Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Автор книги: Александр Жулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Наплевав. Что-то есть в этом слове. Какая-то тайна. Наплевать, на все наплевать, всем на все наплевать… вспомнил! Они делали зряшный проект, и им было на это плевать! Вот от чего он завелся!.. Господи, глупость какая: заводиться из-за проекта! Неужели лишь из-за этого?.. Что

еще? Марина? Господи, глупости, глупости! Мама, отец, солнце, жизнь – стоило поддаваться женским капризам? Нет, не такой он дурак! Что-то другое, да, что-то было другое!

А они в самом деле решили сделать вид, будто уходят, – чтобы дать возможность ему безущербно спуститься.

Они потянулись гуськом, вдоль горы. Собственно, туда им и надо было. Надо было чуть обогнуть эту дурацкую гору, чтобы затем прямиком двинуть на железнодорожную станцию.

Это был, так сказать, план: его выманить вниз.

Или, может быть, и даже скорее всего, это так складно сложилось в план позже, когда их терзал Мазуркевич: он так донимал их расспросами, а помощник так внушительно кашлял в кулак, когда они путались в показаниях (показания? это в самом деле так называлось?), что, не сговариваясь, они повторяли: решили дать возможность достойно спуститься!

Но если даже и план, то, как и всякие планы, исполнение могло иметь множество разных оттенков – в оттенки Мазуркевич и впился.

Не может быть, чтобы коллектив, состоящий из столь разных людей… Почему, почему разных-то? – возражали, негодуя, ему… Ну, я понимаю, на службе, в процессе выполнения общей работы у вас возникало чувство единства, ощущение общности человечьей души, доказывал он, стремясь найти точки сближения… Почему же только на службе?. Да вы оглядите себя: вы же разные! Вы такие неодинаковые, что… Да чем же мы разные?..

Разговор не вел ни к чему путному. Да и некогда было лясы точить. Мазуркевич хлопотал насчет альпинистского снаряжения. Ну хотя бы ботинки!.. Ну а веревка?..

Рой, вот кого удалось расколоть!

Рой был такой человек, который всегда чем-то обижен.

Когда Мазуркевич осторожно ввервул про Италию: ну а вы-то знали о таком повороте? – Рой так и вскипел. Оказалось: он писал диссертацию. Он ее кропал долго, тщательно, зло. Годы и годы он собирал материал, а стержневого начала все не было. Он рассчитывал, что в этом и должна была состоять помощь шефа, но тот все увиливал.Он, видите, ударился в блядство с этой Мариной, которая – сучка! – наверняка выставляла его, Роя, в отвратительном свете.

– Почему? – автоматически спрашивал Мазуркевич.

Оказалось, Рой всегда знал, что Марина терпеть его не могла. Когда она еще в первый раз к ним заявилась, он сказал мужикам: вот кого хором бы отодрать! Он привык к женщинам идти напрямки, не то что этот розовоочковый романтик!

– Ага! – отметил про себя Мазуркевич. А вслух:

– Вы его недолюбливали? Валентина-романтика?

– Это вы бросьте! – тотчас же занервничал Рой. – Я не участник! Я тогда так психанул…

– Когда узнал про Италию?

– … Ага! Я тогда так психанул, так рванул на своих новеньких «Таллиннах», что этот… большой… он меня еле догнал.

– Потылин?

– Ага! Но и большой ни при чем. Все дело в этой сучке Марине! Дразнит, дразнит, а не дает! Тут не то что на гору – на стену небоскреба полезешь!

– И вы бы полезли?

– Я? Вы что! Мне тридцать пять! Спортивно-прожитых тридцать пять! Я учил розовоочкового! Я говорил: подпои ее и…

– Ясно, ясно! – кивал Мазуркевич. С Потылиным тоже было все ясно и просто и безнадежно. Потылин прощал всем и вся. Он даже подумать не мог, что Рой считает его дураком. И по наивности всякого крупного, добродушного существа лез к Рою с опекой. Когда Рой рванул со всей прытью своих «тридцати пяти спортивно-прожитых лет», Потылин заторопился за ним.

– От ревности совсем оборзел, – объяснил Мазуркевичу.

– Ревности? Рой?

– Сколько раз ему говорил: не начинай с разговоров об этом! Большинству женщин надо другое.

– К кому же он ревновал? К Валентину?

– Да бросьте! А-а, понял! Понял, куда вы ведете! Ну и хитрец вы! Да нет! Валентину он покровительствовал! Он ему говорил: я десять лет пишу диссертацию и еще писать буду лет десять! Потому что шефу до нас с тобой как до лампочки! Ну, вы и хитрец! Я с вами уже чуть ли и на шефа

не накапал!.. А я так вам скажу: тут все дело в азарте! Я – старый картежник, я, знаете, сколько уже проиграл?.. О-о, вот чуть ли и себя не угробил!.. Да нет, я не профессиональный картежник… Никаких ставок-то не было!.. Да вы что? Уж не думаете, что мы его в карты?..

Мазуркевич еле от него отвязался. Он уже составил команду: Игорь Петрович, Енгений Евгеньевич, и вот еще девка так вяжется с ними… Брать ее? Лишние хлопоты? С другой стороны, там, на месте, так сказать, происшествия… Ладно уж, собирайтесь. Марина! Ботинки-то впору? Смотрите! Потом не пищать!

Внизу еще оставался Семенов.

– Семенов! А вы как полагаете?

– А чего полагать-то?

– Ну, чего ради полез он?

– Сказал, что залезет, вот и полез!

– А зачем же сказал? Вынуждали его? Может быть, проигрыш, а? Ну, в карты, еще как-нибудь? Может быть, на спор?

– Я же сказал: он сказал, что залезет! Вот и полез!

Они начинали подъем, и Мазуркевич приклеился к Евгению Евгеньевичу. И тот окончательно все и запугал.

– Нет, нет, не ищите! Никакого уголовного дела! Просто несчастный случай, несчастный случай в горах! И виновников нет! Я так вам скажу. Бродячая душа! Бродячая душа, влюбленная в горы, солнце и воздух, в творчество, в женщин, в красивых собак! Знаете, так бывает: человек

отождествил себя с делом, душа прикипела – и нет бродячей души! Простейший случай: знаменитый футболист сломал ногу, а? Представляете? Без ноги! Драма, трагедия, бывает и смерть. А? А чем хуже железобетон? Валя в него много мыслей вложил, и сердце вложил, при чем тут, спрашивается, поломанная диссертация? Вот я пьесу смотрел,«Вишневый сад» называется, не смотрели? Вот там вишневый сад вырубают, не хозяева, нет – хозяев вынудили сад этот продать! И вот его вырубают, а у хозяев, бывших, сердце болит! Вот так и Валя, представьте себе, принял эту Италию, а они подцепили его, беззлобно, конечно, ну, кто же хотел-то всерьез? Хотя все началось не с завода…

– Не с завода? – Мазуркевич отставал от Енгелия Евгеньевича, сил не хватало, и надо было приостановить стремительное его продвижение. – Как же так: не с завода?

– А вот так! Вы вот «Овод» читали? Вот там был кардинал, ох, не помню, как его? Вот он был одному молодому там как бы вместо отца! А потом выясняется, что именно он-то и есть настоящий… Ох, похоже, я свернул не туда!

– Вы хотите сказать: Валентин и Игорь Петрович…

– Ну да, да! Знаете, что такое Игорь Петрович? О, это – пират, конкистадор, красавец! Валя пришел к нам – а я помно, помню те времена! – о, он пришел, услыхал, а шеф как раз был в ударе, рассказывал… О, как он говорил! Если не железобетонные заводы-автоматы – страна идет по миру! Прямо так говорил: если не мы – распад, развал, разложение! Представляете: такое услышать дипломнику? Афганистан еще не случился, заметьте!

– Ну, а красивая Марила? С нею – как? Ваше мнение! – перебил скользкую тему служака.

– А при чем тут Марина?

– Ну, мне кажется, они… Они трое… Ну, понимаете?

– Нет! На фиг она им сдалась? Шеф все понимает как надо, а Валя… Не-е, он ее не любил… Не любит! Пошли-ка быстрее!

Валелтин лежал на склоне Горы, и ее холодные пальцы трогали тело. Хотел было прокашляться – из горла вырвался странный звук, похожий на всхлип.

– Что ж ты, Гора?

Лицо Горы поскучнело.

– Мне в самом деле конец?

Гора шумно вздохнула. Может быть, откуда-нибудь обрушился снежный пласт.

– Ну уж фигушки! – возразил. Но несмело.

Гора пробралась холодными пальцами в самое сокровенное. Попокалывала кожу под маечкой. Он поежился напряг мышцы – холодная, большая ладонь охватила разом обе лопатки.

– Это ты брось! Холодно!

Глаза Горы сияли ледяным, ослепительным блеском.

И тогда все в нем взбунтовалось. Приподнялся, ощутил миллионы льдистых уколов в застывающем теле. Схватился за ветку, подтянулся немного. Боль в ноге ударила с новой силой. Сжав веки, чтобы не брызнули слезы, в выкликая страшной силы ругательства, он снова пополз.

Но что такое? Может быть, в голове помутилось?

Да, помутилось, наверное! Полуослепший от блеска снега, полуоглохший от боли, он полз вверх… вверх… вверх…

Еще когда принялись звать Валентина, махать и кричать, что не сомневаются в нем, что темнеет, пора, Игорь Петрович, глядя на эту букашку, прилипшую к белой круче горы, ощутил неожиданно смутное беспокойство. Валентину, разумеется, не дано глубокого видения и понимания.

Машина закупки пущена в ход, моторы свистят, питаемые единой электрической сетью, и он, Игорь Петрович, лишь один из мхогих других. Но, с другой стороны, из всех тех – ну, сколько их, человек тридцать-сорок в стране? – которые решают судьбу автоматов-заводов железобетонных изделий, только Игорь Петрович отчетливо представляет, насколько абсурдна закупка того, что они могут сделать сами и дешевле, и лучше. И сейчас в этой большеголовой – из-за пышной кроличьей шапки с опущенными ушами – фигурке, склонившейся запятой над волосинками-палками, почудилась ему вдруг опасность. Кованая, неразгибаемая.

Проклятый волчонок! Что, если начнет ходить по инстанциям, звонить и писать? Такие дрожащие, нервные, тощие – никогда пе знаешь, чего от них ожидать. Вот и сейчас. Если сейчас сверзится вдруг, разобьется? Всегда ведь найдется такой человек, который напомнит, кто был здесь старшим. Какой-нибудь, да обнаружится моралист, который ткнет пальцем. И с несвойственной неуверенностью Игорь Петрович сказал:

– А что, если нам поднять якоря?

Умница Енгений Евгеньевич понял:

– Если отойти, спрятаться, выждать…

– Конечно! – вскричала Марина, – как только увидит, что остался один, что выпендриваться не перед кем, так тут же и спустится!

В этой категоричной, чисто женской реакции была какая-то беспощадная, но до чертиков привлекательная неправда.

Игорь Петрович взял было решительный темп. Слитной цепочкой группа заскользила за ним. Вечер жег щеки, вершина алела, синие ели проносились навстречу – прекрасно! В этом быстром размашистом беге, с хлопаньем лыж, ощутил словно бы возрождение. Но тут что-то случилось. Нет, шаг он не сбил, он даже прибавил, но будто сзади окликнули. Энергично работая рычагами-руками, склонил голову, на ходу шваркнул боком вязаной шапочки по плечу, открыв ухо: окликов не было. Послышалось? Хотел обернуться, узнать, что такое, но вместо этого заторопился зачем-то: быстрее, быстрее. Скорее добраться до намеченного перелеска!

Однако то ли такое движение было ему уже не по возрасту, то ли и в самом деле смутил неразгаданный оклик, но только складность движений нарушилась. То проскальзывала толчковая лыжа, то застревала палка в снегу, выкручиваясь из ладони; показалось, будто обвит по груди резиновой лентой, другой конец прикипел где-то сзади – не к горе ли? – и с каждым шагом резина растягивалась, увеличивая сопротивление. Что-то было не так он начал делать длиннее шаги, стараясь дольше скользить, расслабляться. Нет, к черту! Грудь теснило, сердце все тяжелее прокачивало густевшую кровь, жар легких иссушивал глотку, а, главное, пропал весь азарт.

И снова будто окликнули.

Остановился. Отчетливо понял: этот парень не спустится, не взобравшись на самый верх.

Подкатил Евгений Евгеньевич. Вьдохнул так, будто выпускал перегрегый пар.

– А что, если обежать эту Гору и посмотреть: вдруг он, взобравшись на гребень, спустился с той стороны?

Игорь Петрович только что именно так к подумал. Но оттого, что эта мысль была высказана не им… Но тут Рой заорал:

– Кому свербит, тот пусть и бегает! Я лично устал! Я еду на станцию! – и вдвуг сорвался и устремился.

«Э, да этот парень с острыми локотками! – поразила вдруг мысль. – Вот кто меня и сожрет!»

Потылин лелет в рюкзак, достает термос. Пьет, утирается.

– Я за Роем! – говорит, словно испрашивает. – Непорядок, озлился Рой. Я еду за нам!

Семенов подслеповато помаргивает. Этот-то не продаст.

– Что скажешь, Семенов?

Молчит. Жалкий и тощий. Лицо так загорело, словно в морщины набралась грязь.

– Так что скажешь?

– Чего?

– Оставим товарища?

– Какого товарища?

Придуряется. То ли в плоть его въелось – самому ничего не решать, то ли… Себе па уме? – ахнул внезапно.

– Знаешь, – сказал, – давай-ка на станцию! Мы уж тут сами!

Семенов тем спокойным, неторолливым движением, после которого уже невозможно изменить ранее данный приказ, повязал тесемка ушей шапка-ушанки под подбородком и неторопливо отправился вслед за Потылиным.

– Ну что же, Енгений, давай! – показал глазами Игорь Петрович. – Смотри за следами на целике он мог вернуться к остановке автобуса!

Вот в этом месте Мазуркевич впивался. Кто точно видел, как уходил Рой? Может быть, оп пропадал куда-нибудь с глаз? Семенов, вы не могли ошибиться: Потылин в полукилометре от вас, а еще впереди – Рой? Но вы ж плохо видите! Вы же отстали от них! Вдаль видите хорошо? Ну так скажите: а назад вы оглядывались?

Это-то и был коронный вопрос! Мазуркевичу хотелось узнать, чем занималась шеф и Марина? Вот он и пугал их своим вниманием к Рою! Но никто не оглядывался!

– Вы что, были обижены? Почему ж не оглянулись на тех, кто оставался? Значит, так: не обижены! Смотрите! – припугивал, – это звучит против вас!

Значит, обиделись! Обиделись – и ушли. Значит, что-то там произошло у них! Из-за погибшего? Из-за Италии? Из-за девицы?

Сейчас Мазуркевич, Игорь Петрович и увязавшаяся с ними Марина поднимались наверх. Луна освещала снега, они опоясались альпинистской веревкой, башмаки были с шипами. Тлела надежда: а вдруг? Прошло сорок часов, но вдруг жег костер, грелся, вдруг еще жив? А может, все же

спустился, просто следов не нашли? Ну, домой не пришел, но мало ли где мог заночевать молодой, холостой человек? Заночевал где-то в субботу, в воскресенье гулял, в понедельник проспал па работу! Почему эта девица так уверенно возражает: не мог? Почему шеф так странно вздохнул при этом вопросе?

Чем же все-таки они занимались, оставшись вдвоем? И мог ли видеть их сверху парень?

…Да, они остались вдвоем. Марина держалась пока в стороне. Но вот подкатила.

– Игорь, – сказала, играл глазами, а может, хватит разводить бурю в стакане? Куда денется? Поскачет, носкачет да спустится! Давай-ка оставим записку Енгений Евгеньевичу, а сами рванем поскорее на станцию!

Вот этого он не переваривал а ней! Эгоизм какой-то пещерный! Как язык повернулся? Мужик все же на этакое не способен! А она продолжала, все на него наезжая:

– Между прочим, имеется интересная мысль! Лида в отпуске, ключ у меня! – и помахала ключом перед носом.

Ее лыжи вошли между его лыжами, как гребешок в гребешок. Теперь она стояла совсем рядом, касаясь грудью его.

Ему стоило усилия воли, чтобы, пятясь задом, отъехать.

Чтобы отклеиться от нее.

Он посмотрел назад, на ребят. Роя уже не было видно.

Размашистая фигура Потылина темнела у леса. Семенов улыло передвигался за ним. Что же случилось? Почему они так согласованно уходили? Развал, распад, разложение!

– Да понимаешь ли ты! – закричал на нее. – Что это развал, распад, разложение? Восемь лет я собирал коллектив! Восемь лет – кошке под хвост!

– Еще соберешь! – ответила быстро она. Быстро, легко.

– Этот парень развалил коллектив за пару часов!

– Да нет, не парень! – сказала она. – Не парень! – глянула на него, отведя прядь волос… Это был жест! Плавной рукой отведя прядь волос, она взглядывала чуть снизу и сбоку. – Это Италия! Италия все развалила! Кое-кто понял, что не видать ему поездки в Италию… И что вообще ничего не видать! Не расстраивайся, наберешь новых ребят!

Он скрипнул зубами – до боли в одном подпорченном зубе.

– И из-за парня ты не расстраивайся! Вы, мужики, должны все время самоутверждаться! Вы строите хижины поселяетесь мысленно в них. У одного такая хижина – диссертация, и он кладет на нее жизнь и собственные волосы для того только, чтобы плешивым, трясущимся стариком

иметь возможность поставить перед фамилией три махоньких буковки: д.т.н.! У другого – собрать коллектив, чтобы чувствовать себя в нем как князь среди челяди. У третьего и вовсе идея блаженная, даже невозможно ее сформулировать: сделать что-то свое, какую-то часть автомата-завода, которая роится в его голове… Не волнуйся, побушует, побесится, да и спустится! Подумай только: завод-автомат! Что-то шумное, пыльное, грязное. А теперь оглянись! Посмотри: вот снег, вот гора! Это – жизнь! Поехали быстренько к Лиде!

Вот в этот момент Гора шумно вздохнула. А может быть, обрушился откуда-нибудь снежный пласт.

– Тебе нужна хижина, чтобы укрыться от мира, – шепнула она. – Укройся во мне!

Выправив лыжи, он подъехал к ней. Она глянула на него с интересом. Чуть склонив голову, слегка прикусив нижнюю губку. Если бы она не прикусила эту свою нижнюю губку! Но тут он вспомнил, как, сообщив о вероятной поездке в Италию, она точно так же, прикусив эту губу, глянула на него с интересом. Он повторил про Италию, и она так стремительно кинулась, так безудержно принялась награждать, словно он уже дал обещание привезти ей какое-нибудь сверхмодное, сверхдорогое манто – не говоря уже о совместной поездке (что, конечно же, выглядело невероятно). И сейчас все в нем воспротивилось к ней.

«Какая ненасытная женщина! – распаляя себя, думал, обходя ее. – Какая циничная, какая опасная!»

– Ты ошибаешься! – крикнул ей, обернувшись. – Это ты его завела! Из-за тебя, только из-за того, что ты его раздразнила, он, как одержимый, полез!.. Все подтвердят!.. Зачем ты дразнила его?

Торопясь, он уже ставил лесенкой лыжи. Уже взбирался наверх. Лыжи в спешке срывались, он подбивал под них палки. И уже поднимался. Все выше и вьше.

В конце концов он отвечает за безопасность команды. Случись что – спросят: «А что же ты? Что за сомнительные способы сплотить коллектив? Может, вы пили там? Может, и вообще это самое, а? Как вас жены-то отпускали?»

А эта дрянь заранее с себя снимает ответственность! Заранее сваливает вину на него, хотя пока что еще ничего не случилось!

– Вот точно, что все беды мира начинаются с Евы! – бормотал, торопливо работая палками. Лыжи соскальзывали, и он все больше уделял внимания палкам. Взмокло под мьшками. Угнездившись на кочке, он стянул шерстяные перчатки с рук. Протер ими лоб. Вдруг повернул голову и заорал вниз: – Все начинается с женщины!.. А кончается-а, а кончается-а-а…

Правая, нижняя лыжина соскрежетнула, он пошатнулся. Нo успел перенести вес тела на левую, левая не подвела, и тут успел вбить палку под правую лыжину и остановить ее. Утвердился в новом своем положении и крикнул:

– А кончается-а-а… голос внезапно подвел. – Кончается смертью, – осипше сказал.

Да, это так! Женщина дает первый толчок, а дальше вступает в силу неодолимое притяжение смерти!

И с новой энергией хотел продолжить подъем. Но тут взглянул вверх, на вершину.

Глаза Горы сияли ослепительным ледяным блеском.

Ему сделалось страшно.

Он уже достаточно высоко взобрался по крутому боку Горы. Он так стремительно поднимался, что успел подобраться и схватиться за приметную ель, к которой вел путь. За этот змеей изогнутый ствол. За красноватый и твердый, естественный поручень, созданный словно нарочно, словно по чьему-то хитроумному замыслу, чтобы притягивать, привлекать внимание неосмотрительных путников… Красноватая змейка под зеленой короной на лилейной одежде Горы.

На саване.

В страхе, объяснимом и необъяснимом, он неотрывно смотрел на вершину.

Глаза Горы на безносом, белом лице ее сладострастно сияли. Может быть, то были отблески двух пропорционально расположенных льдин?

– Эй! – донесся до него возглас от подошвы Горы.

Но он никак не мог оторваться от плоского, белого лика.

– Эгей! – услышал повторное.

С мучительным напряжением он отвел взгляд от этих бриллиалтово сверкающих льдин. И показалось ему, будто тень пробежала по обширному, белому – тому, что принял он за лицо.

А внизу была женщина. Он смотрел теперь вниз и видел, не признавал, голубое и черное на белом снегу. Что-то

внезапно кольнуло. Зацелило рассеянный взгляд. Он всмотрелся. Очки он доставал только при чтении. А видел вдаль как орел. И еще какое-то время он не мог понять, что же его растревожило. Вдруг понял и не поверил глазам. Женщина. Черные пышные волосы, лицо, обнаженная

шея… Голубая куртка распахнута. Он смотрел и смотрел. Вот она распахнула куртку пошире. Сомнения не было: груди, тугие, белые с темными ростками сосков, были под курткой. Лицо, шея, светлая кожа груди, тяжелые груши хорошо развитых молочных желез.

…А свитера не было. Сняла. Все сняла?

С силой он сжал рукояти палок. Они были тверды.

Женщина что-то кричала. Он не расслышал. Он готов был кубарем ринуться вниз. Она снова крикнула, и он прислушался.

– Даю первый толчок! – кричала она, сверкая глазами. – Эге-гей! – Ее ноги приплясывали, лыжи с хлопками били по снегу. – Спускайся! За мно-ой!

Женщина кричала что-то еще. Она показывала рукой, что ехать надо назад, к лыжне, по которой пришли. От движения этой руки ее правая грудь совсем обнажилась и раскачивалась упруго и тяжело. Почему она приказывала ехать туда, туда, вдаль от нее? Рукояти палок были тверды, он терзал их своими ладонями. Внезапно женщина подпрыгнула, хлопнув лыжами о сбитый снег, и сама устремилась по старой льижне. Она будто бы убегала. Теперь он уже не мог совладать с собой. Он ринулся вниз – туда… на перехват… к ней!

Цель приближалась. Он настиг ее, сбил. Она, хохоча, опрокинулась. Но слов не было. Никаких слов, кроме смеха – ее, и дыхания частого, громкого – от него. И все-таки она сумела сказать, закусывая губу от боли в ноге:

– Лыжи, лыжи сними с меня!

На короткое время овладев собой, он отстегнул лыжи от ее забавно миниатюрных ботинок, затем от своих – грубых, больших. Она успела к нему приготовиться. И он вошел в нее, как рукоять палки входит в сугроб – долго, пробивающе, с шорохом наконечника о расходящийся снег.

Гора устало вздохнула.

Сколько же можно? У старых, разбитых ступеней Горы возились женщина и мужчина; по старой, опавшей груди ее, щекоча каменистую кожу, полз завороженный ее вечною тайною человек; другой человек, кичась своим якобы неистощимым здоровьем, обегал ее понизу, в слепом неведении будущего дыша широко, с наслаждением, ритмично бросал свои крепкие толстые ноги вперед и удовлетворенно вслед за этим скользя…

Гора многое повидала. Гора видела одновременно и вперед, и назад. Как линия графика, которую еще предстояло пройти обмирающей от головокружительной неизвестности точке, уже задана алгебраической функцией на всем возможном своем протяжении, так прошлое и будущее этих людей вполне определялось совокупностью многих причин; а сверху эти причины видны хорошо.

Гора видела и как ровно, спортивно бежит розовощекий толстяк, и как мгновенно, в троллейбусе, в удивлении он умирает – такой же крепкий, румяный, как и сейчас.

Она видела, как в сонном забытьи к груди ее припадает обманутый во многих своих ожиданиях юноша, но она видела и жизнь этого года в масштабе многомиллионной страны… этого года томительного ожидания, в недрах которого уже вызревал будоражно-пронзительный шлягер «Хотим перемен!» Виктора Цоя.

Это не юноша погибал. Это в который уже раз вырубали вишневый чеховский сад. Горе было скучно: сколько же можно?

Вот женщина и мужчина, точно мухи, отжужжав, разлепляются. Встают, оправляются. Вбивают ботинки в крепления. Сжимая пружинный затвор, щелкают зубастой зацепкой. Вот пошли. Вот он оборачивается: не бежит ли за ними толстяк? Нет, не бежит. Уходят. Вперед, за командой. Вот она оборачивается: э-э, да вот же он показался, этот Евгений Евгеньевич!

– У тебя рука легкая, – заявляет мужчина.

– Ого-го! – кричит им толстяк издали. – Я видел следы-ы! Ого-го! Этот парень спусти-ился!

Что-о? парень спустился? Не может быть! А ты говорила!.. Что я говорила, что я говорила?.. А то: у тебя рука легкая!.. То-то, что у меня легкая! Зато у тебя, у тебя знаешь что?.. Да знаю я, знаю!.. У тебя очень тяжелая – знаешь что?.. Ну хватит, не хулигань!.. Очень тяжелая писька!.. (Хохот, восторг)

– Я видел следы-ы! – пыхтя, их догоняет толстяк. – Недалеко отсюда совсем, по склону – наискось, вниз, к остановке!

Облачко тени, слабое подозрение нависает над головами женщины и мужчины. Ну, немножко усилия!

Тень неприятной догадки касается женщины. Женщина искоса глянула на мужчину. Но мужчина – усталый, замедленный – упустил этот взгляд.

– Он, видно, вернулся к автобусной остановке по нашей старой лыжне! – вопит толстяк радостно.

Женщина довольно кивает. Она улыбается. Улыбка рассеянна, она чуть недоверчива, эта улыбка, но тут облачко страшной догадки перелетает к мужчине. Мужчина испуганно взглядывает.. Лицо его от испуга странно уменьшилось: нос, рот, щеки – все истончилось, глаза – словно черные пуговки.

– Я говорил: этот парень нам всем сто очков даст вперед!

А женщина уже отмахнула неприятное, темное облачко от себя. Женщина довольно смеется:

– Вот вам и усатый джигит!

Мужчина испуган, он удивлен. Как она может? Указующий взмах руки – назад, назад, к старой лыжне, груша тяжелой груди, освобожденная взмахом руки, наконец, этот молодцеватый подскок, хлопок лыж но сбитому снегу, после которого женщина в голубом устремляется по старому следу… Боже! Да не нарочно ли это она?

Мужчина закрывает глаза и видит– тот! – свой спускающийся след: наискось, вниз, Имитация – якобы! – пути Валентина?

– Вот вам и хижина с шашлыками! – голос женщины.

– Мне кажется, я его видел! – вдруг слышит мужчина.

– Конечно, далеко было, не разобрать, но вроде бы лыжник, весь в темно-синем, шел к остановке! Ну да – Валентин!

У мужчины отлегает от сердца. Толстяк так задорно, так уверенно говорит, что нет желания разбираться в подробностях, В конце концов он мог видеть и другие следы. У мужчины кружится голова от усталости. Женщина подъезжает к нему, кладет ладонь на его руку, охватившую рукоять палки. Ладонь горяча, токи энергии перетекают с нее, мужчина вздыхает. Нервная, узкая эта ладонь успокаивает.

– Ну, дал шороху Валентин!.. – говорит, еще сам до конца не уверенный в том, что верит своим же словам. – Послезавтра я ему!..

– О-о, послезавтра он ему! – тут же откликнулись.

– Послезавтра он его, о-о-о! – тут же добавили.

– В понедельник он его на шампур-р-р!

Гора отвернулась от них.

…Скрип снега, звонкие в ледяной тишине голоса.

– Смотрите, смотрите, вон – лыжа!

– Это – его! Точно, его, Валентина!

– Идите сюда! Он где-нибудь здесь!

Валентин лежал среди густо разросшихся, молоденьких елочек. На самой вершине. Огромная голубая луна заливала ее серебристо-сиреневым светом. Вокруг сияющего круга луны проскальзывали легкие облака, сходились и растворялись в воздушных потоках, но не смели приблизиться к сереющей полынье, в которой царила она.

Марина первая обнаружила лыжу, первая устремилась к островку пушисто кустящихся елочек, первая увидела Валентина.

Она была энергична, предусмотрительна, как никогда.

«Ну я и мерзавка!»– с восхищением думала о себе, все не веря еще, что сумела такое, такое!.. Она понимала, что никогда никому не удастся ей рассказать о событии, и только Игорь, невольный помощник и пленник ее, был свидетелем того небывалого, что совершила она. И она поглядывала на него с тайным значением и теплотой.

Но и ему до конца открыться она не могла.

Что была она до сих пор? Папа, мама, книжная жизнь, школа, вуз, мальчики, первый мужчина, мужчина второй, Игорь… Она ведь даже не была по-настоящему красивой. И вот – настоящее. Она предчувствовала с самого детства, что будет, будет оно, и нет, не зря она выбрала Валентина. Когда она увидела этого тощего, бледного парня с огромной копной курчавых волос, увидела, как он увлечен фикс-идеей (в общем-то, здесь сомнения всегда оставались: ну, не настолько же он увлечен! разве можно увлечься каким-то там железобетоном?), поняла, что он балдеет, стоит ей только коснуться его… нет, это не было сознательной акцией: ее и саму потянуло к нему. Но тут возникала игра разнородных

зарядов: их тянуло друг к другу, они сталкивались, сшибались, касались и… разряжались. И вновь начиналось накопление энергий разного знака, и снова их начинало друг к другу тянуть… Это злило ее.

Игорь был старше, был крупнее ее. Она всегда сама приходила к нему. Бывала игривой и затягивала, завлекала его. Потом, всегда неожиданно, набегало волнение, выплескиваемое в стонах и вскриках: да, да, сюда, и еще, не уходи, оставь так, как идет, еще, еще, ах-х… в конце всегда наступал штиль: мерное, покачивающееся состояние, счастье. После Игоря она всегда становилась больше, крупнее. Приходила властной к нему – и уходила еще более жаждущей власти. Приходила энергичной, наполненной – и уходила еще более энергичной, еще более сильной. С Валентином, мальчиком, было не так. Хотя, конечно, по-настоящему еще и не было ничего. А казалось, что Валя может дать больше, чем кто либо… Еще маленький?

В этот день все случилось само собой. Ничего-то она не задумывала, все, стало складываться независимо от нее. Может быть, ею и руководила природная, глубинная, чисто женская мысль, но даже когда она увлекала Игоря съехать наискось и по направлению навстречу лыжне, по которой они добирались к горе, никакого плана в голове ее не было.

«Роковая! Самая что ни на есть роковая женщина! Надо же – роковая!» – восторженно шептала она про себя и вдруг рассмеялась. Рассмеялась отрывисто, хрипло, неожиданно для себя. Более неподходящего момента и придумать было нельзя: она как раз обнаружила труп, подошла к нему и присела, рассматривая, и вот рассмеялась.

И будто кольнуло ее.

Метнула искоса, из-под пряди свой любимый, отработанный косячок: сыщик? Что тебе надо? Что тут вынюхиваешь? Прочь, прочь к своим нераспутанным настоящим уголовным делам! К допросам, отчетам, погоням, интригам с начальничками! Ищейка, дешевка, мильтон!

Смех душил ее, исходя. Отвлекшись на сыщика, она сумела обратить смех в рыдания. Но и рыдания кончились: бульк – и заглохло!

Она смотрит на застывший мраморный лоб и забывает об окружающих: каким красивым видится вдруг Валентин!

Черная шапка курчавых волос, нос – тонкий, с горбинкой, породистый, коричневые глаза – чистоты шоколадной. Но даже не эти детали, а все вместе, в целом, кажется ей гениально изваянным.

По-прежнему все притихли, по-прежнему стоит жуткая, леденящая тишина. Только в воздухе шелестят худосочные, сухие снежинки и падают на лица людей; снежинки тают на лицах, превращаясь в малюсенькие, легкие капли, и только на изваянном, выпуклом лице Валентина снежинки не тают, а, словно пушинки, срываются, падают, цепляются за полоски на плохо выбритом подбородке и там прилипают.