Текст книги "Душа убийцы (сборник)"

Автор книги: Александр Жулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– А мама – арфистка, – произнес вдруг Аитоха ни с того ни с сего.

И вздрогнул: кой черт его дернул? Но Егор Исаевич не отреагировал и на маму-арфистку, и все посматривал, подслеповато помаргивая, на Антоху, все так безразлично, будто посматривал на неумного клоуна.

Антоха стал сатанеть, заговорил что попало, и отчего-то все больше подмывало трепаться об арфе.

– Отец играл на кларнете, а мама на арфе. Все собирались устроить дуэт. Но арфы-то нет у нас, кларнет, стало быть, тоже не нужен. Вот, взгляните, хороший кларнет из черного дерева!

Но Егор Исаевич не врубался никак. То ли оглох, то ли стал вообще «не того». Вдруг повернулся и, будто забыв про Антоху, зашлепал подошвами тапочек.

За собою не звал. Но Антоха пошел за ним следом. Как и прежде, повсюду свисали саксофоны, балалайки и домры.

Заглядевшись, врезался в Егора Исаевича.

– Покажи! – Егор Исаевич внятно сказал.

Антоха небрежно раскрыл. Егор Исаевич чмокнул губами, но, спохватившись, вернул лицу прежнее безразличное выражение.

«Ого!» – подумал Антоха.

– Чаю хочешь?

Аитоха сглотнул. Ведь не ел.

– Посиди! – не дождавшись ответа, вышел из комнаты.

Почему-то вспомнился человек, который был в лифте. Эх, не успел разглядеть! Приподиялся, выглянул в коридор.

Послышалось, будто щелкнул замок.

– Вы что? – крикнул, вдруг испугавшись. – Вы куда выходили?

– Что? – возвращаясь, торопливо отозвался хозяин. – Кто выходил? – он был, казалось, также напуган.

Постояли, уставясь друг другу в глаза.

– Ладно, – Антоха пришел в себя, – чаю давайте!

Впечатление было, что Егор Исаевич испытал облегчение. То ли вообще так дышал, но скорее всего выдохнул, освобождаясь от страха: «Уф-ф!» И как-то очень поспешно зашаркал на кухню.

Антоха за ним.

– Ты это зачем? – остановился тот в коридоре, – ты сюда не ходи! Не ходи! – громко, как говорят люди, вконец перегуганные, забормотал. – Ты жди, жди! – отстранился от Антохи руками.

«За кого он меня принимает?» – подумал Антоха.

Чай был темноватым от щедрой заварки, мед – желт и прозрачен, хлеб – мягок и пухл, Антоха умял полбатона.

– Так чего? – Выскоблил ложкой розетку с остатками меда, – кларнет будете пробовать?

Егор Исаевич чмокнув, хотел было что-то ответить, Антоха, опережая его, сложил половинки кларнета, вставил клювообразный мундштук, сунул инструмент ему в руки:

– Вот трости нет только.

– Гренадерское дерево, – сказал сбитый с толку хозяин, – фирма и вправду «Вурлитцер». Ну-ну!

Антоха напомнил:

– Вот только трости нет.

Егор Исаевич прошел к туалетному столику, покряхтывая, опустился на низенькую табуреточку, вытянул ящик, извлек с десяток светло-желтых пластин размером с пол-пальца. Точным движением взрезав одну – след взреза как ноготь, – подправил остро отточенным скальпелем, подскоблил и сдул пыль, вставил под хомуток, подтянул.

– На!

– Я не умею! – ответил Антоха.

– А продаешь, – словно бы упрекнул. И приладил кларнет на большой палец руки. У Антохи внутри что-то дрогнуло.

– А продаешь, – повторил укоризненно, и, быстро лизнув трость, взял мундштук в рот. Антоха собрался было что-нибудь брякнуть по этому поводу, но Егор Исаевич нежно подул.

Раздался тихий печальный звук, который можно было сравнить только с посвистом ветра в заброшенном доме.

И сердце внезапно заныло.

– Видишь ли, арфы у него нет, – буркнул хозяин и снова подул. – Да, – сказал, вынимая кларнет изо рта, – редкая штучка. Строя «до»!

Шевельнулась тревога: а правильно делает, что продает?

Егор Исаевич заиграл. Антоха и всегда был чувствителен к музыке, а тут, когда комнату будто наводнили ручьи, когда птицы будто запели свои прекрасные беззаботные песни, когда будто закапали капли дождя, разнося живительный запах озона, вовсе расклеился. Такое чувство возникло, словно раскрывается сердце. Зачем, зачем я все это затеял? – пришла позорная мысль.

И в этот момент незащищенное сердце его накрыла сзади мрачная тень.

– Пришел, значит! – голос сзади был тихим, но непреклонным.

И кларнет, умолкая, пронзительно пискнул.

– Значит, явился!

Антоха чуть было не рванулся. Чуть было не кинулся прочь.

– Этот кикс, – забормотал быстро Егор Исаевич, – этот писк, он случается от передувания…

– Кларнет, значит, пришел продавать, – сзади сказали, и Антоха узнал Мазуркевича.

– Кикс режет слух, он выше нужного звука на дуодециму, – отчего-то все бормотал этот Исаевич:

– Отцовский, значит, кларнет продавать. Дуодецима! – голос Мазуркевича был сжат, как пружина.

– Дуодецима – это октава плюс квинта! – не унимался хозяин. – Если б октава, так бы не резало…

«Ба, Петр Петрович! – вот как надо бы было ответствовать. – Какими судьбами?»

Но злость душила Антоху. Почему-то больше всего задело, что Мазуркевич выслеживал. Это ведь он поднимался на лифте! Это он прятался! Это к нему выходил посоветоваться предатель Исаевич! Обернулся и яростно вперился в неуемного детектива.

Но не успел начать первым. Мазуркевич словно стал другим человеком. Быстрым и цепким.

– Что? Что? – быстро, первым вскричал. И подхватил стул, бросил его под себя, оседлал, приблизил к Антохе лицо. – Кто прятал кларнет? От тебя прятали? Под мусорной урной? Зачем?

От неожиданности нападения Антоха качнулся. Его круглая белая голова, слабо укрепленная на тоненькой шее, чуть отстала от движения туловища. Прямо подсолнух, только лицом очень бледный.

– Отцовский кларнет, гренадерского дерева, строя «до» – все поддакивал, все выслуживался хозяин.

– С вами потом! – кинул ему Мазуркевич. – Не уходите! – а Антоне: – Почему не сказал, что арфу украли? Ну? Все перечислил, мебель там, кухню, арфу забыл. Где арфа стояла? За радиолой?

– За радиолой, – ответил Алтоха, не успевая перестроить себя на необычного Мазуркевича.

– Значит, радиолу сдвигали, чтобы вытащить арфу! – утвердил, довольный собой, Мазуркевич. – А врал: тыш-чу лет она тута стоит, зачем ее двигать? Что? Чего себе позволяешь? Что себе думаешь, ну?

– Чего вы накинулись-то, вы чего? – решил было затянyть долгую песню Аитоха. – Утром я вспомнил об арфе, да, утром. А кларнет папаша мне подарил, хочу – играю, хочу – продаю, вы чего?

– Дуодецима! – закричал Мазуркевич. – Я спрашиваю, ты отвечай! – он не мог спокойно сидеть. Он елозил на стуле, сжав его спинку руками. Стул вертелся под ним, как козел под наездником, схваченный за рога. – Хочу – продаю? – вдруг вскричал радостно. – Так это я тебе подсказал! Я кому намекал: кухня обстрижена наголо? Я попал в яблочко: ты решил, что мы не нашли этот кларнет, вот и побежал продавать, мол, на воров спишется все!

– Да чего вы разорались-то, в самом деле! – прорвало Антоху от несусветного обвинения. – Ну, решил избавиться от кларнета, так что?

– Врешь! – топнул ногой Мазуркевич. И стул вырвался от него, он поймал его на лету, оседлал. – Почему деньги на радиоле не тронули? Почему мебель, арфу, кухню украли, а гостиную, в которой сам живешь-поживаешь, не тронули? Врешь, врешь, врешь! – и, не дав раскрыть рот, заорал: – А родители здесь уже, да, прилетели!

И, отбросив стул, побежал к двери. Егор Исаевич, оказавшийся на пути, еле успел увернуться. Впечатление было, что сыщик пхнет сейчас дверь, и оттуда выйдет она. Мачеха. Мама.

– Подождите! – сипло крикнул Антоха. Мазуркевич, словно только и ждал, обернулся, подбежал к нему:

– Что? Ну? Говори! Что? – А Антоха не знал, что нужно сказать.

– Но зачем? – Мазуркевич неожиданно схватил его за плечо, жесткие пальцы пробрались повыше, ухватили за шею. Потянул Антохину голову на себя, взглянул прямо, зрачки вонзились в зрачки. – Зачем навел жуликов на свой хауз? – шепнул. – Вячика, Вячика зачем ввел на квартиру родителей?

«Все знает!» – устало подумал Антоха. И стало сразу тоскливо. И скучно.

– Ты отвечай, ты меня не нервируй! – пронзительно, тонко закричал Мазуркевич, – я ночь всю не спал, эксперты работали, ты… – опять снизил голос, опять зашептал: – Ты, пащенок, почему страницу с фамилией Вячика вырвал из книжки? Ты думал: вырвал листок, и концы в воду, но след-то, но след? Вмятинки, что продавились на другие странички, когда писал «Вячик», ты о них не подумал? – и опять закричал: – Ну! Отпирайся, доказывай, что тебя запугали, говори что-нибудь, слушаю!

– Нет, – Антоха мотнуп головой, – это не Вячик. Я сам.

– Знаю, все знаю! – резко отбросил Антоху. Антоха чуть не упал. – Мебель на даче у Вячика – это р-раз! – загнул крепкий палец. – Арфу Вячик везет сюда к часу дня, точно? – Егор Исаевич, чмокнув губами, хотел было дать показание, Мазуркевич махнул на него: – Ладно, потом!

– В-третьих, ты с ними в сговоре: дверь не закрыл, а сюда явился разведчиком, чтобы арфу продать. Так ведь? Про арфу делал намеки? Ведь так?

– Нет!– хотел было крикнуть ошеломленный Антоха, но ничего не мог выкрикнуть он: что именно нет? Разве, когда валялись на пляже, Вячик не сказал ему: есть небольшая идея? И что, не ухватился он за нее, как за спасательный круг? Что, не просил, не умолял Вячика побыстрее связаться с лихими ребятами, чтобы те вывезли мебель и арфу? «Нет» можно выкрикнуть только на то, что вовсе не собирались они ничего продавать, даже и думать об этом не думали, и что Вячик, кажется, негодяй… – Нет! – угрюмо

буркнул Антоха и уставился в пол. Главное – не видеть этого крутящегося человека, не впускать в себя его взгляд.

– Да, – внезапно спокойно отозвался мучитель. – Я понимаю: такое пошло поколение. Мачеха подала на развод – сразу решил ее мебель продать. Чтоб не делить после развода, – произнес он ужасно спокойно. – Отвратительное поколение.

Ничего не может ответить Антоха. Слезы копятся в горле. И как, что доказать? Что рассчитывал на милицейский вызов родителей как на средство их помирить? Сблизить? Антоха блеет, мычит. Что вы говорите такое? Мне Вячик сказал: придет телеграмма, что арфу украли – мигом примчатся! Узнав, что мебель пропала – примчат, как ошпаренные! Я же не знал, что Вячик такой.

Мазуркевич честно внимает, честно хочет понять. А зачем кларнет продаешь? Со злости? И арфу тоже со злости? Ах, арфу не хотел продавать? Но Вячик звонил Егору Исаевичу! Значит, валить на Вячика? А зачем тогда делал намеки про арфу Егору Исаевичу? Ну, Вячик нам слишком известен, а ты-то?..

Нет, не поймет Мазуркевич Антоху, не поймет его человек, выросший в жестокой детдомовской простоте, да и его ли обязанность понимать?

– Так ты мачеху ненавидел? – добросовестно угочняет. – Или любил?

Ненавидел, любил – пустые слова, погремушки. Как объяснить? Что-то горячее, обволакивающее. А когда растворяет в себе, вот, кажется, растворила до последней капельки «я», эта капелька вдруг взбунтует, противно визжит: «Не хочу! Не надену! Не буду вставать!»

Но звонит телефон. Мазуркевич проявляет сочувствие, передает трубку. Антоха с опаской берет ее.

– Антошенька? – слышит. – Милый сынуленька, еду! Еду сейчас же!

И все. Больше Антоха ничего уже не сумеет сказать. Слезы и слезы.

Мазуркевич с презрением смотрит на рассопливевшегося лоботряса. Внезапно сердито кричит:

– Да ладно, кончай, тише ты!

И вскакивает, и теснит Антоху за шкаф, подталкявает к двери Егора Исаевича:

– Звонок, слышите? Берем вора с поличным! К двери, к двери идите, встречайте!

И еще кому-то кричит:

– Эй, наводчика! Ну, спрячьте наводчика! Готовьте к свиданию с организатором шайки!

И откуда-то из-за ширмы, из-за шкафа, из других комнат появляются вдруг необыкновенно уверенные, верткие, крепкие люди, забирают, прячут Антоху-наводчика, занимают места, готовятся брать воров с поличным…

…Да, я все еще нахожусь в том романтическом состоянии, когда писание рассказов кажется мне делом бессребренческим и любительским, чем-то схожим с пением птиц, которые поют друг для друга, для нас,

для себя…

Александр Жулин.

Из цикла «Беседы с воображаемым собеседником»,

ЧОКНУТЫЙ

Записки несдавшегося

Вот и еще одна девушка меня обманула.

Ну что же! Как говорит мама, все, что ни делается, все это – к лучшему. Три года я вынашивал идею нового мотоцикла, три года бегал к седовласому математику и механику Созонту Петровичу и завел его так, что теперь уже сам он звонил в половине двенадцатого и, будя засыпавших соседей, кричал хрипло и радостно: «Вилку! Вилку делай с увеличенным ходом!»

Три года собирал по колечку, по винтику, доставая самое лучшее: магний, стеклопластик и электронику. Я ничего не жалел, и выменивал, и выклянчивал, и рылся на свалках, добывая детали, и скупал вынесенное из-за забора, над которым ершилась колючая проволока, и вот, наконец, заперся в мастерской.

Сессию сдал – и закрылся. Никаких больше девушек: только я – и она, мотоцикла. На первый взгляд – суровое дело. А я так вам скажу: лучшего нельзя и придумать.

Когда случалось переночевать дома, утром я так торопился, словно без меня там все умирало. Я отворял двери, зажигал голую лампочку, свисавшую с потолка, включал электропечку, если было прохладно, и говорил: «Здорово, ребята!»

Миниатюрный токарный станок, моя гордость, опора, отблескивал стальною улыбкой; тиски раскрывали в тяжелом приветствии губы, электродрель взвизгивала: «Заждались, заждались, ваше-сство!» И, наконец, Афродита… Ну да, мотоцикл!

Афродита, покуда не собранная, заполняла своими частями пространство; я же, перепроверяя наличие (вон – колеса, притулившись в углу, ожидают резину, вон – томится мотор без колец), я себя чувствовал как бы растворенным внутри мысленного образа мотоциклеточки, стягиваемой нитями воображения из этих частей… Забудем о Стелле!

Забудем о Стасе!

Забудем о Стелле, забудем о Стасе…

Могу вас уверить: забыть о них – это действительно суровое дело.

Вот и у меня есть приятель, Леней зовут, между прочим – кандидат физматнаук, вот он, скажем, умеет ходить босиком по воткнутым вертикально иголкам. А вы попытайтесь наступить хотя бы на кнопку. Вы наступите! Я разок наступил – больше не хочется. А если кнопки разбросаны всюду, куда ни попадя?

Вот так и в случае Стеллы и Стаса – куда ни шагну, всюду они!

А ведь уже была Афродита! А теперь уже – все и закончено! Все закончено, все!

Я стоял и глазел на свою мотоциклу, и никак не мог успокоиться, руки так и чесались. Было то горячечное состояние, когда предметы видятся словно через розоватый туман, в котором сгущаются тени как раз за миг до того, как врежешься лбом.

В таком состоянии можно свободно пробежаться по троллейбусным проводам – если что-то поманит, зато яичница точно сгорит! Или забудешь сковородку намаслить, или все сделаешь правильно, да отвернешься, на секунду заглянешь в чертеж, а очнешься тогда, когда сечения и общие виды расплывутся в дыму.

Но теперь было закончено все! Гордый стан, лебединая шея, гладкие выпуклости… Ну, Стас, держись!

Покрутившись по мастерской, оглядывая Афродиту справа и слева, я вдруг осознал, что в руке – пустой краскопульт. Куда его? Ну? Руки вдруг затряслись. Издав дикарский воинственный клич, я выскочил из мастерской и запулил его в груду хлама.

Железо ответно бабахнуло.

И тогда Стас явился. Он всегда там, где бабахает. Настоящий мужчина.

– Твой багаж? —спросил он, небрежно цепляя носком хоботок краскопульта.

Я не собирался ему отвечать. Раз сто проигрывал ситуацию, когда он подойдет так вот и спросит, а я не отвечу. Вместо ответа наклонюсь холодно за какой-нибудь гаечкой.

Я не собираюсь ему отвечать. Но внутри меня совершилось предательство. Сдавленно, жалко оно промычало:

– Багаж мой!.. Потерялся… – и выскочило вдруг еще, уж совершенно ненужное: – Знаешь, я закончил ее. Назвал Афродитой!

– Опять за свое?

Я угодливо хохотнул. Вокруг меня все еще был розоватый туман. Голыми руками Стас мог меня взять, и он, кажется, именно этим и собирался заняться. Спасаясь, я прищелкнул намекающим языком:

– Назвал Афродитой!.. В честь, понимаешь, одной… У меня теперь, знаешь, новая девушка…

– Поздравляю! – гаркнул он и прищурился. – Может быть, они и стоят друг друга!

Что он имеет в виду? Я тупо кивнул. Проследил его взгляд. Его взгляд так и рыскал, так и обшаривал мою Афродиту. Она смутно светилась в проеме ворот. Серебристая, гладкая… Мне показалось, что слова его несли положительй смысл.

– Что, все Афрадиты такие жирафы?

В том горячечном состоянии, в котором приятно носиться по троллейбусным проводам, но невероятно трудно изжарить яичницу, я никак не мог уяснить положителыный смысл его слов. Но я чутьем ощущал, что она ему нравится. Я ревновал.

– Отдай краскопульт! – вскричал жалко я.

– Жирафа! Длинна, как жирафа! И зачем ты подвесил ей фару? Разве нужны фары на кроссе? А никакой новой девушки у тебя не имеется! Никакую дурищу таким багажам не заманишь!

– Отдай краскопульт! – настаивал я, не зная зачем

– Ты же выбросил! – ледяными тоном отрезал он. И пошел себе. Деловито, спокойно, Как будто что-то обдумывая. Помахивая себе краскопультом.

Вот теперь и придется признаться вам кое в чем. А то вы подумали, видимо, обо мне: что за чокнутый мужик? У него девушку умыкнули – а он общается с умыкателем как ни в чем не бывало. Краскопульт увели – он вроде как и прощает. Наконец, оскорбили творение, то, чему было отдано несколько лет, – а он ни слова в ответ! Благо был бы хиляк, а то грудь – колесом, руки-ноги – железные, мотогонщик к

тому же, значит – синяков не боится! Он не чокнутый случаем?

В том-то и дело, что чокнутый!

Я хотел бы признаться вам кое в чем, но… Скажем, ветка багульника. Знаете, эти невзрачные красноватые веточки, которые продаются ранней весной? Вы покупаете эту кривую ветку с сучками, круто, странно изломанными, на которых там и сям пришлепаны малозаметные темноватые почки. Вы покупаете и дарите девушке. Потому что и вы, и она тоже знаете, что стоит поставить эту веточку в воду, как через какое-то время из букашковидных багровых пришлепок вылезут вдруг нежно-сиреневые цветки. А ведь дарите

вы, казалось бы, сухие, нелепые ветки. Да о чем разговор! Какое «казалось бы»! Ведь дарите вы вовсе не ветки, а гроздья необыкновенных весенних улыбок – соцветий! Вы их – и она тоже, конечно, – уже видите наперед. Хотя нииаких цветков пока нет и в помине.

Запутал я вас?

А как иначе? Как иначе мне вам признаться… А-а, все равно не поверите!

Ну вот, скажем, обмолвился я про приятеля Леню: «Кандидат физматнаук», – я сказал. А какой он кандидат, когда ему двадцать один, он мне ровесник и пока еще учится па мехмате? Но дело-то в том, что как на ветке багульника вы мысленно уже видите нежные звездочки, так… Да нет, вы не видите! Вы – представляете! Вы предвкушаете! А я знаю доподлинно. Его вижу – будущим. Я вижу: кандидат

физматнаук, тощий, нервный мужчина под сорок пишет рассказ, и рассказ этот помещается в книгу, куда помещаются и эти заметки. Посмотрите в конец этой книги! Увидели? Потом я увижу его еще режиссером в кино…

Вот также я вижу и Стаса в будущем времени, который в сегодняшнем времени отбил у меня Стеллу и увел краскопульт, но если бы знали вы, каким я увидел его через четырнадцать лет! Лучше не надо. А Стеллу?

И как я могу к ним относиться иначе, если через четырнадцать лет они станут… А вот не скажу! Вы же не верите!

Конечно, я вижу не каждого в его будущем. Совершенно не вижу себя, например, в своем собственном будущем. И вообще прозрения эти накатывают совершенно случайно, но уж если накатит… А они говорят: чокнутый. Впрочем, говорят, конечно, не оттого, что знают в моей этой интересной особенности (я, естественно, не распространяюсь о ней), они судят меня по поступкам, которые им непонятны. Недалекий, доверчивый – это еще самое сладкое. Дурачок – это уже посильней. Ну и так дальше.

А я и в самом деле скорее всего недалек. Когда я с ними общаюсь, то путаюсь – с каким временем дело имею. Представьте, скажем, кто-то (не Стелла, не Стас, нет-нет) орет на меня, а я его вдруг вижу на смертном одре… Есть за мной и другое.

Может, и в самом деле когда-нибудь придут за мной санитары в белых халатах – этакая парочка бугаев с косыми ухмылками и стерегущими глазками?

А тогда… Восстановим цепочку событий. Итак, Стас испарился. Я начал в себя приходить. Что же случилось? Я был так счастлив, а он пришел и испортил. А воровство краскопульта? Нет, по какому праву он его прихватил?

Затем я пошел в мастерскую. Зачем? Не могу объяснять. Почему взглянул вверх? Чем заинтересовала меня эта грязная тряпка, свисавшая с антресолей?

Никогда не найду я ответа на этот вопрос!

Но я взглянул и увидел ее.

Можно было подпрыгнуть, но можно было и взять табурет. Я прыгнул – и не достал. Подпрыгнул еще – и только коснулся. Ах же, . собака! Я кошкой взлетел и ухватил ее пальцами. И сжал их покрепче. А приземляясь, ухватил и другое: странный шваркнувший звук.

Этот странный шваркнувший звук, несомненно, не сулил ничего доброго. Он шел сверху, из-под ведра. А в ведре были тяжелые мотоциклетные цепи. Конечно, можно было отпустить вздорную тряпку. Еще можно было, приземлившись, немедленно отскакнуть. Но этот странный шваркнувший звук, словно укол, странно взбодрил любопытство.

Конечно, это было странное, необъяснимое любопытство. Что-то вроде того, когда дворянин на спор закладывал одинокий патрон в зев семизарядной обоймы, чтобы, покрутив ее и приставив дуло нагана к виску, затем щелкнуть курком: пронесет?.. разнесет?..

Повисла тяжелейшая пауза, в которой я приземлялся.

Пронесет?.. Разнесет?..

Шарахнуло громоподобно.

День погас и красным золотом вспыхнула ночь. Словно огненный дождь, просыпались звезды. И следом – кромешная тьма.

Какой идиот взгромоздил на антресоли ведро?

Я вернулся из смерти благодаря Афродите. Нет, ее не мог никто завести, однако же фара («Бесполезная фара!» – говорил этот Стас) сама собой вспыхнула, и на меня хлынул поток слепящего света. Оживленный его ласковой теплотой, я приподнялся. Голова закружилась, я опустился перед ней на колени.

– О, смертный! (Мне верно послышалось: голос шел с неба.) Взгляни же: разве это не роза в металле? Не колесница, запряженная белоснежными лебедями? Не она ли, омытая пеной, – божественная жрица любви, Афродита?

Он шел с неба, этот громыхающий глас.

– Так протри свою физиономию тряпкой!

Я взял и протер. Тряпка пахла весной.

– А теперь поцелуй свою жрицу, благодари за возвращение к жизни!

Потрясенный, я припал к бензобаку губами. Однако почему глас небесный так подозрительно хрипл? Почему он словно ежится от цекотки? Ах, это не голос небесного наблюдателя!

– Пигмалион с шишкой на черепе! – слышу я хамское. —Чумазый создатель! Правду говорят, что ты – чокнутый!

Да, это – Стас. Я хватаю Афродиту за руль и выкатываю.

Он догоняет. Бьет меня по плечу:

– Обкатка – не депо полоумных механиков! Здесь нужны ноги кроссмена.

– Она-сс не для вас-сс, мотогонщик! – сдержано я возражаю. Откуда вдруг выскочило старорежимное «-сс», и сам не пойму. Но зато столько твердости оно придает! – Вам ее в жизни-сс не укротить-сс! Вы слишком грубы для дамы-сс!

– Для дамы? Все дамы мира, мальчишка, пасуют перед мужчиной с хлыстом! Все дамы мира-сс!

Он прямо-таки исходит слюной, высвистывая свое вторичное «-сс»! Столько злости, столько напора – будто совершенно иное он имеет в виду. И я не мог не откликнуться на это совершенно иное:

– Ты заключил это, когда возил е е на заднем сиденье?

– Дня тебя же старался, мальчишка! – как он вдруг заорет! – Тебе же глаза раскрывал! Этой дурище не важно, с кем ездить, была бы стальная нога, стальная рука, гибкий хлыст! Хорош же ты был со своей сиренью!

Для меня же старался? Я не верил ушам. С другой стороны, зачем ему Стелла. Зачем моя девушка, когда он в своих путается, числит под номерами? Неуверенно возражаю:

– О ком ты, парниша? Я лично толкую об Афродите!

– Так и я тоже о ней! – вопит он зарезанно. – Твоя Афродита – не она, а оно, железо, не более! Гибкий хлыст, стальная рука, стальная нога – и все дела, паренек!

А я все думал о том, что болтал он о Стелле. В этих словах кое-что было. Неужели для меня же старался?

И тут меня будто бы кто подтолкнул. Я прикусил свой язык. Я был рядом с той, кто – «железо, не более»! Я увидел! Услыхав оскорбления Стаса, Афродита бросила взгляд на меня. Взгляд лукавый и со значением. Мол, не связывайся, брось его, мол!

И я не стал сввазываться. Оставив ее, я вернулся к двери. Я раскрыл двери и так их оставил. Зачем? Не знаю, я действовал по наитию: обратный въезд Афродите был обеспечен. Затем вытянул краскопульт из руки Стаса, почему-то сразу разжавшейся, и вбил его под правую дверь.То-ли чтобы было покрепче, то ли чтобы заякорить краскопульт… Да-да, я действовал, отвечая неким призывам, исходящим ко мне

от… да-да, Афродиты!

А Стас… О-о, этот Стас!

Он похлопал ее по месту ниже седла (она это позволила). Он назвал ее деткой (послышалось фырканье). Он взял ее за белые ручки (она склонила головку к нему). Он ее вывел на трассу.

Я все же засомневался. Стал догонять, отдирать эти грубые лапты с беленьких, вымытых ручек.

– Отзын-нь! – он заорал.

Тут Афродита громко, предупреждающе подхрапнула. Я отшатнулся:

– Эй, Стас! Так с ней нельзя!

– Ты, детка, впрямь спятил? С кем это – с ней? – одолел он грохот мотора. И в этот момент руль выкрутился из его рук. Афродита отъехала и, коротко разогнавшись, поддала Стаса под зад. Зад вслед за ним взлетел в облака, а Афродита умчалась.

– Пигмалион с шишкой на черепе! – заорал он, взлетая. – Зачем ткнул кик-стартер задней ногой?

«Пусть себе полетает! – решил я промолчать. – Кто это ткнул кик-стартер задней ногой?»

– Трахнутый! – ругался он, возвращаясь. – Тебя следует познакомить со стоящей женщиной, понимающей кое в чем и суровой! Чтобы не трепался насчет мнимых новых дурищ!

«С женщиной? Я не против! Но не надо – суровой!»

– Чтобы вышибла сиреневую дурь из тебя! – кричал он с земли зло и разнузданно. – Ты был жалок со своим букетом сирени! Женщины, а равно и техника, хлыст а-ба-жа-ют!

Я продолжал хохотать. Но смех мой терял в убедительности. «При чем здесь сирень? Чтоб меня видели с букетом сирени?» Чем громче я хохотал, тем больше ощущалась в моем смехе натуга. «Чтоб когда-нибудь кто-нибудь мог меня видеть с сиренью? Нет, никто, никогда и нигде не мог меня видеть с букетом сирени!»

Я хватал себя за бока, я давился и кашлял от смеха. Нет, он не мог меня видеть с сиренью! Было темно, и этот букетик я кинул в окошко. Никто, никто не видел меня, и даже Стелла не видела, когда я подкидывал этот букетик.

– Букетом заманивал эту дурищу? Он так и втерся в пространство между нашими энергичными животами – какая точность, маэстро! Мы смеялись над этим как дети!

Смех из меня вышел, как газ из воздушного шара. До сих пор простить себе не могу, что просипел в тот момент. Да, в тот момент я просипел:

– Слушай, Стас, но ты говорил, что мне глаза раскрывал? Что для меня же старался! Так зачем ж смеялся с ней?.. Надо мной?

Есть во мне дурацкое свойство: все думаю, что относятся ко мне хорошо. Вот они делают пакость, а мне все кажется, что до конца не дойдут. Что спохватятся, спросят себя: за что мы его? Дурацкое свойство, ох же дурацкое!

Вот спросил его и тут же понял: ну, я и дурак! Потому что, пожалуй, никогда раньше не видел, чтобы так менялось лицо. Даже челюсть у него отвалилась: так удивился. А затем этак ехидненько начинает хихикать: хии… хии… хии… Словно вытягивает старый гвоздь низ ссохлой доски.

– Я, котик, так для тебя постарался (и опять клещами за гвоздь: хии… хии…) – что до сих пор я… болит!

Я подумал, что теперь-то он напросился. Пора ему врезать. Надо врезать ему, вот прямо сейчас: ногой в подбородок! А пока будет барахтаться, той же ногой да в то самое место, которое болит до сих пор.

Он прищурил глаза. В них будто что-то сверкнуло. Как бритва. «Нет! – решил я.– Пусть сначала поднимется!»

– Вставай, Стас, – сказал я. – Вставай же!

Он резво вскочим и сразу отпрыгнул назад – для разбега. А у меня вдруг почва ушла из-под ног. Нет, я не трус, я уверен, что я сильнее. У меня руки – длинные, загребущие. И хотя он повыше, пожилистей, а я – приземист, широк, но у меня культуристские бицепсы, трицепсы, трехглавые и разгибатели плеч. Я прямо-таки физически ощутил, как сжимаю его, а он – хоть и верток и жёсток – но он трещит всеми своими костями в объятиях… Коряги мои, знаете, можно быку голову отвернуть! Мне бы только его ухватить…

Он сделал прыжок в сторону и как-то по собачьи подвигал ступнями, готовясь.

– Ну ты, чокнутый! – скрипучий смех оборвался, гвоздь был выдернут из доски. – Так я встал!

И я вдруг увидел, как он взглядом нащупал булыгу. Гладкий камень, килограммов под шесть, и для обхвата

удобен.

Что-то притянуло и мой взгляд, что-то напомнило о себе: краскопульт! Ах, кто его вбил под железную дверь?

Впрочем – чушь, напрасная подстраховка: все равно я не смогу метнуть его в Стаса! А если метлу – хоть с полуметра! – не сумело попасть.

Но Стас так и косит глазом на камень!

И я сказал без напора. Не сказал – бормотнул для порядка:

– Врезал бы я тебе… Да неохота мараться!

Однако даже эту пустячную фразу сказал я напрасно! Как он кинулся, как ловко нагнулся за камнем! С какой ненавистью уставился на меня, как непреклонно пошел, сузив ямочки на щеках! Не друг был перед ним – мразь, гнойный нарыв! И руки у меня опустились.

Он шел на меня, и я тут же представил, как он вобьет в грудь кулак (если не камень), как грудная клетка гулко откликнется, и как ни один мой мускул не шевельнется, чтобы ответно ударить.

Но тут услыхал. Дальний рокот мотора. И что-то влилось в меня. Не стронувшись с места, как сделал шаг навстречу. И Стас это почувствовал, замер. А рокот слышался громче. Однако Стас, думаю, был слишком втравлен в предстоящую драку, в общем, он снова пошел.

И я промолчал. Только он повел левой рукой для обмана (а камень-то в правой!), как Афродита выскочила на гребень холма, и… И Стас опять отведал прелесть полета!

… – Ну хорошо, хорошо, – похохатывал он, смущенно и тайно массируя шею, – пусть там, за холмом, никто не дежурил, пусть неким мистическим способом она самостоятельно развернулась, в конце концов, я не спорю: это нормальная техника, но именно техника, именно Это! В лучшем случае самоуправляемый робот!

– Я дам тебе денег! – он продолжал. – Сойдемся в цене!

И я снова пе спорил. Он и сам понимал, что предложение денег нелепо. Афродита заменила мне Стеллу – какие тут деньги!

И я не слушал его. Этот камень не давал мне покоя. Что толку в его запоздалых признаниях Афродите, если секунды назад он поднимал на меня камень! Надо было бы взять его за грудки, как куклу, поднять и, глядя в глава, объясниться.

Но тут Афродита, словно проснувшись, плавно тронулась с места и покатила к воротам.

– Ах, так! – и Стас, словно очнувшись, вскочил и рванулся за ней. Она въехала в мастерскую – он следом за ней.