выкрикнул он, ощущая, как напряглось, закаменело бедро.

– Выбирай: или – или! – настаивал он.

Она закрыла глаза.

– Настоящий мужчина всегда в меру свиреп? – наконец спросила она.

С хрустом и рыканьем он потянулся. Эти вопросики… «Свиреп» – красивое, любимое, точное слово! Заговаривать зубы – у нее это, видно, в крови! И это еще более разбередило. Тогда-то и мелькнула первая мысль, та мысль, которая позже оформилась в совершенно законченный план, где было расписано и увязано все, начиная от подмены ее ненаглядных таблеток до времени отпуска мамы и армии…

– Сегодня – седьмое! – повторяет значительно.

– Совсем чуть-чуть до призыва! – подхватила она.

– Решилась?

– Ох… Ну что ты, Бо… Что? Нет, Бо, не раздумала… Мне, Бо, звонили.

Что? Он приходит в себя. Так вот он – «пассаж»! Кто? Угрожали?

– Угрозы? При чем это, Бо! Свекровь мне звонила, Бо, она хорошая женщина. Сказала она правду сказала – уйдешь, сын повесится! Или сделает что-нибудь и сядет в тюрьму. Кончится как человек. Мне, Бо, прости, мне его жаль…

– Так отправляйся к нему! – срывается он. – Иди и лижи! Я говорил тебе: выбирай? Выбрала? И привет!

– Бо, он ведь ничего мне не сделал плохого! даже напротив… Я ему многим обязана… Он останется один-одинешенек…

– Одному в его возрасте – дело предельное, – сказал он, не смягчая. И широко улыбаясь своему зеркальному двойнику. Это была спецулыбка, потребовавшая в свое время особой работы: зубы ровные, крупные, все – напоказ, полной горстью. Тогда как глаза тускло хмурятся, ускользают. – Некому утку подать? – говорит он, улыбаясь зубами.

– Именно, – сказала она. – И грелку под поясницу.

– Ну так и нянчись! – говорит он сухо, спокойно и ждет.

Она тоже молчит, но отчего-то становятся ясно, что – клюнуло. Леска натягявается.

– Бо! – выдыхает она. Теперь ее очередь искать нужное слово. – Боречка! – слышит он. Ну-ка, ну-ка, что скажешь? – Ты такой сильный, большой, – шепчет в трубку она, – как бабочка, я лечу в твой огонь. Каждый раз как в прорубь ныряю. Каждый раз говорю себе: не поеду! Но готовлюсь, готовлюсь… уверяя себя: не пойду!

– И все же – идешь? – осведомляется он, изучая улыбку зубов.

– Не могу отлепиться! Только и думаю, только и жду!

Понимаю, что люблю твое тело, только его, ты сейчас весь в своем теле, но когда-нибудь и ты вырастешь из него, а я… Ох, Бо, я боюсь! Я-то уж больше не вырасту, Бо!

– Метр с кепкой – и все?

– Ты, все ж таки, детка! – провоцируя, тянет она, но сейчас ему эти игры до лампочки – Ну, допустим, я перееду к тебе. Но ты уйдешь в армию!

– Я вернусь с книжкой ветерана войны! Я осыплю тебя сиреневым ворохом денег!

Смешной, нет, какой же смешной! Разве в этом проблема?

– Ты родишь сына! Семь сыновей!

Какой же наивный!.. «Вторая задача мужчины – расплодиться по миру, воспроизводя таких же железных мужчин!» Она тихо смеется, вспоминая напыщенные эти слова. Смех журчит, как холодный ручей.

– Обещала же ждать! – вопит он, выходя из себя от этого журчащего смеха.

Да, обещала. Чего только не обещаешь в т а к и е минуты! Смешной: две женщины в одной кухне! Хочет сохранить ее под крылышком матери!

– Так катись!

– Я боюсь принести вред тебе, Бо, – тянет она, испугавшись его грубого окрика. И, вздохнув: – Я ведь когда-то состарюсь, тебе будет трудно бросить меня…

–Вот уж не трудно!

Она растерялась. Несомненно, она растерялась! Несомненно, теперь уж она листает словарь. Словарь своих заумных готовеньких фраз. Он наслаждается, представляя, как теперь уже перед ее горячечным взглядом проплывают страницы, строчки нажитой мудрости. Пусть не старается! Там, в этих страницах, таких, как он, нет! И ничегошеньки она там не найдет!

Но что за чушь шелестит в трубке?

Ах, она не знает ЕГО! Ну да, разумеется, разумеется. Как же, ОН попрет на рожон! Ах, ах, как испугались! Слыхали про этого одинокого и коварного, трижды опасного из-за отнятой утки! Ах, ей жаль не ЕГО, а – милого Бо? Ах, ах, ОН может придумать такое, такое, что никому никогда?..

– Приезжай! – вдруг услышал.

Что? Сломалась? Ну нет, пусть повторят, пусть потверже повторит, ну-ка, еще! А еще?

– Боренька, действительно любишь?

Как не в жилу ему эти нежности! Но… надо что-то сказать. Заслужила. Старалась.

– Дорогая, – произносит ленивым баском. И ищет, ищет другие слова. – Я… – но что надо сказать? Чего говорят в таких случаях? – У тебя… У тебя мясо сгорело! – кричит он внезапно и радостно.

Она веселеет.

– Ну, правда, не мясо, но ты угадал: там все сгорело! – Какой все-таки славный! Какой замечательный мальчик! Как, как угадал? Ей отчего-то так хорошо оттого, что он угадал!

– Как, как ты угадал? – восклицает она не медленно и голосом вовсе не низким, а быстро-быстро и тонко, совсем как девчонка. И смеется освобожденно, легко, чуть привсхлипывая: – Ну, уж если ты угадал….

Так хочется броситься в авантюру! Вниз головой. Не раздумывая. Ей хорошо. Ей чудится в этом угадывании счастливое предзнаменование. Подумать только, что снова может быть так хорошо! Так хорошо, как… лет пятнадцать назад. Так, как – казалось – не может уже быть никогда!

– Все! – кричит он. – Заметано! Еду!

Лет пятнадцать назад Бо ходил в детский сад.

– Паспорт, любимый плюшевый мишка и два чемодана! Три автомобильных гудка – уговор сохраняется! – кричит он, довольный.

А она слышит только одно: сохраняется!

Говорят, она хорошо сохранилась.

Сохранить, схоронить, господи!

Он затягивал шнурок последней кроссовки, когда затрезвонило.

– Алло? – спросил очень спокойно.

– Слушай, ублюдок!..

Еще один голос. Где набрал столько подонков?

– … не быть мне шепелявым…

Что же, сразимся!

Он резко присел, увернувшись от удара «руки-копья», и поднырнул под руку с ножом. И выбросил пятку, целя в грудину. И снова присел, уклонившись от нападения сзади. И отпрыгнyл от камня, летящего с крыши…

Проклятый морковный галстук! Будто воочию увидел себя, распростертого на асфальте, и волосы налипли на лоб, и этот ручей из открытого горла!

Содрал, зашвырнул. И взял, и вложил в ладонь нечто. Примерил: ладно устроилось в кулаке! Отличная штука для того чтобы разнести черепушку!

И в который раз завизжал телефон.

Побежал по квартире. Выключил газ, электричество. Телефон все визжал, как истеричный ребенок-барчук.

Готовый на все, помчался по лестнице, одолевая пролеты в один-два прыжка, опираясь на руку, и с каждым прыжком ощущая прибывание силы, уверенности. Эх-х-х!

Когда выскочил из подъезда, какой-то небольшой, совсем плюгавенький человечишка прыгнул к нему и ударил сухоньким кулачком. Попал как раз в завиток у виска.

Инстинктивно придержав вооруженную руку, нанес удар правой. Удар был не сильный, с мгновенным учетом массы противника и так, чтобы встретить нападение сбоку. Но удар был выверен в самую челюсть. Головка откинулась, тело рухнуло, из уголка рта выползла струйка.

Отпрянул, рыскнул взглядом по сторонам: никого!

А человечишка лежал неподвижно. Неестественно неподвижно. Такой маленький человечишка с обезьяньим лицом.

Потрепал по щеке:

– Выспался, дорогуша?

Нет ответа.

Осторожно опустил в урну «улику умышленности». Глухо звякнул металл. И только тогда вдруг опомнился: что натворил? Так полудурок-преступник закуривает после убийства, теряя спичку-улику. Звено, определившее сыщику след!

Преступник?

Убийство?

Оп вздрогнул. Случалось, посылал в нокаут противника – но никогда не задумывался о последствиях: у каждого проблемы свои!

Человечишка так странно безволен. И нет никого, кто бы мог подтвердить, что тот сам напоролся.

Первыми отзываются ноги. Ноги – сухие и быстрые, реактивные, не подводят! И вот теперь они приходят в движение: пританцовывают, семенят, каждая жилка играет, зовет: пора сматываться! Пока пе поздно – беги!

Но что-то удерживает. Какие-то мысли, сомнения. А улица на диво безлюдна. Совсем недавно еще – наблюдал из окна! – бродили жаркие парочки, плелись усталые от зноя прохожие… сейчас, ближе к вечеру – никого!

Такой жуткий хруст позвонков.

Жил-был человек, любил дом и жену, и вот жену увели, и вот хрустнули позвонки.

Бежать! Надо бежать! Дом-башня стоит одиноко на окраине города, свидетелей нет, надо смазывать пятки!

Однако отчего-то склоняется к человечку.

– Так вот ты каков! – разочарованно тянет, – и это ты – муж Ингрид?

Безмолвный дом-башня изучал сго слепящими окнами.

«Это —случайность, он сам, сам напоролся!» – хочется крикнуть в эти зеркальные окна. В каждом окне, за каждым

стеклом притаился за кровавыми закатными отблесками человек!

– Я, пожалуй, пойду! Она ждет! – говорит. Неизвестно кому. Странное состояние: никак невозможна поверить, что это только что прыгавшее, пугавшее его существо глухо и немо, недвижимо.

– Я вызову «скорую, я пойду вызову скорую»! – объясняет неизвестно кому. Но я не вернусь. Я не могу вернyться к тебе, потому что она меня ждет.

И тут показалось… Нет, точно! Какой-то ответ!

Все. Теперь тем более надо бежать. Но ответный звук повторяется. Где? Что? Откуда?

И приходит ответ, И он так восхитителен, что невозможно не выругаться.

– Ах, еж твою в маковку, значит, проснулся? – восклицает Борис, тормоша человечка. И подцепил за тонкую шею и приподнял. И вознес над собой.

Человечишка скособочился, смотрел в сторону и будто скулил.

– Что, миляга, живой? – говорил Борис радостно, оживая и сам. Забыв и страх, и вражду. – Что говоришь?

А человечишка мелко скулил, тело его начинало подрагивать.

Подрагивание становилось сильнее. Что это? Конвульсии, предсмертные судороги?

Борис покрепче охватил тщедушную грудь. Ну, не дрожи! Но тот дрожал так бесстыдно, с такой упругой ритмичностью, что прекратить эту дрожь означало, казалось, прекратить саму жизнь. Пришлось отпустить, опустить тельце на теплый асфальт.

– Ха-ха-ха! – вдруг послышалось в безобразном скулеже, -ха! – точка. Дрожь кончилась, повизгивапие прекратилось.

– Да ты, я вижу, смеешься?

– Она его ждет, – сказал человечек. – Как же, дождется! Дождется, когда ты меня покалечил. Десять лет! Сядешь, как миленький, это я тебе как другу скажу. Десять лет – вот сколько придется ей ждать!

– Врешь, никаких десяти, сам первым напал!.. Но… Хоть бы и десять: она будет ждать!

– Десять лет! – заскулил человечек. Теперь стало ясно, что так он смеется. – Это ж сколько ей стукнет?

– Пошел! – От ярости, отвращения скулы спело.

Но тот сидел, привалившись к стене, и скулил.

– Прочь! За себя не ручаюсь!

– Ха-ха-ха! – визгливо тот вьдохнул, – ха!

– По стенке размажу! Вьдерну ноги! – но чем сильней горячился, тем, казалось, спокойнее чувствовал себя карманный этот мужчинка. Как вдруг примолк. Призадумался.

– Воли не хватит, – вдруг произнес. – дай-ка руку подняться! – и неожиданно ухватил за штанину.

От брезгливости невозможно было что-нибудь сделать. Нога стала как каменный столб. По столбу ползли чужие, цепкие пальцы. Вот схватили за плечи. Вот показалась макушка. Желтая плешь.

Стоя твердо на месте (все, на что был способен), Борис отвел лицо в сторону.

А тот цапнул ручонками за ворот рубахи.

– Ну, давай! Врежь! Размажь! Вьдерни ноги! – брызжа слюной, зашептал.

– К чертовой матери! Сгинь!

А тот цеплялся грязными пальцами, хватался руками, ногами.

– Ну, убей! Задави! Растопчи! – жарко шептал. И внезапно боднул лбом в подбородок. – Бей в глаз! – завизжал. – Бей в глаз, ставь синяк! делай клоуна!.. Клоуна из меня.

Отмахнулся. Сбросил на серый асфальт. Пошел быстро прочь. Скорей! Не оглядываться!

И не выдержал. Оглянулся.

Человечишка безвольно пластался у дома. Возле него, откуда-то взявшись, уже хлопотала старушка.

– Пошла, девушка, прочь!

Погрозила согнутым пальчиком. Пришлось возвращаться.

– Да живой он, здоровый! Притворщик!.. – заорал, бабка вдруг отскочила. – Гороховый шут!

Человечишка развалился. Растекся, как блин.

– Идите себе, – буркнул маячившей ведьме и стал собирать легкое тельце в охапку. – Разберемся между собой!

– Да, я – шут! – Человечек открыл один глаз. – Я – страдалец. И что? А ты кто такой? Ишь объявился ловкач на горячее!

Старая стерва щурила веки. Под этим пристальным взглядом пришлось поднимать, взваливать на плечо. Уносить.

Покуда не скрылся в подъезде, все ощущал недоверчивый, настороженный взгляд.

В квартире сбросил у входа. Прошел в комнату. Вынес вазу, извлек цветы, отвел букет в сторону и … хлестнут по лицу. Не больно, примеривающе.

– Не надо! – Человечек открыл оба глаза, ясно взглянул. Ощущая неизъяснимое наслаждение, отхлестал по обеим щекам так, что кожа вспыхнула пунцовым румянцем.

– Ф-р-р! – сказал человечек, – это излишне. Ко лбу его прилип лепесток, алый, как рана.

– Что будем делать? Запереть тебя здесь?

– Выброшусь!

Почему-то поверилось. Подошел к окну, выглянул. Свесился вниз. Старуха торчала возле подъезда.

Влезало ноги охватило цепким объятьем, они отделились от пола. Тело ползло по гладкому подоконнику, и не за что было схватиться. В какой-то момент все же сумел вывернуться, уперся ладонью в наличник. Лягнул и… Слава богу, попал!

– Ты с ума?

– А я бы не упирался, сказал тот, ловя воздух ртом. Удар пришелся в грудину. – Хочешь, проверим?

И вдруг шмыгнул к подоконнику.

– Идиот! – еле успел оттолкнуть.

– Что ж ты пугаешься? – Человечек сплюнул розоватой слюной. – Что ж ты все меня стукаешь?

– Не плюйся! Ковер!

Человечек глубоко втянул в себя воздух. Пожевал. Смачно отхаркнул.

– Меня стукать нельзя! Смотри! – и раздвинул мокрые пряди. Представляешь, если б попало сюда?

Желтая кожа проплешины пульсировала, крупно дыша.

– Там нет кости! – свистяще прошептал человечек..

Череп проломлен. Хочешь потрогать? – и подскочил ближе, нагнул мокрую голову.

К горлу подкатил тугой низкий ком. Стал набухать.

– Отвали! – вьдавил из себя. И этот шут мгновенно послушался: отскочил, как упругий, сильно пущенный мяч.

– Не нравлюсь? – «страдалец» метнул искоса взгляд.

Такие взгляды были знакомы. Так перед гонгом прицельно-рассеянно поглядывают друг на друга боксеры.

– Не нра-авлюсь! – удовлетворенно протянул человечек. – А ты видал, как я улыбаюсь?.– и, раздвинув слюнявые губы, он обнажил мясистые десны. Зубы были редки, одиноко торчали они между красных от крови пустот.

Ком нарастал, затрудняя дыхание.

– А она ласкала меня! Представь себе, да! – выкрикнул этот гороховый шут и забегал по комнате. – Не веришь? – выкрикивал на ходу, – целовала! А как же! Вот в эту самую лысину!

Какая-то напасть. Невозможно извлечь из заткнутой глотки хоть какой-нибудь отрицающий звук. Ни пригрозить, ни поднять руку – пальцем шевельнуть невозможно!

– А ты сделал дяденьке больно! – пропищал тот новым, тоненьким голосом. И вдруг, как вкопанный, встал. Обернулся: – Целовала меня, а теперь, значит, тебя! – метнул расчетливый взгляд, И закрылся ладошкой, изображая душенную боль, И внезапно завыл.

Надо было изгнать ком из горла, надо было вытурить к чертовой бабушке этого бесноватого, который то кружился по комнате, развозя по ковру мокрые пятна, а то останавливался, когда этого никак нельзя было ждать, И, вглядываясь время от времени напряженно и ожидающе (что? чего ждал? какого сигнала?), вдруг снова кричал, кричал громко, назойливо, выкрикивал какие-то просьбы, угрозы, так, что нестерпимо хотелось щелкнуть каким-нибудь выключателем, а то вдруг переходил на страстный, пронзительный шепот, от которого щемило в ушах, а то снова выл.