Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Автор книги: Александр Жулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Вой был хрипловатый, тягучий. Как гудок тепловоза, он тянулся, надсадно звуча на одной, все поглощающей ноте, исходил из одного, казалось, бесконечного выдоха.

– Пре-кра-ти-те! – наконец Борис сумел вымолвить.

Вой оборвался. Послушно, мгновенно.

Показалось, что решетку пальцев, закрывших лицо, просквозил быстрый взгляд.

– Темпев-вамент! Нет, какой темпева-амент! – протянул низким и женским, чуть насмешливым голосом. Это был настолько другой, настолько из другой жизни голос, что дрогнули веки.

– Какой пас-саж, дов-вогой! – тянул он голосом Ингрид. – Аккув-ватнее, детка! Не нвавлюсь? Ув-вод? – отвел пятерню от лица. Глаза почти весело, почти живо блестят. Округленные темные брови, красные губы в крови, торчащие уши – так вот он каков: опасный, несчастный, коварный и одинокий, отвратительный и побеждающий Обезьянчик!

Опустил голову, будто с целью демонстрации своих огромных ушей, приделанных к небольшому затылку, Обезьянчик произнес неожиданно будничным тоном, спокойно:

– Допустим, урод. И что из того?

И заходил по ковру взад-вперед, взад-вперед, поворот – и снова назад. И заталдычил – убеждающе, мерно, будто учитель, вдалбливающий известные истины в тугую башку тугодума:

– Американцы открыли, что ребенок похож не только на отца, на отца не только похож, усекаешь? Считают: похож на всех тех, с кем женщина какое-то время жила, жила какое-то время, усек? И больше всего, естественно, на того, с кем это делалось чаще. С кем чаще – постиг? И что из этого следует?

Переход к новому тону, лекторски-ровному, назидательному, мешал вслушаться, вдуматься. Словно после жестокой схватки, выжатый, иссушенный, Борис тупо следил за хождениями вертлявого человечка с большими ушами на круглой головке, с розоватыми корками на толстых губах.

– … и прикинь! – донеслось, словно бы издали, – родится такой, сам понимаешь, далеко не красавец, сам понимаешь, похожий… Ну да, на кого он будет похож? Вот, взгляни! – и полез в нагрудный кармашек. Ткань была мокрой, карман узковат, фотокарточка застревала.

Борис уныло смотрел, и ладонь его протянулась будто сама по себе. Будто оглушили его: оцепенело стоял, мертво ждал, как ждут подаяния, наблюдал, как цепкие пальцы вытягивали из кармана эту застревавшую карточку, и ощущал странную жадность на то, чтобы смотреть, слушать, узнавать еще и еще.

– Во, каким он родится! Подходит такой?

На ладонь легла фотография. Ушастый и хилый пацанчик с овальным обезьяньим лицом над стебельком худенькой шеи – таких не терпел. Таких в детстве нещадно лупил. Отлавливал в подворотне и бил, тискал и в мягкий живот – кулаком, кулаком!..

– Хочешь сына такого?

И только в этот момент словно бы что-то сдвинулось в голове, словно отвалилась плита, сдавившая мозг. Сглотнув то, что оставалось от кома, незаметно истаявшего, прочищая, словно пробуя, горло, хрипло вымолвил:

– Какого такого? Что за чушь… Сын… Врете, похож на меня! На меня будет похож!

– Ого, сын? Ты сказал: сын? – этот тип помолчал. Сунув руки в карманы брюк, начал покачиваться: с каблуков на носки, с каблуков на носки. – А ежели дочь? – возразил.

Она ждет ребенка? Так я и знал!

– Сын! – ответно Борис. – На меня! – и стряхнул фотографию.

Карточка планировала на ковер. Обезьянчик откачнулся назад: руки в карманах, лицо задрано вверх, густые темные брови шевелятся. Тут вдруг случилась новая странность: напомнил кого-то!

Но кого же, кого?

– Врешь! – сказал Обезьянчик свежим, отработанным баритоном. Полководческим жестом указал на летящую фотографию: – Будет вылитый я! Поздравляю, папаша! Клянусь: вылитый я!

Это была несусветная глупость, но эта глупость проникла в мозги н заполнила все. В голове зазвенело от боли. Сын! На кого? На него? Чушь! А если не?..

Схватившись ладонями за виски, замычал протестующе. А в это время новая подлая мысль точила ходы, и прорезалась, и заставила выпалить то, а чем выпаливать было нельзя.

– Вы… ты… Вы… знаете все?

– Именно так! – победоносный ответ. – Именно все!

Ах, нельзя было выспрашивать! Нельзя было ничего узнавать у него, все это можно и нужно было сделать потом, проверить и выяснить у нее, его будто кто-то тянул за язык:

– Она вам говорила?

– О ребенке, которого ты ей заделал? Малыш, мы ведь все, все с ней обсуждаем! Мы ведь муж и жена, одна, говорят, сатана! Думаешь, жил только с ней? И со мной тоже жил! Через нее – но со мной! Ей хорошо – мне хорошо! Я знаю все, даже, может быть, то, что еще не знает она! Операция?

– Никаких операций!

– Конечно! У нас нет детей, так ведь поэтому мы избрали тебя! Сам подумай: напрасно мы столько лет, а? Семья без детей, ну, скажи, не уродство? Никаких операций! Думаешь, это ты все спланировал? Ошибаешься, милочка! Я! Я – вот кто творец всей истории!

– Вы врете! Нет, это не может так быть. Врете вы все! Я все, все рассчитал: и ее сроки, и время призыва, и мамин отпуск. Я подменил эти таблетки… Вот Ингрид приедет… вот сюда… вот запру, чтоб она не посмела…

– Дурашка! Не бойся: никаких операций! Обещаю тебе: все сам прослежу, пусть остается как есть. Не отправлять же под нож ее, донор ты мой дорогой! Обещаю: дочь! Будет дочь! Вылитая, вся в меня!

И в этот момент в памяти всплыла вдруг фигура. Седоватый сухой человек в весе пера. Перед ним – Валодька Громила. Раззявив в ухмылке пасть, Громила ткнул кулаком – пустота. Замахнулся другим – и опять в никуда. И внезапно согнулся, обхватив руками живот, и тут же взмыл в воздух, распрямляясь в полете, и шмякнулся оземь. И – голос, спокойный, негромкий: «Вот так, парни, действует алкоголь! Ни пить, ни курить! Тренировки, режим и – обещаю: станете мастерами! Мастера – обещаю!»

Первый тренер, первый урок. Руки в карманах, откачнулся назад, взгляд из-под седоватого бобрика, взгляд острый, победный, и голос: «Мастера, обещаю!»

– Что вы хотите?

– Я? Ничего! А ты еще чего-нибудь, а?

Покоряющая сила самого первого, полузабытого тренерa. Но… пронеслось и исчезло. А тренер… а этот Володька… а этот… да, муж этот, он все стоит, он совсем рядом, он дышит. Биение сердца. Хорошее, ровное сердце, оно стучит в каких-нибудь сантиметрах. А тренер… а этот… что он задумал? Ударить? Так бей! Ни отступить, ни закрыться нельзя, только один верный способ, способ единственный: ждать! Выстоять! Ощущая в области живота чужие толчки, жимом мышц защитить внутренности от удара, выстоять, ждать!

На спине выступил пот. И вдруг – вкрадчивый шепот:

– Чудак! – завораживающий шепот, шепот шамана: – Что же, что любишь! Верю, что и она тебя лю! Да, лю! Как и меня она лю, как и тебя, как и я, как и ты… Ну так и что? Давай любить ее вместе! Обещаю: буду беречь!

Обещаю!

Магия полузабытого слова будто встряхнула. Мелькнула внезапная, невероятная мысль. Мысль удивительная, мысль, которая потом запомнилась на многие годы. Мысль, открывшая новые методы. Потому что когда Володька Громила, мстя за бездействие, попер на друзей, Толик-Рваный Сандаль, что же он сделал?

Обезьянчик стоял и дышал, и стучал своим ровным сердцем, и плешь приблизилась к подбородку, и вспомнился Толик-Сандаль, и пришло в голову: а что, если подуть на эту желтую плешь? Мысль была замечательной. Он приготовился к исполнению, он вытянул губы, чтобы эдак осторожно подуть, чтобы потом разразиться очищающим ржанием, чтобы разом ото всей этой пакости напрочь избавиться, как…

Как вдруг этот мерзопакостный Обезьянчик, он вдруг приподнялся на цыпочки и быстро ткнулся губами, своими мокрыми большими губами… он ткнулся в раскрытый трубочкой рот.

– Будем любить ее вместе, братишка! – шепнул. И подмигнул: – А за дочку спасибо!

От охватившего чувства гадливости все помутилось.

– Исчезни! – едва просипел. И это не был приказ – была жалкая просьба.

Когда услыхал, как хлопнула дверь, сел прямо на пол, раскачиваясь из стороны в сторону. Что-то сползло на колени – дурацкая тряпка! Оранжевый галстук.

Долго тер губы оранжевым лоскутом, хлестал по лицу горячими струями душа, и плевался, плевался…

– Бо? – это она.

Но какая чужая, какая далекая.

– Почему ты хрипишь? С кем? Ты подрался?

А голос медленный, низкий.

– Я рассказывала? Что с тобой? Мужу? Кто это попомнит?

И вдруг тонкий вскрик:

– Что ты с ним сделал? – закричала она. – Что ты с ним сделал, животное?

…Чужая! Чужая жена!

Аккуратнее с чтением! Мысль – это поле в физическом смысле, это – волна. Мысль недобрая, мысль дурная может стать худшим загрязнителем мира!

Не читаю я некоторых!

Избегаю внести это зло в мир страстей человечьих.

Александр Жулин.

Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».

ГРУСТНЫЙ РАССКАЗ

Песня о встрече

Говорили, что в молодости «наша девочка» была ничего, а в том, что теперь резка на язык, виновата не только высокая должность – и посмаривали на Виктора Алексеевича особенным: быстрым, но тут же гаснувшим взглядом.

Однако сегодня ему донесли, как она назвала его («Этот пивгвин!» – говорят, брякнула когда прочитала злополучную справку), и он твердо решил, что надо кончать.

Она вошла в комнату. Губы ее, обычно надменные, твердые, сейчас расползались, у переносья блестели капельки пота, а в пальцах дрожал лист бумаги.

– Виктор Алексеевич, но он завернет вашу справку! – в ее голосе послышалось нечто подобное всхлипу.

Может быть, этот неожиданный всхлип и придал смелости: не принимая бумагу, он вылез из-за стола и, обогнув начальницу – так, не глядя, обходят автобус, замерший на переходе, – взялся за ручку двери.

– Виктор Алексеевич!

Комнату заполнял гул: поезда наезжали стремительно, неумолимо, к обеду от их звериного воя в голове все мешалось. (Но еще злее, неумолимей бывали разносы директора.) Виктор Алексеевич помедлил: поезд издал пронзительный запрещенный в городе свист; Виктор Алсксеевич вздрогнул и быстро вышел.

Лица пораженных сотрудников опустились.

На улице сияло беспечное солнце. Он шел мимо чахлого сквера, мимо похожих друг на друга, как вагон на вагон, блочных домов, шел улицей, задохнувшейся от жара асфальта, увидел траву вдоль спуска к железнодорожному полотну и не смог удержаться – свернул.

Земля мягко приняла каблуки, склон был заманчиво крут, Виктор Алексеевич не сошел, а сбежал – легко, счастливо и споткнулся только внизу, у самого рельса. И обернулся, чтобы рассмотреть коварный бугор, но тут послышался свист.

Поезд, обманутый железный дракой, промчался, на миг заглушив город, и бесследно исчез. И то ли оттого, что избегнул опасности то ли от краткого свидания со свободной землей, но Виктор Алексееввч почувствовал себе и совсем молодцом. Бодро взобралсл ла склон, прошагал метров триста и очутился в незнакомом квартале… Банальная вывеска: «Встреча» – вызвала новое стремление к озорству. А что, если… Чего стоит один этот допотопный красный фонарь над дверьми! Встреча!

Ощущение бесшабашного молодечества не проходило; с этим чувством и переступил порог темноватого полуподвала.

Однако невиданные деревянные кресла с отвесно высокими спинками, окна-бойницы – узкие, украшенные чугунными витыми решетками, столы – дубовые, длинные, без скатертей – все оказалось в диковину. Он вмиг растерялся, сел на подвернувшийся стул, замер, прислушиваясь к быстрому, неровному стуку в груди. Наконец рискнул обернуться и от неловкости усмехнулся: рядом сидела женщина.

Подскочил бойкий официалт: в мелю не смотрите,

Шашлыков, беляшей лет и не будет, берите биточки.

– Давайте! – опустошенно махнул белой, полноватой рукой. И, помедлив: – Еще, будьте любезны, бутылочку минеральной.

– Откуда? – развязно возразил конопатый мальчишечка. И, окинув его и соседку объединяющим взглядом: – Чай? Кофе? Все – по два раза? Заказ – на двоих?

Виктор Алексеевич ожидал возражений, но женщина промолчала. Неожиданно для себя лихо ответил: А как же! – и хохотнул. И тут же, пораженный собой, хотел было спрятать глаза, но официант не ушел.

– Вы бы сели туда вол! – указал подбородком.

– Это зачем?

– А затем, что мест не хватает! Вы расселись вдвоем тут, а там трое идут.

Виктор Алексеевич хотел возмутиться , в нем что-то бурлило, звало на подвиги, но…

– Пойдемте! – вдруг услыхал мягкий голос и, удивленвый, впервые взглянул. – Там будет лучше, действительно! – умоляюще сказала она. Он тут же сдался: она показалась прелестной до чертиков. Воротничок, нежно-сиреневые манжеты на синих шелковых рукавах – он почувствовал как жгуче краснеет.

Она пошла впереди.

Никогда ему не было так легко! Что-то спрашивал, что-то рассказывал: директор – вот зверь! А начальница!.. Знаете, как ее называют? Ну да, незамужняя, так они все намекают: Ромео, Ромео… Что?.. Нет, в самом деле! Ха-ха! На службе, знаете, не до этого ну что вы, ха-ха! И смеялся нелринужденно, легко, радостно удивляясь, что, кажется, вот его и ревнуют! И смеялся свободно, раскатисто, как будто кто-то другой, какой-нибудь дипломат или артист руководил им изнутри.

– Только представьте: завод сорвал план, а отчетность на мне! Директор: первый год на службе сидишь? Что делать? Пишу справку: мол, полное выполнение. Но… – и он долго смеялся, – но ставлю подпись: директор! Кто первый год на службе сидит? – и он снова смеялся, забыв, что в это самое время наша девочкам мечет громы и молнии, что настороженный отдел тихо шушукается и что с этажа на этаж

перезваниваются телефоны: не у вас ли Виктор Алексеевич Колотов?

– Что? Нет, не женат! Нет, правда, разве похож на лгуна-соблазнителя? Ах, похож? – он довольно смеялся.

Отчего? Не случилось. Выпивать? Никогда! Нет, правда! Что? Конечно, имеется, моя тайная, кровожадная страсть! Что? Не скажу! Ни за что не скажу! Скрытный? А как же!

– Что? Встретиться? Ну, конечно, ну, завтра, конечно же, в это же время и здесь!

Распрощавшись, помедлил и оглянулся: показалось, что эта необыкновенная женщина не шла, а плыла сквозь толпу, и люди перед ней расступались, как волны перед корпусом стремительной яхты.

Еще понапевав какую-то расчудесную песню, продефелировал, вдруг вспомнил: что это с ним? Обед давно кончился, а ему еще идти и идти!

Побежал, неловко, трусцой, на своих вялых ногах, которые при беге выворачивал ступнями наружу. Он бежал, преодолевая одышку, все сразу забыв и думая только о том, как ужасно обошелся с начальницей, что она не простит и что придумать в оправдание опоздания.

С ужасом понял, что направление выбрал неверно: срезать хотел, а впереди перекрыто. Не размышляя, как смешно он может выглядеть со стороны, развернулся и рванул сразу назад.

Как назло, в этом квартале, где дома-башни далеко отстояли одив от другого, не у кого было спросить. Наконец вышел к железной дороге. Пот заливал и лицо, и шею, и грудь, рубаха липла к груди. Уже не бегом, а вязким неровным шагом спустился, и тут из-за поворота вновь вылетел поезд. С грохотом, с угрожающим воем промчался, обдав сухим теплым ветром: Виктор Алексеевич вторично подумал: да что это со мной? Выскочи на секунду позднее – и что?

Эта мысль отрезвила.

И, отдуваясь, обмахиваясь, но приличным степенным шагом подошел к проходной. Вахтерша – сухая старуха с огненным запоминающим взглядом – вскинулась было, но он замечательно вольно покрутил перед ней нераскрытым пропуском и прошел.

Но и начальница его удивила: ну его к черту, сказала, директора, времена стали крутые, пусть крутится сам!

Подавив довольный смешок, Виктор Алексеевич уткнулся в бумаги.

И уже кончался рабочий день, и он что-то делал, писал, правил, о чем-то советовался. что-то доказывал, но – потом все вспоминал – отчего-то не спорил ни с кем. А солнце раскалило воздух, и все кругом говорили, что сам воздух больной, к он согласился и уточнил остроумно, что воздух – как больной любовной горячкой, все смеялись, и никто не воскликнул: «Ромео!» – но он-то толком к ним не прислушивался, а все думал, какой сегодня праздничный день, какой светлый и розовый, и все время он улыбался, а жара переносилась на редкость спокойно.

И только ночью пришло беспокойство: что если завтра не удастся сбежать? Ведь не узнал у нее ни адреса, ни фамилии, а домашнего телефона – сказала – у нее не было. Но он гнал от себя тревожные мысли, и они легко отступали перед сверканием имени: Елена Петровна. Одна надежда сменяла другую, надежды эти были воздушны, речью не высказать: то с ней где-то шел, то летал па качелях, то говорили о вечном, возвышенном – все это речью высказать было нельзя.

Утром, шатаясь, промахиваясь – то вилкой мимо розетки, то спичкой не по коробку, – подошел к зеркалу. Ахнул: под веками набрякли мешочки. Глаза, завлывшие, сузились в щелочки. Он смотрел и смотрел, и не мог себя признать в этом морщинистом косом человечке с красным одутловатым лицом.

– Пропало! Все пропадом! – думал, уныло уткнувшись в газету. Хмурая толпа окружала его, вагон метро швыряло в пролете, вагон вынесло из тоннеля на свет: серое, хмурое утро, шесть тридцать.

Однако на службе – сюрприз: начальница вместе с директором укатили в горком. А когда в отдел заскочила Зиночка из машбюро: – Братцы-министры! В проходной сменили вахтершу! – он поднялся и на деревянных ногах пошел вниз, напустив на лицо выражение идольской непроницаемости.

И верно: в конце светлела физиономия студента-заочника с голубыми, далекими от сует мира глазами.

Виктор Алексеевич и не заметил, как очутился в кафе.

– Это вы? – выдохнула она, и у него в сердце затрепетали веселые птицы.

И снова они говорили о чем-то, теперь больше спрашивал он, она отвечала: не замужем. Что? Папы нет, умер давно. Мама болела целых семь лет: болезнь Паркинсона, прогрессирующий атеросклероз, ох, бедная! Тело дрожит, а мышцы сковны: ног не могла у нее развести, чтобы подмыть, каки, моча все под себя! И постоянно: «Кушать! Кушать хочу». – «Ты же ела!» – «Дай! дай!» – «Тебе же столько нельзя!» – «Дай! Дай! Дай!» – каторга. С работы – пулей домой, как там она, неподвижная, на изгаженной простыне, среди ночи проснусь – как же в конторе еще меня держат такую, далекую ото всех? Ни друзей, ни подруг: мама – работа – магазин – мама – работа! Какие театры, кино – в отпусках дома сидела! Семь лет дома!

Он слушал и кивал головой, улыбаясь некстати, а она, рассказывая об этих грустных вещах, заглядывала в глаза, и неуместная улыбка его отражалась зеркально на ней.

Я сказала про семь? Ну да, семь – это самые ужасные последние годы, не верите, ждала: скорее бы! Раньше сказали бы: наказание Божье! Но за что наказание?.. Бары, кафе? Вы смеетесь: какие кафе? Только это, только в обеденный перерыв, только одна!

Да, ждала встречи! – призналась. И правда, вывеска меня подкупила! И вас?.. Да, все эти семь на пять дней в неделю… на пятьдесят минус четыре…

– Одна тысяча шестьсот восемьдесят!

– Да, за это жуткое количество одинаковых дней такая я стала…

– Красивая! – перебивал он ее.

– Старая… сорок восемь.

– Молодая! – он возражал радостно: – Двадцать четыре

– Скучная…

– Замечательная!

От постоянной улыбки у него губы болели. Но и не улыбаться не мог. Надо надеяться говорил. Всегда впереди что-то найдется, что-то светит. Надо только уметь присмотреться!

– Мама отмучилась – стыдно признаться, по я теперь королева! Приеду, все вычищу, выскоблю, ужин сготовлю и – время блаженства! Хоть телевизор, хоть книжка, нас двое…

–Вас двое?

– А как же! Лялька да я!

– Послушайте, но кто эта Лялька?

– Моя тайная страсть! – она говорила, и он представлял себе какие-то царские будуары в сиреневых красках, представлял себе Ляльку – румяную девочку с дымчатыми волосами, а глаза – кошаче-зеленые, и возникала в воображении ванная, сплошь в розовом кафеле и с зеркалом во всю стену, а в зеркале – необыкновенная обнаженная женщина – таких иногда видел в кино… тут воображение пускалось вовсю, он краснел, замолкал…

– Так, значит, завтра? – спросила она. – В это же время?

– Сегодня! – очнулся он. И, боясь дать попятную, вьпалил: – У памятника…

– Пушкину? – спросила она, улыбаясь.

– Нет! – возразил, ощущая нарастание силы в себе оттого, что сумел возразить: – Лермонтову!

– Но куда мы пойдем? Вы придумали?Или у вас, как говорят, все отлажено?

Послышалась в вопросе насмешка. И он сразу, немедленно сник. Но Елена Петровна…

– Я это к чему, – мягко объяснила она, – мне ведь надо как-то одеться!

Одеться! Как-то одеться! Для того чтобы идти с ним туда, куда он еще не придумал, этой изумительной женщине надо одеться! О, это совсем непростое дело – одеться женщине для встречи с мужчиной! Он отважно сказал: – Приглашаю вас в ресторан!

– Ого! – лучисто расхохоталась она. – Я так и подумала: вы выпиваете!

Он не смел поднять глаз. Что вы такое сказали? Я, правда, не… Он не знал куда себя деть.

– Я верю! – серьезно подтвердила она, и он вновь стал победен. – Но раз вы ничего не придумали, сделаем так: мы пойдем не к Пушкину и не к Лермонтову, а к Чайковскому! У меня появилась знакомая в зале Чайковского… Мы пойдем на концерт! – Он все молчал. Она твердо закончила: – Слушать Равеля.

Лицо его вытянулось. Он никогда не слушал Равеля. Чем занимаются люди в зале Чайковского, было неясно. И потом… Потом это было так далеко от женщины в ванной!..

Но, увидев эту печаль и изгнав улыбку из голоса, она поторопилась дополнить: – А потом мы поедем ко мне. Я считаю, настала пора познакомить вас с Лялькой.

– Да, – просто сказала она, и у него перехватило дыхание. – Мы же не дети!

– И вообще, – продолжала она, наблюдая его, – нам будет неплохо втроем. Никакая смерть не бывает бесцельна! – сказала мне мама, придя в себя за мгновение до последнего выдоха. Так что оставайтесь у нас. Лялька – добрая кошечка! – Но он все молчал. И тогда она испугалась. Только что вела партию, но вдруг показалось: неверно. И вспыхнула. – Знаете, мне так плохо без мамы! А вы безобидный, – прошептала она, уже кляня и себя, и его, и эту затею, и самую жизнь, в которой ей не обещали бессмертья.

А у него от быстроты предложений все перепуталось. Но он знал одно: она ошибается. Она принимает его за другого, эта чудная женщина. Он не вправе ее обмануть. Надо раскрыться.

– Знаете, – наконец он откашлялся, – это трудно представить. Но если на военных учениях раздался хлопок – у всех уже рты до ушей: это Колотов! И Колотов – верно! – неизвестно как и зачем, сжал в ладони взрывное устройство гранаты – ладонь разворочена.

– Бедный, – прошептала она.

– Знаете, какое прозвище дали, когда еще был в институте? Витя – лови момент! Правда, смешно?

– Бедный, – повторила она, – дайте мне вашу ладонь!

Он протянул, но вдруг вспыхнул и отобрал руку, к которой она потянулась губами.

– Нет, вы не смейтесь! – упавшим голосом говорил он, – это серьезно! Мы рыли яму, а грунт был что-то вроде болота – плывун. Я стоял в яме, и набирал жижу в ведро, затем брался за дужку и махом корпуса вскидывал наверх. Мастер спорта Ципурский его там ловил. Ведро с каждым разом казалось все тяжелее. «Витя, сменить?» – спросили меня. «Нет!» – отвечал я с какой-то неуместной, глупой отвагой и все набирал плоской лопатой стекавшую жижу, все наполнял ведро до краев, все метал его вверх и кричал: «Только Лови тот момент, когда ведро окажется в апогее, и сразу хватай!» И что же? Раз я взметнул – Володька уж и не знаю, случайно, нарочно ли, но не поймал – ведро, полное

грязи, накрыло мою глупую голову!

– Хороший мой! – сказала она.

– Ну и так далее, – проговорил он, – зачем я вам нужен такой?

– Вас все-таки называли Витя! – сказала она.– А могли бы придумать без имени! Нет, вас уважали, да! Вас, Виктор, любили ребята, вы на себя наговариваете! Знаете, какие, бывает, придумают прозвища? – так она его успокаивала, на миг тоскливо подумав, что, видно, судьбой ей предназначено все время за кем-то ухаживать. Странно: другие живут-поживают… Щемящая мысль. Но… должен же кто-нибудь заниматься всем этим? – задорно спросила себя и обомлела: на прощанье он взял ее руку и поднес к своим шершавым губам.

В темпе вернувшись с работы, приняв горячий, обжигающий душ, Виктор Алексеевич вдруг подумал: как-то уж просто у нас все это склеилось!

– Мама! – крикнул, мечась в поисках галстука.

Полная, расползшаяся старуха остановилась в дверях, шумно дыша.

– Мама! – повторил он, сияя. – Я иду на свидание!

В лице старухи не изменилось ничто. Наблюдав за сыном, сопела, тяжело, с сипом затягивая порции воздуха.

–Мама! Я, быть может, не вернусь ночевать!

– Смотри! – наконец продышалась она. – Ты такой некрасивый, уродливый, здесь что-то не то! Не бери с собой деньги!

Он бросил оземь рубашку.

– Ты! Твое воспитание! Как смеешь?

– Смею! – не менее гневно возразила она. – Не воспитание – гены! Выскочишь из предначертанной линии – сгинешь! Папочка!

Он спорил быстро, взволнованно, не желая слышать ответы, перебивая, грубя. Никаких генов нет – фиг с два! Что в детстве внушишь – то и получишь! Он знал, что если и прав, то частично, но готов был заложить душу, чтоб переспорить.

– Чиновник по чьей милости? Не верила-а!.. Прожужжала все уши: не твои это друзья, не твои девушки, ищи поскромнее, поплоше!.. Что видел? Что пробовал в свои пятьдесят? А все – ты, ты тиранка неверующая!

– Оставь ее адрес! она крикнула вслед. – Милиция, уродец, это – ноль два!

Он не слушал ее. Похоронив красавицу (так считала она) дочь, она сразу сделалась старой и злой. Он не слушал и потому, что знал и сам в точности, что – некрасив и бывает смешон.

Все же она проняла: в зале Чайковского совсем потерялся, Вокруг бродили важные, толстые люди. Коротышка с глазами, донельзя сведенными к носу, с этой пингвиньей походкой, он не звал куда себя деть. Но Елена Петровна… она опять догадалась. Взяла под руку – он сразу вспотел.

– Я приготовилась все выведать про вашу тайную страсть!

– А, бросьте, – нахмурился, – здесь неуместно.

– Уместно, уместно, – сказала она, проводя его в гуще толпы. – Ну-ка выкладывайте!

Он никак не мог ей признаться, что это – футбол. Такие шишки кругом! А тут – эта статистика: кто где играл, кто сколько забил.

– Знаете, я в футболе неграмотна, – как-то необыкновенно печально сказала она, – но я научусь, честное слово!

Он был сражен. Черт подери, черт подери! – шептал, весь горя от ощущения женщины рядом. Жар энергичного тела, запах духов, ощущение плотного локтя… Что он шептал!

И тут новая напасть: оказывается, они не гасили свет! Вышли на сцену себе, расселись, запикали для настройки.

– У меня больше восьми тысяч карточек! – сказал он, чтобы пояснить огромность своего увлечения. И она тут же откликнулась: – Тысяч? Вы сказали: больше восьми?

И на них вдруг обернулись, зашикали, зашептали. Оказалось, что – началось!

– Вы расслабьтесь! – шепнула. она, – закройте глаза!

Он послушно закрыл и почувствовал пальцы. Крупные и, наверное, сильные, сейчас они словно нежились в его стылой ладони. Осторожно пожал – и все тело его отозвалось на ответное пожатье: стало жарко везде. Пальцы выскользнули, пробрались повыше, коснулись запястья.

Не заметил, как музыка кончилась. Раскрыл глаза, посвежевшим взглядом посмотрел на нее – она рассмеялась: – Какой вы смешной!

Он смутился, так громко она это сказала. И это ужасное слово! Но она потянула его, взяла под руку, повела.

Все было благосклонно к ним в этот сказочный вечер:

только вышли – подкатило такси. Вам куда? Оказалось, шофера устроил район.

Приехали. Он выскочил первым, неловко подставил раскрытую руку.

В лифте вытянулся отстраненно, боясь случайно коснуться ее, так близко дышащую возле него, – она прижалась грудью, мягкой и теплой, к плечу.

– Но подождите! – сказала, открывая дверь таинственной, темной квартиры. – Не торопитесь!

Он промычал что-то.

К ним бросилась Лялька – ангорская кошка с дымчатой шерстью, с голубыми глазами.

Вспомнив воображенную девочку с дымчатыми локонами (так ведь представилось!), усмехнулся. Подумал: к добру! И нагнулся – чтобы помочь спять туфли, – по Елена Петровна отпрянула: – Никогда не делайте этого!

Он отшатнулся, чуть не упав. Но и она, видно, смутившись, долго, излишне долго возилась у пола. Глянула снизу: – Я к этому не привыкла! – и показалась ему девочкой, совершившей проступок и ждущей прощения. Заторопился на помощь: – Не смущайтесь! Мы же не дети!

Она достала широченные тапки. С изумлением уставился он на эти широченные тапищи, новехонькие, с кожаным верхом, на красивой желтой подошве.

– Это чьи?

– О, вы уже и ревнуете!

Он промолчал. Не сменив обувь, прошел, насупясь, на кухню.

– Знаете, – сказала она. – Не хочется с вами лукавить.

Вот же несчастье!

Он все молчал. Бухнулся в мягкое кресло.

– Даже если лукавство – от желания нравиться.

Тапки, мужские, огромные, мешали ему.

– Ну хорошо, объясню,– сказала она и сняла что-то невидимое с его редеющей шевелюры. Он был неприступен: он отвел голову.

– Эти тапки… ну, понимаете… Некоторые покупают кольцо. А никого еще нет, понимаете?

Он опять отстранился.

– Ну должны же вы были когда-нибудь появиться!

Он неожиданно понял. И вспыхнул. Какой стыд! Ах, болван, идиот, напридумывал! Кинулся к ней.

– Нет, нет, куда вы торопитесь! – смеялась она, отстраняя его голову от груди.

Пили чай с яблочным пирогом. Золотистое яблоко сладко вязло в зубах – он на минуту отвлекся. Тут она и сказала отчаянно: – Ешьте пока. А я пока прим у душ.

У него застрял в горле кусок. Встал, потянувшись за ней.

– Нет-нет! – отчаянно возразила она, – подождите!

– Милый! – крикнула через дверь.

Хлопнула дверь, отсекающе щелкнул замочек.

И тут подло ударила боль. Словно сзади огрели резиновой палкой.

– Не смей! – приказал, холодея.

Но боль снова ударила. Следующий приступ чуть не свалил его с ног, Согнувшись, заковылял к выходу. Упал на колени, пополз. Лялька выскочила, шарахнулась прочь.

Спускаясь в лифте, сидел на полу, тихо скулил.

Пошатнувшись, поднял ослабевшую руку. Чуть не свалился мешком под колеса. Взвизгнули тормоза.

– Отвезите меня, – попросил умирающим голосом.

Открывая дверь на царапанье, старуха мать увидела существо, мало напоминающее человека. Оно сидело, зажав ладони в паху, и, раскачиваясь, подвывало. Лицо было серым, по полу растеклась розоватая лужица.

– Я говорила, что это не для тебя! – скрипела старуха.

Он, как обычно, не слушал.

Прополз, оставляя за собой мокрый след..

– Шуры—муры, уродец, не для таких!

Он на миг возненавидел ее. Но боль снова все полонила. Пустив струю теплой воды, быстро влез. Ванна окрасилась кровью. Приладился острым пинцетом. Подцепил, страшно вскрикнул и выдернул.

И боль исчезла. Не поверил, что адские силы, облюбовавшие почки и уничтожившие в нем все человеческое, так вдруг отпустили. О любви совершенно не думалось.

Утром показывал в поликлинике камень. Зазубренный, весь в мелких оспинах – вспомнить ужасно.

Окреп и позвонил ей на работу.

Ответили что-то невнятное.То ли нет, то ли вышла.

Вечером доехал с цветами. Решительный.