Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Автор книги: Александр Жулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Дверь не открыли. В квартире мяукала и тяжело прыгала Лялька.

Предусмотрительный, сошел в магазин. Купил у ошеломленной продавщицы пальто – зимнее, ватное, уцененное.

Расстелил. Устроился на полу.

Но и утром она не вернулась.

Струи хлестали ее молодевшее тело. Она направляла горячий поток от шеи к подмышкам, вела вдоль боков, водила кругами по животу, опускала к ногам. Все в ней кипело, но с каждой секундой овладевала ею робость. Все медленнее водила струей, все чаще прислушивалась, что там происходит.

А т а м что-то упало.

Представила: вот выводит, кладет ему руки на шею. Он, молчаливый, взволнованный, целует в сгибе локтя. Ладонями она принимает это лицо.

И снова – будто тяжелый прыжок Лялька, что ль? Надо ее запереть. Родное, живое – неловко.

Сердце стучало неистово.

Еще раз потрогала кожу мохнатым, широким, оранжевым полотенцем, накинула на плечи халат. Вышла.

Его в кухне не было.

Легким шагом вплыла в комнату – и там его нет.

Не понимая, рванулась обратно, сшибла лезшую под ноги кошку… нигде!

Почувствовала опустошенность. Был ли он, не был ли, может, все это – бред?

На столе лежали очки – выпуклые, круглые стекла. При ней никогда ими не пользовался. А рядом – ее фотография: три на четыре. Отвратительная, какие только бывают на пропусках, фотография. Дикая мысль пришла в голову: неужели разглядывал фото? Неужели разглядел, какая она, наконец?

Показалось, что шевельнyлась портьера. Бросилась, изготовив губы в улыбке.

Ткнула —нет. Пустота.

– Я, кажется, схожу с ума, – громко сказала она. И прошла стремительно в кухню – нет, никого!

Снова в комнату. Ощущение было такое, словно он прячется, притаился, словно – игра.

– Послушайте! – громко сказала. – Но это негодная…

А подумала так: в этот год, в этот час, в эту минуту я…

И быстро присела, заглянула под стол: никого! Скрипнула шкафом: что за вздор!

– Я с ума! – крикнула.

Никого. Только со шкафа спрыгнула Лялька, зацарапала лаковый пол, убегая.

– Я сумасшедшая, – спокойно сказала, – и это весьма любопытно.

Зеркала в рост в доме не было – не любила фигуру свою. Набрала маленьких; круглых, овальных, прямоугольных. Таких было много – нравилось разглядывать себя подетально. Взяла молоток, набила гвоздей, навесила, приладила зеркальца на стену.

Получился многоэтажный дом с тысячей окон.

Сбросила на пол халат: в каждом оконце замелькала какaя-то часть обнаженного тела.

«Тарантелла!» – послышался баритон. Строгий, спокойный.

– Спасибо! – поблагодарила соседей за радиопомощь.

Музыка грянула бурная, радостная, зажигательная.

– Красиво играете! – похвалила и сделала па. Тысячи зеркалец, расчленив ее тетю, повторили его. – Постарайтесь, ребята! – Нопое па.

В зеркальных окошках, разрезавших ее громоздкое, грушевидное тело, замелькали суматошные, белые облака.

Радио исправно трудилось, музыка убыстрялась.

– Красивый танец для некрасивого тела, – сообщила тем зрителям, которые наблюдали ее через зеркальные окна. И заметалась, танцуя, то поднимая непослушные, тяжелые руки, то приседая со вздохом, покачиваясь.

И быстро выдохлась.

– Уф-ф! – едва отдышалась.

А потом, взяв молоток – а он был изящный, с изогнутым носом, для тонких медных работ – прицелилась. Бенц! – одно из окошек, так бесстыдно, бесстрастно отражавших движения полного тела, вдребезги разлетелось.

Отошла, присмотрелась: словно и не было складки на животе. Так тебе, негодный подглядыватель!

Снова прицелилась змеиным раздвоенным носком: бенц! – осколки звеняще рассыпались. Бенц! – новый звон.

Стала бить все подряд.

Все! Осталось одно: узкое, длинное, висящее параллельно глазам. По глазам больно. Глаза небольшие, неяркие, но

если поглубже, подольше вглядеться…

Зажмурилась, ударила – мимо. Глухой стук.

Еще раз – мимо опять.

Пусть остается!

Как была в тапках, набросив домашний халат, вышла на улицу. День ушел, ночь была бледная, бездыханная. И воздух был нагретый, густой, как отработанный пар.

Она шла по улицам мертвого города, надменные громады домов не замечали ее, ей было жутко: есть ли кто-нибудь, где-нибудь, который живет и, может быть, наблюдает, может быть, ждет? Всегда имеется то, что светит для вас, но как, в какую сторону обернуться, на какую верхотуру забраться, чтобы увидеть? Да нет, все это – вьдумки, сказки для слабых, а в тысячах окон серых домов зияло равнодушие к ней.

И эти окна разбить?

Зазвенеть звоном осколков, прицельно: бенц, бенц, бенц!

Но взвизгнул гудок. Как зачарованная, спускалась к железной дороге. Вот тот бугорок, о котором кто-то рассказывал ей о свободной траве. Шум нарастал.

Она трогала траву несмелой рукой – нет, тот, кто рассказывал ей о свободной траве, лгал: трава мертвая. А шум за поворотом все нарастал. И в момент, когда металлический зеленый дракон выметнулся из-за угла, она сделала шаг, нога ее подвернулась, она нелепо взмахнула руками…

– Нет-нет, только не это! – успела в последний миг вырваться из-под загрохотавших колес. – Ведь я иду на свидание! – И, крепко сжав свои толстые большие губы уже не осматриваясь по сторонам, но двигаясь прицельно, сосредоточенно, влекомая ясной, отчетливой мыслью, она быстро вернулась домой.

Прошила в комнату, приняла лошадиную дозу лекарства.

Подумала: интересно, что же больше всего ему во мне не понравилось? Скоро стало легко, отстраненно, пустила горячую воду, мягко легла, ожидая, пока ванна наполнится. А потом полоснула по венам. Сначала было чуть больно, потом ничего, тепло плотной воды боль поглотило. И, когда засыпала, увидела наконец себя девочкой. И папа целовал ей глаза и макушечки.

– Счастливая будет! – целовал папа макушечки, а она, шутя, отбивалась:

– Ну где ты был? Я ждала тебя! Давай поиграем!

– Несчастная девочка! – говорила, рассчитывая на возражение, мама. – Надо ж было взять худшее и от меня, и от тебя! – Мама была худенькая, веснушчатая, юная.

– Две макушечки – значит: счастливая! – смеялся отец: – Две макушечки, на каждой – по голубку! Одна не останется, будет жених, будет семья. А глаза-то, глаза! Чистые, нежные! – и вновь целовал, а девочка, хохоча и кокетничая, подставляла ему то один глаз, то другой, но никак не макушечки.

Так, с безмятежной детской улыбкой, она и заснула.

«Наша девочка» еле-еле сумела его отловить. Гневно дыша в трубку, накинулась: – Послушайте, где это вы шастаете? Я звоню, звоню!.. Он…. Вы понимаете, он опять топал тогами, как слон!

Виктор Алексеевич долго молчал. Затем с ледяной, медленной яростью вогнал в ее глупые уши: – А теперь послушайте вы! Я не приду! Я на больничном. Я завтра на похороны… Катитесь вы, знаете!..

Теперь замолчала она. Он слушал прерывистые, быстрые вздохи, готовясь теперь врезать по-черному, но вдруг

услыхал:

– Я с вами! Виктор Алексеевич я буду у вас!

– Да не с мамой, не с мамой! – сразу расстроился он.

– Это неважно, не бросайте меня! – голос был неожиданно жалобен, слаб.

…На похоронах вместе с ними обоими было семь человек. Его не знали, но перед ним расступались. Казалось ему, слышал шепот в свой адрес.

Когда отходил от нее, кто-то коснулся руки.

– Не мучьте себя, – сказали ему. – Это судьба!

Взглянул в глаза говорившей, но не мог признать в ней знакомую.

– Не казнитесь, – все говорила ему эта женщина, девушка, как ее? Лицо ее начало расплываться. – Она, верно, была не в порядке. Вы понимаете? Ну кто в наше время?..

Он вдруг испугался. Испугался услышать что-то очень точное, бьющее в цепь безошибочно и безжалостно. Защищаясь, поднял ладони.

– Хотите, я вас провожу? – Ему хотелось схватить пальцами, выжать серую слизь с раздутой, обманчивой маски, в которую расплылось лицо. «Замолчи!» – застрял в горле крик – Вы одиноки, я одинока, я нас провожу! – не затихали слова.

Он поднес пальцы, которые крючились, которые невозможно было разжать, к злой, ему сострадающей… Но зачем ему сострадать?.. Поднес их к этой коварной маске, но… Неожиданно для себя провел ими по мягкой и гладкой, чуть морщинистой коже.

– Виктор Алексеевич, это – судьба! – послышался шепот, и из колыхавшихся контуров маски проступило лицо: испуганное, мокрое и дрожащее. – Идемте ко мне.

– Ловите момент, Витя! Знаете, это о ком? – внезапно он произнес и позволил взять себя под руку. – Ромео поймал момент, – зло продолжал, позволяя вести куда-то себя. – Ромео поймал «нашу девочку»!.. «Наша девочка» поймала Ромео!..

Что-то пискнуло рядом, локоть повис. Недоуменно повел он вокруг освобожденной рукой никого. Только где-то уже далеко промелькнула темная тень. Он не стал напрягать зрение, опустошенный куда-то побрел.

– Никакая смерть не бывает бесцельна! – бормотал, уходя. – Ах, бросьте, оставьте, какая судьба? Никаких генов нет! Врете вы, Врете!

Литература, как и любой вид искусства, есть способ выявить и передать ощущение родства душ человечьих. Иначе: литература есть способ выражения автором своей любви к человечеству. Беда же заключается в том, что у каждого автора есть лишь узкий круг, вполне определенный круг почитателей…

Не признания в пресловутых широких читательских (нечитающих) массах ищу я и, уж конечно, не славы! Но чтобы мои томики на заветней полочке нашли свое место у некоторых!

Александр Жулин.

Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником».

ВСЕ СМЕШАЛОСЬ В ДОМЕ БОЛКОНСКИХ

О любви в наши дни

– Александра Сергеевна, Александра Сергеевна! – пропищала из кухни эта тощая вертихвостка, – не могли бы вы за молоком последить, пока я занимаюсь бульоном?

Иван Петрович, полулежа в подушках, пожал плечиком: надо идти!

Александра Сергеевна поднялась – с львиной грацией. Современно крупная, современно пластичная. Замедленно вышла, ощущая спиной волнующий взор.

И обрушился шквал.

– Для меня это какой-то дьявольский рок! – с места в карьер понесла вертихвостка. – Иной раз прикажу себе замереть – и замру! Замру и смотрю, на одно молоко только смотрю, жду, чтобы, как начнет закипать, тут же выключить. И что же вы думаете?

– Вас отвлекают в наиважнейший момент? – учтиво спросила Александра Сергеевна, думая лишь о том, чтобы скрыть свою мысль. Мысль ее не была столь изысканной, как тон ее слов. «Окунуть бы башкой тебя в это самое молоко!» – вот и вся мысль.

– Нет-нет! – всплеснула руками хозяйка, шустро снуя от плиты к холодильнику и обратно и поглядывая то на молоко, то на бульон. – Пусть треснет земля, пусть я провалюсь!.. («Вот если бы!» – предположила Александра Сергеевна.) Не отвлекусь ни за что! Но… знаете, знаете? Как

только замру… Ни за что не поверите!

– Почему же? Я верю! – возразила (нисколько не веря) Александра Сергеевна.

– Вы не поверите: только замру – отключаюсь! Знакомо вам это словечко? – и она выпучила на Александру Сергеевну свои бесподобные глазенапы. – И, отключенная, смотрю в молоко! Смотрю – и не вяжу, как оно закипает, как начинается этакая, по вашему выражению, турбулентность, как… закрутилось, всплеснуло, залило! Вся плита в молоке.

Турбулентность! Александра Сергеевна пожалела, что не закрыла заранее уши берушами.

– А сейчас еще надо следить за бульоном… Знаете, в чем его главная прелесть?.. Чтоб – никакой мути!

И она так горько вздохнула, что Александра Сергеевна тоже чуть было вслед за ней не вздохнула, но… дикий крик.

– Глядите, глядите! – пронзительно заверещала хозяйка, —вскипело, взметнулось, вся плита в молоке! А я отключилась, и вы отключились, ну не дьявольский рок?

От этого шквала с Александрой Сергеевной (которую при всей ее высоте и упитанности ну просто никак не выходят называть больше по имени-отчеству, потому что лет ей всего – двадцать пять, и возраст отражен на лице: ни лукавых морщинок, ви скрытых, с полунамеком, улыбочек) —

так вот, с этой Сашевькой произошел легкий шок.

А тут началась катавасия я с бульоном. «Хватайте!.. Сливайте!.. Не обожгитесь!..» – спасал бульон, суетилась хозяйка, а Сашенька все стояла столбом, индифферентно держа то одно, то другое: то, что суют.

– Ай-яй-яй! – запричитала та особенно громко. И только тогда Сашенька встрепенулась, как если бы по спине ее что-нибудь пробежало. – Простите, простите меня! – визжала хозяйка, – я ведь помешала р а б о т е!

На то, чтобы расхохотаться, сил больше не было. Сашенька опустилась к столу, уронила на руки голову. А хозяйка, имевшая сложное сочетание царского имени – Екатерина – с необыкновенным в древнецерковной своей обветшалости отчеством – Перфильевна, еще долго трещала, не реагируя на очевиднейшую слабость гостьи.

Но прозвучало магическое: реферат.

– Иван Петрович проработал ваш, как он выразился, реферат троекратно, так пожалуйста, возвращайтесь к Ивану Петровичу! Сейчас же, немедленно! Ему, как он говорил, нравится руководить вами… гм-гм… научно!

Сашенька ожила только в ванной.

Подумала: а настолько ли дура эта полуграмотная вертихвостка, манерой распахивать глазенапы похожая на детскую куклу? На разряженную и ухоженную, на постаревшую… на старую, старую детскую куклу! «Вашей работе!» – сказала она, а прозвучало как: Бог знает, что у вас за работа!

– Александра Сергеевна! (Сашевька чертыхнулась.) Вот вы представьте, я вдруг испугалась за ваши замечательные панталоны! Выйдите-ка на свет!

Панталоны? С чего бы так причудливо называть эти бананы? Нормальные, изумрудного цвета бананы, снизу обуженные и как бы оборванные чуть ниже колен – вон и лохмушки! – а сверху широкие, свободно свисающие с выпуклых бедер… модные, замечательные пан… ух, черт побери!

Панталонами, простите, величают еще и нижние женские… эге, Екатерина Перфильевна, уж не острите ли вы?

– Ай-яй-яй! Вот видите, видите? Жирное пятнышко! Это – бульон, Александра Сергеевна, это – дьявольский рок! Пройдемте на кухню! У меня имеется средство… против всякого жира! Против всякого, всякого!..

Всякого жира? Сашенька вздрогнула. Показалось, не только щеки ее покраснели, но и те весьма полные телеса, которые были под пан… ух, черт побери!

В глазах вспыхнуло белое пламя.

– Прекратите-ка этот спектакль, Екатерина… Перфильевна, вы… цепко углядели давнее пятныш… и в чем прелесть буль… и бананы мои… я думаю… Ивану…

Все то время, пока Сашенька чеканила эту тираду, делая паузы не по смыслу, а по необходимости справиться с бешенством, Екатерина Перфильевна взирала на нее своими нарисованными голубыми глазами с выражением ангельского простодушия. Затем похлопала недоуменно густыми ресницами – точь-в-точь бабочка невинными крыльями, и в самое время вступила:

– Милая Александра Сергеевна! – вступила как раз в тот момент, чтобы отсечь «Ивану» от повисшего отчества. Сашенька сказала: Ивану, – а Екатерина Перфильевна, движением округлых бровей: уже и Ивану?

– Милая, Александра Сергеевна, тише! Ивану Петровичу худо!

И Сашеньке показалось, что эффект от тирады оказался не больше, чем если б отдубасила висящее полотенце.

– Вы вызвались – гм-гм! – подежурить! Подежурить у постели больного! Так идите ж, д е ж у р ь т е! Идите, работайте над – гм-гм! – турбулентностью!

В других обстоятельствах Сашенька, сокрушенная и разгневанная, не испугалась бы хлопнуть дверью погромче, но… не оставлять же Ивана Петровича на эту – гм-гм! – турбулентную дамочку!

Сашенька несгибаема! Гордо шествует мимо хозяйки.

– Но панталоны вам так к лицу, право! Так гармонируют с вашей, именно с в а ш е й фигурой!

Тощая глазенапа, черт побери! .

Ивану Петровичу, доктору неких весьма пунктуальных наук, было столько же лет, сколько Екатерине Перфильевне: сорок. Был авторитетен и уважаем и вместе с тем ходил в джинсах, потертых по моде, называл девушек «золотце ты мое», лихо играл с аспирантами в волейбол и потому все еще считался в институте гусаром: вполне современный доктор наук.

А тут вдруг заболел.

Грипп поначалу, но прокатилась молва: затемнение в легких! Кошмар! Такой славный гусарчик, такой ценный работник, и – затемнение!

И вот он, остроносенький, лысенький, лежит на постели, и под одеялом тельце его едва ощущается! Никакого залихватского вида! Ни на грош обаяния умницы!

– Если искривить лопасть на выходе, – говорит ему Александра Сергеевна, – точка срыва пограничного слоя уйдет вот сюда! – и ведет пальцем по графику.

– Не надо! – возражает Иван Петрович. Из-за высокой температуры в голове у него словно ракета свистит, однако от пышного бюста сотрудницы (не тронутого губами младенца! – разжигает себя) глаз отвести невозможно. – Не надо, золотце ты мое, искривлять эту лопасть, не надо так уж бояться этого срыва! – и он берет Сашенькин палец и несет – да так воздушно, так ласково! – в неизвестные, дух захватившие дали.

Эх, знал бы доктор паук про затемнение в легких!

А у Сашнгьки наступает смятенние чувств. Однако, привыкшая поверять гармонию отточенной алгеброй, она немного помедлила, пытаясь понять, был ли подтекст во фразе про срыв. Да был, был несомненно! И тогда, взяв сухую лапку Ивана Петровича в большие ладони, Сашенька подносит ее к своей не тронутой губами младенца груда.

– Слышите? – она имела в виду стук собственного, верного Ивану Петровичу сердца.

– Слышу, слышу, Александра Сергеевна! – отозвался ласковый голос. Сашенька обернулась, не выпyская болезненной лапки. – А про бульон кто забыл? Кто забыл про бульончик? – напевала Екатерина Перфильевна, делая вид, будто не замечает экспроприации мужниной лапки. —

Идемте же, Александра Сергеевна, скорее идемте на кухню! Нас ждет бульон! С пирожком!

– Никогда! – страстно воскликнула Сапенька, – я пришла сюда не есть и не пить!

Бульон, приготовленный вашими умелыми ручками! – ворковала Екатерина Перфильевна.

У неядовитого человека не повернется язык назвать руки Сашеньки ручками: толстые, гладкие, длинные. Не ручки, нет, но очень хорошие, очень надежные руки. Веря в них, Сашенька про себя их называла удавами, иронизируя над собой, но гордясь. А сейчас впервые ощутила сомнение: однако не может быть! Не может же в таких длинных, гладких руках скрываться порок!

Скрестив удавы свои на груди, Сашенька оглядела наглеющую вертихвостку:

– Вы, Екатерина Перфильевна, верно решили напомнить, что из-за моей будто бы имевшей место оплошности не получился бульон? тактично ли это, Екатерина Перфильевна?

– Тактично? – Екатерина Перфильевна воззрилась на мужнину лапку, угревшуюся ла малознакомой груди. Лапка дернулась было, но безуспешно.

– Тактично ли в тот момент, когда Иван Петрович углубился в работу, отвлекать нас бульоном?

– Катюша, Александра Сергеевна! – воззвал доктор наук, дергал лапку свою посильнее, однако… Капкан, честное слово!

– Углубился в работу? – изумилась Екатерина Перфильевна, с любопытством наблюдая безуспешные усилия мужа против удавов. – Отвлекать вас бульолом? Но потом будет поздно!

– Поздно? – будто прозрев тайну хозяйки, Сашенька в ужасе прикрыла пальцами губы. – Что именно поздно? – Освобожденная лапка Ивана Петровича плавно, словно крыло, опустилась и быстро исчезла под одеялом. – Что вы хотите сказать этим «поздно»? Ах, остынет бульон? Нет, не то вы хотели сказать, вас выдал ваш излишне бойкий язык!

– Катенька, девочки! – вскричал обессиленный доктор.

Ракета теперь не свистела – она буравила мозг.

– Вы смирились, Екатерина Перфильевна! Как раз в то время, когда надо мобилизовать вое силы… и чувства… Зная, чем грозит затемнение…

– Не надо сдвигать точку срыва, Александра Сергеевна! – быстро перебила хозяйка, глазами указывал на Ивана Петровича.

Бедный больной! Услышав вполне репрезентативную интерпретацию «поздно», услышав зловещее «затемнение», бедный доктор затих. Бедный Иван Петрович! Все свои силы он прилагал к изучению движения мухи, кружащей под абажуром. А уши его от избытка внимания шевелились.

И Сашевька уловила волну, изошедшую от учителя:

– Согласна, не надо! – и поднялась во весь свой могучий рост. – Однако не надо другое! Не надо бояться, Екатерина Перфильевна! Бояться сдвигать точку срыва! Больной должен знать полную правду, континуум правды, если хотите точнее… чтобы, ощущая поддержку, любовь, если хотите…

– Не надо играть на низменных чувствах! – перебила Екатерина Перфильевна, стекленея глазами и автоматически поднимаясь за гостьей.

Тут коварная муха, трудившаяся, несомненно, в пользу хозяйки, подло села на лоб Ивана Петровича. Екатерина Перфильевна звонко хлопнула по этому лбу.

– Иван Петрович – не полигон для всяких там мух! —подчеркнула она этим рискованным действием принадлежность Ивала Петровича ей. И быстрелько села, чтоб не стоять под высокой Алсксандрой Сергеевной.

Как же ошиблась Екатерина Перфильевна! Иван Петрович усмотрел в звонком ударе вовсе не заботу дражайшей супруги. Удар отозвался звоном в мозгу. «Катя!» – хотел воззвать несчастный больной, вложив в этот возглас всю возможную укоризну, но тут взвилась Сашенька:

– Однако! Лоб Ивана Петровича и не полигон для упражнений в хлопках! Знайте: лоб этот не только ваш, но и наш, для нас этот лоб – вместилище светлого разума!

Ах, как возвышенно прозвучали эти слова! Жаль лишь, что ракета, издав последний яростный взвязг, вгрызлась, по-видимому, в мозжечок и там с жутким грохотом взорвалась.

Кромешная чернота, круговерть. В жутком кошмаре Ивана Петровича забросило в чан с кипящим асфальтом. Пар, жар, нечем дышать. Иван Петрович в образе птички. Порхает над черным расллавом и вылететь невозможно, потому что рядом – кошачья усатая морда. Спасите, откликнитесь! А за стенками чана женский взволнованный голос:

– Но для чего вам нужно вместилище разума? Для делания диссертации?

А воздух горяч, и некуда деться. И взлететь, фр-ррыкнуть мимо усатого сторожа тоже нельзя, потому что… искривлена лопасть на выходе. Защиты, защиты!

– Я и не думаю теперь защищаться! Мое дело теперь – защищать!..

Какие знакомые, какие далекие голоса! А в легких – не воздух, а плавкий, горячий гудрон. Невозможно дышать.

– Эти ковры!.. Невозможно дышать! Вот оно от чего затемнение в легких: ковры! Дорогие, престижные, полные зловредных микробов!.. Вы – мещанка, Екатерина Перфильевна!

–Я?

Я – птица с обожженными легкими. Я задыхаюсь. Кто запустил меня в чан?

– Вы запустили болезнь Ивана Петровича! Пользовались им как, как… ковродобытчиком! Как… Как…

– Мужчиной? – чей это голос? Катюши? – Уж фи!

Фи! Вэдорное, обядное «фи» спугнуло кота. Метнулся, исчез. И асфальта в легких как ни бывало.

Очнулся… Иван Петрович очнулся, но проявил хитрость: вслушался в перепалку, не раскрывая глаза.

– Это низко это гадко, это ваше ехидное «фи»! – кричала возбужденная Сашенька. – Весь ход ваших мыслей изобличает вас!

– Изобличает? Но в чем? – мелко смеялась сорокалетняя женщина. – Не в том ли, что я пользовалась им как мужчиной? – и вдруг, испытующе посмотрев на соперницу: – Да уж вы ли… Уж ли не?..

– Вам показалось: я недостаточно опытна?

– Ой, не могу! – заливалась Екатерина Перфильевна.

– Так знайте же: не было дня, чтобы меня кто-нибудь не любил!

– Ой, держите меня!

– Не было дня, чтобы я не была влюблена!

– Бедняжка! – умирала от смеха Екатерина Перфильевна.

Но тут Иван Петрович вздохнул. Чуткое ухо жены мгновенно откликнулось. Она замолчала. Иван Петрович снова вздохнул.

– Да, влюблена! – воскликнула пылкая Сашенька. – Но ради науки, ради… если хотите, Ивана Петровича я отринула…

– Сашенька! – Иван Петрович намеренно обратился к своей аспирантке, именно к ней. – Поясните же, что со мной!

И это обращение, этот взгляд на соперницу подействовали на Екатерину Перфильевну как кипяток. До этого все было не так уж опасно (она так считала). Теперь же… Отважная женщина, она смело рванулась навстречу опасности.

– Так что вы хотите? Или – кого вы хотите? Уж не Ивана ль Петровича? (Муж-предатель молчал… и подлая аспирантка молчала.) Так берите! в сердцах воскликнула Екатерина Перфильевна. – раз ради науки – не жалко! Немедленно!

Сашенька не упустила возможности расставить точки над «i»:

– Значит, отдаете Ивана Петровича? – сладко спросила.

– Забирайте! – повторила Екатерина Перфильевна, оскорбленная насмерть. И, примирившись: – Если поднимете…

– Я?

– Если поднимете! ..

С неожиданной ловкостью Сашенька кинулась к постели больного. Как ни прятался, как ни барахтался Иван Петрович, упрямая аспирантка его выскребла, завернула в одеяло, как в кокон, и легко подняла, шепнув чуть погромче, чем если бы намеревалась поберечь свои слова в тайне:

– Милый Иван Петрович, я сохраню вас для священной пауки!

– Продукты хранят в холодильнике! – пошутила (явно некстати) Екатерина Перфильевнна.

Ах, как некстати она пошутила!

– Видите ли, Екатерина Перфильевна, – заметил донельзя обиженный муж, – истину вы так и не сумели постигнуть: наука священна, и все остается…

– Людям! – эхом откликнулась довольная, незапыхавшаяся аспирантка, и Иван Петрович поддакнyть не замедлил. (Однако все же сделал такое движение, чтобы из кокона выскользнуть.) Но Сашенька была начеку: – В холодильнике, говорите? – кидала гневные фразы, одновременно закручивая одеяло потуже. – Главная прелесть бульона, говорите, в прозрачности?

– Да уж, пожалуйста, – внезапно тишайше ответила Екатерина Перфильевна, – Иван Петрович терпеть не может непрозрачнных бульонов!

Иван Петрович, несколько озадаченный новым своим чрезмерно возвышенным положением, опять услыхал звон в голове, однако же возразил:

–Зачем преувеличивать, Екатерина Перфильевна? Адекватнее выразиться: предпочитает прозрачное непрозрачному! – но вспомнил о легких: – Осторожнее, Сашенька! – и вновь сделал движение как бы уныривающее. Сашенька его придержала.

– Иван Петрович подвержен сенной лихорадке, – осторожнно заметила Екатерина Перфильевна.

– Не сенной лихорадке, а аллергии, и не столько подвержсн, сколько – случается! – уточнил грамотный доктор и попытался несколько уменьшить сжимающее действие одеяла.

– Не сенной лихорадке, а аллергии! – вскричала довольная Сашенька, покрепче обнимая одеяло одним из удавов. – При затемнении первое дело – вентиляция легких! – другим же выдавливая настежь створку окна.

Иван Петрович тонко чихнуп.

– И не забудьте про морскую капусту! У Ивана Петровича часты блокировки кишечника! – ледяным тоном напомнила Екатерина Перфильевна, наблюдая искажение личика пережимаемого удавом супруга.

– Ха, блокировка! Литровая клизма – и никаких блокировок!

– Ради бога, Александра Сергеевна! – раздался полузадушенный голос! – Я – принципиальный противник насилия над кишечником!

– Иван Петрович – принципиальный противник насилия над кишечником! – повторила хозяйка, и Сашенька вздрогнула.

– Александра Сергеевна, мне трудно дышать!

– Александра Сергеевна, ему трудно дышать! – подтвердила тощая дама с неким особенным ударением.

– Александра Сергеевна, у меня звон в голове!

– Александра Сергеевна, у него звон в голове!

– Черт побери, да отпустите меня!

– Черт побери, да отпустите его!

Сашенька вздрогнула. Застигнутая этой спевкой врасплох, с ненавистью осмотрела хозяйку. Та была до жути надменна.

– Воздуху, воздуху!

– Воздуху! – сказала Екатерина Перфильевна.

Потрясенная Сашенька перевела взгляд на научного руководителя. Лицо его показалось ей странным: зубы оскалены, язык вылез наружу… Да он строит ей рожи!

– Ах, вы насмешничать! – и со всей силой она запустила Ивана Петровича в Екатерину Перфильевну.

Как ни мала была та, но дать слабину в такой ситуации было нельзя. Ловко подхватив изменника-мужа, опалила огнем голубых глазенап:

– Ловите обратно! – и отфутболила Ивана Петровича прочь.

Надо признать, что если в первом полете Иван Петрович держался не очень воспитанно: сучил ножками и пытался хвататься руками, то при втором запуске распорядился собой более умно: расслабился, чтобы быть тяжелей.

Сашенька едва поймала его, уже у самого пола. И это еще более раззадорило. Перехватив учителя за ноги, завращала его над серой, будто легкоатлетический молот. Могучая в гневе своем и прекрасная.

– Катюша-а! – послышался писк. Услышав этот страстный призыв, Екатерина Перфильевна мигом простила все сразу и навсегда. Облизнув губы, как кот из сна Ивана Петровича, метнулась к супругу, направленному точно в окно.

Звон стекла. Женский визг. Мужской отчаянный вопль.

В самый последний момент Екатеригна Перфильевна успела выдернуть рвана Петровича. Коня на скаку остановит!

Перевела дух и пошла прямо па Сашеньку, выставив драгоценную ношу. И Сашенька сплоховала: посторонилась. И обернулась взглянуть. Иван Петрович гримасничал, пытаясь придать лицу достойное выражение.

– Спокойной ночи! – сказала Екатерина Перфильевна.

– Ну нет! – отрезала Сашенька, ощутив вдруг прилив необыкновенной, внезапной энергии. – Обкормили бульонами? Клизмами запyгали? Смерти желаете?

Стон изошел из постели больного.

– Однако! – вскричала Екатерина Перфильевна. – Или мы – неинтеллигентные люди?

Сашенька грозно шла на нее. Екатерина Перфильевна сделала выпад вперед, как если бы в обеих руках ее были кинжалы. Сашенька отшатнулась. Но Екатерина Перфильевна вдруг развернулась и дала деру из комнаты.

– Что со мной, Катя? – надрывался покинутый. Взбешенная Сашенька поняла: пробил час. хозяйка метнулась к двери. Сашенька висела у нее на хвосте. «Так вот оно, как не сдвигать точку срыва по-вашемy?» – прошипела она и схватила вертихвостку за плечи. Та подалась и сразу обмякла. И тогда, обманутая этой податливостью, Сашенька развернула тощую глазенапу, предусмотрительно распахнув дверь ударом ноги, и слегка подтолкнула.

И… И неожиданно перелетела через спину хозяйки, которая неуловимым движением успела пригнуться и, как заправский самбист, захватив длинную руку, перебросила Сашеньку через себя.

– Что, Ванечка, кончилось твое легкое затемнение? – услышала Сашенька, поднимаясь.

Дверь громко захлопнулась.

Не в легких – а легкое? Затемнение – что имела в виду эта дура?

На счастье Ивана Петровича, последние действии вряд ли имели месте, в действительности. Они были навряд ли, потому что Иван Петрович очнулся вдруг в потной постели целехонький, и, пожалуй что, не летавший по воздуху.

Пожалуй, Иван Петрович снова забылся в какой-то момент. Вопрос: в какой именно? Ведь не спросить!

– Катяша, а где Александра Сергеевна?

Вместо ответа – громыхание кастрюль.

– Котик мой, а что, верно, будто у меня затемнение?

– П-ш-ш! – зашипело какое-то варево.

Иван Петрович потянулся за книгой.

– Как интересно, чижуня! – с ненатуральным интересом воскликнул. – Здесь написано, что мороженое в Европу привез Марко Поло!

Гробовое молчание.

Под рукой новая книжка. Шекспир. «Леди Макбет».

С отвращением отбросил.

Вот еще одна… «Анна Каренина», черт побери!

– Черт побери! – плюется доктор наук, что ни книга – все про интрижки! Екатерина Перфильевна! – зычно кричит, – куда дела »Теорию пограничного слоя»?

В дверях появляется Екатерина Перфильевна.

«К чертовой матери всех молодых дур! Надо заниматься наукой!» – думает доктор и все всматривается, все изучает.