Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Автор книги: Александр Жулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Уж такая я б…, что не могу без скандала? – изрекла в наступившем безмолвии, прерываемом чавканьем ее босых, хладнокровных шагов…

Фраза застряла в ушах, и позже, в жарком борении неистовой нашей ночи эта фраза время от времени выплывала, и я начинал хохотать в самый неподходящий момент.

– А ты-то, а ты! – смеялась она, раскрывая свои крупные желтоватые зубы. – Отелло!

Чем-то мне нравилось это сравнение. Чем?

– Вот чего нету у Труева, так это – Отелловой страсти! – пропела она, поднимаясь с постели и беря свое платье.

– Ага! – вторил ей жеребячий мой гоготок.

– Люблю его, – вдруг сказала она, а я, не услышав, не вняв, еще погогатывал. – Его я люблю! – повторила она.

Да, она одевалась. Одевалась, не ожидая меня.

– А меня? – спросил я, готовясь к новенькой хохме.

– Утимизирую! – шyтливо потрепала меня по щеке. – Для удовольствия тела.

Похоже, хохма затягивалась.. Пора было закончить ее, но нужно было кое-что выяснить. С леденящей трезвостьо я вспомнил о Труеве и вспомнил, что, может быть, упускаю свой шанс. При этом Рита оделась, я же лежал.

– За что же ты любишь его, голубка моя? – вкрадчиво я вопросил. Она как раз начала подкрашивать губы.

– А ты и не понял? Ведь ради того, чтобы я переболела тобой, только ради того, чтобы я прошла этот путь,.. потому что он-то считает, что каждый обязан пройти спой путь до конца, он разрешил нам остаться здесь! Он без боя уступил тебе меня… ради меня! – говорила она, трогая малиновым карандашиком губы.

– Непротивление злу? – ласково я уточнил.

– …Он светлый, он светлый, – говорила она. – Он собирается в каменоломни, а я не проводила его… Мне стыдно, что именно в этот момент, именно в этой квартире…

– Но ты же сама говорила, голубка: его принцип – принимать мир, как он есть!

– …Я предала его, да! ..

– Его принцип: недеяние! Не ты ли мне говорила об этом, гордясь, но и как бы с насмешкой?

– …Но всё! Я переболела тобой!..

– Его адрес, голубка моя! Где живет его мамочка?

– Там! – она кивнула на письменный стол. – Конверт. От свекрови. Ты собираешься ехать к нему? Не смей! Я одна! Обними меня на прощанье, последний разочек, и я еду к нему! Обними, я прошу! – шептала она, приникая.

И тогда я выхватил браунинг, припасенный для Труева: «дуло к виску, и команда…»

– Ты куда? Ты к нему? Ты дура? – железными пальцами я сжимал ее плечи.

– Да, – легко согласилась она. – Уж такая я добрая дура! Да, дура! Я еду к нему.

Я молчал, не отпуская ее. Ее плечи начали обмякать.

– Добрая дура с неизбывной надеждой, – подтвердила она, обмякая. Сила пальцев моих проникала в нее – я это ощущал всей своей шкурой.

– С неизбывной сексуальной надеждой, – наконец прошептала она. Ее тело стало покорным. Я знал, что уже победил, но мне было этого недостаточно.

Я расстегнул пряжку ремня.

Добрая дура… Что может быть лучше, чем добрая дура? Добрая дура – мечта обывателя. Зачарованно эта добрая дура наблюдала за тем, как я вытягивал из петель на брюках ремень. Ремень был широк, петли – малы, ремень заедало, но мне некуда было спешить.

– Платье тебе лучше было бы снять, – посоветовал я.

Не отрывал зачарованного, доброго взгляда от пряжки ремня (небольшая, пластмассовая, герб города Киева в рамке), дура с неизбывной сексуальной надеждой начала стаскивать через голову это тесное в талии, по широкое снизу летнее платье. Вот я увидел крутые белые бедра, повязанные желтыми трусиками, вот – несколько выпадающий, обширный живот, вот – висячие груди…

Не предупреждая, я с силой ударил.

Она завизжала. Она забыла вовремя расстегнуть ворот, и платье застряло. Руками она тянула вверх это тесное платье, голова ее была окутана голубоватой (с изнанки) материей, а я, видя беспомощность крупного тела и наслаждаясь этой беспомощностью, начал раз за разом наносить с умеренной силой удары, испытывая от этого все большее возбуждение. Полные ягодицы колыхались под моими ударами, пряжка ремня впечатывалась в молочно-белую кожу, я приходил в состояние, близкое к умопомешательству…

Но вот что-то треснуло. Тупо цоквула об пол и покатилась выпуклая желтая пуговка. Рита, наконец, освободилась от платья и рухнула на меня, обвивая руками.

– Ну еще, ну еще! – кусая меня, жарко шептала она, и руками все стискивала меня, и мои руки с ремнем оказались зажаты. Резким, сильным движением я сбросил с себя ее руки и снова ударил, но на этот раз неудачно: ремень ушел вниз, скользнул по ногам. Она снова попыталась меня обхватить, и снова резко, ударно, предплечьями я выбил вверх ее толстые руки и, отступая, теперь уже начал хлестать ее зло, прицельно, не подпуская к себе…

А когда я бросил ее на диван и, изламывая, ворвался в нее, она истаяла у меня на руках до последней молекулы.

– Какой ты! – восхищенно говорила она, прижимаясь всем распахнутым, жарким телом ко мне. Но мне надоело. Покусывая сладкую немецкую жвачку, я ленивно раскинулся, а она, тяжело наваливаясь на меня, все еще чего-то ждала.

«Труев считает, что если писатель талантливо придумал героя, то тот оживает – пусть и в параллельных мирах, и даже может отомстить за создателя, – размышлял я лепиво. – Бред, конечно, бред детский, но занимательный! Этот Труев странный такой!»

– Ах, секс, это всегда немножко насилие! – ворковала Рита, ласкаясь. Я не слушал ее. Мысли свободно текли, я наслаждался покоем.

«Этот роман написан тем, кто знал меня, как облупленного. Ои и писал своего хоккеиста с меня. Но вот вопрос: как же этот чурка-писатель мог мне, такому матерому волку, доверить свою рукопись? Люди глупы, и в первую очередь писатели! – подытоживал я. – А вот вопрос к Труеву: как может хоккеист из романа отомстить за создателя своему прототипу? Вот бред-то, вот бред!»

– Даже не думала, что может быть наслаждепие в том, когда тебя бьют! – шептала она. – Любят и бьют!

«Труев советовал «раскрутить хоккеиста»! Кого раскрутить, если хоккеист этот – я? Меня раскрутить? Но что я такое?»

– Рита, – спросил я. – Что я такое?

– Ты – помесь чертополоха с будильником! – неожидавно перебила она.

– Чертополоха?.. Но почему же с будильником?

– Твои ходы предсказуемы и неизбежны… Я не хочу, чтобы ты ехал к нему… Я люблю Труева, – сказала она.

Этими словами она словно отхлестала меня по лицу. Я поднялся и, не говоря больше ни слова, ушел. Никакая не дура с надеждами. Обыкновенная стерва.

«Станция Ивантеевка-2, к которой за час меня доставила электричка, как показалось, располагалась прямо в лесу. «А автобус удрал!» – радостно сообщил некий тип, которого принял я за обычного забулдыгу…»

Тут Серовцев начал делать мне знаки, камера дрогнула, изображение на экране затряслось и поехало. Ну что, Серовцев, что? Что из того, что это тебя я встретил на станции? Что из того, что показался ты мне забулдыгой?

Ну вот, только я начал телебеседу, как он…

«Ночь была июньская, светлая. Высокие сосны шумели где-то высоко над головой, – я продолжал, уставившись в камеру, – дорога серебрилась в свете луны. Не задумываясь, я пошел было по ней, как вдруг какой-то звук заставил меня оглянуться: так и есть, забулдыга!

– Чего? – крикнул я.

Его лицо, неестественно светлое при луне, странно кривилось то ли в улыбке, то ли в пьяных ужимках, но рукой он подзывал, приглашал, настаивал подойти.

Почему я подчинился? Не знаю.

Как бы то ни было, я вернулся:

– Так чего?

Он был пьян. Пьян, несомненно! Это небольшое лицо, узкое, как у мышонка, эти кривые ухмылки, зазывающие эти движения… Будь я суеверен, догадался б задуматься!

– В чем дело? – спросил строго я.

Вместо ответа я увидел вдруг гримасу отчаяния: внутренние концы бровей задрались вверх, губы округлились как бы в попытке извлечь длинное «о-о», в глазах… в глазах мелькнуло выражение страха.

Вот только сейчас мне стало не по себе.

– К чертям! – рявкнул я и, развернувшись, пошел.

И вновь странный звук заставил вздрогнуть меня. Однако, решив не обращать внимания на этого то ли чеканутого, то ли вдребезги пьяного типа, я быстро шагал по асфальту. Внезапно послышался вопль. Вопль загнанного, терзаемого человека.

Так же резко опять изменив курс, я вернулся, схватил типа за шкирку, хорошенько потряс.

Если бы совсем недавно до этого не объяснял бы он мне – внятно, членораздельно! – про удравший автобус, который не стал дожидаться последней ночной электрички, я бы решил, что он или псих, или человек, потерявший дар речи! Он был невменяем. Я тряс его, тряс, его некрупное, костистое тело послушно ходило в моих руках, а мне все было мало, я совершенно потерял контроль над собой. Вдруг что-то словно бы остановило меня. Слов я не услышал, но слово каким-то образом возникло во мне.

– Что? – переспросил я, холодея. – НЛО? Тарелка? Летающая такая тарелочка? Существо параллельного мира? – вспомнил я Труева. – Ожила чья-то фантазия?

Не отвечая, он улыбался, кивая.

– Где? – кричал я. – В лесу? Возвращаться назад?

Он явно пытался заинтересовать меня этим невысказанным сообщением. Но кто он? С чего я должен верить

ему?

– Кто ты? – заорал ему в самые уши, предположив, что может быть у него поврежден слух.

И что же? Он лезет в карман и достает из него удостоверение личности. «Кинооператор Серовцев Владимир Иванович» – прочитал я при свете луны.

Несомненно, это было безумие. Да разве сам вид этого з а т р о н у т о г о человека не говорил мне об опасности?

Однако, отбросив его, я побежал. Пробежал чуть вперед и обомлел: лес – далеко впереди – был залит призрачным серебристо-лиловым сиянием. Стволы сосен высвечивались в этом сиянии черными прямыми столбами.

Я мчался по лесу, как лось – легкими, большими шагами, не оступаясь, всякий раз с изумлявшей меня самого точностью опрыгивая бугорки, цеплючие ветки, проямины… чесал, как безумный, притягиваемый жутким, волшебным сиянием.

В моей жизни имеется человек – враг, настоящий, заклятый. Он старше, он опытней, он знает и умело пользуется какими-то иными способами жить, мне непонятными, и несколько раз он меня побеждал – да с каким унижением для меня! Ненависть переполняет меня, как только я вспомню о нем, ненависть, заставляющая ночами вскакивать с бьющимся сердцем… сердцем, бьющимся от радости по случаю приснившейся победы над ним – пошлым, высокомерным. Так вот: умом понимая, что мне следует его

избегать, чувством я постоянно стремлюсь к нему; он незримо присутствует, когда я вынашиваю свои планы, и когда я не знаю, как лучше себя повести в той или иной ситуации, я прикидываю, как поведет себя в аналогичной ситуации этот подонок Леонид Леонидович.

Вот что-то подобное я испытал и сейчас, когда, понимая, что не надо, не надо искать мне встречи с этой тарелкой, с порождением этого параллельного мира, тем не менее, со страшным упорством я торопился на встречу.

Вдруг лес расступился: большая поляна, в центре – Оно, прозрачно-белая громадная каска на изогнyтых

ножках. Ножках – толщины паутинной.

Свет от Него затопил и обшарил поляну, на краях которой с суровой бесстрастностью замерли освещенные добела сосны с высокими шлемами крон. Только сейчас понял я, какое безмолвие царило вокруг: мало того, что мертво умолкла лесная ночная жизнь, но и сами деревья замерли, как великаны в строю, не смея перешепнуться друг с другом. Ничто под ногой не трещало, не свиристело, не плакало. Но – будто бы хрустальная, тишайшая музыка.

Я весь преобразился. Только что – нетерпеливый, ликующе-жаждущий, сильный, как зверь, я бежал, словно страшась опоздать, теперь же… Теперь что-то дображивает во мне, успокаиваясь, и из чувств и надежд произрастает нечто другое: бесстрастно-послушное, ловкое, как вышколенный английский слуга.

И, как вышколенный английский слуга, повинуясь неслышимому, неразличимому (для чужих) тайному знаку, я делаю шаг, и тотчас навстречу мне ложится ковровой дорожкой приглашающий луч. Я подошел, встал на площадку, бесшумно распростершуюся передо мной, и спокойно, бесстрастно поднялся на ней в распахнувшийся вход.

Здесь следует сказать вот о чем. Неверно было бы думать, что я подчинился Их воле. Нет! Я совершенно не могу описать сейчас, что же Там было, но я помню одно: я все время контролировал свое поведение! Я понимал : Они меня изучали! Чем-то я Их привлек, что-то было во мне, что Их очень заинтересовало, и я знал: я должен быть таким, каков есть! Должно быть совершенно естественное, ненатужное поведение. Но это не значит, что я подчиняюсь. Просто всякий раз, как дать какой-то ответ на совершенно забывшиеся ныне вопросы, которые Они – нет, не задавали, но в н е д р я л и в меня, я всякий раз хладнокровно обдумывал не то, как было бы лучше и безопасней ответить, а то, как бы ответить наиболее обычным для меня образом. В этом – инстинктивно я ощущал – было спасение.

И в конце сеанса, который длился, как позже я вычислил, несколько дней(!), всплыл последний вопрос (как бы в благодарность за примерное поведение): чего бы хотел я?

Чего я хотел?.. Труев ни на секунду не выпадал из меня!

И что-то похожее на вздох удовлетворения, исторгнутый из недр Того, кто мной занимался, я ощутил.

Мгновенно возникшее чувство, похожее на невесомость, – и я оказался над Труевым. Да, я висел где-то над

ним, видя его и зная при этом, что он не видит меня. Ничего великолепнее и придумать нельзя)

Итак, я оказался над пустынной равниной. Тарелка зависла над ничем не примечательным местом, и даже входы в каменоломни я сразу не углядел. Впрочем, нет, вот один!

И с этого момента началась веселая охота моя.

Труев стоял на отвале возле ствола шахты – круглом отверстии диаметром несколько метров. Над ним высилось Г-образное сооружение с двумя блоками, увенчивающими верхнюю перекладину, а рядом торчало другое, типа колодезного ворота. Труев, как видно только что, пропустив веревку через верхние блоки, привязал ее к барабану ворота и сейчас трогал веревку, проверяя на прочность.

Восходящее солнце косо освещало пейзаж, так что свободный конец веревки уходил как бы в черную ямищу – ничего в глубине не было видно.

Вот тут ему впервые почудилось, будто за ним кто-то следит! Он поднял голову, огляделся.

– Что за черт! – пробормотал, осматривая золотистые, склоны холма – пустынный на многие километры, библейский пейзаж. Что-то, похоже, ему не понравилось, потому что, приставив ладонь козырьком к своему здоровенному лбу, он долго и долго искал что-то взглядом.

– Что за черт! – повторил. Но все же, покрутив рукояткой, извлек веревку из ямы и привязал к ней здоровенный мешок. Затем спустил его вниз, лег на живот и, потихоньку сползая задом, в какой-то момент извернулся, схватился за веревку руками, обнял ногами и нажал спуск. Вот туловище скрылось в отверстии, и голова – большая, яйцеобразная, лысая, увенчанная бородищей – покрутилась туда и сюда. Я думал, что теперь-то он попрет вниз, как лифт, – так нет же! Ни чуть не бывало!

Он был крупен, увесист, но все же, будто не беспокоясь о том, чтобы поберечь силы, вдруг начал, трудно дыша, карабкаться вверх. Вот вылез, лег животищем на бруствер-отвал, перевалился. Вот сел. И опять огляделся.

Нет, он не мог видеть меня! Хотя никто и не говорил мне об этом, но каким-то образом я это знал. Но когда он задрал свою лысую голову и взглянул сквозь меня, стало не по себе. (Тут надо объяснить необъяснимое: не только он, но и сам себя я не видел; тем не менее я находился над ним! Метрах в десяти над его головой!)

– Кыш-ш-ш! – потихоньку я прошипел – скорее для пробы: слышит ли он меня?

– А-а, это вы, Медедев! – неожиданно откликнулся он.

– Давайте! живо спускайтесь!

– Зачем? Почему вы на меня наседаете?

– Партизаны! Отец! Гибель отца! Сумасшедший комбат! – подгонял я его.

– Нет, честное слово! Вы можете сделать это и сами. Прекрасно можете сделать! Вы знаете, в вас есть сатанинское что-то! А я не смогу. Нет-нет, не сумею!

– Лезь, сучий потрох!

– Ведь там не так уж много надо добавить. Полет фантазии – и ничего больше! Надо же объясниться! Вы это сумеете! Вы о себе! О себе – полсловечка! Лермонтов чуть-чуть рассказал о себе – а Россия полтора века в задумчивости! Или же я ошибаюсь? Не вижу ли в герое романа – не героя, а вас? Не проще ли все это в романе-то?

Он опять закрутил башкой – быстро-быстро, как биллиардный шар, трепещущий перед лузой. А я понял, что он не слышал меня. Он просто вел со мной диалог. Заочный, не прекращающийся ни на минуту. Шар вертелся, вертелся, вдруг – р-раз! И исчез. Впрыгнул в нору. Куражась, я крикнул:

– Па-ашел!

А он вправду «па-ашел»! Перехватывая веревку руками, упираясь в стенки ногами, он начал скоренько опускаться.

– Эгей! – орал я, наслаждаясь тем, что он не слышит меня, но, как бы выполняя мои указания, поспешает.

Ему надо было спуститься метров на двадцать. Оттуда к стволу шахты выходил горизонтальный заброшенный штрек – он предназначался для роли артерии, подпитывающей отряд продуктами и информацией.

Труев сделал сорок девять перехватов руками, когда правой ногой вдруг не сумел нащупать опору, в то время как левая скользнула вместе с обрушившимся пластом земли. И он повис на руках. Он повис на руках, этот крупный мужчина в возрасте за шесть десятков.

– Прыгай! – подсказал я ему.

Но он никак не отваживался.

Тогда я, подбежав к шахте (это случилось непроизвольно и так, что я даже не заметил, как выскочил из НЛО), распластался на пузе и заглянул в отверстие-вход: Труев, намертво вцепившись в веревку, застыл.

– Прьг-ыгай! – я завопил. И он выпустил веревку из рук.

Не так уж много он пролетел – метра четыре, не больше. Он опустился на ноги, подсел по инерции и мягко,

вполне грамотно, повалился на спину.

Тогда я принялся за игру с извлечением веревки наверх.

В полутьме шахты видно было неважно, тем не менее, я наблюдал: вот он, увидев, как веревка вдруг шевельнулась, и продолжая лежать на спине, вытаращился на нее, ожившую вдруг; вот перевалился на бок, пытаясь ухватить непослушной рукой за конец; вот, не поймав, разочарованно смотрит, как шаловливый кончик болтается в каком-нибудь метре; вот, еще по-видимому не поняв, чем грозит неуспех этой

игры, рванулся всем телом, вытягивая жаждущую руку вверх… тщетно! Веревка взвилась и зависла над ним в паре метров. Тогда он вскочил и в пылу страсти подпрыгнул. Хвостик, скользнув по ладони, истаял. Он вновь подпрыгнул – и вообще не достал. Наконец, взглянул вверх.

– Труев! – позвал я. Негромко позвал.

Но меня он не узнал. Я так понимаю: он смотрит вверх, видит небо – голубое, прекрасное, далекое небо. И там, в этом лазурном окружии чернеет овал чьего-то лица – маленький, неразличимый.

Но полно! Пора дать понять, чьей милости он обязан своим злоключениям – и происшедшим, и тем, что еще предстоят! И, сунув камешек в конверт с фотографиями, которые по причине, до конца и сейчас мне неясной, я постоянно держал при себе, я швырнул конверт в шахту.

А он, до последнего задиравший башку свою вверх, как раз в этот момент ее опустил. И посылка пришлась ему аккурат по макушке. Он схватился за голову. И опять, вопреки всякой логике вместо того, чтобы взглянуть, кто там кидается почтовыми атрибутами, наклонился к свалившемуся с неба подарку и забрался ручищей в конверт.

– А я-то все думаю, чьи это проделки! – пробасил, разглядывая фотографии.

Это были у д а р н ы е момент-фотки. Золотоволосый лизун – хахаль Зинки, после удара гитарой рабски покорившийся мне (плюс, конечно, еще и оплата за мучительный труд!), запечатлел скрытой камерой несколько вольных поз, в которых сплелись наши с Ритой тела и которые вряд ли принадлежали к арсеналу вольной борьбы.

Но Труев был великолепен. В словах, с которыми он обратился ко мне, не было и намека на терзания рогоносца.

– Эй, Медедев! крикнул мне Труев. – Хотите поговорить о доделке романа?

Каков гусь! Складывалось впечатление, что он никак не мог поверить в катастрофичность своего положения. Пошло было бы отвечать ему небольшим, скажем так, камлепадом.

– Что ж! – так же разудало ответил я. – Будем считать, что вы правы!

– Ну так спускайтесь!

Каково? Он не просится наверх, его устроит и встреча внизу! Я опустил веревку к нему:

– Хватайтесь! Не обещаю, что вытяну до конца, но…

Я не был уверен, что он решится: ведь он попадал под мою чрезвычайную власть! Отпущу – и двадцать метров полета) Две секунды полета, и – чпок! Но он сразу схватился мне пришлось упираться что было сил, чтобы его удержать.

Когда я почувствовал, что он уже капитально завис на крючке, то, налегая всем телом, начал накручивать рукоять ворота. А когда веревка была извлечена примерно до половины, ввел фиксатор в просвет между зубцами стопорного устройства.

– Ну как? – крикнул ему. – Есть еще порох?

– Ага! – отвечал он жизнерадостно.

– А теперь отдохните! Вцепитесь в веревку – если хотите, зубами – и слушайте! Слушайте мой ультиматум!

– Я слушаю, слушаю! – легко он отвечал. Он задрал ко мне лысину лба, веник бороды лег на веревку, он приготовился слушать, вися. Как крупная рыбина, рассматриваемая изумившимся рыболовом.

– Я, Труев, с и д е л! – произнес я с ударением.

– Поздравляю! – тут же откликнулся он. – Для писателя – опыт огромный. Я-то, увы, нет, не сидел! Поздравляю!

– Я, Труев, сидел, у меня упрощенное отношение к жизни и смерти. Вот отпущу стопор и…

– Да зачем же? – опять перебил он меня. Легко врезался в мою речь, жизнерадостно. – Что толку-то, что? Ну, гикнусь я, ну, сломаю хребтину, и что?

Этот скот так легко отвечал, что путал мне карты. Будто не он там висит, напрягая все силы, будто не ему, девяностокилограммовому старому дяде там неуютно, а мне!

– А затем Труев, что, когда я сидел, один чурка-писатель передал мне, отбывшему срок, адрес и два телефона. Явившись по адресу, я получил пару сотен за труд и папку с романом… Конечно же, больше я никуда не звонил!

– Так зачем отпускать стопор? – после некоторой задержки, возразил Труев. – Давайте, я выберусь, и мы как следует все обсудим.

Гнусность была в том, что каким-то образом он меня вынудил на другой, интеллигентный тон разговора.

Отпустив стопор, я наблюдал, как веревка, поначалу медленно отползая, раскручивая барабан, вдруг рванулась и, сопровождаемая грохотом барабана, исчезла в дыре.

Глухой удар (секунда и еще какая-то доля) возвестил о встрече рогоносца с родимой землей.

– Эй! – крикнул я в полутьму. – Живы?

Он ответил не сразу. Признаться, так я где-то внутри, в недрах своего глубинного «я» облегченаго вздохнул: какая-то тревога не отпускала меня. Но он, собака, ответил!

– Ага! – Странно: голос его звучал доверительно! – Кажется, ногу сломал. Или вывихнул? Больно, комар ее забодай!

– Ну, теперь-то вы поняли? – надрывался я крикнуть погромче: – Мне теперь и сам черт не товарищ!

– А чего понимать?.. Ой!.. Больно, пропади она пропадом! Чего понимать? Я и так кое-что, да… В смысле о

вас… Тут особенно и нечего понимать. Тем более нам надо поговорить!.. Тем более!.. Давайте, спускайтесь!

«Спускайтесь»!.. Он за кого меня держит?

– Нет, Труев, нет! Это вы тащитесь сюда! Что нам там делать внизу? Силы-то есть?

– Ладно, попробуем снова! – отвечал он негромко, не напрягаясь, так, что мне – мне! – приходилось прислушиваться. Только держите покрепче! Страхуйте! Сумеете?

И снова подвох! «Сумеете?» – да что я, дешевка, чтобы так запросто ловиться на эту подначку?

– Хватайтесь!.. Только учтите: я отпущу!..

И вот я кручу рукоять. Он, похоже, не понимает, что я не шучу. Роман – моя ставка, но мне не закончить его!

Я опять включил стопор. Подергал веревку.

– Эге-гей, Труев! – крикнул в дыру. – Отпускать? Или как?

– Или как! – отвечал он жизнерадостно.

– Но ведь я отпущу! Так лучше сейчас – падать меньше придется!

– Зато времени больше на то, чтобы вы передумали!

– А если не передумаю?

– Значит – судьба!

Судя по голосу, он не бравировал. Этот скот так умел говорить, что фальши не слышно. Это-то и раздражало меня.

– А знаете, Труев, почему я все равно ее отпущу? Да вот почему! Я, Труев, трахал вашу жену и сообщал вам об этом – вы благородно прощали, даже удрали от нас в эти каменоломни… «Если Риточка; тебе хорошо, то и мне от этого хорошо!» Вы натянули на себя маску святого – тем самым меня вынудили стать негодяем! Да что – негодяем: заставляете меня вас убивать! А я не хочу убивать!

Что-то насторожило меня. Труев молчал. Сопя, отдуваясь – так, что стены шахты громово отражали силы и вздохи, – не отвечал. Но иное царапнуло. Словно бы кто-то смотрел.

Я заглянул в шахту: он смирно висел, этот одураченный сом.

Я оглянулся и снова не понял, что же царапнуло.

– Труев, ну докажите, что вы – полный святой! Ну, пообещайте закончить роман за меня! – я крикнул глумливо. – Вот вам зацепа для того, чтобы развить мысль, которую вы усмотрели в романе: вы – святой, и ваша судьба в моих злодейских руках! Я говорю: я трахал вашу жену, а вы мне: прощаю! Я говорю: я украл чужой… Нет, пусть будет: вы – живописец, и я украл в а ш у картину! И выручил миллион за нее! А вы, скажем, ослепли. И вот, слепой, нищий и одинокий, вы тащитесь вверх и говорите: за картину – тоже прощаю!.. И тогда, потому что вы вынуждаете меня стать негодяем, убийцей, поскольку п р о с т и т ь – можно, пожалуй, а вот оказаться п р о щ е н н ы м – вот это хреново… тогда я говорю: я отпускаю стопор!.. А вы мне: прощаю! Так тихо-тихо, проникновенно: прощаю! И я… Я отпускаю.

…На этот раз я отпустил более квалифицированно: он падал значительно дольше. Я придерживал барабан, пока веревка скользила в отверстие шахты,.. прошло пять секунд!

– Ну как? Вторую ногу-то не сломали?

На этот раз он ответил не сразу. Вот теперь счет сравнялся. Теперь ему надобно думать.

– Эй! – крикнул я громче. – Вы живы там или как?

– Или как! – зло он отвечал. Зло отвечал! Зло!

– Что же? Судьба?

И опять он промолчал. Нет, он не был Леонид Леонидовичем, не был! Тот бы за такую возможность… за возможность влезть в душу убийцы… тот бы за эту задачу искусства… Да нет, вряд ли, нет, нет! Все бздят помирать, все дрожат за свою бледную жизнь, не верю я ни в Александра Матросова, ни в Иисуса Христа!

И опять что-то чужое словно бы колыхнулось вблизи.

Словно бы приоткрылся чужой, изучающий глаз!

Этот взгляд прямо царапнул. В буквальном смысле меня передернуло. Словно по позвоночнику провели чем-то липким, гадким, заразным.

– Эй, Труев! – крикнул в дыру, цепляясь за Труева, будто бы он мог уберечь от этой заразы. – Вот теперь я скажу вам, зачем все это затеял. Мне нужно закончить роман. Как его нужно закончить и чем… ну там, психология, детали и прочее… в общем, материала у вас предостаточно! Но, согласитесь, я никогда не поверю, чтобы вы на свободе, в тепле, в безопасности взялись закончить роман, никогда не поверю, и никто бы не поверил в такую возможность! Но в я м е, Труев, сидя в этой дырище, у вас просто нет выхода!

Вы какое-то время подумайте, отдохните, а вскорости я спущу вам сюда и еду, и одеяло, бумагу и прочее – все для того, чтобы закончить роман!

Он все молчал.

И тогда я пустил в ход наипоследнейший аргумент. Выпустил ударный полк из засады.

– Слушайте, Труев, – начал негромко. Да, я начал негромко и даже не опускал голову в отверстие шахты. Я знал: сейчас он услышит! Поэтому я начал негромко: – Послушайте, Труев, есть еще обстоятельство! Встретившись с вами, я, хотя в это трудно поверить, но я… я был огорошен. Ваши слова, что роман может стать Полезным Для Человечества, буквально перевернули во мне всё, все мои принципы… Я больше не претендую на авторство… Я все отдам вам… Только закончите!.. И простите за то, что я так грубо,

жестоко все это обтяпал, но согласитесь и с тем, что вам будет проще… вы должны вжиться, в конце-то концов! А как только закончите, я вызволю вас, я засвидетельствую, что вы – законный соавтор, что вы внесли в роман важнейшую линию…

Я был уверен, что говорю убедительно! Что-что, а лгать я умею: тюрьма этому учит! Труев был из тех, тронутых! Больше всего на свете обожал он искусство…

– Я принесу вам лекарства! Покоритесь же обстоятельствам! – выкрикнул я, напоминая о его принципе.

Что я бормотал! Я ужасаюсь, вспоминая тот разговор – неумелый, непсихологичный, дурной!

И я пропустил! Увлекшись, забыл о существовании реального Труева. И когда что-то блеснуло в отверстии шахты, я захлопал глазами, однако сомнения быстро рассеялись: то лысина Труева отбросила солнечный зайчик!

– Труев! Никак вы сами вскарабкались?

Вот из-за отвала выметнулась рука, зашарила пальцами, подбираясь вдоль веревки повыше, поближе ко мне.

Я пошлепал ладонью по темечку:

–Эй!

С усилием подняв голову, он посмотрел па меня. Я поразился. Лицо его было черно. Лишь толстые губы розовели запекшейся коркой. Да глаза – махонькие, они светили из-под серых, присыпанных пылью бровей. В них угнездилась усталость и – ничего кроме усталости, как я ни вглядывался!

– Ну что, Труев? – спросил я охрипше. Отрывисто. – Сбросить вас вниз?

– Да уж решайте! – ответил он также охрипше, отрывисто. – Больше-то я не сумею взобраться!

Рваная рана раскрылась у него на скуле, темная кровь вытекала из раны и медленно, вязко стекала, учерняя корку грязи на коже. Ладонь моя, как от электроудара, отскочила от лысого темени и сама по себе протянулась к его шарящим пальцам. И они за нее ухватились. Неповоротливый, как на цирковой арене тюлень, Труев начал выплюхиваться на поверхность, волоча свою ногу. Минуту-другую полежал

носом вниз, отдышался. И повернул, чуть приподняв, ко мне свою большую, бородатую снизу, а сверху – голую, как скорлупа, голову.

Передо мной оказалось существо, мало напоминающее гомо сапиенс. Все чувства погибли во мне, кроме брезгливости, и ладонь, не забывшая объятий грязнокровавых пальцев, горела от отвращения. Но вот существо перевалилось на массивную задницу и, опираясь на локоть, приподнялось:

– А знаете, Медедев? —проскрипело оно. – В вашем предложении имеется смысл! То, что я пережил, отлично впишется в текст!.. Эта ваша жестокая шутка, знаете ли, тоже перевернула все мои представления о жизни, о людях… Вы, конечно, убийца, садист, это так интересно… Надо нам в самом деле попробовать отработать роман… Вот любопытно: что вы думали обо мне, когда я там копошился?

Я не верил ушам. Однажды я слышал такие слова о себе – тогда я им не поверил. Что особенное они – и Труев сейчас, и тогда Леонид Леонидович (кстати, такие разные, разные люди!), – что особенное они видят во мне?

Внезапно я понял: да он просто зубы мне заговаривает! Он понял, конечно, что после случившегося я не могу сохранить ему жизнь. Он догадался, что даже если он, находясь в яме, закончит – допустим! – роман, даже после того (а вернее: тем белее после того!) я бы не мог его выпустить хотя бы из чувства обычного самосохранения. Он догадался и начал карабкаться. А сейчас зубы мне заговаривает.